Текст книги "Гимн Лейбовицу"

19

После прискорбного происшествия в подвале аббат стремился всеми возможными способами загладить вину. Тон Таддео вроде бы не злился и даже попросил прощения у хозяев за свои скоропалительные выводы – после того как изобретатель устройства объяснил ученому, что машину создали недавно. Но извинение еще больше убедило аббата в том, что он совершил серьезный промах. Светоч науки оказался в положении альпиниста, который залез на «непокоренную» вершину и обнаружил, что на ней выбиты инициалы его соперника.

Если бы тон не настоял (с твердостью, вероятно, проистекавшей из смущения), что этот свет превосходен и годится даже для внимательного изучения старых, ставших хрупкими от времени документов, то аббат немедленно приказал бы вынести лампу из подвала. Но тон Таддео заявил, что она ему нравится. Когда выяснилось, что для ее работы необходимы усилия не менее четырех послушников, ученый стал умолять, чтобы лампу убрали – но тут уж Пауло в свой черед настоял на том, чтобы она осталась на месте.

Так ученый начал свои исследования в аббатстве, не забывая о том, что трое послушников трудятся на беговой дорожке, а четвертый рискует ослепнуть, поправляя дуговой разрядник. Тем временем Поэт без устали слагал жестокие стихи о демоне Конфузе и его немыслимых делах во имя раскаяния.

Несколько дней тон с помощником изучали саму библиотеку – хроники монастыря, не являющиеся Реликвиями, – словно, оценив пригодность устрицы, они могли рассчитать вероятность того, что в ней находится жемчужина. Однажды брат Корноэр обнаружил помощника тона на коленях в трапезной, и на секунду ему показалось, что тот как-то по-особому молится перед изображением Девы Марии над дверью. Иллюзию развеяло громыхание инструментов. Помощник положил плотницкий уровень на порог и измерил углубление, которое за несколько веков проделали сандалии монахов.

– Мы ищем способы определения дат, – ответил он на вопрос Корноэра. – Это неплохое место для определения стандартной скорости износа – здесь легко оценить поток движения. Три приема пищи в день на человека с того дня, как были уложены камни трапезной.

Корноэр невольно восхитился основательностью ученых; их действия его интриговали.

– В записях архитекторов аббатства нет пробелов. Там точно указано, когда именно возведена каждая постройка. Почему бы вам не сэкономить время?

Помощник невинно посмотрел на него снизу вверх.

– Мой господин говорит так: «Найол лишен дара речи и потому никогда не лжет».

– Найол?

– Один из богов природы, которым поклоняются те, кто живет на Ред-Ривер. Это, конечно, метафора. Объективные данные – вот высшая инстанция. Хронисты могут солгать, но природа на это неспособна. – Он заметил выражение лица монаха и быстро добавил: – Я вас ни в чем не обвиняю. Просто у тона принцип: полагаться исключительно на объективные данные.

– Потрясающая идея, – пробурчал Корноэр и наклонился, чтобы взглянуть на сделанный помощником тона набросок – рисунок углубления в полу в разрезе. – Ну надо же! Такую линию брат Маджек называет кривой нормального распределения. Странно.

– Ничего странного. Вероятность того, что шаг отклонится от центральной линии, обычно соответствует функции с нормальным распределением.

– Я позову брата Маджека, – завороженно произнес Корноэр.

Интерес аббата к действиям гостей аббатства был менее эзотерическим.

– Зачем, – требовательным тоном спросил он у Голта, – они делают подробные рисунки наших укреплений?

– Я ничего об этом не слышал, – удивленно ответил настоятель. – Вы хотите сказать, что тон Таддео…

– Нет. Офицеры, которые с ним прибыли. Они действуют весьма методично.

– Как вы об этом узнали?

– Мне рассказал Поэт.

– Поэт! Ха!

– К сожалению, на этот раз он говорил правду. Ему удалось стащить один из их рисунков.

– Можно посмотреть?

– Нет, я заставил Поэта его вернуть. Но мне это не нравится. У меня дурное предчувствие.

– Полагаю, Поэт потребовал заплатить ему за эти сведения?

– Как ни странно – нет. Тон Таддео ему сразу не понравился. С тех пор как они прибыли, он постоянно что-то бурчит себе под нос.

– Поэт всегда бурчит.

– Да, но только сейчас он настроен серьезно.

– Зачем, по-вашему, им эти рисунки?

Пауло мрачно скривился:

– Аббатство – хорошая цитадель. Ее ни разу не взяли ни в ходе штурма, ни после осады. Возможно, они восхищены ею как профессионалы. Будем считать так, пока не убедимся в обратном.

Отец Голт задумчиво посмотрел на восток, где простиралась пустыня.

– Если армия пойдет в поход на запад через равнины, ей, вероятно, понадобится оставить где-то здесь гарнизон, прежде чем двигаться на Денвер. – Он призадумался, и на его лице отразилась тревога. – А у нас уже готовая крепость!

– В том-то и дело.

– По-вашему, их прислали сюда шпионить?

– Нет! Вряд ли сам Ханнеган хоть раз слышал про нас. Но они здесь, и они офицеры и поэтому невольно смотрят по сторонам, и в их головах появляются разные идеи. Весьма вероятно, что теперь Ханнеган про нас узнает.

– Что вы намерены предпринять?

– Пока не решил.

– Может, поговорите об этом с тоном Таддео?

– Офицеры – не его слуги. Они всего лишь эскорт, защита. Что он может сделать?

– Он – родственник Ханнегана и обладает влиянием.

Аббат кивнул:

– Постараюсь как-нибудь затронуть эту тему. Но сначала понаблюдаем за тем, что происходит.

Через нескольких дней тон Таддео завершил исследования устрицы и, по-видимому, удостоверившись в том, что это – не обман, сосредоточил свое внимание на жемчужине. Задача оказалась непростой.

Были изучены горы документов – точнее, копий документов. Цепи звенели и лязгали, когда с полок снимали драгоценные книги. В тех случаях, когда оригинал был частично поврежден или испорчен, ученые не решались доверять интерпретации и зрению копировщика. Подлинные рукописи, относившиеся к эпохе Лейбовица, доставали из герметичных бочек и особых погребов, куда их отправляли на бесконечно долгое хранение.

Помощник тона накопил кипы заметок. Через пять дней тон Таддео стал работать быстрее и стал похож на голодную гончую, взявшую след вкусной дичи.

– Великолепно! – Настроение его переходило от ликования к веселой недоверчивости. – Фрагменты текста, написанного физиком двадцатого века! Даже уравнения друг другу не противоречат.

Корноэр заглянул ему через плечо:

– Я их видел, но вообще ничего не понял. А это важная тема?

– Пока не знаю. Математика прекрасная, прекрасная! Смотри, вот эта штука под знаком радикала похожа на функцию двух производных, но на самом деле представляет собой целое множество производных.

– Каким образом?

– Индексы превращаются в развернутое выражение, причем автор заявляет, что это линейный интеграл. Или вот – простое на вид выражение, однако его простота обманчива. Очевидно, оно символизирует не одно, а целую систему уравнений – в очень сокращенной форме. Я два дня не мог понять, что автор думал об отношениях – не просто одних величин к другим, но об отношении между системами. Понятия не имею, какие физические величины здесь задействованы, но изощренность математики просто… просто бесподобна! Если это мистификация, то чрезвычайно талантливая, а если нет, то нам невероятно повезло. Я непременно должен увидеть самую раннюю копию этого документа.

Брат-библиотекарь застонал, когда еще одну запечатанную свинцом бочку выкатили из хранилища. Армбрастера не удивил тот факт, что ученый-мирянин всего за два дня разгадал загадку, которая лежала здесь дюжину веков. Для хранителя Реликвий каждый открытый бочонок означал уменьшение срока жизни документов, и потому монах не скрывал неодобрительного отношения ко всему происходящему. Для брата-библиотекаря, делом жизни которого было сохранение книг, сами они существовали прежде всего для того, чтобы их можно было навечно законсервировать. Использование книг было побочным свойством, которого следовало избегать, если оно угрожало сроку их существования.

Аббат с облегчением вздыхал, наблюдая, как изначальный скептицизм тона тает с каждым новым фрагментом научного текста до-Потопного периода. Ученый не делал никаких заявлений относительно цели своих исследований, но работал четко, будто следуя намеченному плану. Чувствуя приближение некоей зари, дом Пауло решил предложить петуху насест – на случай, если тот ощутит в себе порыв объявить о начале нового дня.

– Общину заинтересовали ваши труды, – сказал он ученому. – Хотелось бы узнать о них, если вы не против. Конечно, мы наслышаны о ваших теоретических изысканиях, однако для большинства из нас это слишком сложный предмет. Вы не могли бы рассказать нам что-нибудь об этом в общих чертах, так, чтобы было понятно неспециалисту? Община ворчит на меня за то, что я не пригласил вас выступить с лекцией, но я подумал, что вы захотите сперва здесь освоиться. Поэтому если вы не…

Взгляд тона, казалось, стиснул череп аббата штангенциркулем и измерил его шестью разными способами. Тон с сомнением улыбнулся:

– Вы хотите, чтобы я объяснил нашу работу самыми простыми словами?

– Да, пожалуйста, если возможно.

– В том-то все и дело. – Таддео рассмеялся. – Необученный человек читает статью о естественной науке и думает: «Ну почему автор не мог объяснить это попроще?» Ему невдомек, что текст, который он пытался прочесть, уже написан наиболее простым языком – для этой темы. Более того, натурфилософия в значительной мере – всего лишь процесс лингвистического упрощения, попытка изобрести язык, где половина страницы с уравнениями выражает идею, которую нельзя изложить менее чем на тысяче страниц так называемого «простого» языка. Я ясно выражаюсь?

– Думаю, да. Раз уж вы выражаетесь ясно, то, быть может, расскажете нам именно об этом аспекте? Если конечно, это предложение не является преждевременным – в той части, в которой оно касается вашей работы с Реликвиями.

– Мы уже довольно четко представляем себе, куда движемся и с чем должны здесь работать. Чтобы закончить работу, разумеется, потребуется еще немало времени. Фрагменты нужно сложить вместе, а ведь они даже не принадлежат к одной и той же картинке. Пока непонятно, что нам удастся узнать, однако вполне понятно, что узнать не удастся. Я рад сообщить, что мы не теряем надежды, и не против того, чтобы рассказать о работе в общих чертах, но… – Он пожал плечами.

– Что вас тревожит?

– Только неуверенность в моей аудитории. Я бы не хотел оскорбить религиозные чувства, – слегка смущенно ответил тон.

– Разве ваша работа не относится к области натурфилософии? К физике?

– Разумеется. К сожалению, для многих людей картина мира окрашена в религиозные… ну, то есть…

– Но если ваш объект исследования находится в физическом мире, то как вы можете кого-то оскорбить? Особенно в нашей общине. Мы долго ждали момента, когда мир снова проявит к себе интерес. Я рискую показаться гордецом, однако все же хотел бы заметить, что прямо здесь, в монастыре, есть несколько довольно умных исследователей естественных наук. Брат Маджек и брат Корноэр…

– Корноэр! – Тон осторожно посмотрел на дуговую лампу и отвел взгляд, мигая. – Я не понимаю!

– Вы про лампу? Вы, несомненно…

– Нет, нет, не про лампу. Лампа довольно проста, нужно было лишь отойти от потрясения, что она на самом деле работает. На бумаге она должна работать – если допустить наличие разных неопределяемых величин и угадать некие недоступные данные. Однако стремительный переход от туманной гипотезы к действующей модели… – Тон нервно кашлянул. – Я не понимаю самого Корноэра. Это устройство… – он помахал указательным пальцем, указывая на динамо-машину, – это прыжок через двадцать лет предварительных экспериментов, начиная с понимания принципов. Корноэр же обошелся без предварительных этапов. Вы в чудесное вмешательство верите? Я – нет, но вот реальный случай такого вмешательства. Колеса от фургона!.. – Он рассмеялся. – А чего бы он добился, будь в его распоряжении механическая мастерская? Я не понимаю, почему такой человек сидит взаперти в монастыре.

– Возможно, это вам должен объяснить брат Корноэр, – ответил дом Пауло, изо всех сил стараясь подавить холодную нотку в своем голосе.

– Ну да… – Воображаемый штангенциркуль тона Таддео снова принялся измерять старого священника. – Если вы в самом деле считаете, что никто не обидится, услышав нетрадиционные идеи, то я был бы рад обсудить нашу работу. Только учтите, что она может войти в противоречие с укоренившимися предрас… с устоявшимся мнением.

– Отлично! Это будет просто замечательно.

Они договорились о времени, и дом Пауло почувствовал облегчение, уверенный, что в ходе свободного обмена идеями пропасть между монахом-христианином и мирянином, исследователем природы, уменьшится. Корноэр уже этому поспособствовал, разве не так? Больше общения, а не меньше – вот лучший способ борьбы с трениями. И тогда мутная завеса сомнений, недоверия и нерешительности рассеется. Тон увидит, что его хозяева не столь уж упрямые реакционеры, как он подозревал.

Пауло устыдился своих прежних страхов. «Господь, будь терпелив с глупцом, действующим из лучших побуждений!» – взмолился он.

– Только не забывайте офицеров и их наброски, – напомнил ему Голт.

20

Стоя за лекторием в трапезной, чтец нараспев произносил объявления. В свете свечей белели лица множества монахов, которые неподвижно стояли за своими табуретами и ждали, когда начнется ужин. Голос чтеца гулко звучал в трапезной, высокие своды которой терялись в мрачных тенях над островками света на деревянных столах.

– Его преподобие отец аббат приказал объявить, что на сегодняшнюю вечернюю трапезу правило воздержания отменяется. Как вы, возможно, знаете, у нас будут гости. Всем монахам и послушникам дозволено присутствовать на сегодняшнем пиру в честь тона Таддео и его спутников. Разрешено есть мясо. Говорить во время трапезы – тихо! – не возбраняется.

В рядах послушников раздались негромкие звуки, похожие на подавленные крики радости. Блюда еще не принесли, однако вместо обычных мисок с кашей появились большие подносы – и этот намек на пиршество разжег аппетиты. Знакомые кувшины для молока остались в кладовой, а их место заняли лучшие чаши для вина. По полу разбросали розы.

Аббат остановился в коридоре и подождал, пока монах закончит читать. Он посмотрел на стол, накрытый для себя, отца Голта, почетного гостя и его спутников. Очевидно, на кухне просчитались. На столе восемь приборов. Три офицера, тон со своим помощником и два священника – это семь. Неужели отец Голт пригласил брата Корноэра сесть вместе с ними?..

Чтение объявлений закончилось, и дом Пауло вошел в трапезную.

– Flectamus genua[73]73
  Преклоним колени (лат.).


[Закрыть], – произнес чтец.

Ряды монахов в рясах по-военному четко преклонили колена, и аббат благословил свою паству.

– Levate[74]74
  Встаньте (лат.).


[Закрыть].

Монахи встали. Дом Пауло занял место за особым столом и оглянулся на дверь.

Голт должен был привести гостей. Раньше пищу приезжим подавали в гостевом домике, а не в трапезной, чтобы монахам не приходилось делить с ними свою скудную трапезу.

Когда пришли гости, аббат поискал взглядом брата Корноэра. Монаха с ними не было.

– Зачем восемь приборов? – шепнул он отцу Голту, когда они заняли свои места.

Голт с непроницаемым выражением лица пожал плечами.

Ученый сел по правую руку от аббата, остальные разместились ближе к концу стола, оставив место слева от аббата пустым. Он повернулся, чтобы пригласить Корноэра, однако чтец приступил к проскомидии раньше, чем дом Пауло поймал взгляд монаха.

– Oremus[75]75
  Помолимся (лат.).


[Закрыть], – сказал аббат, и ряды монахов поклонились.

Во время молитвы кто-то тихо проскользнул на место слева от аббата. Дом Пауло нахмурился, но не поднял взгляд, чтобы установить личность виновника.

– …et Spiritus Sancti, Amen[76]76
  И дух святой. Аминь (лат.).


[Закрыть].

– Sedete[77]77
  Садитесь (лат.).


[Закрыть], – провозгласил чтец, и монахи стали рассаживаться.

Аббат неодобрительно повернулся к человеку слева от него.

– Поэт!..

Нежная фиалка экстравагантно поклонилась.

– Добрый вечер, господа, ученый тон, именитые гости, – торжественно произнес Поэт с улыбкой. – Что у нас на ужин? Жареная рыба и мед в сотах в честь воскрешения, которое предстоит нам? Или вы, господин аббат, наконец-то зажарили мэра деревни?

– Кое-кого я действительно хотел бы зажарить…

– Ха! – молвил Поэт и учтиво повернулся к ученому. – Тон Таддео, здесь превосходно готовят! Вам следует чаще к нам присоединяться. Полагаю, в гостевом домике вас кормили только жареными фазанами и скучной говядиной. Стыд и позор! Надеюсь, что брат-повар сегодня готовил с обычным пылом. Ах… – Поэт потер руки и с голодным видом усмехнулся. – Может, сегодня нам подадут ложную свинину и маис а-ля монах Джон?

– Звучит заманчиво, – сказал ученый. – А что это?

– Жирный броненосец с обжаренной кукурузой, сваренные в ослином молоке. Обычное воскресное блюдо.

– Поэт! – рявкнул аббат и добавил, обращаясь к тону: – Прошу прощения. Его сюда не приглашали.

Ученый оглядел Поэта с отстраненным любопытством.

– Не извиняйтесь. У милорда Ханнегана тоже есть шуты, такая разновидность людей мне знакома.

Поэт вскочил с табурета и низко поклонился тону.

– Господин, позвольте вместо этого мне извиниться за аббата! – вскричал он с чувством.

Все ждали, что Поэт продолжит свой глупый розыгрыш. Однако он лишь пожал плечами, сел и проткнул вилкой кусок дымящейся птицы на тарелке, которую поставил перед ними послушник. Затем оторвал у птицы ножку и с удовольствием впился в нее зубами.

– Вы поступили правильно, не приняв мои извинения от его имени, – сказал он наконец тону.

Ученый покраснел.

– Прежде чем я выброшу тебя отсюда, червь, – сказал Голт, – давай замерим глубину твоего грехопадения.

Поэт немного пожевал, задумчиво качая головой.

– Да, пал я довольно глубоко, – признался он.

«Когда-нибудь Голт озвереет», – подумал дом Пауло.

Но настоятель, очевидно, был взбешен и хотел довести этот случай ad absurdum, чтобы найти повод сокрушить глупца.

– Проси прощения, Поэт, – приказал он. – И одновременно оправдай свои действия.

– Брось, отец, брось, – торопливо сказал Пауло.

Поэт благосклонно взглянул на аббата.

– Ничего, милорд, – ответил он. – Я совсем не против за вас извиниться. Вы извиняетесь за меня, я извиняюсь за вас – не правда ли, подходящий способ проявить милосердие и добрую волю? Никто не должен извиняться за себя – ведь это так стыдно.

Реплики Поэта, похоже, позабавили только офицеров. Очевидно, чтобы создать иллюзию юмора, хватало и ожидания шутки, и фигляр мог вызвать смех у публики жестом или выражением лица – вне зависимости от того, что он сказал. Тон Таддео сухо ухмылялся – так смотрят на скверный номер с дрессированным животным.

– Итак, – продолжал Поэт, – если бы вы позволили мне служить вашим скромным помощником, милорд, вам никогда не пришлось бы публично признавать свои ошибки. Мне, вашему Оправдывающемуся Ходатаю, вы могли бы поручить, например, повиниться перед высокими гостями за существование клопов. А перед клопами – за внезапные перемены в рационе.

Аббат поборол в себе желание раздавить пальцы на босой ноге Поэта каблуком сандалии. Он пнул его по ноге, но глупец не унимался.

– Разумеется, я готов взять всю вашу вину на себя, – сказал Поэт, шумно пережевывая белое мясо. – Извинения друг за друга – отличная система, о выдающийся ученый, попробуйте. Вам наверняка понравится. Насколько я понимаю, научным открытиям должна предшествовать разработка и совершенствование систем логики и методологии. И поэтому моя система уступаемых и передаваемых извинений вам, тон Таддео, особенно пригодилась бы.

– Пригодилась бы?

– Да. Такая жалость – кто-то украл моего синеголового козла.

– Синеголового козла?

– Он лысый, словно Ханнеган, ваша светлость, и синий, словно нос брата Армбрастера. Я хотел подарить вам это животное, но негодяи похитили его еще до вашего приезда.

Аббат стиснул зубы и занес пятку над ступней Поэта. Тон Таддео слегка нахмурился, однако, похоже, был твердо настроен распутать моток смыслов в речи Поэта.

– Нам нужен синеголовый козел? – спросил он у своего секретаря.

– Не вижу никакой необходимости, сэр, – ответил тот.

– Но она очевидна! – воскликнул Поэт. – Говорят, что вы пишете уравнения, которые однажды изменят мир. Говорят, занимается новая заря. Однако если придет свет, значит, на кого-то нужно возложить вину за темное прошлое.

– А-а, для того и нужен козел… – Тон Таддео бросил взгляд на аббата. – Шутка так себе. Это лучшее из того, на что он способен?

– Как видите, он без работы. Давайте побеседуем о чем-нибудь более вразуми…

– Нет, нет, нет, нет! – запротестовал Поэт. – Вы неправильно меня поняли, Ваша светлость. Козла нужно не винить, а лелеять и чествовать! Увенчайте козла короной, которую послал вам святой Лейбовиц, благодарите за восходящий свет. А затем обвините во всем Лейбовица и прогоните в пустыню его. Тогда вам не придется носить вторую корону – ту, что с шипами. По имени Ответственность.

Враждебность Поэта вырвалась наружу, он уже не притворялся веселым. Тон окинул его ледяным взором. Пятка аббата замерла над босой ногой Поэта и снова нехотя пощадила ее.

– А когда армия вашего покровителя захватит аббатство, – продолжал Поэт, – козла можно поставить на дворе и научить его блеять «здесь только я, здесь только я» каждый раз, когда приближается чужак.

С сердитым рыком один из офицеров встал и потянулся за саблей. Он высвободил эфес из ножен, и на Поэта предостерегающе блеснули шесть дюймов стали. Тон схватил офицера за руку и попытался вернуть клинок обратно в ножны, но это было все равно, что тянуть за руку мраморную статую.

– А! Не только чертежник, но и фехтовальщик! – поддразнил офицера Поэт, очевидно, не опасаясь смерти. – Талантливый человек! У твоих набросков укреплений аббатства такой художественный…

Выругавшись, офицер выхватил клинок из ножен, однако броситься в атаку не успел – его схватили товарищи. По трапезной прокатился удивленный гул; монахи поднялись на ноги. Поэт по-прежнему любезно улыбался.

– …художественный потенциал! Однажды твое изображение подземных тоннелей вывесят в музее изящных…

Из-под стола донесся приглушенный стук. Поэт замер, не успев откусить еще кусок, и медленно побледнел. Пожевал, сглотнул. Лицо его продолжало терять цвет.

– Отдавишь, – буркнул он сквозь сжатые губы.

– Ты закончил? – спросил аббат, продолжая давить.

– Кажется, мне в горло попала кость, – признался Поэт.

– Может, попросишь разрешения выйти из-за стола?

– Боюсь, что я вынужден это сделать.

– Какая жалость. Нам будет тебя недоставать. – Напоследок аббат еще раз надавил на пальцы. – Можешь идти.

Поэт шумно выдохнул, промокнул губы салфеткой и встал. Затем осушил свой кубок с вином и, перевернув, поставил его посреди подноса. Большим пальцем он оттянул веко, наклонил голову над ладонью и нажал. В ладонь выскочил глаз. Тексарканцы ахнули – они явно не знали про искусственный глаз Поэта.

– Следи за ним хорошенько, – сказал Поэт стеклянному глазу и положил его на перевернутое основание кубка так, чтобы глаз злобно смотрел на тона Таддео. – Доброго вам вечера, милорды, – приветливо обратился он к остальным и пошел прочь.

Разъяренный офицер пробормотал проклятие и сделал попытку высвободиться из рук товарищей.

– Отведите его в комнату и караульте, пока не остынет, – сказал им тон. – Чтобы он не расправился с тем безумцем.

– Я в ужасе, – сказал Таддео аббату, когда взбешенного офицера увели. – Они не мои слуги, и я не могу ими командовать. Но я обещаю вам – он попросит у вас прощения и немедленно уедет. А если откажется, то еще до полудня завтрашнего дня скрестит свой клинок с моим.

– Никакого кровопролития! – взмолился священник. – Это пустяк, давайте все об этом забудем. – Его лицо посерело, руки дрожали.

– Он попросит прощения и уедет, – настаивал тон Таддео, – иначе я сам его убью. Не бойтесь, драться со мной он не посмеет – ведь если он победит, Ханнеган посадит его на кол на площади, а его жену заставят… Не важно. Он вымолит прощение и уберется отсюда. Все равно, мне очень стыдно за то, что произошло.

– Я должен был сразу вышвырнуть Поэта. Это он все спровоцировал, а я не смог его остановить.

– Что могло его спровоцировать? Ложь глупого бродяги?.. Правда, Джосард повел себя так, словно обвинения Поэта имели под собой основания.

– То есть, вы не знаете, что они действительно готовят полный отчет о том, какую ценность представляет аббатство в качестве крепости?

У тона Таддео упала челюсть. Он недоверчиво посмотрел сначала на одного священника, потом на другого.

– Это правда? – спросил он после долгой паузы.

Аббат кивнул.

– И все-таки вы позволили нам остаться.

– У нас секретов нет. Ваши спутники, если хотят, могут проводить подобные изыскания. Мне и в голову не придет спрашивать, зачем им эти сведения. А предположения Поэта, конечно, чистой воды фантазия.

– Конечно, – слабым голосом отозвался тон, не глядя на аббата.

– Разумеется, ваш монарх не собирается предпринимать никаких агрессивных действий против этой страны, что бы там ни намекал Поэт.

– Разумеется.

– А даже если и собирается, то, я уверен, что мудрые советники направят его – помогут понять, что наше аббатство обладает многократно большей ценностью как хранилище древних знаний, а не как цитадель.

Тон уловил в голосе священника скрытую мольбу о помощи и немного подумал, ковыряя еду на тарелке.

– Поговорим об этом снова до моего возвращения в коллегию, – тихо пообещал он.

* * *

На банкет словно упала тяжелая удушливая пелена, однако она постепенно стала рассеиваться, когда после ужина монахи во дворе запели хором, и совсем исчезла, когда подошло время лекции. Неловкая ситуация была исчерпана, и все вновь стали дружелюбными.

Дом Пауло провел тона к кафедре; вслед за ними на подиум поднялись Голт и секретарь тона. Аббат представил тона, и за его словами последовали бурные аплодисменты. Затем наступила тишина, как в зале суда перед объявлением приговора. Ученый не был одаренным оратором, но монахов его вердикт, похоже, удовлетворил.

– Я был удивлен тем, что мы здесь нашли, – сказал он. – Несколько недель назад я бы не поверил – а я и не верил, – что подобные документы могли пережить гибель предыдущей могучей цивилизации. Мне до сих пор сложно в это поверить, однако факты заставляют нас принять гипотезу о том, что документы подлинные. То, что они сохранились, само по себе невероятно, но еще более фантастично – для меня, – что их не заметили уже в этом столетии, до сего момента. В последнее время появились люди, способные оценить их потенциал. Что сделал бы с ними тон Кашлер – даже семьдесят лет назад!

Монахи заулыбались, услышав, что великий ученый столь благосклонно отнесся к Реликвиям. Интересно, подумал Пауло, почему они не распознали ноту недовольства – или подозрения? – в голосе лектора.

– Знал бы я об этих источниках десять лет назад, – говорил тем временем тон, – и в большей части моей работы по оптике не было бы необходимости.

Ага, значит, вот в чем дело! Тон выяснил, что некоторые из его открытий – всего лишь повторы, и расстроился. А ведь ему должно быть понятно, что в течение всей своей жизни он будет лишь восстанавливать утраченные труды; каким бы талантом он ни обладал, он может сделать лишь то, что уже удалось другим, до него. Так будет и впредь – до тех пор, пока мир не достигнет того же уровня развития, что и до Огненного Потопа.

Тем не менее находки произвели впечатление на тона Таддео.

– Срок моего пребывания здесь ограничен, – продолжал он. – Судя по тому, что я здесь видел, двадцати специалистам понадобятся десятки лет для того, чтобы извлечь из Реликвий всю доступную для понимания информацию. Физики обычно применяют индуктивные рассуждения, а затем проверяют их в ходе экспериментов, однако здесь задача на дедукцию. Из разрозненных фрагментов общих принципов мы должны выхватить частности. В некоторых случаях эта задача может оказаться невыполнимой. Например… – Он достал пачку листов с пометками и быстро их просмотрел. – Вот цитата, которую я откопал внизу, в подвале. Она – из четырехстраничного фрагмента книги, которая, возможно, посвящена сложным проблемам физики. Быть может, кто-то из вас уже ее видел. «…И если пространственные элементы доминируют в выражении интервала между точками событий, такой интервал называется пространственноподобным, так как в этом случае можно выбрать систему координат – принадлежащую наблюдателю с допустимой скоростью, – в которой события кажутся одновременными и, следовательно, разделенными только пространством. Если же интервал является временеподобным, события не могут быть одновременными в любой системе координат, однако существует система координат, в которой элементы пространства исчезают полностью, так что между событиями остаются исключительно временные различия, id est, они происходят в одном и том же месте, но в разное время. Теперь, изучив экстремумы реального интервала…»

Он хитроумно улыбнулся и оглядел публику.

– Кто-нибудь из вас видел этот текст в последнее время?

Море лиц осталось непроницаемым.

– Кто-нибудь вообще его видел?

Корноэр и еще двое монахов осторожно подняли руки.

– Кто-нибудь понимает, что все это значит?

Руки быстро опустились.

Тон усмехнулся.

– Далее следуют полторы страницы уравнений, где к некоторым из наших фундаментальных принципов относятся так, словно они вовсе не фундаментальные, а эфемерные, изменяющиеся в зависимости от точки зрения. Текст заканчивается словом «поэтому», но часть страницы сгорела, а с ней – и вывод. Однако рассуждения безупречны, а математика настолько элегантна, что вывод способен написать и я. Вывод может показаться безумным, – но и рассуждения начинаются с невероятных вроде бы предположений. Может, этот текст – шутка? Если нет, то какое место он занимает в общей схеме наук древних? Что является необходимым для его понимания? Что из него следует и как его можно проверить? Вот вопросы, на которые я не могу ответить. Я привел только один пример из множества загадок, скрытых в столь долго хранимых вами бумагах. Рассуждения, которые никоим образом не касаются данной нам реальности – это область ангеологов и теологов, а не физиков. И все же найденные документы описывают системы, которые совсем не затрагивают наш опыт. Быть может, древние умели ставить эксперименты и в этой области? Так указывают определенные материалы. Автор одной статьи говорит о превращении элементов – которое, как мы недавно установили, является теоретически невозможным – и затем добавляет «эксперимент показал». Как такое может быть? Возможно, потребуются усилия нескольких поколений, чтобы оценить и понять все это. Прискорбно, что документы должны оставаться здесь, в практически недоступном месте, ведь для того, чтобы разобраться в них, надо привлечь множество ученых. Уверен, вы понимаете, что здесь совсем не подходящие для этого условия – не говоря уже о том, что у остального мира нет доступа к вашим документам.