Текст книги "Останется при мне"

– Но она очень организованная, – сказала Салли. – Умеет найти время для всего, для всей этой напряженной общественной жизни, но притом каждое утро она с детьми, перед ужином и перед сном тоже. Она их поднимает и укладывает, она им поет, она им читает, играет с ними. Она чудесная мать.

– С этим спорить не буду. Я просто задаюсь вопросом, относится ли Сид к этой жизненной программе с таким же энтузиазмом, как она. Иногда у меня даже создается впечатление, что она сама не относится к ней с таким энтузиазмом, как ей кажется.

Опять Салли в раздумьях.

– Возможно, Чарити не совсем последовательна, – сказала она. – Она хочет иметь много детей, но одна из причин в том, что она тогда волей-неволей не сможет уделять слишком много времени никому из них в отдельности. Она считает, определенная доля невнимания детям в большой семье идет на пользу. Ее мать, говорит она, слишком на нее давила. Судя по всему, у них часто возникали стычки. Ну, зная их, это нетрудно себе представить. И вот теперь Чарити хочет шестерых или семерых, чтобы не повторить ошибки, которую допустила ее мать. Она считает, невнимание – вещь хорошая, если это на самом деле не такое уж невнимание, если мать думает, планирует, руководит и приглядывает.

– Можно не сомневаться, что Чарити все это делает.

– Да. – Снова Салли молчит, размышляет. Затем: – Иногда, впрочем… не знаю. Она замечательная, заботливая, любящая, она на обоих завела по альбому и все туда заносит с первого же дня – ну, ты понимаешь: первая улыбка, первый зубик, первое слово, первое проявление индивидуальности. Фотографии на каждом этапе. Она уже учит Барни считать, читать, определять время по часам, каждый день на это отводится полчаса. Как она умеет организовать свой день – это просто невероятно. Но знаешь, мне кажется, я ни разу не видела, чтобы она подошла к кому-нибудь из этих милых деток и крепко обняла, потискала просто потому, что он есть, родился, что он ее и она его любит. Когда у нас появится свой, не позволяй мне иметь план на каждый час, который я с ним буду проводить.

– Постараюсь помнить про это, если мои собственные планы мне не помешают.

Смех, потом молчание. Наконец Салли сказала:

– Не следовало нам так про нее говорить. Только представь, каково бы нам было без них.

– Представил, – отозвался я. – Для меня – Труды Беспросветные, для тебя – Тоска Зеленая. Я ей желаю, чтобы все ее планы осуществились. Чтобы у нее было семеро детей, все с коэффициентами интеллекта сто шестьдесят или выше. Чтобы последние четыре были девочками. Чтобы они росли в этом большом доме в Мадисоне, а каждое лето проводили в Вермонте в компании двоюродных и троюродных, и любили мать, и уважали отца, и хорошо учились, а потом стали послами во Франции.

– Аминь, – подытожила Салли. – Я ей передам твои пожелания, хорошо?

– Передай, пожалуйста, – сказал я.

Нет, Салли не была одинока. И то, что порой отвлекало нас друг от друга, отвлекало, насколько помню, лишь ненадолго. Мы любили нашу жизнь, мы почти не переключались с нее на что-либо другое – разве только когда митинги в поддержку Испанской республики рябили застойные университетские воды и беспокоили власти штата, или когда губернатор Фил Ла Фоллетт выдвинул предложение, внушавшее тревогу своим фашистским звучанием, или когда истеричный, пенящийся голос Гитлера по нашему радио напоминал нам, что мы идем по шаткой доске, ведущей от мирового экономического кризиса к возможной мировой войне.

Нам было не все равно. Мы жили в те времена, в какие жили, а они были тяжелыми. У нас имелись интересы, большей частью литературные и интеллектуальные, но порой, что было неизбежно, и политические. Однако память приносит оттуда прежде всего не политику, не тяготы существования на сто пятьдесят долларов в месяц и даже не мои литературные труды, а проявления дружбы: вечеринки, пикники, прогулки, полуночные беседы. Изредка выдававшиеся вольные часы шлют мне из прошлого свои приветы. Amicitia сохраняется лучше, чем res publica[44]44
  Буквально – общее дело (лат.).


[Закрыть], и как минимум так же хорошо, как ars poetica[45]45
  Искусство поэзии (лат.). Так называется одно из стихотворных посланий Горация.


[Закрыть]. Так во всяком случае мне сейчас кажется. Лица друзей – вот что освещает мне те месяцы.

В первых числах ноября я взялся за роман. Остановиться, начав, я не смог бы, даже если бы захотел. Я писал каждое утро, писал вечерами, по субботам, по воскресеньям. Черновой вариант был готов через полтора месяца, и за рождественские каникулы, работая без перерыва, я его отредактировал. Через два дня после Нового года я отправил рукопись в издательство.

Будь я старше и умнее, я потратил бы на книгу не два месяца, а два года. Одной из причин спешки было глупое удовольствие: я бью рекорды, у меня каждая минута на счету! Толстея и тяжелея от недели к неделе, рукопись радовала меня, как скупца кубышка. Ритуалы работы были для меня священными, нерушимыми ритуалами жизни. Мне кажется, я верно припоминаю, что утром, когда отнес готовый роман на почту, я вернулся домой и вместо того, чтобы отпраздновать завершение труда, употребил час, остававшийся до занятий, на то, чтобы начать рецензию на чью-то книгу.

В середине января Дэйв Стоун, Сид и я взялись за составление одной из тех учебных антологий, какими молодые преподаватели надеются придать солидность своему списку публикаций. Стоун, Ланг и Морган, “Пишу, ибо убежден”. Но я занимался антологией не за счет своей литературной работы, а за счет вечеров, Салли, подготовки к занятиям и сна.

Веди я тогда дневник, я бы проверил с его помощью те воспоминания, что выглядят правдоподобными, но не гарантированно верными. Но вести дневник в то время означало бы примерно то же, что делать записи, несясь в бочке через Ниагару. Наша жизнь, при всей своей бессобытийности, влекла нас стремительно. Пожалуй, мы могли бы дать пару очков вперед пресловутому нынешнему “поколению сей минуты”. Может быть, отсутствие дневника – в каком-то смысле неплохой признак, хотя точность воспоминаний и страдает. Генри Джеймс где-то замечает: если тебя тянет делать записи о том, как что-то тебя поразило, то, вероятно, оно поразило тебя не так уж сильно.

8

Расскажу о том, что поразило меня в конце концов. 19 марта 1938 года, суббота.

Моррисон-стрит, середина дня. Мы побывали у Чарити в больнице и теперь обходим ради прогулки наш квартал, медленно, потому что у Салли срок приближается и она грузная, осторожно, потому что на тротуаре все еще есть обледеневшие участки. Воздух промозглый, он холодит ноздри, но по-настоящему зябко быть не может: когда пробивается солнце, от крыш идет пар. Из-под осевших холмиков снега вдоль бордюров и подъездных дорожек текут ручейки. На лужайках, где протаяло, видна неприятно почерневшая трава.

Мы говорим про сурка. Я подсчитал на пальцах, что после того, как он в солнечный день второго февраля юркнул обратно в свою нору, прошло больше шести недель[46]46
  Имеется в виду североамериканское поверье, связанное с Днем сурка.


[Закрыть].

– Если он видит свою тень, это еще шесть недель зимы или два месяца? – спрашиваю я Салли. – Кажется, шесть недель. Весне пора бы уже начаться.

– Не знаю, – отвечает Салли. – Но так бы хотелось! Чтобы пришла наконец весна. Чтобы родился ребенок.

– Хочешь избавиться от этой ноши?

– Еще бы не хотеть! Ты заметил, какая Чарити была худенькая там, на койке? Как палка. Я наклонилась ее поцеловать и едва смогла дотянуться из-за своего живота. Во вторник она уже домой, а я все хожу, толстая, как пивная бочка. Невольно думаешь, что мы в конце концов рожаем из ненависти. Когда это делается до того ненавистно, что терпеть нельзя, – тогда избавляемся.

– Что ж, тогда сосредоточься на ненависти. – Помогаю ей пройти по шершавому загрубевшему льду. – Первое место на чемпионате рожениц от тебя ушло, но второе тебе обеспечено. Направь мысли на это. Серебряная медаль.

Она смотрит на меня большими скорбными глазами. Ее лицо стало шире; в матерчатом пальто, которое внизу из-за живота не застегивается, вид у нее так себе. Я знаю и люблю эту женщину, но это не та девушка, которую я взял замуж. Я задаюсь вопросом: увижу ли ее прежней, когда войду к ней наутро после того, как она сбросит с себя наконец этот кошмар? Увижу ли ее невредимой и красивой, какой Сид увидел свою Чарити? Он не очень-то легко перенес ее беременность. Несколько раз в последнее время около полуночи устремлялся ко мне со своей Ван-Хайз-стрит и заставлял меня ходить с ним быстрым шагом вокруг квартала. Боже, смилуйся над Чарити, когда она оправится после родов. Нерастраченной энергии у Сида немерено.

И над Салли, впрочем, тоже.

– Серебряная медаль, – повторяет она. – Участвуй двадцать соперниц, я все равно, конечно, финишировала бы последняя. Когда-то я писала работу для мистера Гэйли о первых Истмийских играх. У Павсания сказано, что в беговых состязаниях участвовал римлянин. Плавт, то есть Плоскостопый. Вот кем я себя чувствую.

– Я думал, Плавт писал комедии.

– Плоскостопые разные бывают. – Она шлепает галошей по луже, забрызгивает нас обоих, смеется. – Ведь правда, Чарити прекрасно выглядит? Говорит, почти все время была в сознании. Господи, как же мне не терпится!

– Если ты произведешь на свет нечто вроде Дэвида Хэмилтона Ланга, будет ли это стоить усилий?

– Еще как будет! Ты не согласен, что он красавец? Похож на Сида.

– Мне показалось, он похож на рассерженного сомика.

– Ну как тебе не стыдно! Он милый, волосики такие шелковистые, идеальные крохотные ручонки. Чудо как хорош!

– Я думаю, что угодно, если вынашиваешь это целых девять месяцев, захочется потом признать чудом красоты. Но это дитятко, чтобы стать на что-нибудь по-настоящему похожим, должно будет пожить снаружи, хлебнуть окружающего мира как следует. Наш с тобой вряд ли до тридцати лет будет похож на меня.

– Надеюсь, он никогда не будет похож на тебя, если у тебя такие чувства.

– Надеюсь, он будет похож на тебя. И надеюсь, что это не будет “он”. В любом случае надо вначале его родить. Сосредоточься на ненависти. – Хватаю ее под руку и понуждаю идти быстрее, задавая ритм: – Ненависть-раз, ненависть-два, ненависть-раз, ненависть-два…

Уже через десять шагов у нее начинается одышка, и она замедляет шаги. Говорит:

– Когда он появится, ты потеряешь свою рабочую каморку. Что будешь делать?

– Может быть, приспособлюсь в университетском кабинете.

– Постоянно будут мешать, заходить.

– Запру дверь.

– Но если ты будешь все время сидеть там, я перестану слышать, как ты стучишь по клавишам, точно сумасшедший дятел. Этот звук давал мне успокоение.

– Может быть, поставлю машинку в гостиной. Ведь младенцы, кажется, все время спят? Может быть, нам удастся приучить его засыпать, едва он услышит, как я вставляю в машинку лист бумаги.

Она останавливается.

– Мне, пожалуй, достаточно. Пошли домой.

Повернув, спрашивает:

– Так что все-таки будешь делать?

– Палатку разобью. Или возведу пристройку. Или перейду на сменный график. Что-нибудь придумаю, не волнуйся.

– Жизнь сильно изменится.

– Еще бы! К лучшему изменится. Мы справимся.

Идем по сохнущему тротуару, справа и слева крыши, от которых поднимается пар. В просветах между домами – озеро, оно все еще подо льдом, но лед покрыт талой снеговой кашей. В ней плавают бутылки, обрывки газет – ночью они вмерзнут. Ни буеров, ни любителей покататься на коньках – только предупреждающие знаки там и тут. Через неделю-другую, если сурок знает свое дело, блестящая вода поглотит весь талый снег и мусор, с параличом холодов будет покончено, на клумбах под стенами, смотрящими на юг, начнут появляться крокусы, на лужайках из-под зимней сажи покажется нежная зелень. Я никогда раньше не видел весны в холодных краях, но в книгах про нее читал, я знаю, чего ждать. Я обнял Салли за потолстевшую талию.

Проходя мимо хозяйской двери с двумя почтовыми ящиками, проверяю. Мне письмо. Читаю обратный адрес. И замираю, как антилопа, почуявшая жаркий запах льва.

Сцены у почтового ящика – это драматические эпизоды нашей жизни, которая в остальном начисто лишена драматизма. В списке действующих лиц никем не написанной драматической поэмы “Морган-борец” вестник – не второстепенный персонаж, как в “Самсоне-борце” Мильтона, а один из главных, и он облачен в форму почты США. Итак, мы стоим у ящика в этот двойственный день, так и не решивший, к концу зимы он принадлежит или к началу весны, в такой момент нашей жизни, когда даже маленький камешек в колее способен нас из нее выбить. Разрываю конверт, не глядя Салли в глаза, и читаю, но про себя, поскольку боюсь, что новость плохая.

Немая сцена.

– Что там? – спрашивает Салли. – От кого это?

Передаю ей письмо. Издательство “Харкорт, Брейс и компания” находит мой роман трогающим душу и дающим пищу для размышлений. Характеры в нем, пишут они, вылеплены из натурального, непритязательного материала повседневности. Им понравилось сочетание иронии и трагизма, понравилась моя чуткость к “слезам вещей”[47]47
  “Cлезы вещей” – lacrimae rerum (лат.) – из “Энеиды” Вергилия (кн. 1, стих 462).


[Закрыть]. Они хотят опубликовать мою книгу осенью и предлагают аванс: пятьсот долларов в счет будущих авторских отчислений.

И вновь меня поражает скромный масштаб этих успехов; поражает и моя реакция на них. Письмо из “Атлантика” отпечаталось на мне жирным-прежирным “нубийским” шрифтом, подобным шрифту заголовков в журнале “Вэнити фэр” двадцатых годов; а это письмо, более важное, оставляет только смазанное пятно. Уже пресыщен победами? Вряд ли. Скорее – оглушен. Тогда был всего-навсего короткий рассказ, это могло быть счастливой случайностью. Теперь – роман, плод продолжительных усилий и подтверждение моих способностей. На Моррисон-стрит, пробив облака, торжественно хлынуть бы солнцу, грому грянуть бы справа, предвещая хорошее, нам бы с торжествующими криками бросить в воздух наши вязаные шапчонки. Вместо этого мы глядим друг на друга чуть ли не уклончиво, боясь сказать или сделать что-нибудь не то, и обходим дом, и спускаемся в наш подвал, и только там, закрыв дверь, молча обнимаемся.

Салли знает, что последние главы я сочинял в слезах, печатая так быстро, как только мог, и все же медленнее, чем просились наружу слова. Она знает, что, перечитывая и правя текст, я тоже плакал. Эта история долго, долго была заперта во мне – история моих добропорядочных, любящих, ничем не примечательных и разом погибших родителей и их яркого друга, который периодически привносил в наш дом в Альбукерке волнующий дух романтики и приключений, друга, который допоздна не давал им спать рассказами о дальних краях, использовал их, жил за их счет, занимал у них деньги, не собираясь отдавать, о чем они прекрасно знали, и наконец, совершая в годовщину их свадьбы последний из своих полупьяных широких жестов, поднял их в воздух на неисправном самолете. Да, для него это был подходящий конец – но не для них. Не та награда, которая им причиталась за щедрость и преданность.

И вот сейчас, не один год продержав в себе горе и гнев, прожив это время в стараниях поменьше думать о событии, изменившем мою жизнь бесповоротно, как удар топором, – вдруг я восторгаюсь тем, какую пользу извлек из обнажения своего нутра. Странные мы существа, а писатели – одни из страннейших.

Не позвонить ли Сиду, спрашивает Салли, чтобы он дал знать Чарити? Да, черт побери, отвечаю я, и Стоунам, и Эбботам, всем позвони, кто к нам неплохо относится, и скажи, что Морганы устраивают вечеринку и требуют их присутствия. А я съезжу куплю угощение.

За получасовую поездку в центр я покупаю больше бутылок (в число которых, помоги мне боже, входит бутылка тернового джина – отголосок дней, когда в дело шел “Ням”), чем купил до этого за всю жизнь, и, выписывая чек, испытываю теплое, надежное чувство обладания банковским счетом, ощущение устойчивости даже в момент расточительности. Мы жили на мою зарплату и то немногое, что я получал как автор, откладывали. А теперь в скором времени придет чек, который затмит эти гроши. Нет, даже больше, чем ощущение устойчивости: великолепная уверенность богатого человека.

Ту закуску, что мне знакома – ржаной хлеб, твердый сыр, картофельные чипсы, соленый арахис, – я покупаю в щедром количестве и добавляю банку кофе на случай, если наших домашних запасов не хватит. Когда еду обратно, замечаю, что дни стали длиннее. В полпятого еще и не думает смеркаться. Небо потихоньку расчищается, ветер гонит облака на юг над озером Мендота.

Спускаясь по ступенькам, уже слышу их голоса внутри. Похоже, побросали все и прибежали, как добровольная пожарная команда. Открываю дверь – и меня встречают бурные аплодисменты. Дэйв Стоун, который недавно начал играть на блокфлейте и всюду носит ее с собой, выводит генделевскую тему: “Смотрите, идет герой-завоеватель!” Возгласы. Ко мне тянутся руки, освобождают меня от сумок.

Верные обычаям складчины, свойственным нашей эпохе и статусу, они принесли, кто чем был богат, что нашлось в холодильниках, что они начали готовить к своему домашнему ужину. Вижу на сушильной доске у раковины тарелку с печеньем, вижу наскоро приготовленный салат (некую смесь, умащенную покупным желе) и вижу роскошную вещь: цельный окорок, ароматный, не тронутый ножом, продукт теннессийской коптильни, которой владеет отец Элис Эббот.

Люди продолжают приходить. Моя рука побаливает от пожатий, уши оглушены шумом. Сквозь дым, крики и смех наш рождественский проигрыватель раз за разом повторяет свой единственный шедевр – арию Баха на струне соль в исполнении Пабло Казальса под фортепьянный аккомпанемент, до того настойчивый и бьющий по ушам, что звучит как похоронный марш.

Элис Эббот и Либ Стоун уговорили Салли надеть свой вышитый халат с драконами. Он на ней едва сходится, но выглядит она в нем царственно. Она восседает на кушетке, точно на троне, с увлажненными глазами, трепетная и сияющая, – кажется, что от нее исходит свет. Я бросаю на нее взгляд лишь время от времени, ибо в комнате стоит сумбур батальной сцены, приводящий на ум Севастополь у Толстого и Ватерлоо у Стендаля. Вначале вижу ее спокойно сидящей на кушетке, затем – уже на стуле, выпрямив спину, затем – стоящей. Я понимаю, хоть и не способен тут ничего поделать и, честно говоря, не ощущаю в этом особой необходимости, что внутренний жилец не дает ей покоя. Иногда наши взгляды встречаются. Мы обмениваемся радостными кивками.

Около шести появляется Сид, дико возбужденный, радостно ревущий, в каждой руке по бутылке шампанского – того и гляди начнет ими жонглировать, как булавами. Из его нагрудного кармана торчит большая карточка, он жестом показывает мне: возьми. Она от Чарити.

ну и нагло же ты вылез в герои дня!

забыл, что у нас идет дерби рожениц?

теперь салли двойню придется рожать, чтобы наверстать отставание!

но до чего же это чудесно!

как жаль, что я не могу отпраздновать с вами!

море любви и вагон поздравлений!

Мне удается передать карточку Салли через толпу, и у нас происходит короткий немой диалог посредством бровей. Мы с Сидом протискиваемся в кухоньку открыть шампанское. Элис Эббот, начавшая резать окорок, уступает нам место, и вот мы стоим бок о бок у раковины, придерживая пробки большими пальцами. С кривой улыбкой на опущенном лице Сид говорит мне:

– А ведь я это предсказывал. Ну, какие ощущения?

– А какие ощущения у отца троих детей?

– На это способен любой дурак.

Хлоп! Его пробка летит в потолок. Хлоп! Моя следом. Возгласы. Гости быстренько осушают бокалы, протягивают их нам пустыми, мы наливаем. Потом Сид поднимает свой бокал и просит тишины. В конце концов она наступает. Салли, я вижу, опять сидит на кушетке. Делаю движение, чтобы подойти к ней с бутылкой шампанского, но она поднимает свой бокал, показывая мне, что у нее уже налито.

– За талант в нашей среде! – провозглашает Сид. – За бракосочетание огнива и трута, за божественную оксидацию!

Все пьют за меня, я ухмыляюсь и смущенно поеживаюсь. Затем Эд Эббот, сияя, как новенький доллар, влезает на стул и, воздев руку с бокалом к потолку, говорит:

– А между тем здесь идет и творение иного рода. Чарити уже показала, как это делается; теперь мы можем стать изумленными свидетелями чего-то столь же впечатляющего. Предлагаю тост за Салли – чтобы ее творение было таким же успешным, как у Чарити, и таким же нетрудным, каким его представляла моя старая чернокожая нянюшка в Джорджии: “Ну, братец, это как горох лущить”.

Тут уже мне сам бог велел осушить бокал. Пью за Салли с особым чувством и с мыслью, что я сам должен был произнести этот тост.

Понятия не имею, сколько народу у нас в гостях, кто приходит, кто уходит; выйдя на минутку на задний двор подышать прохладным, влажным вечерним воздухом, вижу на подтаявшем сугробе свидетельство того, что кто-то смешал слишком много сортов воодушевления. Спускается домохозяин попросить нас не так сильно шуметь, и мы ему наливаем. Около семи Элис и Либ подают на картонных тарелках (нормальных у нас только шесть штук) куски запеченного окорока с ржаным хлебом и салатом. Притушаем внутреннее пламя, которое так рьяно развели, заливаем его крепким кофе, а потом опять позволяем ему разгореться.

Около восьми Сид отправляется навестить Чарити в больнице, взяв записки от нас и клятвенно пообещав вернуться. Около девяти опять приходит хозяин. Звонил сосед, смущенно говорит он. Несколько минут мы ведем себя тише. Кто-то просит меня прочесть отрывок из романа, но я оглядываю наш подвал, где царит хаос, и откладываю удовольствие. Честно говоря, я почти потерял голос.

Нас всех охватывает усталость, мы тяжелеем, позевываем в кулак, и тут в кухне ко мне подходят Либ и Элис. Просят меня обратить внимание на Салли: она опять на жестком стуле, старается сидеть прямо и слушать, что говорят, старается улыбаться.

– Ей хватит, – говорит Либ. – Ей надо в постель. Нам с Элис ее… или ты сам?..

Я одним глотком допиваю кофе, не без труда собираюсь с мыслями и беру ответственность на себя.

– Я ее уложу.

Подхожу к ней, поднимаю ее со стула. Она смотрит на меня не то вопросительно, не то умоляюще. Веду ее к двери спальни, там поворачиваю ее к оставшимся гостям.

– Пора ложиться. Попрощайся с честной компанией.

Все подходят поцеловать ее. Да, они по-настоящему любят ее, и я ощущаю прилив ответной пьяной любви к ним ко всем. Измученная, полная нежности и вместе с тем желающая поскорее уйти, она награждает их улыбкой, и я закрываю за нами дверь спальни.

В спальне помогаю ей избавиться от халата с его металлической тяжестью. Неуклюже снимаю с нее чулки и белье (каким бы оно тогда ни было, мой мозг отказывается воспроизвести картинку), поднимаю над ее головой ночную рубашку и натягиваю на растолстевшее тело. Со вздохом она ложится на кровать на спину.

– Как хорошо. Спасибо, мой золотой. У меня не хватило ума понять, до чего я устала.

Целую ее в живот, твердый, как дерево, под ночной рубашкой.

– У меня тоже. Либ и Элис мне подсказали. А я весь этот чертов вечер наслаждался своим внезапным вознесением к славе.

– Но этому-то все и было посвящено. – Она поднимает руки, я наклоняюсь, она притягивает меня к себе. Чувствую выпуклость “третьего лишнего” между нами; чувствую, что ее щека влажная. – Я люблю тебя, – говорит она, крепко стискивая меня. – Я знала, что тебе удастся! Я так за тебя рада!

– За нас.

– Да, за нас.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Немного устала, немного пьяная. Не говори им, что пора расходиться. Скажи: я прошу прощения, что оказалась не вполне на высоте. Я не буду против, если они еще пошумят.

– Слишком долго уже. Я это прекращу, как только смогу.

– Но какие чудесные люди! Можно подумать, это им улыбнулась удача. Какой день! Я поверить не могу. Самая настоящая весна.

Голос у нее сонный, язык чуть заплетается. Целую ее и чувствую бурбон у нее на губах.

– Засыпай, – говорю ей. – Следующий выход твой. Ты не должна подкачать.

В другой комнате остались только Эбботы и Стоуны. Либ и Элис опорожнили пепельницы, выбросили бумажные тарелки и убрали бутылки. Теперь они моют бокалы, Эд вытирает, Дэйв, сидя на кушетке, играет им на флейте. После нестройного хорового рева – лютеранский гимн, блюз, детская народная песня; этот чистый трепетный звук с придыханием, этот задумчивый одинокий звук деревянного инструмента ласкает ухо. Входная дверь открыта, сквозняк уносит клубы табачного дыма. Вечерний воздух мятно холодит распухшие ноздри.

Флейта умолкает. Все поворачиваются ко мне.

– Как она?

– Нормально. Уложил ее в постель.

– Это было чересчур для нее. Нам следовало сообразить.

– Это мне следовало сообразить. Но нет, ей было очень хорошо с вами. Она просит передать, чтобы вы не спешили расходиться, ей нравится шум дружеской компании.

– Она лапочка, – говорит Элис, – а вечеринка была замечательная, мы страшно тобой гордимся и знаем, что ты пойдешь далеко. Но сейчас нам пора. Мы так долго у вас пробыли, что я забыла свой адрес.

– Где-то на Лейк-стрит, – говорит Эд. – Не волнуйся, я найду дорогу. В машине есть компас.

Верхняя одежда – на вешалке за дверью. Пока разбирают и надевают, снова является Сид. Первое его побуждение – сразу уйти вместе с остальными, но я уговариваю его ненадолго остаться. Уходящие поздравляют меня в очередной раз. Да, Салли права: можно подумать, это им повезло, а не нам.

Передо мной стоят две женщины – именно они организовали и срежиссировали это веселье: рыжеватая блондинка со светлыми ресницами и тоненькая темноглазая смуглянка, обе очаровательные – вот бы у меня были такие сестры! Одна за другой они встают на цыпочки и серьезно, торжественно целуют меня в губы – а потом мгновенно разражаются хохотом. От одной пахнет виски, от другой терновым джином. От такого обилия нежности я чувствую себя настоящим турком.

– Возьми остатки своего окорока, – говорю я Белым Ресницам. – Мы с ним обошлись по-свински. Но с твоей стороны это было замечательно: прямо как Иисусовы хлебы и рыбки.

– Оставь себе, – возражает она. – Пока Салли будет в больнице, будешь есть по кусочку и думать обо мне.

Еще поцелуи. Чмок, м-м-м. И выходят на холод, громко смеются, мигом соображают, что слишком сильно шумят, говорят друг другу: Тс-с и тихо удаляются. Милые люди, самые лучшие. Когда они поворачивают за угол, до меня доносится последний привет от инструмента Дэйва – коротенькая трель флейты Папагено: Тиририририм! Тиририририм! И наступает тишина – точно пыль садится; я закрываю дверь.

– Ну, – спрашивает Сид, – какие ощущения?

– Сид, ну откуда, черт возьми, я знаю? Книгу нигде еще не видели – только в издательстве. Если критики что-нибудь вообще о ней напишут, то, скорей всего, раздраконят. Первые романы прямиком идут в корзину, читатели слыхом о них не слышат, авторские отчисления даже аванса не покрывают. Так, по крайней мере, мне говорили. Спроси меня в октябре, у меня к тому времени сложится свое скромное мнение.

– У нас в Севикли, Пенсильвания, было для этого словцо: ерундистика. Ты пробился, твою книгу напечатают. Это ли не показатель?

– Ты же видишь: я отпраздновал событие. Но не уверен, что моя жизнь теперь переменится.

– Дружище, а моя жизнь еще как переменилась бы!

Плюхаюсь рядом с ним на кушетку, кладу ноги на стул. Я устал как собака, хочу спать, по лобной части головы разливается тупая боль, но любопытство тоже есть.

– Да? А почему? Ведь ты мог бы и не преподавать, берешь и уходишь в любой момент. А я нет, даже несмотря на этот прорыв. Мне нужна университетская зарплата.

Он обдумывает мои слова. Как всегда, готов принять во внимание иную точку зрения. Потом качает головой.

– Уйти не так легко, как ты думаешь. Не забывай, что Чарити выработала план. И свой график – по детям – она выдерживает, отдам ей должное. Свою часть соглашения она исполняет. А я ей обещал преподавать, и с полной отдачей, без сачкования, пока меня не повысят или не уволят. С ее точки зрения это означает – пока не повысят, другую возможность она просто не рассматривает. Говорит: преподавать – это как брачный обет. Тот, кто однажды принял такое решение, не должен его пересматривать. И я, в общем, согласен – в определенной мере. Преподавание – вещь хорошая. Мне очень многое в нем нравится: люди, с которыми работаешь, взаимодействие с книгами и идеями, институциональная поддержка, ощущение, что делаешь что-то зримо полезное. Моя главная проблема стара как мир: публикуйся, а то пропадешь.

– Я все-таки считаю, что ты можешь, не нарушая договора, заниматься иногда в свободное время стихотворством.

Он опускает углы рта.

– Я обещал ей играть по правилам. Для поэзии, она говорит, еще придет время. Кстати, она очень рада антологии. Нечто весомое для списка публикаций. – Он шумно выдыхает через нос. – Черт бы его взял, этот список. Слыхал, что сказал декан про Иисуса Христа? “Да, учит Он неплохо, но что Он опубликовал?”

Смеемся в полумраке подвала. Считаю своим долгом сказать:

– Я не энтузиаст преподавания, мои публикации не производят на кафедру особого впечатления, и за Иисуса Христа меня никто не принимает и не примет.

– Врешь по всем пунктам, – говорит Сид, зевая. – На тебя не могут не обратить внимания. И точно тебе говорю: если бы я сделал то, что сделал сейчас ты, я был бы другим. Намного уверенней в себе. Моя жизнь была бы оправданна.

Воротник его шерстяной рубашки расстегнут, могучая борцовская шея обнажена. Смеется, вскидывает руки в воздух, встает.

– Мне пора. Чарити говорит, она готова поспорить, что вернется из больницы раньше, чем я закончу статью. Конечно, она права. Чем больше я над этой статьей работаю, тем меньше мыслей. Кому, черт возьми, есть дело до отголосков личной жизни Теннисона в поэме “Локсли-Холл”? Как насчет прогуляться со мной вокруг квартала?

У меня с Сидом очень много общего. Он трудится так же усердно, как я, и одно это внушает к нему изрядное уважение. Любую студенческую работу он читает как придирчивый редактор, он пишет замечания, более пространные, чем сама работа. Его дом для студентов всегда открыт, каждая вторая студентка в него влюблена, он уходит из кабинета намного позже пяти, он готовится ко всякой лекции, как к устному экзамену. И все же при мысли о Сиде мой успех смущает меня. Всякая моя удача, возвышая меня, его словно бы принижает, хотя он никогда не скупится на восхищение, греющее мне душу. Благодаря ему я чувствую себя больше и лучше, чем я есть, свои же достоинства он при этом неким косвенным образом преуменьшает.

Этими мыслями я не могу с ним поделиться и потому вышучиваю его:

– Все еще глушишь ходьбой свои биологические позывы. Боюсь, когда Чарити поправится, мы тебя вообще видеть перестанем.

Его взгляд делается твердым и острым, словно он услышал что-то обидное. Потом он пожимает плечами, смеется.

– Кто бы говорил. Я же видел, как ты лобызался с Либ и Элис. Дальше этого ты как джентльмен не мог пойти, но Салли следует поскорей рожать, иначе Эду и Дэйву надо будет смотреть в оба. Ну так как? Она спит? Сможешь отлучиться ненадолго, ноги размять?