Текст книги "Останется при мне"

– Ты пытаешься представить меня бескрылой филистеркой. Я одно хочу сказать: поэзия очень часто страдает уклончивостью. Она не интересуется жизненно важными темами. Это, конечно, очень мило – знать, что испытывает поэт, глядя в окно на свежевыпавший снег, но это никому не поможет накормить свою семью.

– Чарити, – сказала Камфорт, – ты, когда споришь, похожа на штопор.

Но Сид не захотел воспользоваться шансом перевести разговор в юмористическое русло.

– Хочу понять тебя поточнее. Ты думаешь, что поэзия не передает ничего значительного, но преподавание, по-твоему, передает, пусть даже преподается поэзия. То есть она хороша из вторых рук, но не из первых.

– Вот именно, – заметила Камфорт. – Штопор.

– Не встревай, пожалуйста, – сказала Чарити. Ее щеки по-прежнему горели. Она выглядела расстроенной, непонятой. – Я вот что имею в виду, – продолжила она, обращаясь к одному Сиду. – Стихотворство может дать основу для полной жизни только в том случае, когда ты абсолютно великий поэт, и прости меня, но великим я тебя не могу считать, на сегодня по крайней мере, и ты не достигнешь величия, если не найдешь себе какого-нибудь дела в жизни, чтобы поэзия что-то отражала. Она не может отражать праздность. В этом мире сложа руки сидят только обманщики. Стихи должны отражать дело, которым поэт занимается, его отношения с другими людьми, его семейную жизнь, его участие в работе институций, организаций. Из бобовых грядок жизнь получиться не может. Тебе не о чем будет писать стихи, кроме бобов.

Смех.

– Итак, – сказал Сид, – мне надлежит найти работу, правильно я понимаю?

– А зачем ты учишься, если не для того, чтобы получить профессию и работать?

– А если я на это отвечу, что учусь потому, что у поэта, я считаю, голова должна быть полна идей?

– Тогда я скажу, что идеи, взятые из книг, это идеи из вторых рук, а для стихотворства нужны идеи из первых. Свежие. Твоя подготовка нацелена на преподавательскую профессию, правда же?

– Обычно так.

– Почему не в твоем случае?

– Я не уверен, что у меня есть качества, необходимые хорошему преподавателю.

– А ты уверен, что у тебя есть качества, необходимые хорошему поэту?

– Нет.

– Ну и?

– Это-то я и пытаюсь понять.

Пауза. Чарити, пытливо глядя на него, раздосадованная, но с улыбкой на лице, промолвила:

– Как минимум в одном тебе придется со мной согласиться.

– В чем?

– За преподавание хотя бы платят.

– Я знаю, – отозвался он. – Бедность и поэзия – близнецы.

– Вот! – воскликнула она торжествующе. – Вот ты и доказал мою правоту. Ты только что сообщил нам нечто. Если бы тебя не учили на педагога, ты не знал бы этого изречения, по крайней мере не знал бы, кто его автор. Кто, кстати?

– Сэмюэл Батлер, по-моему. И если бы он этих слов не написал, никакой педагог не смог бы их повторить своим ученикам.

– Это становится невыносимо, – сказала Камфорт.

Тетя Эмили сочла необходимым сменить тему и уже открыла рот, чтобы сделать это, когда Чарити выпустила стрелу напоследок, как парфянский всадник:

– Ты думаешь, что должен удалиться от мира и писать стихи, потому что боишься, что по-другому не сможешь внести вклад. Но ты сможешь! Почему ты себя недооцениваешь? У тебя есть все задатки. Ты способен сделать все, что захочешь, если захочешь по-настоящему.

Камфорт возвела глаза к потолку.

– “Жизнь великих призывает нас к великому идти”[41]41
  Из стихотворения Г.У. Лонгфелло “Псалом жизни”, пер. И. Бунина.


[Закрыть], – проговорила она.

Сид, не обращая на нее внимания, смотрел на Чарити.

– Ты веришь в это?

– В то, что я сказала, или в то, что сказала моя невозможная сестра?

– В то, что ты сказала.

– Еще как верю. И ты должен верить. Все, чего ты захочешь, у тебя получится.

– А если я захочу бобовые грядки и ульи?

Пожимая плечами, отвергая саму мысль, она ответила:

– Для этого тебе не нужен диплом магистра. На это способен любой монах, любой обормот.

Она наклонилась вперед, энергично нахмурилась, а потом, внезапно улыбнувшись, добавила:

– Просто берись за дело так же, как взялся сам знаешь за что.

– Тут у меня особые побудительные причины. И идея была твоя.

– Какая разница? Желание, воля – вот что главное. А особая причина всегда какая-нибудь есть.

Он слушал ее с полуулыбкой, полностью поглощенный звуками ее голоса, словно она говорила из пылающего куста. Тетя Эмили видела, что он легко подчиняется руководству, что он нуждается в том, чтобы его направляли, воодушевляли, внушали веру в свои силы, а Чарити готова взять все это на себя. Он уделяет слишком много внимания мнению других людей, включая, увы, ее мнение. Вот он уже пожимает плечами, кивает, соглашается. Тетя Эмили не удержалась и спросила:

– А что это такое – “сам знаешь что”?

В лице Чарити рассудительность мигом сменилась озорным весельем. Она громко рассмеялась.

– Скоро и ты узнаешь. Ну и сюрприз тебя ждет! Кое о чем будет объявлено. Может быть, завтра.

Все посмотрели на нее, ожидая чего-то еще, но она сказала все, что хотела. Прозвучало как-то угрожающе. Тетя Эмили подумала, что, всего пять дней позволяя событиям идти своим чередом, она прождала слишком долго. Она решила молчать и присматриваться. Но, когда Дороти убирала со стола, когда Джордж Барнуэлл свернул свою салфетку и засунул в кольцо, а Чарити встала и готова была удрать, ее мать все-таки сказала:

– Сегодня вечером тебя опять не будет? Я хотела с тобой кое-что обсудить.

– А до завтра это не терпит? Нам надо сходить в деревню сделать пару телефонных звонков.

– Звонков? Кому?

– Это часть сюрприза. Подожди до завтра, хорошо?

– Я могу подождать, но когда я тебя завтра увижу?

– За завтраком.

– Хорошо.

Чарити, провожаемая взглядом матери, обошла стол, поцеловала отца в поросшую редким пухом голову и взяла Сида под руку.

– Пошли, мистер Ланг, сэр. А то опоздаем.

И они отправились – она в дирндле и свитере, он в мятых брюках хаки.

В довольно мрачном настроении тетя Эмили вышла на веранду. Там она долго сидела в сумерках, вязала почти не глядя, думала, загадывала вперед, раздосадованная недостатком здравомыслия у Чарити. Так бездумно отмахивается от предостережений – ведь она прекрасно поняла, о чем мама хочет с ней поговорить. Полнейшая неспособность мыслить реалистично, безрассудная вера, что человек способен сделать все, что захочет, если захочет по-настоящему. В определенном отношении, кстати, Чарити права. Она способна сделать с ним все, что захочет. У него не больше здравомыслия, чем у нее.

Итак, завтрашний разговор. Она начнет с того, что в воскресенье приезжает ее сестра Маргарет, с ней Молли и трое детей, так что понадобится спальный домик. Сид поэтому должен будет уехать. Это побудит Чарити сделать обещанное объявление, на которое придется ответить неблагоприятным образом. Тут, конечно, начнется: боль, слезы, протесты, гнев, все остальное лето Чарити будет ходить несчастная, обиженная, склонная к бунту. Может быть, возникнет необходимость воспротивиться ее возвращению в Кеймбридж, где она была бы неподконтрольна. И неприятная необходимость проверять ее почту – не перехватывать письма, до этого она не опустится, но поглядывать: надо будет убедиться, что они расстались по-настоящему.

Если не удастся их уговорить – взять хотя бы обещание, что они подождут до тех пор, как Сид получит диплом и найдет работу. К этим его бобовым грядкам она относилась не более серьезно, чем Чарити. Итак, диплом: это еще два года, а то и три, в любом случае их увлечение, скорее всего, за это время сойдет на нет. Если же они удивят ее своим постоянством – что ж, тогда благослови их Боже, этим кое-что будет доказано. Она поймала себя на том, что ей хочется вопреки своим представлениям о реальности, чтобы так оно и было.

Ничто из этих ее планов не осуществилось.

Завтракать они явились поздно, Джордж Барнуэлл уже ушел в свою хижину-кабинет. Тетя Эмили сразу увидела, что их распирает от волнения. Ждать ей пришлось всего какие-нибудь полминуты: не успел Сид усесться, пододвинув стул Чарити и пройдя к своему месту за столом, как Чарити заявила:

– Мама, мы обещали тебе сюрприз. Вот он: мы хотим пожениться.

Тетя Эмили поставила свою чашку кофе.

– Очень большим сюрпризом я это не могу назвать.

– Ты одобряешь?

Тетя Эмили перевела взгляд с дочери на ее молодого человека. Он снял очки и протирал их. Может быть, чувствовал, что без них благодаря голубым глазам у него больше шансов на одобрение. Но не в нем было дело – не в том, что ему лично чего-то недоставало. Сам по себе он был хорош во всех отношениях. Она встретилась с ним взглядом и улыбнулась, желая быть доброй, думая про себя: какая жалость, какая жалость.

– Нет, – сказала она. – Боюсь, что нет.

Она ожидала, что они – Чарити по крайней мере – начнут спорить, с жаром что-то доказывать. Но Чарити только выпила глоток апельсинового сока, откинулась на спинку стула и спросила с улыбкой, которую мать нашла вызывающе самоуверенной:

– Почему?

– Меня удивляет, что ты спрашиваешь.

– С Сидом что-нибудь не так?

– Нет, – сказала тетя Эмили и не смогла удержаться от того, чтобы на секунду положить руку на ладонь Сида. – Я очень тепло отношусь к Сиду, ты должна это видеть. Но брак… дети… ты просто не понимаешь, на что хочешь пойти.

Глядя матери в глаза, Чарити допила сок. Когда ставила стакан, она по-прежнему чуть-чуть улыбалась.

– Если ты так тепло к нему относишься, почему тогда возражаешь? Он здоров, умен, все конечности у него на месте, он не заикается, он не калека ни в каком смысле. Что с ним не так?

– С ним все так, – ответила тетя Эмили. – Все абсолютно. Дело не в нем персонально. Дело только в том, в какое время мы живем и какой момент выбран. Даже если бы он был уверен, что хочет быть преподавателем, у него впереди еще годы учебы, прежде чем он сможет претендовать на должность, и, может быть, еще несколько лет, прежде чем он сможет содержать жену. Если ты мне заявишь, что намерена работать, чтобы содержать его, я назову это дичайшей глупостью. Я немало таких студенческих браков повидала на своем веку. Жена идет работать и перестает расти, а муж тем временем ее перерастает. Я не хочу, чтобы с тобой так вышло, и Сид, я уверена, тоже этого не хочет. Заработков твоего отца на то, чтобы содержать вас обоих, не хватит. Вы хотите чего-то просто-напросто невозможного. Очень жаль, но это так.

– Значит, проблема только в экономике?

– Только в экономике, – сказала тетя Эмили. – Ты по неопытности недооцениваешь некоторые вещи.

Чарити рассмеялась так свободно, что мать почувствовала раздражение.

– Есть кое-что, – сказала Чарити, – чего ты не знаешь. Если бы экономика не была проблемой, ты бы одобрила?

– Объясни, пожалуйста.

– Одобрила бы?

Теперь уже тетя Эмили была раздражена не на шутку: старалась быть доброй, а эта своевольная девица напрашивается чуть ли не на ссору.

– Как ты можешь даже предполагать, что экономика не составит проблемы? – спросила мать. – Простите меня, Сид, но, похоже, мне придется указать на некоторые обстоятельства. Как она может не составить проблемы, если у Сида нет даже запасной рубашки? Все время, пока он здесь, я думаю: как бы забрать у него ту, что он носит, и отдать Дороти, чтобы постирала? Нелепые какие-то предположения.

И тут Сид изумил ее одним из своих взрывов хохота. Теперь они смеялись оба.

– Он слишком хорошо маскируется, – сказала Чарити. – Он и меня до совсем недавнего времени вводил в заблуждение. Что бы ты ответила, если бы мы тебе сообщили, что отец Сида довольно долго был в нескольких деловых проектах партнером Эндрю Меллона[42]42
  Эндрю Уильям Меллон (1855–1937) – американский банкир, бизнесмен, миллиардер, министр финансов США с 1921 по 1932 год.


[Закрыть]? Исчезли бы тогда твои возражения?

Некоторое время тетя Эмили сидела молча, успокаивая дыхание. Потом обратилась к Сиду:

– Это правда?

– Боюсь, что да.

– Боитесь? Что все это значит? Зачем эта маскировка? Почему сын партнера Эндрю Меллона приезжает в гости с шоколадными пятнами на единственной рубашке?

– Потому что он хочет быть собой, а не чьим-то родственником, – ответила за него Чарити. – Его отец был банкиром и бизнесменом до мозга костей и хотел, чтобы Сид пошел по его стопам, но Сид любил книги и поэзию, а отец считал это легкомыслием. – (И ты тоже считаешь, подумала молча тетя Эмили.) – Они с отцом не были согласны практически ни в чем. Поэтому даже когда отец создал этот доверительный фонд на его имя…

– Он был уверен, что я никогда не смогу себя содержать, – сказал Сид. – Я воспринял это как жест презрения своего рода.

– …он не брал оттуда денег. Мать на прошлое Рождество послала ему чек, чтобы он купил новую машину, а он отправил чек обратно. Он старается выглядеть самым бедным студентом Кеймбриджа, хотя на самом деле богат как Крез. В фонде копятся деньги, большие деньги, а он живет на сто долларов в месяц. – Лучась живой потрескивающей энергией, яркая, как сенсация, она одарила Сида, сидевшего с робким и зачарованным видом, пленительной улыбкой. – От этой привычки я помогу ему избавиться.

Мало-помалу тетя Эмили пришла в себя.

– Мы не так часто в эти дни видим богатых людей, – сухо промолвила она, – и, поскольку я возражала из экономических соображений, я должна задать вам вопрос. Что представляет собой ваше богатство? Недвижимость, замороженную банковскими крахами? Обесцененные акции? Фабрики под внешним управлением? Чарити упомянула некий фонд. Как он управляется?

– Очень консервативно, – ответил Сид. – Мой отец задолго до смерти учредил фонды не только для меня, но и для моих сестер, и в завещании он увеличил все три фонда. Ими управляет банк Меллона. Сестры своими фондами пользуются, я из своего никогда ничего не брал. Кризис по нему довольно сильно ударил, но кое-что сохранено. Я думаю, там сейчас три или четыре миллиона. Если хотите, могу позвонить управляющему фондом и получить официальную справку.

Тетя Эмили полузасмеялась, полузакашлялась в кулак.

– Не надо. В первом приближении три или четыре миллиона, пожалуй, сойдут.

Чарити вскочила с места, обежала стол и обвила руками мамину голову.

– Ты одобряешь! Я так и знала!

Поправляя прическу, тетя Эмили обратилась к Сиду:

– Если до сих пор вы не хотели пользоваться отцовскими деньгами, что заставляет вас сейчас изменить свое отношение к ним?

– У него появился стимул! – воскликнула Чарити.

– Нет, пусть он мне скажет. Допустим, он сейчас в угоду тебе признал скрепя сердце, что его щепетильность была излишней. Но, может быть, он потом пожалеет о своей независимости?

– Но его щепетильность действительно…

– Погоди, – остановила ее тетя Эмили. – Сид?

Он смотрел на нее ровным взглядом, застенчиво улыбаясь.

– Вы думаете, я соблазнил ее блистающим златом?

– Я думаю, оно не ухудшило ваши шансы.

Теперь его улыбка сделалась широкой.

– Но она согласилась до того, как узнала.

– Когда у нее было полное впечатление, что у вас нет денег на вторую рубашку?

Он кивнул.

– Вы уверены, что не пожалеете о своем решении взять это наследство? У вас не появится ощущение, что вы изменили своим принципам? Потому что должна вам сказать: если вы и правда презираете богатство и если ваши расхождения с отцом были очень глубокими, то ваша щепетильность, я считаю, была достойной, а вовсе не глупой.

– Она, пожалуй, была импульсивной, – сказал Сид. – Он не был чудовищем, он не был мошенником, ничего такого. Богатство свое он нажил честно – ну, не менее честно, чем любой другой банкир. Просто он большее значение придавал деньгам, чем, по-моему, следовало, тем более что он был такой правоверный пресвитерианин. Я не стыдился этих денег. Я просто не хотел быть их рабом и не хотел их брать как подачку. Как проявление снисхождения к моей беспомощности. Но его уже нет, а деньги так и лежат. Я мог бы отдать их маме или сестрам, но они в них не нуждаются. Что ж, потрачу их на Чарити.

– И вы оба совершенно уверены.

Они подтвердили.

– Вы думали, что я буду против, – сказала тетя Эмили. – Я возражала только потому, что считала это своим долгом, ради вашего блага. А теперь – ну, знаете ли, все это прямо-таки ошеломительно.

– Может быть, нам пойти сообщить папе?

Тетя Эмили задумалась только на секунду.

– Не надо. Он не любит, когда его отрывают от работы. Сообщим за ланчем.

– Есть еще кое-что, – промолвила Чарити, глядя на Сида. – Ты скажешь маме или мне сказать?

– Лучше ты.

– Вам с Камфорт не надо волноваться насчет строительства за бухтой, – начала Чарити и, обогнув стол в обратном направлении, прижалась к Сиду. – Сид купил у Герберта Хилла всю землю, весь этот кусок берега – представляешь? Мы звонили вчера вечером управляющему фондом, вот для чего ходили в деревню. Сид заплатил Герберту на две тысячи больше, чем предлагал синдикат, и сделка заключена. Ну разве это не замечательно?

– Не то слово. Не говори ничего больше, мне и этого хватает с лихвой. – Глядя на них – на стоящую Чарити и сидящего, обнявшего ее за талию Сида, – она испытывала изумление и вместе с ним умиление. Как им повезло, этим детям, и вполне заслуженно! – Вам, наверное, нужна будет квартира в Кеймбридже, – сказала она, заглядывая, как обычно, вперед.

– Понимаешь, мама, у нас немножко другая идея. Ты не знаешь, когда дядя Ричард уезжает из Парижа?

– Ричард? А что? В последнем письме он пишет, что его сместят, видимо, не раньше конца лета или осени. Он точно не уедет, пока этот деятель не снимет его с должности.

– Как ты думаешь, не разрешит ли он сыграть свадьбу у него дома?

– В Париже? Думаю, разрешит. Но тебе не кажется, что Кеймбридж…

– Мне хочется парижскую свадьбу! Иначе я не почувствую себя настоящей Золушкой. А для тебя, папы и Камфорт – хороший повод съездить в Европу.

– Конечно, мы постараемся сделать так, как ты хочешь, но не знаю, сможем ли. Всем ехать за границу – это очень дорого.

Чарити опустила руку, которой обнимала Сида за плечи, выудила у него из кармана брюк потертый коричневый бумажник и помахала им.

– К вашим услугам, – промолвил Сид. – Это доставит мне величайшее удовольствие.

– Боже мой… – сказала тетя Эмили. – Ладно, я напишу Ричарду, и посмотрим.

– Телеграфируй ему!

– Это так срочно?

– Да. Потому что, когда мы поженимся, мы хотим отправиться в поездку, в настоящий Большой Вояж. Сид собирается прервать учебу на семестр – это моя уступка его бобовым грядкам и пчелиным ульям. И нам еще до отъезда надо найти архитектора, чтобы спроектировать главный дом, и гостевой, и хижину-кабинет. К следующему лету мы хотим уже иметь поместье на той стороне бухты, чтобы перемахиваться кухонными полотенцами с веранды на веранду.

– Ну, знаете ли… – проговорила тетя Эмили, кажется, в четвертый раз за утро. – Вы времени не теряете.

– А ты теряла бы разве? – спросила Чарити.

7

И вот, двигаясь кружными и непредсказуемыми путями, мы, две пары, попадаем в одну точку в центре страны, в Мадисоне, и нас сразу влечет друг к другу, наши жизни переплетаются, как водится у друзей. Эти отношения не имеют формальных очертаний, тут, в отличие от супружеских или родственных отношений, нет правил, обязательств, уз, тут силами притяжения не управляет ни закон, ни имущество, ни кровь – только взаимная симпатия. Случай, следовательно, редкий. Со мной и Салли, сосредоточенными друг на друге и на выживании в суровом мире, это произошло неожиданно и за всю нашу жизнь единственный раз с такой полнотой.

Мадисон как город я помню плохо, у меня нет в голове карты его улиц, и меня редко заставляет вспомнить о том времени какой-нибудь особый запах или оттенок. Я даже не помню, что за курсы вел. Я, в сущности, не жил там – только работал. Как впрягся в работу, так и не выпрягался.

То, за что мне платили, я добросовестно исполнял, тратя сорок процентов мозгов и времени. Нагрузка – обычная для эпохи Депрессии: четыре большие группы, три дня в неделю. До, после занятий и в промежутках я писал, ибо, получив временную должность всего на год, надеялся на продолжение и не хотел потерпеть неудачу из-за недостатка публикаций. Я писал невероятно много – и то, что хотел сам, и все, что заказывал кто бы то ни было: рассказы, статьи, рецензии на книги, роман, комментарии в антологию. Логорея. Один коллега по университету – из тех, что тратили два месяца на заметку в научном журнале длиной в два абзаца и по шести лет работали над книгами, которых никто никогда не опубликует, – за глаза назвал меня литературным поденщиком. Мне передали, но это так мало на меня подействовало, что я даже не помню теперь его имени.

Сегодня кое-кого может удивить, что наш брак не распался. Он не просто не распался, он процветал – отчасти потому, что я был деятелен, как муравьед в термитнике, и ничего менее значимого, чем решительный уход, просто не заметил бы, но в большей степени потому, что Салли поддерживала меня во всем и никогда не думала о себе как о жене, которой пренебрегают, – в аспирантуре мы таких называли “диссертационными вдовами”. Первые две-три недели ей, вероятно, было одиноко. Но после знакомства с Лангами ей некогда стало скучать, был я при ней или нет. Еще вопрос, кто кем тогда больше “пренебрегал”.

В самом начале пребывания в Мадисоне я прилепил к бетонной стене нашего котельного отсека таблицу. Каждое утро она напоминала мне, что в неделе сто шестьдесят восемь часов. Семьдесят из них я отдавал сну, завтракам и ужинам (и сопутствующему общению с Салли). На ланчи я скидки не делал, потому что приносил их в пакете в университет и ел в кабинете, проверяя студенческие работы. На служебные обязанности – на занятия, подготовку, присутственные часы, совещания, проверку работ – я отводил пятьдесят часов; иногда, впрочем, студенты не приходили консультироваться в назначенный час, и я мог проверять в это время работы и тем самым экономить минуты ради чего-то другого. За вычетом ста двадцати часов в моем распоряжении оставалось сорок восемь. Разумеется, я не мог писать сорок восемь часов в неделю, но я старался, и в осенние и рождественские каникулы я перевыполнял норму.

Сейчас мне даже не верится. Я был типичный трудоголик, патологически старательный молодой человек, этакий бобер, постоянно что-нибудь грызущий, потому что у него растут и растут зубы. Долго выдерживать такой режим без срывов не мог бы никто, в конце концов и я понял, каковы мои ограничения. И все же, когда я слышу сейчас пренебрежительные отзывы об амбициозности и трудовой этике, я ощетиниваюсь. Ничего не могу с собой поделать.

Я перестарался, нам обоим пришлось из-за этого слишком тяжело. Я тревожился о будущем ребенке, мои перспективы в университете были неясны. Я был знаком с лишениями и хотел обезопасить свою семью настолько, насколько ее могли обезопасить личные усилия. И два журнала – сначала “Стори”, затем “Атлантик” – поощрили меня, дали понять, что у меня есть талант.

Когда я думаю об этом сейчас, меня поражает, до чего скромны были мои цели. Я не собирался хватать звезды с неба. Я не ставил себе никакой определенной задачи. Мне просто хотелось хорошо делать то, к чему меня побуждали мои склонности и подготовка, и, судя по всему, я предполагал, что каким-то образом из этого много позже может проистечь что-то хорошее. Что именно – я понятия не имел. Я испытывал к литературе с ее смутно очерченной приверженностью к правде по меньшей мере такое же почтение, какое магнаты, видимо, испытывают к деньгам и могуществу, но ни разу не нашел времени сесть и попробовать разобраться, почему я так к ней отношусь.

Амбициозность – путь, а не пункт прибытия, и путь более или менее одинаковый для всех. Какова бы ни была твоя цель, ты, подобно паломнику у Джона Беньяна[43]43
  Джон Беньян (1628–1688) – английский писатель-пуританин, автор аллегорического романа “Путь паломника”.


[Закрыть], который должен миновать всевозможные Топи Уныния и Долины Унижения, идешь через области, где попеременно главенствуют мотивация, тяжелый труд, настырность, упрямство и стойкость при разочарованиях. Не пропущенная через сознание, амбициозность становится пороком; она может превратить человека в машину, которая только и знает, что крутить свои колеса. Осознанная, она может стать чем-то иным – дорогой к звездам, скажем.

У гедонистов, когда они думают о трудоголиках, такую злость, подозреваю, вызывает то, что трудоголики без всяких наркотиков и оргий получают больше удовольствия.

Позавтракав, я сразу уходил в котельный отсек и писал до без десяти одиннадцать. Потом Салли везла меня к Баском-хиллу. Я поднимался на холм к университетскому зданию, входил в аудиторию со звонком и преподавал с одиннадцати до четырех. Потом шел домой, до ужина проверял работы, после ужина готовился к завтрашним занятиям или шел в котельный отсек и еще что-то писал.

Салли участвовала во всем мною написанном; я читал ей большую часть либо поздним вечером, либо во время завтрака. Она была критиком, редактором, жалящим слепнем, кладезем сведений, ассистентом-исследователем, машинисткой. Она решала, когда вещь готова и ее можно послать, когда нужна доработка, когда она совсем не годится. И в то время, которое я проводил в котельном отсеке или в университете, ей было чем заняться помимо этого – почти всегда вместе с Чарити.

Они были неразлучны. Чарити, проявлявшая активность на двадцати фронтах, вовлекала в нее Салли. Хотя у самой Чарити музыкальных способностей не было (пела она как-то пронзительно и всегда слишком высоко, тебе надо было стать кастратом, чтобы попасть в лад), она очень любила музыку. Она оказывала поддержку своей подруге, молодой пианистке, которая готовилась к концерту в Карнеги-холле, и они с Салли часто ходили слушать ее игру. Они обе пели в университетском хоре, а это – еженедельные репетиции и время от времени выступления. Они ходили на многие концерты, то с Сидом или со мной, то одни. Большей частью эти концерты были бесплатными, но если нет – у Чарити в сумочке всегда обнаруживался лишний билет, купленный, по ее словам, для кого-то другого, кто не смог пойти.

Они ходили в кино, в театр, на лекции, на уроки изобразительного искусства, на фотовыставки, на чаепития, на прогулки. С января начались вечеринки с подарками для будущих детишек и другие совместные приготовления. А после марта, который я помню очень хорошо, наступило время, когда Салли надо было поправляться самой, ухаживать за ребенком и встала острейшая проблема подгузников, ведь стиральной машины у нас не было. К счастью, у Чарити она имелась, к тому же она наняла себе помощницу. Экскременты нашего дитяти смывались, как грех, на Ван-Хайз-стрит.

Пару раз, когда погода позволяла, они ездили со стремянкой на участок в два акра, который Ланги купили в пригородном местечке Фроствуд, и поднимались по ее скользким ступенькам, чтобы оценить вид или степень солнечной освещенности. Ибо Чарити, когда Сид получил работу в Висконсине, твердо решила, что он будет не чета тем преподавателям низшего разряда, которых держат три года, а потом выставляют вон, чтобы начинали все сначала на каком-нибудь новом и, скорее всего, худшем месте. Сид должен был так себя проявить, и вдвоем они должны были сделаться настолько незаменимы для университета и всего здешнего сообщества, чтобы об их отъезде куда-либо даже вопрос не мог встать. Первый год она искала подходящий участок. За нынешний год они, по ее мысли, должны были спланировать дом, который будет там построен. Никакие предостережения на нее не действовали. Если тебе чего-то хочется, ты планируешь, работаешь над этим и осуществляешь.

– Я шизофреником становлюсь, – сказал мне Сид во время одной из полуночных прогулок, которые он любил. – Я хочу, с одной стороны, чтобы она получила этот дворец, раз он ей так нужен, но, с другой, постоянно думаю обо всех бровях, которые вскинут профессора – мол, не слишком ли он самонадеян? – и обо всей той зависти, что поднимется на кафедре среди мне подобных. И не исключаю, что в заводском районе найдутся озлобленные ребята, которые как увидят, что учитель в разгар Депрессии строит себе замок, так и подумают: а не побить ли у него окошки? Правда, по крайней мере с одной из этих проблем Чарити знает, как справиться. Она хочет выделить в доме комнаты, чтобы преподаватели, которые с трудом сводят концы с концами, могли там отдыхать в выходные дни. Вы тоже сможете приезжать. Наши друзья будут занимать гостевые комнаты, а для себя мы установим строгие правила. Не принимать никаких приглашений на выходные. Только загородные прогулки, простая одежда из твида, пара сеттеров, а воскресными вечерами – танцы: кадриль, варсовьен, “коробушка”. И пунш для честнóй компании.

Это он говорил в хорошем настроении, после хорошо прошедшего дня. Но часто он был более тревожно настроен. Однажды он сказал при мне Чарити:

– Это будет выглядеть так, словно мы считаем, что можем купить постоянную преподавательскую должность или что мне с моими великими дарованиями она обеспечена. Нет абсолютно никаких гарантий, что мы тут останемся после следующего года. Построить, чтобы сразу же и выселиться? Давай хотя бы подождем с заливкой бетона до кафедрального голосования.

– Фу, ерунда, – ответила Чарити. – Выгнать нас? Посмотрю я, как они осмелятся. Побольше уверенности в себе.

– Осторожность была бы более уместна.

– Нет, сэр, – сказала она. – Ты меня не собьешь, не надейся.

Она уже заказала проект архитектору и не сдерживала полет его воображения. Они с Салли подолгу сидели над его эскизами и чертежами, исписывали их критическими замечаниями, вопросами, дополнениями к вопросам и посылали ему на переделку. Потом – на новую переделку.

Иногда мы с женой говорили о Лангах в постели (только там мы находили достаточно времени, чтобы обсуждать что-либо). Наш подвал, теплый от обогревательного котла за перегородкой и темный, точно материнская утроба, был для меня подходящим местом, чтобы дать отдых глазам и мозгу и послушать то, что Салли копила для нашего разговора.

– Она хочет нарожать кучу детишек, – сообщила мне Салли. – Самую настоящую кучу: шестерых или семерых. Последняя четверка – предпочтительно девочки.

– Она движется с хорошей скоростью, – заметил я. – К тридцати годам это осуществится. Что она потом будет делать?

– Не знаю. Видимо, испытывать полное удовлетворение. Дети, она считает, женщине нужны именно для этого.

– А Сид? Шесть или семь детей принесут ему полное удовлетворение?

Я почувствовал, что она размышляет над этим в темноте. Наконец она сказала:

– Я думаю, она полагает, что отцовство значит для мужчины меньше, что мужчина должен получать удовлетворение от своей работы.

– Ясно. Но что если кафедра не захочет дать ему удовлетворение?

– Вы с ним постоянно об этом толкуете. Чарити такой возможности просто-напросто не допускает.

– Я знаю, что не допускает, и это не очень умно с ее стороны. Она проявляет беспечность. Сомневаюсь, что Сид будет испытывать удовлетворение в большом доме с полудюжиной детишек и без работы.

– Деньги-то по крайней мере у них есть.

– Это, конечно, облегчает жизнь, – сказал я. – Можно даже держать няню, чтобы смотрела за детьми, которые у Чарити уже есть, пока она повышает здешнюю культуру, поет в хоре, наводит чистоту в висконсинской политике и проявляет доброту к женам и детям голодающих преподавателей низшего разряда. Разброс изрядный.