Текст книги "Он ведёт меня"

Глава шестая
Допросы

«Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, но Дух Святый». Как часто эти слова проносились в моем уме во время допросов, которые устраивали мне на Лубянке энкаведешники, как и другие слова, которые приводит Лука: «Положите себе на сердце не обдумывать заранее, что отвечать, ибо Я дам вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить ни противостоять все, противящиеся вам». Как часто мне так хотелось осадить следователя блестящим ответом, каким-нибудь доводом, на который он не найдется что ответить! Но мне это никак не удавалось.

Когда меня впервые вызвали на допрос, я чувствовал себя совершенно уверенно и непринужденно. Я знал, что обвинение в шпионаже, из-за которого меня держали в заключении и привезли в Москву и на Лубянку, – полная ложь и очевидная (как мне казалось) чушь. Я никак не мог относиться к такому натянутому обвинению серьезно и был уверен, что верхушка НКВД тоже не сможет воспринимать его всерьез, как только разберется в моем деле и узнает правду. На этот счет меня ждало жестокое разочарование. Я до сих пор не знаю, всерьез ли они верили в это обвинение. Возможно, кто-то «наверху» счел невозможным или опасным признать, что все эти хлопоты были предприняты из-за «пустого места», и поэтому моим следователям было дано задание доказать, что никакой ошибки не произошло. Каковы бы ни были причины, но они упорно и совершенно серьезно заставляли меня признать справедливость этого обвинения, каким бы гротескным оно мне ни казалось. Они были неумолимы, подходили к работе основательно и хорошо знали свое дело.

Когда, после начального периода одиночного заключения на Лубянке, начались допросы, они шли почти без остановки. Допрос мог тянуться несколько дней кряду. Но, как правило, он продолжался всю ночь; по той или иной причине ночные допросы, казалось, предпочитали дневным. Некоторые мои следователи пользовались разнообразными методами. Они могли вести себя поочередно то дружелюбно, то враждебно, то очаровывать, то поносить, быть то злобными, то бесстрастными, то угрожать, то изображать голос самого разума. Но цель у них была всегда одна и та же.

По ходу допроса мне вновь и вновь в определенном порядке задавали один и тот же ряд вопросов, взятых из лежащего на столе печатного вопросника. На больших листах бумаги следователь записывал все ответы, которые я давал. Довольно часто он, казалось, не обращал особого внимания на то, что я говорил на самом деле. Писал он непрерывно, наверно, потому, что это от него ожидалось, и казалось, даже и не пытался понять, что я хочу сказать или объяснить ему. Время от времени следователь откидывался на спинку стула и читал мне свои записи. Он спрашивал меня, верно ли это по сути. Я пытался указать ему, как он извратил значение всех моих слов, чтобы привести их в соответствие с тем, что он задумал заранее. В основном это было облечено в идеологические клише. Так, мое пребывание среди рабочих в Теплой Горе описывалось так, будто я был внешним, посторонним агитатором, пришедшим, чтобы спровоцировать в массах бунт против системы и режима.

Вначале я пытался оспаривать подобные вещи или заставлять следователя исправить написанное. Следователь, если он вообще давал себе труд обратить внимание на мои жалобы, как правило, отвечал мне, что записал факты так, как они предстают в глазах советского законодательства. Советская Конституция позволяет исповедовать религию индивидуально, но запрещает ее проповедовать. И это положение, разумеется, очень разумно, так как под предлогом обучения религии Церковь на самом деле учит ненависти к коммунизму; заявления Пап о коммунизме ясно об этом свидетельствуют. Однако он здесь не для того, чтобы обсуждать это. Его работа состоит не в том, чтобы узнать, являюсь ли участником какого-нибудь антиправительственного заговора – присутствие в стране иностранного священника говорит само за себя, так что этот пункт даже не подлежит сомнению, – а в том, чтобы выяснить все детали этого заговора, например: имена других участников, финансирование, средства осуществления заговора, названия сотрудничавших со мной организаций. В конце концов он обвинял меня в укрывательстве и предлагал перейти наконец к делу.

Дав ряду следователей одни и те же ответы на одни и те вопросы несколько раз, я просто перестал спорить. Вместо этого я постарался концентрироваться на том, чтобы всегда давать одни и те же ответы, потому что любые изменения с моей стороны были бы восприняты как попытка ускользнуть, слабое место в моей истории, которое нужно атаковать и особенно тщательно исследовать, чтобы словить меня на лжи или противоречии. И все же, если я раз за разом повторял одну и ту же историю, приводя одни и те же биографические детали в одной и той же хронологической последовательности, это тоже могло взбесить следователя. В самом однообразии ответов он видел доказательство того, что я просто повторяю хорошо заученную ложь.

По мере того, как проходили месяцы допросов, мой первоначальный наивный оптимизм и уверенность в себе уступали место негодованию и отвращению. Каждый очередной поход на допрос был для меня теперь почти невыносим. Когда надзирательница в очередной раз вызывала меня пройти по тускло освещенным коридорам в кабинет следователя, чувство отвращения во мне было так сильно, что все мое тело сотрясала физическая дрожь. Это было сильнее меня, и я никакими силами не мог совладать с этим. Но, что, наверное, хуже всего, я начал сдаваться. Я устал исправлять ложные истолкования, которые приписывались каждому моему поступку; мне стало попросту безразлично, что говорит или пишет следователь. Дальнейшие усилия казались бесполезными. Я просто игнорировал все их происки и старался по возможности ограничиваться ответами «да» и «нет» или уклончивым «не знаю».

По закону на расследование одного дела отводился месяц. Моему делу шел уже двенадцатый месяц, а допросы все не кончались. Мое терпение и уверенность в себе, и даже мое природное упрямство, постепенно иссякали. Я устал бороться, устал спорить, но больше всего я устал от повторного обдумывания своих ответов уже после допросов в тишине одиночной камеры, устал от сомнений, страхов, непрестанного напряжения и тревоги. Последний же следователь казался человеком рассудительным, мягким и человечным. Казалось, он понимал, как сильно мне хочется поскорее покончить с этими нескончаемыми расспросы. Он сказал, что мы сможем положить этому конец, если только я помогу ему и скажу всю правду. Он говорил о том, как со всем этим будет покончено, как я выйду из одиночного заключения и с Лубянки. Одной этой мысли – одной мысли о том, что я буду снова среди людей – было достаточно, чтобы сбить меня с толку. Мне было уже действительно безразлично, что со мной будет. Мне только хотелось покончить с этой канителью, и чем скорее, тем лучше. «Конечно я скажу правду, – сказал я, – и помогу вам». Я не подразумевал, что скажу любую ложь или признаю то, чего не признавал раньше; но я не собирался и спорить с тем, как он истолкует сказанное мною.

Слишком поздно я осознал свою ошибку. Я осознал также мотивы, стоящие за моими поступками, моральную усталость и сокрушенность, желание наконец избавиться от умственного и физического напряжения, вызванного как допросами, так и изоляцией. Поэтому, когда мы вместе в последний раз повторяли вопросы, я попытался снова изменить курс. Я попытался вновь вернуться на ту высокую позицию, которую я так болезненно и так упрямо удерживал столько месяцев. Однако мой ласковый и обходительный следователь мягко, но упорно вел наш разговор к своей цели. Казалось, он был оскорблен, быть может, раздражен теми «уточнениями», которые я хотел внести, теми «разъяснениями», которые я хотел ему дать. Он проигнорировал их, не изменив ничего, но любезно напомнил мне, что при такой скорости процесс никогда не закончится. Я сдался. Я убедил себя, что мои усилия бесполезны, и, пожав плечами, позволил процессу идти своим чередом. В конце концов, сказал я себе, какое это имеет значение? Что это может изменить для кого-нибудь, кроме меня – а я просто хочу на волю. Я убедил себя, что, со своей стороны, я говорил только правду и продолжаю говорить только правду. Все остальное неважно, лишь бы все это поскорее закончилось.

Как только я принял это, главное, решение, все стало на удивление просто. Если мне и докучали какие-то сомнения, они касались того, что будет со мной после Лубянки. Однако, что бы ни было после, этому испытанию скоро придет конец. Конец был уже виден. Чувством облегчения, освобождения от напряжения и борьбы была проникнута каждая вторая моя мысль. Мне нужно было лишь позволить завтрашнему дню самому заботиться о своем.

Завтрашний день пришел очень скоро. Следователь велел мне приготовиться к последнему допросу. Он объяснил, что мне нужно будет подписать составленные им документы. Я должен буду прочесть и подписать каждую страницу собранного материала. Он предупредил меня, что это – один из важнейших этапов всего процесса. Не знаю почему, но я не ожидал этого. Теперь я оказался в ловушке, и ночь прошла в новых моральных страданиях и муках. Я был в негодовании от показной доброты и вежливости следователя, которая так мягко подвела меня к этому моменту. Мне хотелось, чтобы можно было взять назад мое обещание помогать ему и последовавшие за ним допросы. Что я мог сделать теперь? Отказаться подписывать документы? И что тогда? В этот решающий час мне, как никогда, пригодилось бы вмешательство Святого Духа, который защитил бы меня и Церковь. Теперь или никогда. Быть может – мученичество или капитуляция.

Все еще терзаемый этими мыслями, я был вызван на следующее утро в кабинет следователя. Он передал мне пачку материалов и попросил меня прочитать и подписать каждую страницу. Но я выгадывал время. Я стал читать материалы с растущим негодованием и скептицизмом. Казалось невероятным, что когда-то я согласился допустить все это! Я продолжал читать, но ничего не подписывал. Я пытался думать, но лишь обнаружил, что ум мой перестал работать. Перед собой я видел только пустоту. Я пытался просить Святого Духа подсказать мне, что надо сказать следователю, даровать мне слова премудрости, которые поразили бы следователя и убедили бы его теперь, в этот одиннадцатый час, поверить мне и снять возводимые на меня обвинения. Я молил Духа вдохновить меня – и не чувствовал ничего.

Чувствуя себя оставленным Богом, я знал, что надо что-то сделать. Я хотел бросить папку на стол и прямо заявить следователю, что не подпишу ни страницы. Но страх остановил меня. Я боролся с собой. Мне очень хотелось показать ему, с кем он имеет дело: не с каким-нибудь слабаком или запуганным попиком, боящимся постоять за свои права, и не с невеждой, не понимающим, что происходит. Мне хотелось высказать все, что я думаю, и покончить с этим делом прямо здесь и сейчас. Слова, которые мне так страстно хотелось высказать, уже были на кончике моего языка. Я медленно поднял голову и посмотрел на следователя, который был занят какими-то другими бумагами. Однако слов «я не подпишу» я так и не произнес. Я боялся и злился на себя за свой страх. Я сделал над собой напряженное усилие, пытаясь преодолеть охвативший меня ужас, но добился только того, что он победил меня. Я был сам себе отвратителен и ужасно расстроен. В смятении я снова медленно опустил голову и начал делать вид, что читаю.

Но наконец следователь обратил на меня внимание. «Что не так, Владимир Мартынович? Почему вы не подписываете прочитанные страницы?» Теперь я был вынужден ответить, поэтому я очень неуверенно сказал: «Я не могу подписать это в том виде, в каком это записано. Ничего подобного я не говорил и не делал. Вы знаете, что я не тот шпион, которого вы так искусно и всесторонне описываете в этом отчете».

В ответ на эти слова мой ласковый и дружелюбный следователь переменился до неузнаваемости. Он побледнел, пришел в ярость и первое время не мог даже говорить, дрожа от непомерной злости. Лишь сделав несколько глубоких вздохов, он смог заставить себя тихо и холодно произнести: «Осознаете ли вы, бестолковый американец, всю серьезность этой заключительной процедуры? Вы играете с жизнью и смертью. Понимаете? Или вы подписываете документ в таком виде, как он есть, без каких-либо изменений, или мы избавляемся от вас так, как избавляемся от любого шпиона. За окном война. Если вы не подпишите эти листочки, я тут же подпишу другой листочек, и вы умрете еще до захода солнца. Так или иначе, это конец. Сделайте то, что требуется, или умрете». Я был буквально оглушен – и подчинился. Внезапная разительная перемена в следователе, дрожь в голосе, которая сообщала ноту террора и настоятельности его угрозам, мое собственное внутреннее смятение и замешательство, вызванное всем этим потрясение… Машинально, не думая, я взял ручку и начал подписывать.

Подписывая страницы, в основном не читая, я начал сгорать от стыда и чувства вины. Я был полностью сломлен, предельно унижен. То был момент агонии, который я не забуду до самой смерти. Я был исполнен страха, и в то же время меня мучила совесть. Подписав первую сотню страниц, я перестал даже притворяться, что читаю. Мне хотелось только как можно скорее закончить их подписывать и выбраться из кабинета следователя. Мое отвращение ко всему происходящему было невыносимо. Я проклял себя прежде, чем это мог сделать кто-нибудь другой. В своих глазах я был не менее презренным, чем в глазах других. Моя воля подвела меня; оказалось, что я даже рядом не стоял с тем человеком, которым себя воображал. В эту отвратительную долю секунды я уступил страху, угрозам, мысли о смерти. Когда была подписана последняя страница, мне захотелось буквально бежать из кабинета следователя.

Я стоял в своей камере, потрясенный и поверженный. Сначала я не мог даже осознать всего значения случившегося со мной в кабинете следователя и того, что меня на это толкнуло. Меня терзало чувство поражения, провала, вины. Но прежде всего я сгорал от стыда. Меня физически сотрясали спазмы то напрягающихся, то расслабляющихся нервов. Когда я наконец вновь начал овладевать своими нервами, мыслями и чувствами, я начал молиться так усердно, как только мог.

Но сначала моя молитва сплошь состояла из упреков. Я упрекал себя, что не смог противостоять следователю и высказаться. Что не смог отказаться подписать досье. Я упрекал себя за то, что уступил из страха, поддался панике и просто пошел на поводу у каких-то механизмов самозащиты. Я не оставил без упреков и Бога. Зачем Он покинул меня в решающий момент? Зачем не укрепил мои силы и мужество? Почему не вдохновил меня смело высказать то, что я думал? Почему не заслонил меня Своей благодатью от страха смерти? И почему Он хотя бы, на крайний случай, не позаботился о том, чтобы от всего этого напряжения меня хватил удар или инфаркт, чтобы я просто не смог подписать бумаги? Я уповал на Него и верил, что Дух Его даст мне уста и премудрость против всех противящихся мне. Но я никого не сокрушил и только сам был полностью сломлен и сокрушен. И если сам я лично и не стою Его вмешательства, как мог Он позволить мне подписать то, что бросает тень на Церковь? Разве все это не ставило под угрозу Его честь, Его славу и будущее царства Его на земле?

Мало-помалу, разумеется, направляемый Его вдохновением и при содействии Его благодати, я начал задаваться вопросами о себе и своей молитве. Почему я испытываю подобные чувства? Ощущения провала и поражения были вполне объяснимы после того эпизода в кабинете следователя, но откуда столь сильное чувство вины и стыда? Я действовал в смятении, я уступил под страхом смерти. Почему я должен возлагать на себя всю ответственность, чувствовать себя столь виноватым за действия, которые не были предприняты совершенно осознанно и с полного согласия воли? Я не мог нести полную ответственность за этот миг, я был почти не в своем уме. Подписать документы меня побудило почти животное стремление к выживанию. Этот поступок едва ли был сознательным и уж, во всяком случае, не достаточно осознанным, чтобы заслуживать названия человеческого. Да, я потерпел поражение. Но сколько в этом было моей вины и почему я должен испытывать такой стыд?

Постепенно, неохотно, следуя мягким побуждениям благодати, я осмелился взглянуть в лицо истине, которая лежала в основе моей проблемы и моего стыда. Ответ состоял из одного слова: я. Мне было стыдно потому, что в душе я знал, что пытался слишком много сделать сам и потерпел неудачу. Я испытывал чувство вины, потому что наконец осознал, что просил Божией помощи, но на самом деле верил в свою собственную способность избежать зла и ответить на любой вызов. Я много молился многие годы и стал ценить Божий Промысел и заботу обо мне и обо всех людях и благодарить за них Бога, но так и не доверился им по-настоящему. В некотором смысле, все это время я благодарил Бога за то, что я не таков, как прочие люди, что Он даровал мне хорошие физические данные, крепкие нервы и сильную волю и что с этими физическими данными, дарованными мне Богом, я буду исполнять Его волю во все времена, как только я смогу. Одним словом, я испытывал стыд и чувство вины потому, что в этом, самом трудном, испытании я, в конечном счете, почти полностью полагался на себя – и не выдержал.

Разве не установил я даже условия, на которых Святой Дух должен был вступиться за меня? Не ожидал ли я от Него, что Он подскажет мне именно тот ответ, который я уже сам заранее решил дать? Когда же я не почувствовал именно тех Его подсказок, которых ожидал – более того, требовал, – то был расстроен и разочарован. Именно тогда я почувствовал, что Он оставил меня, и продолжал пытаться самостоятельно сделать то, что – как я уже решил заранее – должен был сделать. На самом деле я не открылся Духу. В действительности, я давно уже решил, что именно я должен услышать от Духа, и когда не услышал именно это, то почувствовал себя обманутым. Какие бы другие слова ни говорил мне Дух в тот час, я уже не мог Его слышать. Я был до такой степени настроен услышать только одни слова – те, которые хотел услышать, – что на самом деле не слушал вовсе.

Эта тенденция ставить Богу приемлемые условия, неосознанно стремиться заставить Его волю соответствовать нашим желаниям – черта, очень свойственная человеку. И чем важнее ситуация, чем больше мы себя посвятили какому-то делу и чем больше зависит от него наше будущее, тем легче нам ослепить себя, полагая, что Бог, несомненно, должен желать того же, чего и мы. Мы видим лишь одно-единственное решение и, само собой, полагаем, что Бог поможет нам осуществить его. Во всяком случае, я уверен, что во мне эта тенденция был сильна. В детстве у меня была сильная воля. Когда я начал монашескую жизнь, я рассматривал эту черту характера скорее как талант, дарованный мне Богом, чем как изъян. Я с гордостью развивал этот талант при помощи аскетических упражнений, таких, как посты, суровые дела покаяния, тренировка воли и личная дисциплина. Не видел ли я тогда, что все это делается не всегда в ответ на Божию благодать или из апостольских побуждений, но порой из гордыни? Да, я гордился тем, что делаю это лучше и чаще других, соперничая, так сказать, с легендами о святых, чтобы доказать, что я (опять это слово-предатель) могу равняться с ними и превзойти своих современников.

Как же ужасен этот мусор эгоизма, способный отравить лучшие из наших дел, которые мы совершаем якобы из высочайших побуждений. «Он испытал их как золото в горниле», – говорит Книга премудрости о душах праведных. Некоторым образом, посредством испытаний и горестей этой жизни, наши души должны очиститься от этого эгоистического мусора, чтобы стать в конце концов угодными Богу. У каждого из нас свое испытание, и к каждому оно приходит в свое время (возможно, некоторым легче преодолеть эгоизм, чем другим), но мы были созданы, чтобы творить волю Божию, а не свою собственную, чтобы заставить свою волю соответствовать Его воле, а не наоборот. Мы можем каждый день молиться о благодати совершить это, не всегда в действительности имея такое намерение; мы можем с легкостью пообещать в молитве, что сделаем это. Но мы не видим, сколько еще эгоизма присутствует в этом обещании, как сильно мы все еще полагаемся на свои собственные силы, когда говорим, что мы это сделаем. Поэтому в испытаниях, больших или малых, Богу приходится иногда позволять нам действовать самостоятельно, для того чтобы мы научились смирению, чтобы усвоили истину своей полной зависимости от Него, чтобы поняли, что все наши поступки нуждаются в поддержке Его благодати, а без Него мы не можем совершать ничего – даже свои собственные ошибки.

В полном сознании истины нашей зависимости от Бога и Его воли и состоит добродетель смирения. Ибо смирение – это истина, вся истина, истина, заключающая в себе наши отношения с Богом-Творцом и через Него с миром, который Он сотворил, и со своими ближними. И то, что мы называем унижением, представляет собой испытание, в котором подвергается проверке степень нашего понимания этой истины. Унижению подвергается наше эгоистическое «я»; не было бы никакого «унижения», если бы мы научились ставить наше «я» на свое место, рассматривать себя в подобающей перспективе перед Богом и другими людьми. И чем сильнее развита в нашей жизни эгоистическая составляющая, тем более суровое унижение требуется для того, чтобы очистить нас. Вот какое страшное прозрение снизошло на меня в моей лубянской камере, когда я молился, потрясенный и подавленный произошедшим в кабинете следователя.

Дух не покинул меня, ибо все это событие было делом Духа. Чувство вины и стыда, которое я испытывал, коренилось в том, что я не смог поставить благодать над природой, не смог положиться, прежде всего, на Бога, а не на свои собственные силы. Я не смог сделать этого, потерпел поражение и был потрясен до глубины, но то было благотворное потрясение. Если угроза следователя была совершенно серьезна, то, значит, в тот момент для меня решался вопрос жизни и смерти. В тот момент я не видел смерть так, как видит ее Бог, или в свете тех представлений о ней, которые я, как верующий человек, себе приписывал. Как всегда, от начала и до конца, я видел свои встречи со следователем – иногда осознанно, порой неосознанно – как состязание между его и моей волей, так и в эту наиболее критическую минуту я рассматривал смерть почти исключительно с точки зрения моего собственного «я», а не как момент моего возвращения к Богу, каковым она и является в действительности. Таким образом, у меня были все основания чувствовать стыд и вину. В тот момент я проявил полною неспособность довериться Божией воле со всей решимостью христианина, крайнюю неспособность быть тем, кем я себя провозглашал, или поступать в соответствии с принципами, веру в которые исповедовал. И все же этот момент падения сам по себе был великой благодатью, ибо он преподал мне важнейший урок. При всей суровости этого испытания Бог поддерживал меня и теперь наставлял, просвещая светом Своей благодати.

«Претерпевший же до конца спасется». Вот заключительная фраза всех евангельских текстов, говорящих о доверии к Духу и о ненадобности заботиться наперед, что говорить, во времена гонений. Я понимал эти тексты буквально и ожидал, что Дух научит меня, что сказать, и я одержу победу над следователем, своим гонителем. Как глупо, как эгоистично! Не Церковь испытывалась на Лубянке. То не был поединок «советское правительство или НКВД против Уолтера Чишека». То был поединок «Бог против Уолтера Чишека». Это Бог таким образом испытывал меня, как золото в горниле, чтобы проверить, как много эгоизма еще оставалось во мне после всех моих молитв и изъявлений веры в Его волю. За этот год допросов, за эти последние ужасные часы первенство моего «я», которое постоянно заявляло о себе и которое даже мои методы молитвы и духовные упражнения только усиливали, подверглось очищению в чистилище, после которого я был чист до мозга костей. То было довольно жаркое горнило, если не сказать больше, почти такое же жаркое, как ад. Но, благодарение Богу, я все же претерпел это испытание – и понял, до глубин моей потрясенной души, насколько безраздельно я завишу от Него во всем, даже в своем выживании, и сколь безрассудно было мое упование на самого себя.

В тот день мне представилось, что я знаю, что чувствовал святой Петр, когда отрекся от Христа, а затем вновь стал Его другом. Хотя Господь и обещал ему, что, некогда, обратившись, он утвердит братьев своих, я очень сомневаюсь, что Петр после этого еще когда-нибудь хвастался, что никогда не соблазнится о Господе, если и все соблазнятся. Мне кажется вполне понятным, что Петр в своих посланиях к ранним церквам напоминал христианам, чтобы они со страхом и трепетом совершали спасение свое. Ибо, если человек начал верить в свои собственные способности, он уже сделал первый шаг на пути к падению. И величайшая благодать, которую Бог может даровать подобному человеку, это ниспослать ему испытание, которое он не сможет выдержать собственными силами, а затем поддержать его Своей благодатью, дабы он претерпел до конца и спасся.