Текст книги "Великие научно-фантастические рассказы. 1960 год"

Максилл с нетерпением ждал, когда же земля будет готова к засеву. Пока она была еще сырая, он заказал вспашку – тяп-ляп и втридорога. Затем, под тщательно скрываемые насмешки соседей, знавших, что все сгниет, он засадил каждый сантиметр пятидесяти с лишним свободных акров.

– Ты можешь управлять своим даром? – спросила Нэн у Эша.

– Сделать так, чтобы на груше росли огурцы, а на виноградной лозе зрели картофельные клубни, не могу. Если ты про это.

– Нет, я к тому, нельзя ли как-то уменьшить размеры плодов? Чтобы кукуруза была лишь немногим крупнее обычной?

– Зачем?

В попытках объяснить Нэн Максилл почувствовала стыд от самой своей просьбы.

– Я не понимаю слов, которыми ты пользуешься, – покачал головой Эш. – Растолкуй, что такое зависть, чужак, конкуренция, подозрение, гнев… Для начала хватит.

Она старалась изо всех сил, но тщетно. Ничего не выходило. Нэн возмущалась изгнанием Эша с родины, однако не могла не признать, что трудно выносить не только того, кто сильно отстал, но и того, кто сильно опережает время. Оставалось лишь гадать, чем Эш был для своих сородичей: напоминанием о том, что лучше забыть? Намеком, что не настолько уж они и развиты, если до сих пор рождаются подобные?.. Зато Нэн знала наверняка, чем он был для Земли образца 1937 года: ходячим укором.

Весенние ветры обломали сухие ветки на плодовых деревьях, обкорнав их не хуже человека с пилой и секатором. Только-только посаженным сад, конечно, не выглядел: высокие массивные стволы показывали, что деревья растут уже давно, – но был несомненно здоровым. Почки налились и раскрылись, из одних проклевывались красноватые кончики листьев, из других – мягкие бархатистые цветки. Тень от крон была столь плотной, что между деревьями не росло ни травинки.

А вот в полях дела обстояли ровно наоборот. Что бы Эш ни сделал с почвой, это сказалось и на семенах, которые принес ветер на грядки и между ними. Каждое взошло, и проросли они так густо, что корни переплелись, а стебли наперебой тянулись выше и выше, чтобы увидеть солнце. Высмотреть в этом сплетении крошечные зеленые перышки кукурузы можно было, только встав на карачки.

– Ладно, – сказал Малколм Максилл, – зато ничего не сгнило; вот соседи от зависти удавятся! Урожай у меня будет на две-три недели раньше остальных. Всё, для Максиллов Депрессия закончилась!.. Только придется не разгибая спины заниматься прополкой. Я, пожалуй, куплю трактор, и тогда в следующем году можно никого для вспашки не нанимать. Ему ведь по силам научиться водить трактор?

– По силам, – ответила Нэн, так же, как отец, совершенно не обращая внимания на стоящего рядом Эша. – Но он не станет.

– Почему это?

– У него нелады с техникой.

– А если дать ему лошадь или мула? – скривился Максилл.

– Полоть сорняки он не станет.

– Да с чего вдруг?!

– Я уже говорила, отец. Он против всякого убийства.

– Но сорняки!..

– Неважно. И не спорь, бесполезно. Таким уж он уродился.

– Уродом уродился, вот что я скажу.

В итоге Максилл все равно купил трактор со множеством приспособлений к нему и принялся обрабатывать кукурузу сам, потея и ругаясь (естественно, когда девочки не слышали). Он клял Эша, что тот ничего не делает по ферме, а просто ходит и гладит все подряд. Ну разве это работа для взрослого мужчины?

Нэн боялась, что от отсутствия прошлогодних гигантских плодов отца хватит удар. Однако урожай превосходил всякие ожидания и пределы разумного: не было ни единой поклеванной вишенки, больной сливы или червивого абрикоса. Все цветки распустились, все плоды завязались и созрели. Под их грузом ветви гнулись чуть не до земли, а ветерок шевелил листву, открывая взгляду воплощение грез помолога. Максилл и здесь нашел повод придраться, как с кукурузой.

– Жертвовать качеством в угоду количеству… – проворчал он. – Лучшую цену, конечно, так и так дадут. Но я-то рассчитывал на вдвое больше этого.

Нэн Максилл поняла, насколько сильно изменило ее появление гостя.

Отец теперь казался ей капризным ребенком, закатывающим истерику, потому что у него отобрали сладость, причем для него же вредную. Парни, с которыми она гуляла до этого, выглядели жадными младенцами, бестолково лопочущими «дай, дай, дай, дай». Жители Хенритона и округа Эвартс… хотя нет, тут же поправлялась она, люди вообще вели себя как дети. По радио только и говорили, что о войнах в Китае и Испании, о зверствах в Германии, о жестокости и саморазрушении по всему миру.

Не встала ли она неосознанно на сторону Эша? Хотя какая у него сторона – он просто не высказывал никаких суждений. Он принимал происходящее вокруг так же, как все, что узнавал от нее: задумчиво, с любопытством, иногда недоумением, но без отрицания. И тем не менее Нэн сумела перенять, как ей казалось, его отношение, хоть и была неспособна к той же степени отстраненности, как и самому Эшу было далеко до отстраненности изгнавших его на Землю. Так тот, кто не различает обезьян, сажает гориллу в одну клетку с шимпанзе.

За потерю первобытных инстинктов приходится чем-то платить. Так, сородичи Эша компенсировали его талант к выращиванию способностью создавать вещи путем фотосинтеза и подобных процессов. И если Эш утратил животную склонность к презрению и ненависти, не лишился ли он и уравновешивающей способности любить?

А Нэн очень хотела, чтобы он ее полюбил.

Они поженились в январе. Некоторые посчитали выбор даты странным, однако Нэн все устраивало: она хотела «обычную», но при этом скромную свадьбу. Главным было получить отцовское согласие: в конце концов, Эш за два коротких года их обогатил, а брак окончательно привяжет его к ферме. Однако много нулей на счете, большая машина и уважение хенритонцев (в том числе зятя) сделали отца заносчивым.

– Да кто он вообще такой? – спрашивал Максилл. – Откуда родом? Из какой семьи?

– Какая тебе разница? Он добрый, мягкий и хороший, и неважно, кто его родители.

– Как это неважно? А вдруг у него дурная наследственность? Как пить дать всплывет. Посмотри, он же калечный, да и с головой что-то не то. Забыла, как он вообще ни слова по-человечески не мог сказать? Все это очень даже важно. Или ты хочешь, чтоб твои дети родились беспалыми кретинами? А то и вовсе преступниками?

В иной раз отцовская забота о респектабельности выглядела бы забавно. Впрочем, напоминать, что дед ее будущих детей сам бутлегер и самогонщик, Нэн не стала.

– Эш не преступник!

Да, не преступник, но как быть с остальным?.. Ладно восемь пальцев, а вдруг детям передадутся какие-то еще отклонения, о которых ей неведомо? (Нэн так ни разу и не решилась отвести Эша к врачу, опасаясь, что тот обнаружит анатомические и прочие различия.) А ведь их союз не лишен шанса вообще оказаться бесплодным – или даже невозможным, в плотском смысле. Что, если их отношения так и останутся на уровне человека с кошкой или лошадью? Нэн ни на мгновение не обманывала себя, будто это ничего не значит – очень даже значит… И все равно она была намерена выйти за Эша во что бы то ни стало.

– Ну ладно, – вздохнул Максилл. – Но у него ведь даже фамилии нет.

– Дадим ему нашу, – предложила Нэн. – Скажем, что троюродный родственник, например.

– Черта с два! – рявкнул отец. – Такого урода…

– Тогда мы сбежим и поселимся где-нибудь сами по себе. Стоит Эшу показать свои таланты, место сразу отыщется. Нам ведь даже земля хорошая не нужна.

С этими словами она оставила отца – пусть думает! В итоге Максилл сдался. Нехотя, скрепя сердце, но сдался.

Эш никогда не бывал в Хенритоне и на людях почти не показывался – лишь несколько раз, помогая Максиллу отрабатывать долги. Впрочем, все и так были в курсе, что на ферме есть батрак. Глэдис и Мьюриел знали его в лицо и кивали при встрече, да и только. К новостям, что парень, оказывается, их «дальний родственник с восточного побережья», они отнеслись с недоверием, а еще больше поразились, когда узнали об их с Нэн помолвке. Уж она-то могла бы подыскать себе кого получше… Но потом сестры вспомнили, какая молва о ней ходит. Видимо, надо сказать спасибо, что нашелся хоть какой-то дурачок. Затем они принялись считать месяцы и были в шоке, что Эш Максилл-младший родился спустя целых полтора года.

Нэн тоже считала месяцы. Часть ее страхов развеялась быстро, но не все. Она боялась первый раз взглянуть на сына, и не спасал ни отстраненный интерес со стороны Эша, ни нарочитая веселость врача и акушерок. Она немного успокоилась, когда осторожно тронула крошечный носик, удивительно правильные ушки, круглую головку. А потом откинула одеяльце…

– Кхм, да, миссис Максилл… в общем… такое дело…

Маленькие пухлые ручонки, маленькие прямоугольные ножки – и там, и там по восемь пальцев. Естественно, Нэн все поняла сразу, даже ничего толком не увидев, и в ней всколыхнулась волна протеста.

«Кретины! Это не уродство! – хотелось кричать ей. – Зачем нужны пять пальцев, если и четырьмя можно управляться ловчее и лучше? Да он небось умеет такое, что вам с вашими пятернями не под силу!» Но Нэн молчала, и не от слабости – она была крепкой и здоровой, а роды прошли без осложнений, – а от понимания, что теперь придется скрывать превосходство не только Эша, но и его сына, иначе обычные люди ополчатся на них обоих. Нэн закрыла лицо руками. Пусть думают, что плачет.

Малколм Максилл торжествовал: еще бы, сбылись его жуткие пророчества! Он не скрывал злорадства, только ведь речь шла о его собственном внуке – его плоти и крови. Нэн в чем-то ему сочувствовала, но, не выдав секрета Эша, едва ли могла утешить отца. Впрочем, даже раскрой она тайну, Максилл вряд ли успокоился бы. Скорее воспринял бы историю об изгнании Эша как еще одно доказательство его нежелательности. Он даже перестал скрывать растущую враждебность к чужаку-зятю.

– Можно подумать, – сказала Нэн мужу, – ты не помогал ему, а оскорбил до глубины души.

Эш улыбнулся и легко коснулся ее плеча. Нэн так до конца и не привыкла, что существо, не знающее гнева, зависти и ненависти, тем не менее способно на нежность и юмор.

– Ты ждешь от него благодарности? – спросил Эш. – Не ты ли мне рассказывала, что́ движет твоими сородичами? В любом случае, я делал все потому, что мне это нравится, а не в угоду твоему отцу.

– Неважно. Теперь, когда у нас родился ребенок, вы должны заключить договор. Либо доля от фермы, либо зарплата – и хорошая.

На лице Эша застыло прекрасно знакомое выражение искреннего недоумения и интереса.

– Но зачем? Чем питаться, у нас есть. Твоя одежда изнашивается, но отец дает тебе деньги на новую. И на ребенка тоже… Зачем?..

– А почему твоя одежда не изнашивается и не пачкается? – перебила Нэн невпопад.

– Не знаю, – пожал плечами Эш. – Говорю же, я не понимаю, как это работает. До попадания сюда я даже не думал, что бывают материалы, которые рвутся и не очищаются сами.

– Ладно, проехали. Я лишь хочу сказать, что нам нужна независимость.

Он непонимающе потряс головой:

– Зачем?

Часть денег от обильного урожая 1940-го Малколм Максилл потратил на покупку смежного участка. Теперь он бесспорно был крупной фигурой в округе Эвартс. На объединенной ферме трудились трое наемных рабочих; дом перестроили; в новеньком гараже рядом со сверкающей техникой стоял грузовик, два седана и универсал. Заведующий хенритонским банком был вежлив и услужлив, муж Мьюриел обращался за советом.

Нэн видела, насколько в тягость отцу быть привязанным к земле, находиться в заложниках у Эша. Когда отец отправился в далекий Лос-Анджелес, она поняла, что он хочет порвать с этой зависимостью и пробиться в крупный бизнес, где сможет зарабатывать своей проницательностью, деньгами, энергией, а не талантами Эша. Дело не в зависти или затаенной обиде, нет. Продав землю, он бы наверняка щедро поделился с Эшем, чтобы они с Нэн не бедствовали.

Планам сбыться было не суждено – вмешалась автокатастрофа. Малколм Максилл погиб на месте, не оставив завещания. Наследство поделили достаточно полюбовно: Глэдис с Мьюриел отказались почти от всей своей доли, взамен перепоручив Нэн полную заботу о трех младших сестрах. Эш тоже был вполне не против оставить жене все дела, к которым относился с вежливым интересом, как англиканский священник к маске вуду, явно так и не поняв, в чем смысл собственности и ответственности.

Его имя пришлось внести в списки призывников, но как молодому отцу, занятому в важной отрасли, попасть в армию ему едва ли грозило. В любом случае медкомиссию он с восемью пальцами ни за что бы не прошел. Из-за войны цены на землю взлетели до небес. Глэдис переехала в Вашингтон работать в правительственном учреждении. Джоузи вышла замуж за моряка, приехавшего на побывку.

Урожаи тем временем продолжали расти. Нэн с удовольствием отмечала, что другие фермеры обращаются к Эшу за советом. Поскольку он не смог поделиться своими знаниями даже с ней (хотя она отчасти владела его языком), с остальными бесполезно было и пытаться. Он, впрочем, никогда не отказывал в помощи. Приходил осмотреть загубленные посевы, больных животных и плохую почву, а потом бубнил всякую ерунду из фермерских проспектов, пока сам работал руками. Естественно, животные выздоравливали, земля плодоносила, урожай рос, и все только диву давались, сколько на самом деле мудрости в банальных вроде бы советах.

Слабый страх, что из-за рук юный Эш окажется ущербным, в конечном счете рассеялся. Мальчик хватал, держал, орудовал и кидал ловчее сверстников (а через несколько лет станет лучшим питчером в бейсбольной истории округа Эвартс – к его броскам так и не приспособится ни один отбивающий). Он заговорил рано, но в пределах нормы, зато в освоении отцовской речи на голову превзошел Нэн. Она слушала, как они пересвистываются о своем, недоступном ей, с материнским и супружеским удовлетворением.

Джесси поступила на курсы и устроилась секретарем к мужу сестры; Джанет уехала на восток учиться на археолога. После победы над Японией контроль за ценами отменили, и дела Максиллов резко пошли в гору. Эш прекратил сажать кукурузу на старой ферме. Часть земли он отвел под новый сад, а остальное засеял гибридным злаком собственноручно выведенного им сорта, по содержанию белка опережавшего пшеницу. На юного Эша было не нарадоваться. Но, уже семи лет от роду, он так и оставался единственным ребенком.

– Почему? – спросила как-то Нэн.

– Ты хочешь еще детей?

– Конечно, хочу. А ты нет?

– Я все никак не возьму в толк, почему вы все так одержимы положением, предками и потомством. Как можно столь ревностно различать детей только по наличию или отсутствию биологического родства?

Пожалуй, впервые Нэн так отчетливо ощутила его инаковость.

– Я хочу своих детей.

Но больше их не было. Это печалило, но не озлобляло. Нэн помнила, как рвалась замуж за Эша, даже готовая вообще не иметь детей. Она поступила правильно – без Эша ферма ничего бы не стоила. Отец был неудачником, вечно ноющим, ворчливым, неотесанным. Когда ей надоело бы кататься со всеми подряд и кувыркаться по машинам, она бы выскочила за первого встречного, и был бы у нее муж, столь же неспособный дать ей вырасти и расцвести, как отцу не удавалось заставить расти и цвести свои никчемные акры. Даже если бы юный Эш так никогда и не появился на свет, она бы все равно выбрала эту жизнь.

Тревожило только, что старшему Эшу никак не удавалось привить сыну свой фермерский дар. Так рухнули мечты Нэн: секрет происхождения Эша делал его уязвимым, а Эш-младший мог бы творить чудеса на благо человечества, не опасаясь преследования за то, что он чужак.

– Почему он не учится? Он ведь понимает тебя куда лучше, чем мне вообще когда-либо светит.

– Не исключено, что он уже опередил меня в своем развитии. Не забывай, я атавизм, мои способности моему народу более ни к чему. Мутации редко передаются по наследству. Не исключено, что он даже в чем-то ближе к моим родичам, чем я сам.

– Тогда… тогда, может, он в состоянии творить чудеса, на которые способны они?

– Боюсь, это так не работает. Есть какое-то уравнение… не линейное, а компенсаторное, что-то с прибылью и убытками. У меня не выходит обучить его даже простейшим приемам телекинеза, которыми я владею. Зато исцеляет он куда лучше меня.

На смену несбывшейся мечте пришла новая: юный Эш – врач, избавляющий человечество от страданий. Однако сам мальчик, пускай и в охотку изгонял бородавки с рук других детей и сращивал им кости, проводя пальцами по коже, к такому будущему, похоже, не стремился. Куда сильнее его занимала техника. В шесть лет он оживил старый велосипед, на котором поочередно катались все дочери Максилла – в конце концов велосипед пришел в такую негодность, что никто не мог его починить. Кроме, как выяснилось, юного Эша. В восемь он вернул к жизни старинный будильник, а в десять чинил трактора не хуже, а то и лучше, чем в автомастерской Хенритона. Нэн понимала, что должна радоваться сыну, которому суждено стать выдающимся инженером или изобретателем, но, увы, мир скоростных трасс и ядерного оружия привлекал ее меньше, чем тот, который она знавала в детстве со всеми его сухими законами и Депрессиями.

Может, дело в возрасте? Ей едва-едва перевалило за сорок. Тонкие морщинки на щеках и слегка проступающие вены на руках были куда менее заметны, чем у других девушек – женщин – лет на пять-шесть младше. И все же, глядя на гладкое лицо Эша, совершенно не изменившееся с того самого дня, когда Джоузи привела его с южного выгона, Нэн ощущала смутную тревогу.

– Сколько тебе лет? – спросила она как-то. – На самом деле?

– Не больше и не меньше, чем тебе.

– Не уходи от ответа, – не отступалась она. – Это все твои философские загадки. Говори как есть.

– Как мне выразить свой возраст в земных годах – в числе оборотов этой планеты вокруг солнца? Тебе это ничего не скажет, даже сумей я сделать пересчет из одной системы измерения в другую. Но если хочешь, то вот аналогия: пшеница уже в шесть месяцев стара, а дуб и в пятьдесят лет молод.

– Ты бессмертен?..

– Не более, чем ты. Мне точно так же суждено умереть.

– Но ты не стареешь.

– Я и не болею. Мое тело просто не подвержено слабости и угасанию, как у моих далеких предков. Однако я родился, а значит, должен и умереть.

– И все равно ты останешься молодым, даже когда я стану старухой. Эш…

А впрочем, что тут говорить, подумала она. Тебе плевать, что подумают люди; тебе нет дела до насмешек и кривотолков. Если бы я тебя не любила, то назвала бы бесчеловечным. Наверное, то же можно сказать про всякого сверхчеловека. Да-да, мы – люди – себялюбивы, корыстны, мелочны, жестоки, неприятны, гадки. Неужели это наше наказание за неспособность подняться над сиюминутным, взглянуть на себя с придирчивой высоты миллиона грядущих поколений? Видимо, так и есть. Но мы сами себя на это обрекли, и никакие высокоразвитые существа тут ни при чем.

Нет, она не жалела, что вышла за Эша, – и тем более не стала бы ничего менять. Только сидела червячком мелочная обида за то, что Нэн стареет, а Эш нет. И никакая накопленная с годами мудрость, никакие размышления не могли примирить ее с этой мыслью или прогнать содрогания о мнимых косых взглядах, вопросах и насмешках, мол, старухе пятьдесят (шестьдесят, семьдесят…) лет, а живет с двадцатилетним парнем. А что, если юный Эш унаследовал от отца непробиваемое здоровье и неслабеющий организм? В этом Нэн почти не сомневалась, как и не в силах была отделаться от абсурдного наваждения: вот она в старости смотрит на них обоих и не может с первой попытки сказать, где муж, а где сын.

Одновременно расстроенная и недовольная тем, что расстроена, Нэн отдалилась от остальных, редко разговаривала и часами прогуливалась вне дома наедине со своими мыслями и чувствами. Это добровольное отшельничество отнюдь не было неприятным. И вот однажды жарким и душным августовским вечером она услышала музыку.

Нэн сразу все поняла. Невозможно было спутать родство этой музыки с мычанием Эша – и еще бо́льшую близость к сложным мелодиям, которые он извлекал из радиоприемника. На долю секунды Нэн с замиранием сердца подумала, что юный Эш… но нет, на его неумелые попытки было не похоже. Такие звуки мог породить лишь кто-то – или что-то, – настолько же превосходящее в развитии Эша, насколько он превосходил Нэн.

Она слушала, задыхаясь от шока и боли. Вокруг не было ничего, кроме далеких гор, безоблачного неба, зеленеющих полей, уходящей к горизонту дороги, группок стройных деревцев, колючих зарослей диких ягод и невыполотой травы. Над головой ничего не парило, из-за бугорка не вышел никакой незнакомец в неземном одеянии. И все же сомнений не было.

Нэн поспешила к дому и встретила там Эша.

– Тебя ищут.

– Знаю. Уже давно.

– Зачем? Что им нужно?

Он не стал отвечать напрямую.

– Нэн, как по-твоему, я совсем не сумел встроиться в вашу жизнь?

– О чем ты?! – искренне поразилась она. – Ты одарил мудростью, здоровьем и добротой все, к чему прикасался. Что значит «не сумел»?

– Но ведь в конечном счете я… Одним из вас я не стал.

– И слава богу! Ты стал чем-то гораздо бо́льшим. Ты изменил лицо и суть всего вокруг. Благодаря тебе земля и те, кого она кормит, живут лучше. Из глупой девчонки ты превратил меня в ту, кто я есть сейчас. Ты стал отцом юного Эша… Не спрашивай, может ли ложка сахару подсластить океан, – я не знаю, но верю, что она делает его менее соленым.

– Но ты несчастлива.

Она дернула плечом.

– Чтобы быть счастливым, нужно довольствоваться тем, что имеешь, и ничего больше не хотеть.

– А чего хочешь ты?

– Мира, в котором мне не нужно было бы тебя скрывать! – почти выкрикнула Нэн. – Мира, в котором юный Эш, его внуки и правнуки могли бы спокойно жить, не вызывая подозрений и зависти. Мира, в котором не будет места склокам, недоверию, вражде и насилию. И думаю, благодаря тебе мы стали к этому ближе.

– Меня зовут домой, – сообщил Эш без обиняков.

Эти три слова не складывались в какой-то смысл, и Нэн всмотрелась в лицо мужа, пытаясь найти подсказку.

– Что-что ты сказал?

– Меня зовут домой, – повторил Эш. – Я им нужен.

– Ну надо же! Сначала тебя ссылают в наш первобытный мир, а потом передумывают и свистят, мол, вернись. Будто собачке!

– Совсем не так, – не согласился Эш. – Насильно меня сюда не отправляли. Это было лишь пожелание, и я мог его не принимать. Все просто сошлись во мнении, что, исходя из наших ограниченных предположений, здешнее общество – если оно вообще есть, – скорее всего, ближе по уровню развития к той эпохе, куда я бы естественным образом вписался, чем к той, в которую я родился. Так что меня никто не принуждал. Да и вернуться я мог в любой момент.

– Не принуждал? А как еще назвать это твое «все сошлись во мнении», если не принуждением? Якобы ради твоего собственного блага!.. Подобным образом жестокость, видимо, оправдывают во всех уголках Вселенной. Я уже сомневаюсь, действительно ли твой народ более просвещенный, чем мы.

Эш не стал ни спорить, ни защищать тех, кто угрожал – пусть до сих пор и тщетно – семейной жизни Нэн, той немудреной пользе, которую он приносил округу Эвартс, и надеждам, что он мог бы делать больше. Скромный и лишенный амбиций, Эш считал сородичей более развитыми, и до сих пор у Нэн не возникало повода ставить это под сомнение. Но что, если их «развитие» стало не шагом вперед, прочь от «примитивных» талантов Эша, а, наоборот, едва заметным сползанием к упадку? Что, если, обретя способности, которые Эшу казались столь грандиозными, они утратили часть его совести и благородства, откатившись к морали, не более возвышенной (ну ладно, будем честны – чуть более возвышенной), чем на Земле образца 1960-го?

– Ты же не послушаешься, правда?

– Я им нужен.

– Как и мне. И юному Эшу.

Он очень нежно ей улыбнулся.

– Я не хочу ставить на весы ни нужды миллионов, ни нужду в любви и благополучии, ни собственные потребности. Подобные рассуждения ведут лишь к самооправданию, к жестокости под маской сострадания, к разрушению ради перестройки.

– То есть ты не уйдешь?

– Если только ты сама мне не скажешь.

На следующий день, гуляя по саду, Нэн вдруг вспомнила, каким запущенным был тот до появления Эша, вспомнила лицо Джоузи и свое собственное мятежное сердце. Теперь ее окружали новые цветущие деревья без единой кривой или бесплодной ветки. Она гуляла по новой ферме, ничуть не похожей на ту, на которой Нэн выросла, – безнадежную, нещадно мучимую и эксплуатируемую. Поля вокруг зеленели и колосились, а пастбища были сочными и обильными. Она дошла до места, где остановилась накануне, и ее уши и голову вновь наполнила музыка.

Нэн отчаянно припоминала свое несогласие, свои доводы. Только музыка не умоляла, не спорила и не увещевала. Эти материи слишком приземленные, а музыка просто была. Лишенная надменности или вызова, бесконечно далекая в пространстве-времени и сложности своей формы, но тем не менее близкая в чем-то фундаментальном. Она была далеко за пределами приемов общения, которые Нэн переняла у Эша, однако нельзя сказать, чтобы ее содержание оказалось вовсе недоступным.

Нэн слушала очень долго – кажется, не один час, – а после вернулась в дом. Эш прижал ее к себе, и она в который раз поразилась, насколько можно быть любящим, не проявляя при этом ни тени жестокости.

– Ах, Эш! – всхлипывала она. – Эш, мой Эш!..

Позже она спросила его:

– Ты вернешься?

– Надеюсь, – серьезно ответил он.

– Когда… когда ты уйдешь?

– Как только все уладим. Тут немного, ведь деловыми вопросами у нас ты занимаешься. – Эш улыбнулся: сам он ни разу не прикоснулся к деньгам и не подписал ни одной бумажки. – Я сяду в Хенритоне на поезд, и все будут думать, что я уехал на восток. Когда я не вернусь, говори, что меня задержали семейные хлопоты. А через несколько месяцев возьми сына и тоже уезжай, как будто я вас позвал к себе.

– Нет. Я останусь здесь.

– Но люди подумают…

– Пусть думают, что хотят! – произнесла Нэн с вызовом. – Пусть только попробуют.

– Не волнуйся, если я вернусь, то смогу найти тебя где угодно.

– Ты не вернешься… Но если вернешься, то найдешь меня здесь.

С урожаем трудностей не было. Как Эш и говорил, после смерти отца деловой стороной занималась Нэн – и занималась хорошо. Батраки всегда охотно шли трудиться на ферму Максиллов, а закупщики назначали цену один выше другого… Но что будет через год?

Без мужней заботы и земля, и сама Нэн зачахнут. На лице пролягут глубокие морщины, волосы поседеют, уголки рта опадут. Деревья понемногу станут погибать, плоды будут рождаться реже и всё менее безупречные. Кукуруза год от года будет расти все хуже, начнет болеть и страдать от паразитов, станет неказистой, крохотной, никакой. В конце концов урожай уменьшится настолько, что перестанет хватать на покупку семян. Со временем сады засохнут, все заполонят сорняки, и ферма превратится в пустошь. А уж Нэн…

Она знала, что вся эта музыка звучит лишь в ее воображении. Однако морок был столь сильным и реальным, что на мгновение она как будто различила голос Эша, его послание ей, такое интимное, нежное, успокаивающее…

– Да, – произнесла Нэн вслух. – Да, конечно.

Наконец она поняла. Зимой она обойдет всю ферму, подбирая промерзшие комья земли и отогревая их в ладонях. Весной – запустит руки по локоть в мешки с семенами, перебирая их одно за другим. А потом станет касаться ростков и почек на деревьях. Она обойдет посевы и поделится с ними своей жизненной силой.

Такого, как при Эше, конечно, не будет. Это попросту невозможно. Но земля продолжит приносить урожай, цветы и деревья продолжат благоухать и плодоносить. Вишни, абрикосы, сливы, яблоки и груши не будут такими же обильными и аппетитными, как раньше, да и кукуруза не будет такой же аккуратной и высокой. Но они будут расти, ее руки заставят их расти. Руки о пяти пальцах.

Эш был здесь не зря.