Текст книги "Хозяйка Шварцвальда"

Оба долго сидели неподвижно. Потом Кристоф вдруг сказал:

– Я буду учиться.

Фауст вздрогнул и растерянно посмотрел в угол.

– Ты все это время был здесь?

Вагнер встал дрожа. Голова гудела, хотелось плакать и кричать одновременно. Вместо этого он подошел к Фаусту и, бухнувшись на колени, схватил его руку. Его трясло от ненависти к Мефистофелю, но еще больше – от ненависти к самому себе, к своей тупости, к ленивой бестолковой голове и неповоротливому уму. Доктору следовало выбрать кого-то другого. Уж точно не подавальщика в кабаке!

Тяжелая рука Фауста опустилась на его голову, погладила.

– Я буду учиться, – упрямо повторил Кристоф. – Я выучу все, даже если на это потребуется сотня лет. Даже если мне самому надо будет продать душу!

Доктор запустил руку ему в волосы и потянул, заставляя поднять голову. Никогда прежде Кристоф не видел его таким серьезным.

– Никогда, – сказал Фауст, – никогда так не говори.

Глава 8

Незаметно пролетел январь, наступило Сретение. Дома матушка всегда покупала в этот день сладкую выпечку, орехи и пряники. Здесь матушки не было, но праздник есть праздник, и к вечеру все домашние собрались ехать в церковь на благословение свечей. Для Агаты Урсула приготовила хорошенькое платье, на воротник и манжеты которого пришила кружево, чтобы смотрелось наряднее. Для себя не выбрала ничего особенного, но надела лучшую шаль и заколола ее старинной медной брошью, которую родители подарили на конфирмацию. С того дня, как Агата чуть не убила Урсулу, их отношения на удивление наладились: одна больше не поднимала руку на воспитанницу, а другая старалась вести себя, как хочет нянька.

Внизу их уже ждали остальные, разодетые в пух и прах. Полные груди кухарки распирали расшитый разноцветными нитками корсет. Свои золотистые волосы Берта заплела в косы и уложила на голове короной, заколов шпильками и накинув сверху шерстяной платок. На Хармане был теплый добротный плащ и сапоги из хорошей кожи. Ауэрхан, не изменивший своей привычке облачаться во все черное, поправил перчатки и молча кивнул. Кристоф Вагнер прятал руки в меховую муфту и недовольно сопел, пуская облачка пара.

У парадной двери выстроились трое одноконных саней, в каких пассажиру полагается сидеть впереди, а кучеру – сзади, на узком высоком сиденье. Такие обыкновенно используются для зимних гонок. Берта ахнула и весело захлопала в ладоши:

– Ну, Ауэрхан! Вот это подарок! Давненько меня не катали с ветерком!

Она повернулась к Урсуле, желая разделить с кем-то радость, но та замешкалась. Уже смеркалось, и под дугами саней болтались зажженные фонари.

– Не опасно ли быстро ехать в темноте?

Берта фыркнула и первая уселась в санки.

– Вот уж не думала, что ты такая трусишка!

– Она права, Урсула, – глубокий низкий голос Ауэрхана эхом разнесся по двору. – Такая осторожность делает вам честь, но если будете всего бояться, так и просидите всю жизнь за шитьем.

Замечание попало в цель, хотя Урсула старалась не показать этого. Ей предстояло выбрать себе возницу, но она слишком долго топталась в нерешительности на снегу. Тем временем Агата, закутанная в шубу и платок, как детская куколка, уже вскарабкалась на скамью перед господином Вагнером. Тот управлялся с поводьями на диво весело и непринужденно. Пока Урсула колебалась, Берта вытребовала себе Хармана. Ничего не оставалось, как только ехать с управляющим.

Сиденье саней было обито мехом, и еще одну меховую накидку девушка нащупала рядом с собой. Должно быть, зверь давно распрощался со своей шкурой, потому что та не сохранила даже запаха. Накинув ее поверх плаща, Урсула вмиг согрелась. Над ее головой покачивались вожжи. Она чувствовала Ауэрхана спиной, и ей мерещилось, что он огромен и страшен, что голова его достает до макушек елей.

Против ее ожидания кони не двинулись шагом, а рванули с места, взвихрив снежную крупу. Сани летели вперед, слегка подпрыгивая на ухабах. Темнота и скорость прятали лес, превращая его в широкую белую полосу снега и черную – деревьев. Ветер дул в лицо, и очень быстро кожа стала гореть. Урсула прикрыла накидкой нос и подбородок и задрала голову к небу. В отличие от леса, звезды плыли над ними медленно и степенно. Одни – крупные и яркие – сверкали, точно камни, какими расшит лиф придворной дамы, другие казались мелкими, как мука, что оставляет след на фартуке Берты.

Кухарка весело смеялась впереди, и Урсула позавидовала ее легкости и задору. Справа Кристоф Вагнер громко свистнул, и его лошадь понеслась быстрее, так что Агата завалилась на спину в санях, показав небу подошвы своих башмаков. Ауэрхан тоже не хотел отставать: над головой Урсулы просвистел хлыст, и хотя он едва коснулся спины лошади, та рванула вперед так, что у Урсулы дыхание перехватило. Сани накренились, и на мгновение показалось, что сейчас она вылетит на снег. Где-то захохотал Харман. Урсула зажмурилась, а затем заставила себя поднять голову. «Смотри на звезды, – велела она себе. – Они никуда не спешат».

* * *

Лишь когда впереди показались огни, Урсула смогла перевести дыхание. Сани остановились у подъема на холм, на котором стояла церковь. Сама деревня оказалась маленькой – сотня дворов, не больше. Зато здесь никто не спал. По улочкам с песнями ходили ряженые, облачившись в меховые шубы и уродливые рогатые маски, как будто на дворе было не Сретение, а Двенадцатая ночь. Может, тут так праздновали конец «года слуги»?[6]6
  На Сретение в Германии слугам выплачивали остаток годовой заработной платы. После этого они могли искать новую работу или остаться у предыдущего хозяина еще на год.


[Закрыть] Местный говор Урсула разбирала плохо и слова песен понимала лишь наполовину. Ряженые потрясали посохами, плясали, смеялись. Как, интересно, местный священник относится к таким гулянмям? Она дернула Берту за рукав и поинтересовалась:

– Здешний настоятель очень суров?

– Отец Лукас? Вовсе нет! – Кухарка подмигнула и поправила выбившиеся из косы пряди. – Молод, хорош собою, а от его проповедей не хочется спать. Не знаю, кто прислал его нам, но готова молиться за этого юношу хоть всю ночь!

К церкви вела дорожка из круглых гладких камней. Кто-то смел с них снег, поэтому сапоги скользили. Урсула ухватилась за подставленный Ауэрханом локоть и лишь благодаря его поддержке устояла на ногах.

Внутри церкви было светло, как днем, и сладко пахло воском. Удивительно, что здесь, в глуши, использовали восковые, а не сальные свечи. Наверное, кто-то из богатых прихожан сделал такой щедрый подарок. Уж не господин ли Вагнер? От обилия людей было жарко. Скрипело рассохшееся дерево скамей, золотом сверкал расшитый алтарный покров[7]7
  Строго говоря, это не совсем покров, а накидка – антепендиум, – которая в католических храмах закрывает фронтальную часть алтаря.


[Закрыть]. Урсула встала на цыпочки, чтобы рассмотреть надалтарный триптих. Никогда прежде она не видела таких ярких красок, точно их нанесли только вчера. С центральной картины взирал огненнокрылый ангел в пурпурном одеянии. Он не выглядел ни страдающим, ни отрешенным. Напротив, ангел глядел на собравшихся так, словно действительно видел их, мог заглянуть каждому в душу и прочесть, что в ней творится. Урсула опустила глаза, не желая встречаться с ним взглядом.

К ее удивлению, ряженые заходили в церковь без всякого смущения. Никто не преграждал им путь и не ругал. Они рассаживались в задних рядах, сжимая в руках посохи и ставя на колени корзины со сладостями. Ауэрхан же мягко подтолкнул Урсулу к передней скамье, где уже заняли свои места Кристоф с Агатой.

Урсула предпочла бы остаться сзади, так ей было привычнее. В Оффенбурге милостью местного священника ее семью пускали в церковь, но все равно никто не сел бы рядом с палачом. Считалось, что одно прикосновение заплечных дел мастера или его домочадцев может навлечь беду. Но здесь были другие порядки. Слуги семьи Вагнер, как вполголоса объяснила ей Берта, всегда проходят вперед. Продолжая болтать, кухарка схватила яблоко из корзины одного из ряженых в маске петуха с алым высоким гребнем. Тот очень натурально закудахтал и попытался клюнуть Берту в макушку. Она с хохотом увернулась и пошла вперед, подбрасывая яблоко в руке. Юбки ее неприлично покачивались, и зад в них казался просто огромным.

Наконец все расселись. С первыми звуками псалма двери распахнулись, и в церковь двумя рядами вошли мальчики-министранты, держа свечи высоко над головами. От их белых комжей исходило сияние. Впереди шагал нарядный священник в фиолетовом орнате, расшитом золотом, и с фиолетовой лентой на сгибе левой руки. Лицом он напоминал изображенного на алтарной картине ангела.

В детстве Урсула любила церковь и с нетерпением ждала воскресных дней. Ее успокаивали нежное пение хористов и размеренная проповедь. Но здесь незнакомая община внушала тревогу. Слишком много света и болтовни, да еще эти ряженые…. У себя дома она умела прочесть каждый взгляд, замечала каждую деталь: кто из прихожан вырядился во все новое, а кто выбивается из сил, чтобы придать обноскам приличный вид, кто погружен в свои мысли, а кто, напротив, слишком усердно делает вид, что внимает проповеди… Но все это имело значение там, в ее прошлом мире. Здесь же она ничего не понимала, как будто оглохла и ослепла.

Ауэрхан протянул ей свечу. Священник прошел между рядами, окропляя верующих святой водой. Несколько капель попали ей на лицо, и Урсула встряхнулась, как кошка.

Служба текла красиво и плавно, как река без порогов. Хотя Урсула не понимала ни слова по латыни, она пыталась ощутить всю важность произнесенного. При этом в церкви, как ни странно, не утихал шум: прихожане хрустели яблоками и передавали друг другу посыпанные сахаром крендельки, смеялись и даже ссорились. Один только Ауэрхан сидел неподвижно, благочестиво сложив руки на коленях, и слушал так внимательно, словно понимал латынь. Урсула бы этому не удивилась. Управляющий казался ей человеком ученым.

Преломив хлеб на алтаре, священник простер руки к пастве и, смеясь, оповестил всех:

– Помните: Он радуется, когда радуетесь вы! Он смеется, когда вы хохочете! Не прячьте ваш смех. Пойте, пока не охрипнете, пляшите, пока не сотрете сотню пар железных башмаков! Вот вам хлеб. И вот вино.

Урсула застыла. Мало того, что запричастная молитва была не на латыни, так она вообще не походила ни на что привычное! А вокруг уже толпились прихожане, вскакивали со скамей, торопясь подойти за причастием. Помимо облатки, здесь им давали по глотку вина. Кристоф Вагнер направился к причастию одним из первых, хотя ни накануне, ни сегодня – Урсула знала это точно – он не исповедовался. За ним потянулись и остальные домашние, как будто это было в порядке вещей. Что тут вообще происходит?! Может, в Шварцвальде свои правила?

Урсула осталась сидеть на месте. Откуда-то раздались визгливые звуки хюммельхенов[8]8
  Хюммельхен – традиционный германский народный инструмент, напоминающий волынку.


[Закрыть] и мягкие переборы цитры. Кто-то уже отстукивал ритм ногой, другие принялись сдвигать лавки к стенам. Откуда ни возьмись, появились дубовые столы, заставленные закусками и кувшинами с вином. Отец Лукас наблюдал за этой суетой с отеческой заботой, временами давая указания. Урсула хотела подойти к нему и спросить, почему тут все так странно, но Харман ухватил ее за локоть:

– Ты куда собралась?

Она раздраженно сбросила его руку.

– Не ходи туда! – предостерег он. – Держись лучше меня, со мной не пропадешь. Ни с кем, кроме своих, не заговаривай и в карты не играй.

От такой наглости у Урсулы даже уши вспыхнули.

– Я что, с ума сошла – в церкви в карты играть? И кто ты такой, чтобы мной командовать?

Харман усмехнулся:

– О тебе же забочусь, дуреха!

Это окончательно разозлило Урсулу. Пара шагов, и она потерялась в толпе. Услышала, как Харман окликнул ее по имени, но не пошла на голос. Еще чего!

Хотя народу в церковь набилось много, никто не толкал ее и даже на ноги не наступал. Кто-то сунул ей в руки кубок, до краев наполненный ароматным вином, и подсказал: «Пей же, ну!» Урсуле не хотелось пить в церкви, но она чувствовала, что на нее нацелены чужие взгляды, и сделала глоток, чтобы не обидеть дарителя. От вина по телу разлилась невиданная легкость. Веселье зазвенело под кожей. Музыка нарастала, поднималась вверх к самой колокольне, и тяжелый колокол посылал по стенам дрожь. Никогда прежде она не плясала в церкви, но тут, видать, люди жили по своим законам. Дома у отца Петруса все волосы повылезали бы от ужаса, если бы он увидел, что здесь творится. Но отец Петрус остался в Оффенбурге, а отца Лукаса, видимо, не смущали ни танцы, ни вино.

Стоило подумать о священнике, как он сам вырос прямо перед ней – высокий, красивый, с пристальным взглядом.

– Вы знаете этот танец? – спросил он, стоя так близко, что Урсула боялась упасть на него, если кто-нибудь толкнет ее в спину. Она прислушалась к знакомому ритму.

– Это же «Град и Унград»!

Этот танец плясали в тавернах, но по секрету. Церковь его не одобряла, уж больно близко танцоры стояли друг к другу. Отец Лукас рассмеялся:

– У нас его называют «Хойбергер»[9]9
  Они говорят о народном немецком танце Zwiefacher. В Швабии его называли «Град и Унград» (Grad und Ungrad), а в Шварцвальде – «Хойбергер» (Heuberger).


[Закрыть].

Больше он ничего не спросил, даже не поинтересовался, хочет ли она танцевать. Одна его рука внезапно оказалась у нее на талии, а другой он крепко сжал ее ладонь. Слишком близко! Никогда еще мужчины не обнимали ее так крепко. От его ризы пахло дымом.

Тело Урсулы повторяло его движения бездумно. От вина и объятий кружилась голова, и лишь чудом ей удавалось ни в кого не врезаться в переполненной церкви. С каждым новым поворотом она собиралась попросить отца Лукаса остановиться, дать ей передохнуть, но никак не успевала. Неожиданно хюммельхены нервно взвизгнули и смолкли. Грохот башмаков прекратился. Урсула ощутила дыхание священника у себя на щеке и подалась назад. Он выпустил ее из объятий, девушка покачнулась и, чтобы не упасть, схватилась за колонну.

Стало стыдно. Отец Лукас просто хотел ее поддержать, а она напридумывала себе невесть чего! Не нужно всех равнять по себе. Убедившись, что пол перестал качаться у нее под ногами, Урсула открыла глаза – и едва не отпрыгнула, встретившись взглядом с чьими-то глазами.

На нее нежно взирал ангел с надалтарного триптиха. Он казался таким живым, точно вот-вот покинет картину и выйдет прямо к ним, чтобы присоединится к веселью. Его трепетное, как у девушки, лицо было преисполнено решимости.

– Я не напугал вас? – Она вздрогнула, совершенно забыв об отце Лукасе. – Мне показалось, вы падаете, хотел вас подхватить.

Урсула смущенно улыбнулась:

– Простите меня, отче. Голова кругом пошла.

Он кивнул, удовлетворившись этим объяснением. Посмотрел на картину, и на лице у него заиграла улыбка:

– Вам нравится?

Она открыла рот, чтобы ответить «очень», но слова отчего-то застряли в горле.

– Никогда не видела таких. – Урсула не солгала, но и от всей правды удержалась. Ангел был так удивительно, нечеловечески красив, что озноб пробегал по спине. – Кто это рисовал?

Отец Лукас склонил голову, и она догадалась:

– Вы?!

Но не успела больше ничего сказать, как услышала за спиной:

– Отец Лукас, благодарю вас за чудесную проповедь.

Из толпы к ним вышел Ауэрхан. Его Урсула не заметила среди танцующих. Да и Кристофа с Агатой было нигде не видать.

Священник прижал руку к груди:

– Ваша похвала греет мне сердце. Простите, вынужден откланяться. Мои прихожане заждались. Ни в чем себе не отказывайте.

Урсула проводила его взглядом. Снова заиграла музыка, на этот раз быстрее и громче. Девушке показалось, что ряженых в церкви прибавилось. Перед ней мелькали люди в масках козлов и ворон с длинными белыми клювами. Неужели им не жарко? Она заметила Берту, которая отплясывала с высоким уродливым парнем, к макушке которого были привязаны бараньи рога.

– Где Харман? – Ауэрхан с неожиданной силой сжал ее руку и потащил куда-то через толпу. – Он должен был присматривать за вами.

– Он мне не нянька, – буркнула Урсула, надеясь, что Ауэрхан не расслышит ее ответ.

Управляющий усадил ее за длинный деревянный стол, отодвинув блюдо с обглоданной рыбиной. Уцелевшая голова пялилась на девушку мутными белесыми глазами. Впрочем, в мисках оставалось еще немало мелких зимних яблок, кренделей и колбасок. За противоположным концом стола двое мужчин играли в карты.

– Как вам праздник, Урсула?

– Шумно. Я не знала, что в церкви дозволено танцевать.

– Почему бы нет? Царь Давид тоже плясал пред Господом, и пророчица Мириам пела во главе хора танцевавших и бивших в литавры. «Нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем»[10]10
  Еккл. 8:15.


[Закрыть]… А что вы думаете об отце Лукасе?

– Необычный человек.

Ауэрхан бросил короткий взгляд на танцующих и побарабанил пальцами по столу.

– Воистину.

Один из мужчин за картами громко выругался, и Урсула подскочила. А буян встал, сорвал с головы шапку и бросил на стол, затем утер нос рукавом и ушел, оставив своего напарника посмеиваться в бороду.

– Хотите сыграть? – неожиданно спросил Ауэрхан.

Урсула замешкалась:

– Здесь?

– Ох, прошу вас, Урсула. Мы же не ради наживы! «В полу бросается жребий, но все решение его – от Господа»[11]11
  Книга Притчей Соломоновых 16:33.


[Закрыть]. Бросим кости. Если выигрываете вы, то задаете мне любой вопрос, какой пожелаете. Ничего не буду от вас утаивать, но то же условие действует для меня.

Невольно она стала перебирать все свои самые темные и скверные воспоминания, гадая, какое из них может вылезти на потеху победителю… Но любопытство уже зажглось внутри.

– Идет.

Кость, катясь по столу, издавала приятный стрекочущий звук. В первый раз выиграла Урсула. Ей выпала шестерка, Ауэрхану – тройка. Пока она раздумывала над вопросом, он налил ей разбавленного вина.

– Почему вы решили подарить мне шелк?

Ауэрхана вопрос не удивил. Он откинулся на спинку скамьи, сцепив перед собой руки, и ответил не задумываясь:

– Хотел проверить, на что вы годитесь. Я люблю людей, которые знают, чего хотят, и стремятся к своей цели. Печально видеть, как предлагаешь кому-то его мечту, а он идет на попятный. Нерешительность – второе имя трусости.

Урсула старалась не показать, как ее задели эти слова.

– Кусок шелка – не моя мечта.

Ауэрхан склонил голову набок:

– Но надо же с чего-то начать. Чего желает ваше сердце, Урсула?

– Вы еще не бросили.

Не глядя, он поднял кость со стола и выбросил шестерку. Урсула сделала свой бросок. Единица. Вопрос уже задан. Она долго молчала, перебирая в уме ответы, затем сделала большой глоток из своего кубка, отметив, что вино вовсе не разбавлено, как ей показалось вначале. От выпитого вспотела шея и голова под чепцом зачесалась.

– Я молюсь, чтобы мои родные были живы и здоровы.

Ауэрхан поморщился, как будто она наступила ему на ногу:

– Не лгите, Урсула! Нет никакого смысла в игре, если один из нас будет изображать из себя святошу. Чего вы на самом деле хотите для себя?

Она заглянула в кубок с вином. Ей казалось, что она выпила не меньше половины, но кубок оставался полным почти до краев. Вино походило на кровь. Свечи отражались в его багровой поверхности.

– Хочу научиться шить так, чтобы ко мне приезжали из Вены и Гамбурга! Чтобы знатные дамы выстраивались в очередь, лишь бы заказать у меня платье. Я бы шила для королев и императриц. Одежда – это ведь больше, чем просто тряпки. Ею можно соблазнять и обольщать, покупать, завоевывать…

Ее спутник кивнул, на сей раз довольный. Кинули кости в третий раз, и снова победа осталась за ним.

– Что вы готовы отдать за это?

От этих слов ее окатило жаром. Она долго смотрела ему в лицо, пытаясь угадать, о чем он думает, но в конце концов сдалась.

– За умение шить ничего отдавать не нужно. – Урсула сама удивилась, как жестко прозвучал ее голос. – Ты просто шьешь снова, и снова, и снова… Колешь пальцы иглой, кроишь, сметываешь, распарываешь и сшиваешь заново. Так все устроено.

Ауэрхан медленно кивнул.

– Так почему вы не шьете?

Очередь спрашивать была не его, но Урсула ответила:

– Боюсь испортить шелк.

– А как иначе учиться? Вы сами сказали: снова, и снова, и снова…

– У меня нет столько ткани.

– Будет. О нашем поместье можно сказать много дурного, но ни я, ни господин Вагнер никогда не препятствовали обучению слуг. Я уже объяснил вам: вы получите все, что хотите, если будете нам верны.

На его лицо легли тени, до неузнаваемости искажая черты. Теперь Ауэрхан одновременно пугал ее и чем-то напоминал ангела с картины. Урсула уже выпила слишком много, но отчего-то чувствовала себя совершенно трезвой. Она обвела взглядом церковь. Женщины так высоко задирали юбки, что виднелись чулки. Звероголовых стало как будто больше. Мелькали длинные высунутые языки, осыпались на дощатый пол пестрые перья… Собравшиеся уже не танцевали, а кружились в каком-то безумии, подхваченные музыкой, больше похожей на крики.

Ее сердце колотилось где-то в животе. Она смотрела на Ауэрхана, и ей хотелось спросить: «Кто вы?», но Урсула не была уверена, что хочет слышать ответ. Словно во сне, она протянула руку к кости. Сидящий напротив взял вторую, и их слаженные движения больше напоминали танец, чем то, что происходило вокруг. Урсула разжала пальцы. Кость перевернулась несколько раз, отскочила и упала на пол, закатившись под стол.

Очень медленно, стараясь не дышать, девушка наклонилась. Она уже знала, что там увидит, под столом, но не хотела в это верить. На Ауэрхане не было обуви. Из его штанов торчали покрытые мехом ноги, завершавшиеся черными раздвоенными копытами. Урсула смотрела на них так долго, что у нее затекли спина и плечи. Все тело отвердело, стало неповоротливым, на глаза навернулись слезы. В висках бухало так, словно сердце у нее было не одно, а целая сотня, и они заменяли собой каждый орган: легкие, печень… Мысли рождались в голове и тут же исчезали, как набегающая на песок волна.

Урсула сжала кость в кулаке с такой силой, что ладонь ощутила каждое ребро.

Нельзя провести под столом всю жизнь.

Нельзя вечно бояться разрезать шелк.

Она выпрямилась и протянула кость Ауэрхану, стараясь не смотреть ему в глаза.

– Оставьте себе, Урсула.