Текст книги "День медика"

Улья Нова
День медика

Было девятнадцатое июня, «День медика», почитаемый бабушкой праздник, соперничать с которым смогли бы разве что Новый год и Яблочный Спас. Проснувшись по-дачному, около полудня, они неторопливо набросили изумрудную клеенку на круглый, подгнивший от дождей стол под яблоней. Ко времени праздничного завтрака в особняке соседей уже вовсю выстукивали молотками строители. Этот безмолвный усердный труд еще сильнее обострял ощущения воскресного дня. Под неутомимое строительство было приятно выносить и неторопливо расставлять на клеенке пузатую сахарницу с отколотой ручкой, керамическую вазочку с конфетами, соломенную корзинку с овсяным печеньем, вафельный торт, тарелку неизвестного происхождения с расплывчатой синей надписью «Общепит», посреди которой величественно располагался холодный слиток сливочного масла.

Давным-давно, в детстве, летние полудни казались густыми, как яблочное повидло, минуты тянулись так вязко и неповоротливо, что иногда их хотелось расшевелить и как следует подогнать. В распаренном, напоенном солнцем воздухе мерцали капустницы, мелькали пчелы. И старый, цвета яблоневой листвы деревенский дом был окутан гулом сотен прозрачных крылышек-пропеллеров, стрекотом, жужжанием, жаром. Где-то за рекой, на пригорке соснового леса, поспевала земляника. Вокруг террасы часто мелькала шоколадница цвета старинных икон, и бабушка объясняла, что это их снова прилетела проведать дедова душа.

Сейчас дачные дни разряжены и невесомы, как тоненький капрон колготок или паутинка крошечного, но шустрого паучка, который как раз перебегает стол, лавируя между тарелками. В голубовато-ментоловом небе – рассыпчатые творожные следы самолетов. Они завтракают за потемневшим от дождей и времени столом, а над ними, в листве высокой антоновки, которую бабушка грозится обрубить за то, что суки скрывают дом от солнца, сверкает очередной авиалайнер, идущий на посадку. Возможно, он везет загорелых, расслабленных людей с юга. Или улыбчивых, подобревших людей с запада. Или внимательных, бодрых предпринимателей с севера. Каждому листку яблони передается будоражащий гул. Дребезжит крыша соседского строящегося особняка, трясется уголок клеенки, приплясывает вазочка с конфетами, покачиваются ромашки палисадника, ветки смородины и сетка забора. Не так давно неподалеку возродили старый аэропорт, теперь дом постоянно окутан деловым серебряным гулом, рокотом пропеллеров, ревом двигателей. И бабочка-шоколадница, дедова душа, теперь проведывает их все реже.

Нина и Антон – еще студенты и не женаты. Обнявшись, сидят на выгоревшем матрасике садовой качалки. Небо прозрачное и ясное, дождя не будет ни к вечеру, ни ночью, ни завтра. За спиной в саду рассыпано щебетание, чириканье и посвистывание сотен пичуг. Будто бы усердно разыскивая что-то, ветер роется в листве вишен и старой ивы, кривого живучего дерева, к черному стволу которого прибит заброшенный скворечник.

Стоило бабушке нарезать сыр, тут же из-за угла террасы возникает парочка соседских котов. Впереди по дорожке невесомо пробирается Друг, похожий на маленькую рысь. Добродушный и ласковый, он целыми днями бродит вокруг их старого дома, умывается под яблоней, греется на солнышке или наблюдает за бабушкой с крыши. Несколько раз, во время дождя, Друг отчаянно царапал входную дверь, с надеждой заглядывал в низкое оконце и протяжно причитал. Скорее всего, просясь внутрь, он рассказывал о том, как пережил в деревне свою первую зиму. Дни были короткими и сумрачными, причитал Друг, ветер гулял по заснеженным клумбам под бетонно-серым небом. Заколоченные дачки съежились среди сугробов. Крючковатые черные яблони превратились в ворчливых замерзших старух. Изредка сосед, диковатый и хмурый пчеловод, которого некоторые считают колдуном, плескал котам в кастрюльку остывший суп. Морозные дни, метель и пургу соседские коты пережидали в сарае или, превратившись в хитроватых сфинксов, часами неподвижно сидели на крыльце. Из окна кухни их чуткие носы дразнил запах сырников с ванилью, курочки, поджаренной в кукурузном масле, тушеной телятины. Голодные коты обреченно стонали на голубом ветру, приносящем из лесу запах инея и хвои. От морозов и снегопадов их шерсть с каждым днем становилась все пушистее, что придавало полуголодной банде залихватский вид. Они тощали, становясь осторожными, юркими и пугливыми. При любой возможности старались проскользнуть в дом, пробраться на кухню, стянуть у хозяина что-нибудь со стола. Разъяренный пчеловод бегал за вором с вилами, хватал за шкирку, выносил на улицу и швырял в скрипучий полуночный снег.

Обычно Друг все это рассказывал, постанывая и причитая возле запертой двери их старого дома. Осыпаемый капельками дождя, он пугливо прижимал уши от раскатов грома. Несколько раз Нина тайком запускала его в тесную терраску-прихожую. Кот благодарно терся об ноги, бормотал что-то жалобное и нежное и умиротворенно затихал под стулом. Обнаружив его, бабушка всегда ворчала: «Не люблю я этого кота, морда его мне не нравится. Непорядочный он». И тут же сурово теснила негодующего Друга ногой к двери. Выпроводив незваного гостя на улицу, она придирчиво осматривала терраску-прихожую и пересчитывала рыбу, которая размораживалась на столе, под полотенцем. Безразличие и подозрительность бабушки очень расстраивали Друга, но он никогда не терял надежды. Часто он целыми днями прыгал по грядкам, сидел рядышком на скамейке, ласково тыча голову в усталые руки. Но бабушка оставалась неприступной. Самое большое, что она могла для него сделать, – ворча и покрякивая, вынести вчерашнюю пшенную кашу и выложить на фанерку, подальше от дома, чтобы кот снова не проскользнул внутрь и чего-нибудь не стащил.

За Другом, на запахи сервелата, сыра и икры, почти не касаясь земли, скользит вороватый и пугливый Дымок. Однажды бабушка застукала его на кухонном столе при попытке украсть кусок индейки. Возмутившись, она хлопнула в ладоши, плеснула в убегающего вора колодезной водой из кружки и обозвала шпаной.

Сейчас коты затаились возле стола, как две тени. Друг бродит вокруг, встает на задние лапы, с надеждой заглядывает Нине в глаза своими добрыми и хитрющими глазищами. Потом выпускает коготки и легонько вонзает их ей в колено, а сам искоса поглядывает в тарелку.

Дымок с напускным безразличием умывается в стороне, при этом старается ни на минуту не выпускать бабушку из поля зрения. Друг запрыгивает на качалку, залезает Нине на колени, утыкается влажным и теплым носом ей в щеку. Вскоре бабушке это надоедает: соседские коты и любые другие коты быстро выводят ее из себя. Бабушка хлопает в ладоши, шикает и, торжествуя, поглядывает вслед двум серым попрошайкам, которые убегают, поджав хвосты, не получив ни крошки с праздничного стола.

Прогнав котов и восстановив в своем маленьком мире порядок, бабушка по-купечески прихлебывает и неторопливо протягивает чай через кусочек сахара. Нина и Антон перемигиваются, хрустят вафельным тортом и вырывают друг у друга журнал, отчего расшатанная качалка начинает скрипеть. Это снова выводит бабушку из себя, она командует прекратить. В глазах у нее уже зажглись задорные искорки, предвещающие какую-то историю. Наконец, отодвинув чашку, уютно нахохлившись, бабушка опирается на локоть и напевно начинает. Выцветший навес качалки тут и там бомбардируют недозрелые яблоки и рано пожелтелые листики старой антоновки. Одно яблоко со стуком падает на самую середину стола, заставляя всех вздрогнуть.

Бабушкины истории Нина слышала сотню раз, с детства. Она знает наизусть, что в 1943 году бабушка окончила медицинское училище и тут же была распределена в госпиталь, операционной сестрой. Госпиталь располагался на окраине молдавского городка, в здании школы. В классах истории, математики и географии, где совсем недавно по доске скрипел мел, а на переменах между партами бегали первоклашки, теперь стояли рядами койки, на койках стонали раненые. В соседнем классе могли развернуть операционную. Или стерилизовали инструменты. Раненых привозили с фронта в маленьких пыхтящих автобусах, оборудованных под санитарные машины. В коридорах школы, озаренных солнцем сквозь окна с белыми бумажными крестами, пахло хлоркой, карболкой, ментолом. А за окнами весной цвели в садах черемуха, вишни, черешни. И ветер осыпал подоконники белыми лепестками. Там и тут на лестницах, в кабинетах и классах школы-госпиталя сверкали халатики медсестер. Девушки бегали по этажам с капельницами, градусниками, шприцами, и что-то всегда позвякивало, бренчало у них в руках. Медикаментов, даже самых простых и необходимых, не хватало. Ближе к концу войны прижился такой негласный метод лечения: ампутировав ногу, рану оставляли загнивать, чтобы черви под бинтами помогли культе зарубцеваться.

От рассказов о военном госпитале слишком впечатлительной Нине всегда становится не по себе. Ей представляются стоны, запахи крови и гноя, выкрики, землистые лица раненых, духота, суета, звук рвущегося бинта, нарастающий перестук инструментов в операционной. А еще спинка койки с поникшей на ней гимнастеркой. И костыль, прислоненный к стене. Бабушка же, вспоминая госпиталь, как будто начинает мерцать, а ее маленькие мутноватые глаза становятся ясными, ярко-голубыми, в цвет неба.

– Нам, медсестрам и санитарочкам, тогда и было-то лет по девятнадцать… И все как на подбор: деревенские, румяные, кровь с молоком. Не то что вы сейчас, – задиристо, с вызовом уточняет она. – Мы все – невысокие, пышногрудые, с длинными толстыми косами. Косметики тогда не было, а у нас и так все свое: и румянец, и черные брови, и ресницы… Над нами истребители летали, из-за этого назло жить хотелось. Целый день бегали, ставили капельницы, кололи, перевязывали, промывали раны. И ничего, не уставали.

Раненые с вывороченными ключицами, с разодранными ногами, с рассеченными лицами, с осколками снарядов в боках лежали на койках. В горячке, в сепсисе, в бреду, контуженные, они продолжали слышать пулеметные очереди, свист пуль, взрывы гранат. Им было трудно пошевелиться, они постанывали, что-то бормотали и завороженно прислушивались к отзвукам войны у себя в головах. Некоторые, слабея, уходили туда: в дым, в свист, в гвалт разрывающихся снарядов, в окопы, в свой последний бой. Утром санитары выносили их из палаты на носилках, укрыв с головы до ног простыней. Но иногда кто-нибудь, уже почти уходя в серый бесконечный бой, вдруг чувствовал на своем плече прикосновение чьей-то руки. Издалека, где подоконник усыпан лепестками вишни, он слышал теплый женский голос. Марля, смоченная холодным, ложилась на его пылающий лоб. Он открывал глаза и видел плывущий по палате к дверному проему белый халатик. Провожал его взглядом, мысленно устремлялся за ним по коридору, стараясь дотянуться рукой до завязочки на спине. Постепенно звуки пулеметной очереди и свист пуль в его голове смолкали. Преследуя белый халатик, он окончательно вырывался оттуда, с войны. Первые дни лежал бледный, ослабевший, почти не моргая смотрел в потолок. От боли, от слабости требовал внимания, заботы и нежности, напоминая не военного, а капризного разболевшегося ребенка. Почувствовав себя лучше, ощутив достаточно сил, чтобы пошевелиться и осмотреться, он принимался стрелять глазами в пробегающих мимо медсестер, окликал их, спрашивал имя, при перевязке ловил маленькие горячие ручки в свои сухие шершавые ладони.

Поэтому золотистые огоньки сверкают в бабушкиных глазах: помимо боли, запаха хлорки, белизны простыней и бинтов, госпиталь был окутан солнцем, нежностью, предчувствием любви. Часто в саду, в сумерках, виднелись два силуэта. Один пониже, прижавшийся к стволу старой черемухи. Другой повыше, опирающийся на костыль. Несмотря на войну, в травах госпитального сада стрекотали цикады, в листве сиреней и вишен сновал ветер, и птицы пели, призывая друг друга.

Постепенно раненые шли на поправку, незаметно наставал день выписки, и они, с вещмешками на плечах, уезжали, кто на фронт, кто в запас. На перестеленные койки тут же на носилках приносили других. От покинувших госпиталь потом приходили письма. А от иных не было ни весточки, ни строчки. И некоторые медсестры становились молчаливыми, грустно разносили капельницы, бегали по коридорам, сновали по лестницам, опуская заплаканные глаза.

Госпиталь окутывали запахи хлорки, камфары и карболки, а ветер приносил с улицы аромат сирени. Из операционной доносились хлесткие команды: «Скальпель… пинцет… зажим», а вдалеке кто-то тихо напевал, спеша по коридору. Что-то неуловимое происходило среди беготни, перевязок, уколов, ампутаций рук и ног. Потом приходили долгожданные треугольники писем. И санитарочки убегали в сад, чтобы читать их наедине.

Армия уже теснила врага, все ждали победы, поэтому часто по вечерам на первом этаже госпиталя устраивали танцы. На смешливые звуки аккордеона из палат, прихрамывая, опираясь друг другу на плечи, чуть насмешливо ковыляли мужчины. С перевязанными головами, с опустевшими рукавами гимнастерок, бледные, но статные, с боевой выправкой, с чем-то непередаваемым, несокрушимым в глазах, они приходили, присаживались на стулья, подпевали, приглашали на танец. Прибегали сестрички, военные врачи и пациенты из соседнего госпиталя легкораненых. И жители городка, черноглазые горячие «молдаваны» и смуглые цыганочки с черными кудрями, тоже иногда заглядывали сюда на протяжные звуки вальсов. В небольшом полутемном вестибюле школы-госпиталя кто-то пел, кто-то растягивал аккордеон. И глаза встречались, и люди сходились на танец, на месяц, на всю оставшуюся жизнь.

На кухне госпиталя работал повар, невысокий рыжий парень, весь в веснушках. Среди плит, в столовой, на лестницах, в коридорах мелькала его огненная шевелюра. Целыми днями он крутился возле огромных кастрюль с мамалыгой, перемешивал половником всем надоевший жидкий картофельный суп, резал крошечные пайки хлеба, раскладывал в алюминиевые миски кашу с тушенкой, помогал разносить еду по палатам, драил пол.

– Веселый был парень, непоседливый. Кузьма, кажется, его звали, – уточняет бабушка. – Бывало, поговоришь с ним, посмеешься, душу отведешь. А он подмигнет и тихонько спросит: «Девчат, у нас со вчера гречка осталась… будете?»

Прикармливал рыжий девушек гречкой, тайком выдавал из кармана халата лишний паек хлеба, украдкой приносил откуда-то безвкусный чай в алюминиевых кружках и слитки серого сахара. Голодные, бледные санитарочки смущались, медсестры переглядывались, сверкали глазами, угощения принимали, хихикали и скорее убегали наверх, в палаты. Возвращали девушки рыжему пустые кружки и миски, но ни ласкового взгляда, ни нежного, подающего надежду слова накормившему не дарили. А когда пытался рыжий пригласить какую-нибудь из них вечером прогуляться, санитарочки говорили, что уборка, сестрички отказывались под предлогом перевязки, замены капельниц и уколов. И потом несколько дней избегали его, опасались ухаживаний, боялись, что подруги засмеют, что врачи потом долго будут подшучивать. Но вскоре, забывшись, снова пили его жидкий кисель, принимали добавку гречки с тушенкой, а за спиной хихикали: «Гляди, рыжий свиданья добивается, хочет любовь крутить». И дразнили повара между собой «рябым Кузькой».

– Понимаете, беда-то какая, – качая головой, причитает бабушка, – вроде бы посмеяться, поговорить с ним все были не против, но когда до ухаживания доходило, никто не соглашался с ним погулять. Получалось, не любили его девчонки, – со вздохом заключает она, – подшучивали, подсмеивались, а он очень переживал… Конечно, никакой выправки в сравнении с военными у него не было. Худой, невидный, всегда в этом мятом и замызганном поварском халате. Да еще весь в веснушках. Ну кто с таким пойдет?

Смешил рыжий девушек, санитарочки и медсестры улыбались, хихикали, а сами украдкой поглядывали ему через плечо. Там, за окном столовой, опираясь на костыли, ковыляли по аллее двое раненых. Или кто-нибудь с перебинтованной головой и висящей на повязке рукой дремал на скамейке, и звездочки на погонах гимнастерки поблескивали на солнце. Рыжий горевал, но старался не подавать виду: шутил, насвистывал, крутился на кухне. А влюблен он был давно, в Свету, невысокую санитарку с каштановой косой. Чего он только не делал, стараясь привлечь ее внимание. Света подарки гордо отстраняла, от угощений отказывалась, а если рыжий к ней подходил и заговаривал, отворачивалась и убегала на этажи, в палаты.

– Короче говоря, не было у рыжего Кузьмы никаких шансов, – это Нина, почувствовав грустные нотки в бабушкином рассказе, как спортивный комментатор поясняет сложившуюся ситуацию. Бабушку ее слова не раздражают, а наоборот, даже приводят в восторг. Она их тут же подхватывает и старается ввернуть в рассказ:

– Да-да, совершенно верно, – со вздохом, но и с улыбкой соглашается она, – не было у Кузьмы-повара никаких шансов.

Сирень уже осыпалась. На черемухах, вишнях и черешнях завязались зеленые, терпкие ягодки. По госпиталю разнесся слух, что на днях приедут артисты, поднимать песнями боевой дух раненых и персонала. Узнав об этом, рыжий повар подошел утром к Светкиным подругам, двум молоденьким медсестрам. Поздоровался, как всегда с ними побалагурил и невзначай бросил: «Чувствуете? Это мы котлеты жарим. Кстати, девчат, хотите угощу?» Тут бабушка сурово напоминает, что прозвучал этот вопрос в 44-м году, в военном госпитале, где люди месяцами через силу глотали жидкий картофельный суп и прогорклую мамалыгу. И добавила, что Нине с Антоном, скрипящим качалкой и жующим под мирной яблоней свой вафельный торт, дай бог, этого никогда не понять. А рыжий, зная вкус и запах до тошноты надоевшей мамалыги, искоса хитровато поглядывал на молоденьких медсестер. Девушки стояли перед поваром, не подавая виду, что от одного слова «котлеты» земля начинает пошатываться и уплывает у них из-под ног. Они прикинулись, что не верят и несколько раз смешливо переспросили: «Правда, что ли, котлеты? Чего врешь, рыжий?»

Тогда повар, причмокнув, принялся неторопливо и вкусно рассуждать: «Девчат, вы даже не представляете, как давно я не делал котлет. Местные тут на днях свинью зарезали. По особой просьбе начальства. Большая группа военных скоро на фронт отправляется, решили их как следует на дорожку угостить. Мясо свежее. Крутили мы его часа два, потому что ножи мясорубки заржавели и затупились. Потом я лук резал, злой, до сих пор щиплет глаза. Сухари в молоке размачивал, кошка чуть в миску не забралась. Вот, до сих пор руки фаршем пахнут. Теперь пожарю их в сале». Так рассказывал повар, а подружки в подпоясанных под грудью халатиках бледнели от голода и еле-еле держались на ногах. Потомив их еще немного, рыжий добродушно предложил: «Угощу я вас котлетами, так и быть. Но и вы мне помогите. Подговорите, чтобы Светка встретилась со мной вечером, в саду. Там, где старая черемуха с обломанным стволом. Упросите ее. А уж я вас не обижу, так и быть, угощу».

Девушки слушали, смешливо поглядывая на повара. Щуря глазки, они многозначительно подталкивали друг дружку локотками, неумело сдерживали смешки. Рыжий был намерен во что бы то ни стало добиться своего. Он так загорелся, что наобещал сообщницам за устройство свидания целую кастрюлю котлет.

Несмотря на голод, подруги сдались не сразу. Некоторое время они отшучивались, что насильно мил не будешь, что любовь не купишь. Тогда терпение рыжего лопнуло, он махнул рукой и, насупившись, направился оттирать плиту. Медсестры, пошептавшись, поскорей его догнали, дернули за выпачканный в масле рукав. «Погоди, – наперебой шептали они, – мы что-нибудь придумаем, не падай духом! Мы с ней поговорим, проведем воспитательную работу. Увидишь, как миленькая прибежит твоя Светка в назначенный час. Рыжий-бесстыжий, замечтавшись, котлеты не сожги».

Ближе к вечеру, после условленного стука камешком в дальнее окно, выходящее на пустырь, двум заговорщицам-подружкам была передана завернутая в полотенце кастрюля с котлетами. Рыжий тихонько приоткрыл одну из створок, высунулся из окна и спустил передачу. Подруги, встав на цыпочки, бережно подхватили драгоценный сверток и побежали к себе, сверкая белыми халатиками под окнами госпиталя. Одна из них прижимала сверток к груди, чувствуя его тепло. На бегу с испугу им казалось, что запах лука и шкварок, от которых с голоду кружилась голова, растекается по саду, заползает в форточки первых этажей госпиталя, несется через забор, к госпиталю легкораненых. И веется дальше, по проселочной дороге, мимо полей. Они бежали, воровато пригнувшись, дрожали от страха. И приглушенно прыскали сдавленным и беспечным смехом, каким умеют смеяться только девятнадцатилетние девчонки.

В назначенный час в прохладных сумерках рыжий ждал в саду, облокотившись о темный ствол старой черемухи. Он старательно насвистывал, делая вид, что спокоен, а сам нервно ломал веточку в руке. Веточка гнулась, но ломаться не хотела, от ее сочной коры шел горький аромат. Было тихо, со стороны госпиталя струился мутный свет. Вдалеке слышался лай, тарахтение грузовика по бездорожью, редкие голоса. Веточка так и не сломалась, рыжий отбросил ее. Сквозь листву и темные стволы сада он вдруг уловил движение. Что-то, сверкая, приближалось. Совсем рядом тихо хрустнул наст. Света вынырнула из темноты, запыхавшаяся, в белом халате, препоясанном под высокой грудью. Сегодня на ней не было косынки, которую обычно носили медсестры, коса темнела на плече. От запахов хлорки и ментола она казалась еще строже и неприступней. Над ее верхней губой чернела большая родинка, от которой рыжий никак не мог отвести глаз. Света тихо поздоровалась и застыла в тени, рассматривая повара из-под бровей. Нет да нет она прислушивалась и всматривалась куда-то в сторону госпиталя, видимо дожидаясь приезда обещанных артистов.

Рыжий оробел, всю его удаль будто сдул порыв вечернего ветра, пахнущего дождем и рекой. Они долго стояли поодаль, переговаривались вполголоса, потом неловко молчали. Что там было дальше, никому не известно. Минут через десять, когда рыжий, осмелев, легонько обнял девушку за талию и уже потянулся прикоснуться колючей губой к ее щеке, прибежала шумная операционная сестра. Махая руками, она просипела: «Светка, скорей пойдем, тебя врачи обыскались, грозят выговором. Там экстренная операция, а ты тут любовь крутишь». Отпрянул рыжий, растерянно поглядел на операционную сестру, строгую бабу в тесном халате с закатанными рукавами. Трепыхнулась ветка черемухи. Светин белый халатик, мелькая в мутноватом свете, понесся к госпиталю. Остался повар один в темном саду, напоенном ароматами цветов, трав, птичьими голосами и далекими песнями, которые струились в сумерках, несмотря на войну.

В этот самый час подружки-медсестры как раз заканчивали ужин, настоящий пир, какого не было у них с начала войны. Вымазав пустую кастрюлю хлебом, они хором вздохнули, помолчали и начали собираться на танцы. Никакой экстренной операции в тот вечер не намечалось. Никто Свету в госпитале не искал. Поначалу она ни в какую не соглашалась встретиться с рыжим наедине: возмутилась, раскраснелась и уперла кулачки в бока. «Вы что, сдурели, девки? – кричала она. – Сами впутались в эту историю, сами с ним и встречайтесь! А котлет его мне не надо». И топнула каблучком выходных босоножек по деревянному полу. Но подруги не отступились, уж очень им хотелось получить угощение. Около часа из-за двери бывшей учительской, где они квартировались, слышался то шепот, то обиженные всхлипы, а потом и возмущенное: «Сами с ним гуляйте, никуда не пойду!»

Наконец Свету с трудом уговорили пойти на свидание, при условии, что минут через пять ее под каким-нибудь предлогом отзовут. «Не волнуйся, не успеет рыжий руки распустить и губу раскатать, мы тебя спасем», – смеялись подружки. Так и решили оставить хитрого повара без любви и без котлет. А чтобы не вызывать у него подозрений, подговорили операционную сестру, суровую женщину, спорить с которой не решились бы даже некоторые врачи и военные. И убежала Светка вслед за ней, без оглядки. А позже, на долгожданном вечере, танцевала, прижимая голову к груди высокого, чуть прихрамывающего майора.

На следующий день девчата-медсестры как ни в чем не бывало спустились в столовую вернуть пустую кастрюлю, от которой больше не исходило головокружительного запаха, а только кисловато-холодный, алюминиевый, госпитальный.

Раньше у входа в столовую кто угодно замечал снующий повсюду огонек рыжей шевелюры. А в тот день, как ни высматривали подружки, ни у огромных чанов с завтрашней мамалыгой, ни в полутемном зале столовой, ни у раковин, ни возле шкафов не было видно конопатого Кузьки. И кафель драил совсем молоденький, незнакомый паренек. Подошли к нему девушки, стали осторожно расспрашивать: где рыжий, не заболел ли. У них вдруг возникло нехорошее предчувствие, что-то леденящее сжалось у каждой в груди. Потому что рыжий – добрый, веселый парень, за него обеим стало как-то тревожно. Они виновато и растерянно переглянулись и поняли, что думают об одном и том же: может быть, он полночи ждал в одной рубашке в саду, надеясь, что Светка после операции снова прибежит под старую черемуху. И теперь простудился, лежит с ангиной.

Новенький паренек от неожиданных вопросов смутился, но работы не прервал. Прилежно надраивая пол, он угрюмо мычал:

– Ваш рыжий – вор. Он украл котлеты, предназначенные солдатам перед отправкой на фронт. Говорят, украл, чтобы каких-то своих баб угостить. – Паренек умолк, украдкой оглядывая подруг. – За провинность решено было вместе с солдатами, которых он лишил обеда, отправить его на фронт, в штрафбат. Они уже уехали.

В этой части истории бабушка всегда плачет, утирая слезы платочком, уголком фартука или полотенцем. Она громко всхлипывает и вздыхает, создавая особый, горестный аккомпанемент, потом уж досказывает эпилог.

Подружки-медсестры все же надеялись, что безусый новичок чего-нибудь перепутал. Украдкой они расспрашивали о рыжем раненых и санитарок. Через пару дней один врач рассказал, что Кузьку-повара действительно поймали на пропаже котлет и отправили за провинность на фронт.

– Что с ним было дальше, жив ли он остался, неизвестно, – сквозь слезы шепчет бабушка. – Как же жалко мне его! – причитает она с выражением, какому позавидовала бы любая драматическая актриса. – Из-за нас, дур, пропал парень. Мы потом хотели этой Светке хорошую трепку устроить. А что, собственно, устраивать? Сами хороши… Но мы же просто подшутить над ним хотели. Мы и представить не могли, как все обернется. А потом уж молили Бога, чтобы берег его там, на фронте, – виновато добавляет бабушка, промокая платочком маленькие, блестящие глаза.

Некоторое время сидели молча. Пили остывший чай и, раздумывая о судьбе рыжего повара, дремали в прохладе под яблонями, окутанные со всех сторон сочными звуками летнего полудня. Бабушка сосредоточенно принялась заводить наручные часы, прищурившись, неожиданно сообщила, что до автобуса осталось всего полчаса. Она засуетилась, зачем-то схватила кухонное полотенце, масленку и вазочку с печеньем и понеслась в дом.

– Со стола я сама уберу. Быстренько, по-военному, собирайтесь, – командовала она, еще не высвободившаяся из заново пережитой истории, заслушавшись которой Нина и Антон совсем забыли, что им сегодня уезжать.

Несколько минут спустя Нина, Антон и бабушка поспешно выходят из калитки. Все объято парным молоком летней жары и погружено в ленивую, расплавленную дремоту. Бабушка гордо шествует, ухватив внучку под руку. В честь праздника она принарядилась в черную шелковую блузку в мелкий горошек и в вязаную белую панамку, придающую ей кроткий, покладистый вид. Несмотря на спешку, она не забыла брызнуть на шею свою неизменную «Красную Москву», оправдываясь тем, что наверняка встретит кого-нибудь из соседей и надо быть красивой. Сжав руки в кулачки, бабушка гордо марширует, подгоняя, чтобы Нина с Антоном не опоздали. А сама уже запыхалась. Но, несмотря на жару и духоту, заявляет, что проводит до остановки, желая убедиться, что они успели и сели в автобус. На самом деле бабушка очень надеется повидаться со знакомыми пенсионерками, дедами и тетушками с окрестных дач. Ей обязательно надо именно сегодня громко напомнить всем, что начиная с военного госпиталя она сорок четыре года отдала медицине. Поздравления с Днем медика бабушка собирается принимать растроганно и великодушно, как драматическая актриса – свои заслуженные букеты. Ведь жители окрестных домов, люди с дальних улочек и дачники не раз прибегали к ней поздно вечером, рано утром, а бывало, и посреди ночи. Взволнованные, они барабанили кулаками в дверь, стучали в окна террасы, громко спрашивали, есть ли кто дома. Не услышав ответа, бродили во дворе под яблонями, обхватив себя руками. Курили, ерошили волосы, на полпути к калитке снова возвращались, барабанили в дверь. И вот наконец на жалобный зов вспыхивал свет, сонная бабушка в ночной рубашке отворяла форточку, внимала сбивчивому рассказу. Решительно накинув байковый бордовый халат, прихватив коричневый драповый ридикюль с лекарствами и тонометром, бабушка отправлялась на помощь. В эти минуты ее походка становилась решительной и царственной, а сама она гордой осанкой и суровым ликом напоминала пожилую примадонну, вызываемую публикой на сцену, на бис. Бредя в темноте за встревоженным человеком, бабушка постепенно входила в роль врача. Торжественно направляясь на вызов, который мог оказаться последним, учитывая ее пожилой возраст, она шествовала, бесстрашно глядя вперед. Лицо ее становилось бледным и вдумчивым, нос заострялся, брови хмурились. Она сосредоточенно молчала или задавала короткие вопросы. Почти ничего не замечая вокруг, она могла в такие минуты снести любые мелкие предметы вроде леек, лопат и проволочных ограждений клумб, попавшихся ей на пути.

Окончательно превратившись в такие моменты из любопытной и разговорчивой старушенции в сурового и бесстрашного медика, бабушка бодро входила в помещение, пропахшее ментолом и валокордином. Постанывающий, бледный человек в ужасе несся вместе с диваном куда-то в пропасть, окруженный взъерошенными родственниками, которые беспомощно суетились, ничего не могли сделать, а только раздражали своими вздохами и причитаниями. С появлением бабушки в душной, полутемной комнатке стонущий на диване человек обретал точку опоры, приоткрывал глаза, чувствовал теплую сильную руку у себя на лбу. Когда бабушка, скомандовав присутствующим не шуметь, ловила обессиленное запястье и затихала, впившись в него кривоватыми морщинистыми пальцами, у больного появлялась уверенность, что его подхватят и вытянут из пропасти, в которую он несется. С этого момента его страх начинал убывать, а вместе со страхом отступала и боль.