Текст книги "Гимн Лейбовицу"

Аббат, сидевший на трибуне за выступающим, нахмурился, ожидая худшего. Тон Таддео не выдвигал никаких предложений, однако из его слов становилось ясно, что подобным Реликвиям место в более компетентных руках, чем руки монахов Альбертийского ордена святого Лейбовица, и что сложившаяся на данный момент ситуация абсурдна.

Почувствовав, что в зале нарастает напряжение, тон обратился к теме своих недавних исследований – более тщательного, чем когда бы то ни было, изучения природы света. Сокровища аббатства очень ему пригодились; теперь следовало лишь поскорее создать средства для экспериментальной проверки своих теорий. Поговорив немного о феномене рефракции, он помолчал, а затем извиняющимся тоном добавил:

– Надеюсь, это не задевает ваших религиозных чувств, – и вопросительно оглядел публику. Увидев, что лица монахов по-прежнему выражают только любопытство, он продолжил свой доклад, а затем предложил задавать вопросы.

– Вы не откажетесь принять вопрос с подиума? – спросил аббат.

– Вовсе нет, – ответил ученый, глядя на него с некоторым сомнением, словно думая: «et tu, Brute»[78]78
  И ты, Брут (лат.).


[Закрыть].

– Я не могу понять: что в способности света преломляться кажется вам оскорбляющим религию?

– Ну… – Тон умолк. – Монсеньор Аполлон, которого вы знаете, сильно разгорячился, когда мы беседовали на эту тему. Он сказал, что до Потопа свет не мог расщепляться, поскольку радуга якобы была…

В зале раздался взрыв хохота, заглушивший конец фразы. Когда аббату наконец удалось восстановить тишину в зале, тон Таддео покраснел, словно свекла, а сам дом Пауло с трудом мог сохранять серьезное выражение лица.

– Монсеньор Аполлон – замечательный человек и священник, но люди иногда бывают просто невероятными ослами – особенно в том, что не касается их ремесла. Извините, что задал этот вопрос.

– Ваш ответ меня успокоил, – сказал ученый. – Я ни с кем не хочу ссориться.

Других вопросов не последовало, и тон Таддео перешел ко второй теме: к деятельности его коллегии. Нарисованная им картина выглядела довольно многообещающей. В коллегию хлынул поток заявок от тех, кто хотел учиться в институте. Коллегия взяла на себя не только исследовательские, но и образовательные функции. Интерес к натурфилософии и науке среди грамотных людей в последнее время рос. Институт получал щедрые пожертвования. Во всем наблюдались признаки возрождения.

– Я мог бы упомянуть о нескольких исследованиях, которые ведут наши люди, – продолжал он. – После работ Брета о поведении газов тон Виш Мортойн ищет возможность искусственного производства льда. Тон Фридер Гальб занимается поисками способов передачи сообщений посредством вариаций электрического тока в проводе… – Список был длинный, и монахов он, похоже, поразил. Работы велись во многих областях – медицине, астрономии, геологии, математике, механике. Некоторые эксперименты, похоже, были непрактичными и непродуманными, но по большей части обещали щедрые плоды как в теории, так и в практическом применении. Поиски Жежена универсальной панацеи, бесстрашное нападение Бодалка на классическую геометрию – коллегия демонстрировала здоровое стремление вскрыть личные документы Природы, лежавшие под замком с тех пор, как тысячу лет назад человечество бросило в огонь свои воспоминания и обрекло себя на культурную амнезию.

– Тон Махо Мах возглавляет проект, целью которого является получение сведений о происхождении человека. Поскольку эта задача в основном лежит в области археологии, он попросил меня поискать в вашей библиотеке соответствующие бумаги. Однако я, пожалуй, не буду углубляться в этот вопрос, ведь он обычно приводит к полемике с теологами. Теперь, если у вас есть вопросы…

Юный монах, который готовился стать священником, поднялся со своего места:

– Сэр, знакомы ли вы с мыслями святого Августина на эту тему?

– Нет.

– Августин – епископ и философ четвертого века. Он выдвинул предположение о том, что в начале Бог создал все – включая физиологию человека – в зародышевых формах и что эти формы оплодотворили бесформенную материю, которая затем постепенно эволюционировала в более сложные формы и, в конце концов, в человека. Рассматривалась ли вами данная гипотеза?

Тон снисходительно улыбнулся, однако не стал в открытую называть предложение ребяческим.

– Боюсь, что нет. Хотя я обращу на нее внимание, – ответил тон так, что стало ясно: этого он делать не будет.

– Спасибо, – сказал монах и безропотно сел.

– Но, быть может, самые смелые исследования проводит мой друг, тон Эссер Шон, – продолжил ученый муж. – Он пытается синтезировать живое вещество, надеется создать живую протоплазму всего из шести основных ингредиентов. Эта работа может привести к… Да? У вас вопрос?

Монах, сидевший в третьем ряду, встал и поклонился выступающему. Аббат подался вперед, чтобы получше его разглядеть, и, к ужасу своему, узнал брата Армбрастера, библиотекаря.

– Будьте так любезны, ответьте старику, – прохрипел монах, монотонно растягивая слова. – Работа тона Эссера Шона, который ограничил себя всего шестью основными ингредиентами – это очень интересно. Я тут подумал – а разрешают ли ему использовать обе руки?

– Ну, я… – Тон умолк и нахмурился.

– И я также хотел узнать, – сухо продолжал Армбрастер, – будет ли этот удивительный трюк проведен из положения сидя, стоя или лежа? Или, быть может, исследователь будет сидеть в седле, играя на двух рожках?

– Брат Армбрастер, тебя предупреждали. Тебе запрещено есть за общим столом до тех пор, пока ты не принесешь извинения. Можешь подождать в капелле Богоматери.

Библиотекарь вновь поклонился и вышел из зала – смиренно, но с торжествующим огнем в глазах. Аббат шепотом извинился перед ученым, однако взгляд ученого внезапно стал ледяным.

– В заключение, – сказал он, – краткий обзор того, что, по моему мнению, ждет мир от этой интеллектуальной революции, которая только начинается. – В его голосе зазвучала страсть. – Нами правит невежество. С тех пор как погибла империя, оно сидит на троне, и право невежества на власть узаконено. Мудрецы прошлого не предпринимали никаких попыток свергнуть его. Однако завтра придет новый князь. Люди разума, люди науки встанут за троном, и весь мир узнает силу правителя. Его имя – Истина. Вся Земля окажется в его владениях, и господство человека над Землей будет восстановлено. Через сто лет люди будут летать по воздуху на механических птицах. Металлические повозки поедут по дорогам из искуственного камня. Появятся здания из тридцати этажей, корабли, плавающие под водой, машины, выполняющие любую работу… Каким же образом это произойдет? – Тон сделал паузу и заговорил тише. – Боюсь, так же, как и все остальные перемены – в результате насилия и потрясений, в пожарах и ярости.

Слушатели стали перешептываться.

– Мы не желаем этого, но так будет. Почему? Невежество вездесуще. Если оно отречется от трона, многие из тех, кто обогащается в эпоху его правления, потерпят убытки. Они – его двор, его свита, и его именем они обманывают и управляют, обогащаются и укрепляют свою власть. Они боятся даже грамотности, ведь написанное слово – еще один способ общения, благодаря которому их враг может объединиться. Их клинки наточены, и они умеют ими пользоваться. Они пойдут войной на мир, если их интересам будет грозить опасность, и она будет идти до тех пор, пока структура нашего общества не будет разрушена до основания, до тех пор, пока не появится новое общество… Простите, именно так я вижу.

Аудитория стихла. Надежда в душе дома Пауло умерла: пророчество приняло облик точки зрения ученого. Тон Таддео знает о военных планах своего монарха, и у него был выбор – одобрить их, не одобрить или относиться к ним, как к безликому, неподвластному феномену, наподобие потопа, голода или урагана.

Выходит, он смирился с ними, как с неизбежностью, – для того, чтобы не выносить им оценку. Пусть будет кровь, железо и плач…

«Как может человек заглушать голос совести и уходить от ответственности – причем так легко!» – возмущенно подумал аббат.

Но затем в памяти всплыли слова: «ибо Господь допустил, чтобы мудрецы, жившие в те времена, нашли способы уничтожить сам мир…»

Он также допустил, чтобы они могли спасти этот мир и, как всегда, позволил им самим сделать выбор. И возможно, они выбрали то же, что и тон Таддео. Умыть руки перед толпой, чтобы их самих не распяли на кресте.

А их все равно распяли. Кто-то всегда должен быть распят на кресте и висеть на нем, а если срываешься, тебя бьют…

Ученый умолк.

Половина собравшихся смотрела в сторону входа.

– Что там? – щурясь, спросил аббат Голта.

– Бородатый старик в покрывале, – прошипел Голт. – Похоже… Нет, он ведь…

Дом Пауло встал и подошел к краю подиума, чтобы посмотреть на еле различимую тень.

– Бенджамен?

Фигура зашевелилась, плотнее натянула накидку на костлявые плечи и медленно захромала к свету. Затем замерла, что-то бормоча себе под нос, и огляделась. Ее взгляд наткнулся на ученого, стоявшего за кафедрой.

Старый призрак, опираясь на кривой посох, медленно пошел к кафедре, не отрывая взгляда от того, кто за ней стоял. Тон Таддео поначалу смотрел на старика с веселым недоумением, но затем побледнел. Бородатый старик смотрел на него с яростной надеждой, с некоей страстью, горевшей в нем более ярко, чем жизненная сущность, которой давным-давно следовало покинуть тело.

Старик остановился у кафедры, его губы задрожали. Он улыбнулся, протянул дрожащую руку к ученому. Тон отстранился, брезгливо фыркнув.

Отшельник ловко прыгнул на подиум, обогнул кафедру и схватил ученого за руку.

– Какого…

Бенджамен стиснул руку ученого, с надеждой глядя в его глаза.

Лицо старика омрачилось, из старых легких вырвался то ли стон, то ли вздох, на лице вновь появилась вечная понимающая усмешка. Старый Еврей повернулся к общине, развел руки в сторону и красноречиво пожал плечами.

– Это тоже не Он, – мрачно сказал старик и захромал прочь.

Оставалось лишь формально завершить собрание.

21

На десятой неделе пребывания тона Таддео в аббатстве посланец принес дурную весть. Глава правящей династии Ларедо потребовал, чтобы тексарканские войска немедленно покинули пределы страны. В ту же ночь короля отравили, и было объявлено о начале войны между Ларедо и Тексарканой. Можно было с уверенностью полагать, что она закончится через день после своего начала и что теперь Ханнеган станет правителем всех земель и народов от Ред-Ривер до Рио-Гранде.

Другая новость оказалась более неожиданной.

Ханнеган II, Милостью Божией Мэр, Правитель Тексарканы, Защитник веры и Верховный вакеро Равнин, признав монсеньора Марка Аполлона виновным в измене и шпионаже, приказал повесить папского нунция, а затем, еще живого, снять, четвертовать и содрать с него кожу – в назидание всем, кто попытается подорвать власть в государстве. Труп священника, разорванный на куски, был брошен собакам.

Посланец мог и не добавлять, что на Тексаркану немедленно наложили абсолютный интердикт; соответствующий указ папы содержал туманные, но зловещие отсылки к «Regnans in Excelsis»[79]79
  Высшая власть (лат.).


[Закрыть], булле шестнадцатого века, требующей низложения монарха. О контрмерах Ханнегана пока ничего не было известно.

На Равнинах войскам Ларедо теперь придется прокладывать себе дорогу домой в боях с кочевниками – только для того, чтобы сложить оружие на границе, ведь их народ, их родичи оказались в заложниках.

– Какая трагедия! – довольно искренне сказал тон Таддео. – Поскольку я подданный Тексарканы, то готов немедленно уехать.

– Почему? – спросил дом Пауло. – Вы ведь не одобряете действия Ханнегана, так?

Ученый покачал головой и огляделся, убеждаясь в том, что их никто не подслушивает.

– Я их осуждаю, но публично… – Он пожал плечами. – Мне нужно думать о благе коллегии.

– Понимаю.

– Позвольте высказать личное мнение – конфиденциально?

– Разумеется.

– Надо предупредить Новый Рим, чтобы там не прибегали к пустым угрозам. Ханнеган вполне способен распять десятки Марков Аполлонов.

– Значит, в рай попадут новые мученики. Новый Рим не прибегает к пустым угрозам.

Тон Таддео вздохнул:

– Что ж, я предполагал, что именно так вы и ответите. Повторяю: я готов уехать.

– Чепуха. Не важно, чей вы подданный. Вы – человек, и значит, вам здесь рады.

И все же между ними наметился разрыв. После этого ученый держался в стороне от других и редко разговаривал с монахами. Его отношения с братом Корноэром стали формальными, хотя изобретатель каждый день тратил час или два на обслуживание и изучение лампы и следил за ходом работы тона, которая теперь продвигалась с необычной поспешностью. Офицеры редко покидали гостевой домик.

В стране наметились признаки исхода. С Равнин продолжали поступать тревожные слухи, а жители деревни Санли-Бовиц стали находить причины внезапно отправиться в паломничество или посетить другие края. Даже нищие и бродяги потихоньку покидали деревню.

Перед торговцами и ремесленниками, как всегда, встал неприятный выбор: бросить свое добро на поживу мародерам или остаться и увидеть, как его разграбят.

Группа граждан во главе с мэром городка прибыла в аббатство, чтобы просить убежища.

– Вот мое последнее предложение, – сказал аббат после многочасового спора. – Мы без вопросов примем у себя всех женщин, детей, больных и стариков. Но что касается мужчин, способных носить оружие, то тут мы будем рассматривать каждый случай отдельно и, возможно, кому-то откажем.

– Почему? – строго спросил мэр.

– А сами не понимаете? – резко ответил дом Пауло. – Нам тоже грозит опасность, но если нас не тронут, то мы вмешиваться не будем. Но каждый мужчина, способный носить оружие, должен дать клятву защищать аббатство – под нашим командованием. И мы сами будем решать, чьей клятве верить.

– Это нечестно! – завыл кто-то из горожан. – Вы будете судить предвзято…

– Только тех, кому нельзя доверять. А что, вы собирались спрятать здесь резерв? Ну так мы этого не допустим.

В данных обстоятельствах комитет не мог отказываться от предложенной помощи, и дальнейших возражений не последовало. Дом Пауло намеревался принять всех, когда придет время, но ему не хотелось, чтобы аббатство фигурировало в военных планах. Позднее с подобными просьбами явятся офицеры из Денвера; их в большей степени будет интересовать спасение не людей, а политического режима. Он собирался дать им тот же ответ. Аббатство построили для защиты веры и знаний, точка.

Пустыня наполнилась путниками с востока. Торговцы, трапперы и скотоводы приносили вести с Равнин: в стадах кочевников, словно лесной пожар, распространялась чума, и голод, похоже, был неминуем. После падения правящей династии войска Ларедо разделились. Часть из них выполнила приказ и вернулась на родину, а остальные двинулись на Тексаркану, поклявшись добыть голову Ханнегана II или погибнуть. Ослабленную расколом армию Ларедо постепенно уничтожали воины Бешеного Медведя, мечтавшие отомстить тем, кто принес чуму. По слухам, Ханнеган великодушно предложил племени Бешеного Медведя перейти под его защиту и стать его вассалами – если они поклянутся жить по «цивилизованным» законам, введут в свои советы его офицеров и примут христианскую веру. «Покоритесь или умрите с голоду» – такой выбор предложили кочевникам судьба и Ханнеган. Многие предпочли голодать, лишь бы не покориться государству фермеров и торговцев. Хонган Ос, по слухам, обратил свою ярость на юг, на восток и к небесам – он каждый день сжигал по шаману, чтобы наказать племенных богов за предательство, и пригрозил, что станет христианином, если христианские боги помогут ему уничтожить врагов.

В день, когда в аббатстве гостила компания пастухов, исчез Поэт. Тон Таддео первым заметил, что бродячего стихоплета нет в гостевом домике, и осведомился о его местонахождении.

Дом Пауло удивленно нахмурился.

– Вы уверены, что он исчез? Он часто проводит по несколько дней в деревне или уходит на гору, чтобы поспорить с Бенджаменом.

– Его вещей нет, – сказал тон. – И комната пуста.

Аббат скривился:

– Дурной знак… Кстати, если он в самом деле исчез, то советую вам немедленно проверить свои вещи.

Лицо тона приобрело задумчивое выражение:

– Так вот куда подевались мои сапоги…

– Наверняка.

– Я выставил их за дверь, чтобы почистили. Он еще тогда пытался ко мне ворваться.

– Ворваться… Кто – Поэт?

Тон Таддео усмехнулся:

– Боюсь, я немного над ним подшутил. У меня его стеклянный глаз. Помните, как он оставил его на столе в трапезной?

– Да.

– Я его подобрал.

Тон порылся в своем кошельке и выложил на стол аббата глаз Поэта.

– Он знал, что глаз у меня, но я это отрицал. Мы стали над ним подшучивать – даже пустили слух о том, что на самом деле это давно пропавший глаз языческого идола, и что его нужно вернуть в музей. Поэт пришел в ярость. Конечно, я собирался отдать ему глаз перед отъездом. Как вы думаете, он еще придет к вам?

– Сомневаюсь, – ответил аббат и слегка содрогнулся, глядя на шарик. – Но если хотите, я его сохраню, кто знает… Впрочем, с такой же вероятностью Поэт может явиться за ним в Тексаркану. По его словам, это мощный талисман.

– Как так?

Дом Пауло улыбнулся:

– Он утверждал, что с этим глазом лучше видит.

– Что за чушь! – Тон помедлил – похоже, он был готов рассмотреть любую, даже самую безумную гипотезу. – Ведь это чушь, да? Разве что заполняя пустую глазницу, мы каким-то образом влияем на мышцы обеих глазниц…

– Поэт клялся, что с ним он видит «истинные значения» – хотя из-за глаза у него страшные головные боли. Но в словах Поэта факты трудно отличить от выдумок и аллегорий. Если выдумка достаточно остроумная, то вряд ли Поэт признается в том, что она отличается от факта.

Тон вопросительно улыбнулся:

– Вчера он крикнул мне из-за двери, что мне этот глаз нужен больше, чем ему. Похоже, он действительно считает его мощным амулетом. Любопытно.

– Поэт сказал, что вам нужен глаз? Хо-хо!

– Что вас развеселило?

– Извините. Боюсь, он хотел вас оскорбить. Мне не стоит объяснять его слова – ведь тогда может показаться, что я с ним согласен.

– Вовсе нет. Расскажите, мне интересно.

Аббат взглянул на статую святого Лейбовица, стоявшую в углу комнаты.

– У Поэта глаз – дежурная шутка. Когда он хочет принять решение, или что-то обдумать, или обсудить вопрос, он вставляет глаз. И вынимает его, если видит что-то неприятное или если притворяется дурачком. Братья прозвали глаз «совестью Поэта», и он решил им подыграть – читал лекции и устраивал демонстрации опытов, посвященные съемной совести. Поэт притворялся, что им овладела какая-то бешеная страсть – обычно что-то банальное, например тяга к бутылке вина. С глазом в глазнице он поглаживал бутылку, облизывал губы, тяжело дышал, стонал, затем отдергивал руку. Потом желание накатывало на него снова. Поэт хватал бутылку, наливал вино в чашку – чуть-чуть, на донышко – и торжествующе на него смотрел. Затем начинала сопротивляться совесть, и он бросал чашку в стену. Вскоре он снова плотоядно разглядывал бутылку и истекал слюной, но каким-то образом противостоял искушению… – Аббат невольно усмехнулся. – Ужасное зрелище. Наконец, утомившись, Поэт вынимал свой стеклянный глаз, внезапно расслаблялся, брал бутылку, обводил всех взглядом и смеялся. «Я все равно это сделаю», – говорил он. А когда все ожидали, что он выпьет вино, с ангельской улыбкой выливал всю бутылку себе на голову. Вот в чем преимущество съемной совести, изволите ли видеть.

– И он считает, что мне глаз нужен больше, чем ему?

Дом Пауло пожал плечами:

– Что скажешь – Поэт-братец!

Ученый фыркнул, покатал стеклянную сферу по столу большим пальцем и вдруг рассмеялся:

– Недурно!.. По-моему, я знаю, кому он больше всех нужен. Пожалуй, я все-таки оставлю его себе. – Он подбросил глаз, поймал и вопросительно посмотрел на аббата.

Пауло снова пожал плечами.

Тон Таддео бросил глаз в кошель.

– Кстати, я хотел вам сказать: моя работа почти закончена. Через несколько дней мы уедем.

– Разве стычки на Равнинах вас не беспокоят?

Тон Таддео нахмурился:

– Мы разобьем лагерь на холме примерно в неделе пути к востоку отсюда. Там нас встретит группа… э-э… наш эскорт.

– Я очень надеюсь, – сказал аббат, наслаждаясь возможностью подпустить шпильку, – что ваша группа сопровождающих не изменила своих политических взглядов с тех пор, как вы с ней расстались. В наше время все труднее отличить врагов от союзников.

Тон покраснел:

– Особенно если они из Тексарканы?

– Я этого не говорил.

– Давайте начистоту, святой отец. Я не могу выступить против монарха, который позволяет мне работать, – что бы я ни думал о его методах и о его политике. Ради блага коллегии я делаю вид, что поддерживаю его – или, по крайней мере, не замечаю. Расширение владений, скорее всего, принесет пользу коллегии. А если коллегия будет процветать, то человечество сможет извлечь пользу из нашей работы.

– Те, кто останутся в живых…

– Да, но это верно в любом случае.

– Нет, нет. Двенадцать веков назад пользы не извлекли даже те, кто выжил. Неужели мы снова должны выбрать этот путь?

Тон Таддео пожал плечами.

– А что я могу сделать? – раздраженно спросил он. – Правит ведь Ханнеган, а не я.

– Вы обещаете восстановить власть человека над природой. Но кто будет управлять использованием природных сил? С какой целью? Как вы будете его сдерживать? Пока еще не поздно принять такие решения. Но если вы не сделаете этого сейчас, скоро за вас это сделают другие. Человечество извлечет пользу, говорите вы. С чьего дозволения? С дозволения монарха, который ставит на письмах крест вместо подписи? Или вы в самом деле полагаете, что вашу коллегию оставят в покое после того, как он узнает, какую ценность вы представляете?

Дом Пауло не надеялся убедить собеседника, но с тяжелым сердцем заметил, что тон слушает его усердно и спокойно. С терпением человека, который давным-давно все для себя решил.

– То есть вы предлагаете нам немного подождать, – сказал ученый. – Распустить коллегию или перебраться в пустыню и каким-то образом – и неизвестно на чьи деньги – долгим и трудным способом воскресить экспериментальную и теоретическую науку. Молча. По-вашему, мы должны приберечь все до того дня, когда человечество станет добрым, чистым и мудрым.

– Я не это имел в виду…

– Вы не это имели в виду, но ваши слова означают именно это: спрячьте науку, не пытайтесь ее применять, ничего не делайте до тех пор, пока люди не станут святыми… Ну так знайте – ничего не выйдет. Вы занимались этим в аббатстве на протяжении многих поколений.

– Мы ничего не утаивали.

– Не утаивали, но сидели на знаниях тихо-тихо. Никто не знал, что они здесь, и вы никак их не использовали.

В глазах старого священника вспыхнула ярость.

– Думаю, вам пора познакомиться с нашим основателем, – зарычал он, указывая на деревянную фигуру в углу. – Он был ученый вроде вас – до того, как мир сошел с ума, – и ему пришлось искать убежище. Он основал этот орден, чтобы спасти остатки документов ушедшей цивилизации. Спасти от чего и для чего? Посмотрите, где он стоит – растопку видите? А книги? Вот как мало мир нуждался в вашей науке в то время – и еще в течение многих веков. Поэтому он умер за нас. Когда его облили мазутом, он, как гласит легенда, попросил налить ему чашку. Они подумали, что он принял мазут за воду, и со смехом подали. Он благословил его – кто-то утверждает, что при этом превратив мазут в вино, – и сказал: «Hic est enim calix Sanguinis Mei»[80]80
  Воистину чаша крови моей (лат.).


[Закрыть]. И выпил. А затем они повесили святого и сожгли. Мне прочитать вам список наших мучеников? Перечислить все битвы, в которых мы защищали эти документы, всех монахов, которые ослепли, переписывая их? А вы говорите, что мы ничего с ними не сделали, что мы их скрывали.

– Не намеренно, – ответил ученый, – однако факт остается фактом. А теперь вы и меня хотите уподобить себе. Святой отец, если вы решите приберечь мудрость до тех пор, пока мир не станет мудрым, то мир никогда ее не получит.

– Я вижу, что мы в корне расходимся во мнениях! – угрюмо заметил аббат. – Служить прежде всего Богу или прежде всего Ханнегану – вам выбирать.

– Значит, выбора у меня нет, – ответил тон. – Или предложите потрудиться на церквь?.. – В его голосе отчетливо звучала усмешка.