Текст книги "Остров на Птичьей улице"

3. Нас поймали. У старого Баруха есть план

Всё произошло внезапно. Никто не был к этому готов. По гетто не ходило никаких слухов, и ни от одного из польских начальников на фабрике – ни намёка, ни даже полнамёка. Может, они и сами ничего не знали. Утром все, как обычно, пришли на работу. В тот день я прятался у старого Баруха на складе. Снежок остался дома. К счастью, я не закрыл до конца его коробочку. Если его закрывали в коробке на целый день, он начинал плакать. Папа успокоил меня, что у нас дома всё надёжно задраено и Снежок не сможет выбежать наружу.

– А если он прогрызёт где-нибудь в стене дырку?

– До нашего возвращения не успеет.

Ещё до того, как полякам приказали покинуть фабрику, здание окружили. Как всегда, полицаи из поляков и евреев и немецкие солдаты. И несколько человек в чёрной форме: не то украинцы, не то литовцы, я не умел их различать.

Все забе́гали. Сразу же выяснилось, что не только меня прятали на фабрике в рабочее время. Были здесь и другие дети. Никто не знал, что делать. Попытаться сбежать? Достаточно было выглянуть в окно, чтобы понять, что это невозможно. Но существовали секретные проходы через проломы в стенах, из квартиры в квартиру, по крышам… Пока мы обдумывали возможность побега, чтобы добраться до нашего дома и спрятаться там, на чердаке или в бункере, снаружи раздалось несколько выстрелов. Кто-то донёс. Кто-то оповестил их о секретном проходе. По кому они сейчас стреляли? Как хорошо, что я был здесь с папой, а не остался дома в укрытии. Честно говоря, больше всего я боялся именно этого – что папу заберут, а я так и буду сидеть один-одинёшенек на чердаке или внизу, в бункере. Ну конечно, папа пообещал мне, что вернётся через пару-тройку дней, я уже говорил об этом. Но что, если он не сможет вернуться? Ведь мама в тот день тоже сказала, что вернётся…

Папа вбежал на склад.

– Селекция, – сообщил он нам.

Я знал, что означает это слово. Оно означало, что всех собирают в одном месте, например во дворе, а потом люди начинают по одному выходить через ворота. А за воротами стоят немцы-военные и хозяева фабрики – немец и поляк. И полицаи. И те, кто за воротами, смотрят на тех, кто выходит, и решают, кто останется здесь, а кого отсюда отправят… У детей и стариков не было никаких шансов остаться. Да и у молодых, кто с детьми, тоже.

Барух сразу сказал, что он никуда не пойдёт. Сказал, что спрячется, а потом ему дадут «по протекции» удостоверение и номер работника. Барух был хорошо знаком с хозяином-поляком, потому что до войны он был на фабрике начальником отдела. Вот почему теперь он работал на складе, и вот откуда у него было разрешение на работу – его «право на жизнь».

Иногда, когда я часами лежал один в укрытии, я думал о тех людях, которые могут даровать другим право на жизнь. Вот что, если бы я был таким? Тогда, скажем, право остаться в живых было бы только у тех, у кого есть небольшая щель между передними зубами. Потому что у меня такая есть. Но ведь у папы и у Баруха её нет. Значит, нужно что-то другое. Например, можно дать право на жизнь только тем, у кого голубые глаза. Но при этом я ещё могу выбрать трёх человек с карими глазами и спасти их. Я бы выбрал маму. У папы и так с цветом глаз всё в порядке. И Баруха я бы, конечно, тоже спас. И вот все кареглазые люди проходили бы передо мной, и в конце концов я бы взял третьим маленького Йоси. Потому что он самый хороший из семейства наших соседей Гринов. Хотя это ужасно глупо. Ну как я мог выбрать только Йоси? Что, я взял бы этого малыша и оставил его без семьи?.. И тогда я увеличивал количество кареглазых, которых могу спасти, до десяти человек. Так я лежал и думал, думал, пока окончательно от всех этих мыслей не расстраивался. А может, я расстраивался от того, что папа так долго не возвращался.

Интересно, что чувствовал хозяин-поляк, когда по давней дружбе устраивал Баруха на эту работу, хоть Барух и старик? Барух ведь и правда старый, но зато сильный и на здоровье никогда не жаловался. И работник хороший.

Барух протиснулся между тюков и коробок ко мне: мы будем прятаться вместе. Папа должен был решить, что ему делать. Но он никак не мог принять решение. Он знал, что мне не разрешат тут оставаться. Он знал, что, скорее всего, меня заберут, а его оставят и дальше здесь работать. А если он попробует им помешать, то ничего хорошего из этого не выйдет ни для меня, ни для него. Наконец папа решил, что тоже спрячется. Теперь мы втроём зарылись как можно глубже в кучу коробок и тюков. Папа с трудом сдвинул какой-то огромный тяжёлый тюк и заслонил им изнутри проход, по которому мы заползли внутрь.

Мы услышали звук свистков и топот бегущих по лестницам ног – это полицаи спешили наверх, чтобы никто не мог уйти через крышу. Потом мы услышали шаги людей, которых выводили по лестнице вниз, во двор. Какой-то ребёнок плакал и звал маму. Еврейские полицаи кричали: «Всем спуститься вниз!» и потом по-немецки: «Алле рунтергеен!»

А потом они начали прочёсывать здание. Они переходили из комнаты в комнату, из цеха в цех и искали спрятавшихся. Добрались и до склада. Мы слышали их голоса. Мы почти не дышали. Я что было сил прижался к папе. Обнял его. И даже один разочек проверил, на месте ли пистолет. Он был на месте.

Они начали двигать коробки. Откуда узнали? Наверное, кто-то донёс. Наверное, этот кто-то думал, что сможет спастись с помощью доносов. Доносчики – они как немцы. Или хуже. Потому что немцам и так никто не доверяет. Они же убийцы и не скрывают этого. У них даже на форме черепа, «мёртвые головы», – на фуражках и в петлицах. А доносчик улыбается и разговаривает с тобой как обычный человек, и только потом, когда никто не видит и не знает, он выдаёт тебя. Он верит, что доносы продлят его жизнь. Так же, как немцы верят, что победят в этой войне. Но и те, и другие заплатят за всё зло, которое совершили. Доносчики – даже быстрее, чем думают. Так сказал Барух, а он знает, что говорит. Потому что доносчиков убьют сами немцы ещё до того, как проиграют войну. Ведь доносчики у них в руках, целиком и полностью.

Когда они нас нашли, мне в голову пришла смешная мысль. Я подумал: «Хорошо, что Снежок остался дома». Как будто Снежок тоже еврей, и если бы его поймали, то вместе с нами выгнали бы пинками и тычками во двор и подвергли селекции.

Они несколько раз пнули Баруха. Потом какой-то полицай пнул папу. Папа резко обернулся, и полицай тут же отступил, хотя папа даже руки́ на него не поднял. После этого они утихомирились и дальше вели нас спокойно. И, между прочим, ни разу больше не тронули Баруха.

Мы вышли во двор почти последними, перед самым началом селекции. И тут папа с Барухом начали ссориться из-за меня. Вернее не ссориться, а спорить, хотя со стороны это было очень похоже на ссору. А всё потому, что каждый упрямо настаивал на своём, так как был уверен, что прав именно он. Но времени на споры совсем не оставалось. Решать надо было быстро. Ведь по плану Баруха папа должен был выйти без меня среди первых. Вот прямо сейчас. И тогда его точно отправят направо. А Барух возьмёт меня, и мы с ним пойдём на выход последними. И нас – старика и ребёнка – отправят налево. Потому что для их селекции не важно, кто плохой, а кто хороший. Это будет важно только во время Страшного суда.

– Ты знаешь разрушенный дом на нашей улице? Номер семьдесят восемь? Я там мальчика спрячу, а ты его оттуда потом заберёшь, – шёпотом сказал Барух папе.

Этот дом был разрушен во время бомбардировки ещё в самом начале войны. Я его знал, и папа, разумеется, тоже.

– И как ты собираешься его там спрятать? – шёпотом спросил папа.

– Предоставь это мне, – прошептал Барух.

– Если кто-то должен пожертвовать жизнью ради спасения моего сына, то это буду я!

– Ну конечно-конечно, можешь умереть, если ты так хочешь. Ему это очень поможет, – засмеялся Барух.

Смеялся он не по правде. Он только делал вид. Я знал его настоящий смех, он звучал совсем по-другому.

– Послушай, – сказал он папе. – Умереть сейчас – глупая идея. Твоему мальчику нужен отец. Живой отец на долгие годы, по крайней мере, пока он не вырастет. Отец, с которым твой мальчик сможет жить после войны.

Но папа не хотел его слушать. У папы был другой план. Вернее, это был даже не план. Он просто решил пойти со мной. Тогда его, разумеется, отправят налево. Вместе со мной и Барухом. А потом мы улучим момент и все вместе сбежим. По дороге на площадь, откуда отправляют людей. Или уже с самой площади. Или выпрыгнем из вагона, когда нас будут везти в поезде… У папы под курткой были напильник и молоток, заткнутые за ремень. Я видел, что, когда мы выходили со склада, он сунул в карман кусачки. И один из полицаев тоже это видел. Папа и Барух опасались, что он на них донесёт. Поэтому они что-то там шушукались и перешёптывались по поводу кусачек, но это было ещё до того, как начался спор обо мне.

– Ты выйдешь одним из первых, – настаивал Барух. – Тех, кто остаётся в гетто, они обычно сразу отправляют по домам. По крайней мере, так было в прошлый раз. Ты уйдёшь из дома, как только сможешь, и доберёшься по крышам до номера семьдесят восемь.

– Это невозможно, – ответил папа. – Там три улицы надо перейти.

– Ну и что? Спустишься, да и перейдёшь. Ты просто упрямый как осёл и не хочешь прислушаться к совету старого мудрого человека.

– Я не могу так. Не могу, чтобы ты умер, спасая моего ребёнка. Об этом даже думать невыносимо, – сказал папа.

– Ты серьёзно? Да ведь для меня это, может быть, единственная за всю мою жизнь возможность умереть не просто так, а пожертвовать собой ради кого-то! Я же постоянно об этом думаю. Как бы так умереть, чтобы хоть кому-нибудь была от этого хоть какая-нибудь польза. И тут такой шанс! И польза не просто кому-нибудь, а тем, кого я люблю. Ты просто хочешь лишить меня последней возможности сделать доброе дело! Фу на тебя!

Папа засмеялся. И Барух тоже засмеялся. Они обнялись. А потом папа наклонился ко мне, чтобы меня успокоить.

– Алекс, не бойся, – сказал он. – Всё будет хорошо.

На этом спор закончился.

Немцы упростили папе и Баруху задачу. И мне тоже. Никакой селекции не было. К Баруху подошёл хозяин-поляк и шепнул ему на ухо: «Прикончат всех».

Я снова забеспокоился. Я же не смогу вернуться за Снежком. «Он справится», – успокоил я сам себя. У Снежка будет достаточно времени, чтобы прогрызть себе путь наружу. Кроме того, для такого крошечного создания наша квартира достаточно просторна. А уж до буфета с продуктами он точно сумеет добраться.

И тут один полицай из тех, кто нас нашёл, тот самый, которого папа немного напугал, что-то шепнул на ухо стоящему рядом немцу. Немец улыбнулся, и они преградили папе дорогу. В этот момент Барух с силой потянул меня вперёд, и мы с ним вышли за ворота фабрики.

И правда, никакой селекции не было. Все стояли снаружи одной большой толпой. Барух посадил меня на плечи, и я увидел поверх голов папу. Он стоял в воротах. Я увидел, как он отдаёт кусачки немцу. Тот взял и ударил его по лицу. Что-то сказал. Папа отдал ему молоток. Немец снова его ударил. Тогда папа что-то сказал ему, и немец засмеялся. Когда немец смеётся, это не всегда означает что-то хорошее. Но, по крайней мере, он больше не бил папу. Немец с полицаем быстро его обыскали и нашли напильник. Я знал, что, когда найдут пистолет, они убьют его прямо там, около ворот. Мне казалось, что моё сердце выскочит сейчас из груди и застрянет в горле, так бешено оно колотилось. Но они ничего больше не нашли. Хотя я видел: они искали там… И тут всем, кто уже стоял снаружи, включая нас с Барухом, приказали построиться в колонну по трое. Папа ещё не появлялся, и много людей пока оставалось во дворе. Но, по-видимому, немцы решили вести нас на площадь двумя группами. И вот наша группа пошла. И тогда я закричал:

– Папа!

Но Барух крепко схватил меня за руку и велел мне молчать. Папа остался со второй группой.

Мы шли. С нами в тройке шла Рахель-санитарка. Барух не переставая говорил со мной. Он сказал мне миллион вещей, которые я должен был запомнить. Когда мы дойдём до дома № 78, я должен буду быстро забежать в ворота – в арку. Я знал этот дом, его фасад с провалами пустых окон. Собственно, это всё, что от него осталось: арка, ведущая во двор, полуразрушенные стены и висящие в воздухе куски пола. Ещё кое-где торчали печные трубы. Барух подтолкнёт меня в нужный момент. Он мне пообещал, что папа придёт за мной. Либо совсем скоро, если сбежит прямо сейчас, либо попозже. Через пару-тройку дней. В любом случае я должен ждать там, сколько смогу. Даже целый месяц, если придётся. Даже целый год.

– Ты умный мальчик, – сказал Барух. – Ты не пропадёшь. Если и правда уничтожают всех, то у детей нет шанса выжить. Выкинуть мальчика из вагона на полном ходу очень трудно, особенно раз у папы забрали все инструменты. Ведь если не получится проделать отверстие в стенке вагона, то придётся прыгать с самого верха, из маленького окошка.

Потом он объяснил мне то, что я и сам давно знал. Что в разрушенном доме есть подвалы, вход в них почти завален, остался только узкий лаз. Не просто узкий, а очень узкий. Пролезть туда может только ребёнок.

– Знаете, у папы было кое-что ещё, – шепнул я Баруху.

– Знаю, – ответил он. – Мы заметили: полицай видел, как твой папа взял кусачки. Эта вещь у меня.

– А как же папа получит её назад? – обеспокоенно спросил я.

– Ты ему сам передашь, – с этими словами Барух повесил мне на плечо свою сумку.

Я ничего не ответил.

– Ты помнишь, что делать, Алекс?

Я кивнул.

– Беги к подвалам, к лазу – и сразу вглубь, как можно дальше. Не бойся. У тебя в сумке есть фонарик.

Барух, по-видимому, разработал план моего бегства уже давно. Это я потом об этом подумал. А в тот момент я не думал ни о чём. Он продолжал говорить. Пытался давать мне полезные советы: как обустроиться, как искать еду. Но я его не слышал. Перед глазами у меня стояла всё та же картина. Папа в воротах фабрики, а рядом немец заносит руку для удара. И ещё я всё время думал про пистолет, который лежал в сумке Баруха, висевшей теперь у меня на плече. И тут Барух вдруг толкнул меня. И я побежал изо всех сил. Как раз бегал я здорово. Один из полицаев бросился за мной. Барух побежал за ним. Полицай неожиданно упал. Я никогда не узнаю, но думаю, что Барух просто поставил ему подножку. Потом я услышал крик, так кричат от боли. Но это кричал не Барух. И тут я добежал до ворот, вбежал во двор и помчался по обломкам и всякому мусору к подвалам. Я услышал выстрелы с улицы. Протиснулся в лаз. Раньше, ещё до того, как нас выселили, мы часто играли здесь с мальчишками в прятки, но в эти подвалы никогда не залезали. Изредка кто-нибудь забирался внутрь, но даже тогда оставался недалеко от входа, поближе к свету. Мы до смерти боялись темноты, царившей в глубине подвалов. Думали, что там живут духи мёртвых.

Я услышал шаги преследователей. Услышал шорох мелких камней, осыпающихся из-под сапог, и крики на немецком:

– Он здесь!

– Нет, вон там!

Больше я не сомневался ни секунды. Ощупью, пока глаза ещё не привыкли к темноте, я стал продвигаться по проходу. Продвинулся недалеко, всего на несколько шагов. А потом просто взял и сел прямо на пол. Я был слишком напуган. Но тут я вспомнил, что у меня есть пистолет. Я залез в сумку и попытался его там отыскать. Нащупал бутылку с водой, хлеб, карманный фонарик – его я решил пока не доставать. Потом мне попался какой-то мягкий бумажный свёрток – наверное, маргарин, а может, густое повидло. Наконец мои пальцы коснулись кожаной кобуры и ремней. Вот она, «беретта». Я достал из сумки кобуру. Расстегнул куртку и повесил кобуру себе на шею. Потом передумал, вынул пистолет из кобуры и положил в карман. Пистолет был слишком большой. Тогда я своим складным ножичком проделал в кармане дырку и засунул туда дуло. Теперь пистолет не торчал из кармана. Я был очень доволен. Эта возня с пистолетом успокоила меня, несмотря на то что мои преследователи всё ещё не ушли и продолжали поиски. Я решил проверить кое-что и поднялся с пола. Предположим, что у них получилось сюда пролезть. Я засунул руку в карман, чтобы выхватить пистолет. И тут в моей голове зазвучал папин голос, те слова, которые он говорил мне во время наших тренировок: «Главное – застать врага врасплох. Они даже подумать не могут, что у тебя есть оружие. Выжидай. С короткого расстояния ты выстрелишь более точно. А если они идут один за другим, насаживай их на одну пулю». Мне всегда смешило слово «насаживай», напоминало о грибах, которые, чтобы сушить, насаживают на палочки. А если бы мама знала про пистолет? Вот ей бы совсем не было смешно, это точно. Её никогда не смешили такие вещи. Она терпеть не могла книжки про войну, которые мы с папой так любили читать. Она не любила даже «Огнём и мечом»[3]3
  Исторический роман польского писателя Генрика Сенкевича, действие которого происходит на Украине во времена восстания Богдана Хмельницкого, с 1647 по 1651 год.


[Закрыть], лучшую книжку на свете! Мама говорила, что это очень жестокая книга. Ну так ведь поэтому её и читать интересно! Я выхватил пистолет из кармана и быстро взвёл курок. Прицелился прямо перед собой. Если бы они залезли сюда, то свет падал бы на них сзади и я видел бы чёткие силуэты. Это было мне на руку. И тут я вспомнил, что при всём желании они никак не смогут протиснуться в лаз. Для этого его пришлось бы сначала расширить.

Наверху снова начали стрелять. В кого? Я же тут, внизу.

Наконец шаги стихли. Я снял курок со взвода, обернул пистолет в тряпочку, чтобы не запачкался, и спрятал его в карман. Глотнул воды. Достал фонарик, включил. Свет ударил по глазам. Я тут же выключил фонарик. Он мне ещё понадобится ночью, надо беречь батарейки, не тратить их понапрасну. Я подумал, что для начала проверю подвалы. Может, найду хорошее место для укрытия. Ещё я подумал о Снежке: что он там делает без меня? И тут я услышал голоса и шум шагов – они доносились издалека, с улицы. Это ведут вторую группу, там папа. Я встал и двинулся к выходу. Ведь у папы теперь даже пистолета нет. А может, он уже сбежал? Я снова сел. Потом опять встал и опять дёрнулся к выходу. А что, если папы там нет? А что, если меня сразу поймают? Барух запретил мне выходить. «Иначе, – сказал он, – папа никогда тебя не найдёт». От этого «никогда» мне снова стало очень страшно. Как будто уже кто-то умер. «Жди там неделю, месяц, даже целый год». Звуки шагающих не в лад ног начали удаляться. Стихли крики. Наступила полная тишина. Я так и не вышел. Просто вернулся на прежнее место – там было углубление в стене, что-то вроде небольшой ниши, – лёг и заснул, положив под голову сумку Баруха. Во сне я видел его. Как будто он подходит ко мне, говорит что-то. И я всё не мог понять, как у него получилось сюда пролезть, лаз же такой узкий.

Когда я проснулся, вокруг было совсем темно. Они завалили лаз? Я запаниковал. Осторожно дошёл до выхода. Нет, путь был свободен, просто снаружи наступила ночь. И тишина. Я прислушался, и до меня донеслись едва различимые звуки жизни на другой, польской, стороне, которая начиналась сразу за разделительной стеной позади разрушенного дома.

4. Разрушенный дом

С тех пор как мы начали жить в гетто на Птичьей улице, мы – дети из окрестных домов – приходили на развалины дома № 78 и играли здесь в прятки, в казаки-разбойники, устраивали штабы и проводили «секретные операции». Родители строго-настрого запрещали нам играть в этих развалинах, потому что сверху на нас мог упасть кирпич или ещё что похуже. Папа говорил, что может даже обрушиться целая стена. Но нас тянуло туда какой-то непреодолимой силой. Таинственные подвалы, полные духов и привидений, полуразрушенные стены квартир на первом этаже, лестницы, которые держались ни на чём, буквально парили в воздухе, – в мире не было лучшего места для игр, чем это.

Дом, судя по всему, пострадал от прямого попадания бомбы и частично сгорел сразу, а частично обвалился уже позднее. Дома́ по соседству не задело, да и оба фасада дома № 78 – передний и задний – тоже уцелели. Не до самой крыши, конечно, но по крайней мере они как-то устояли, поддерживаемые тут и там то чудом сохранившимся фрагментом стенной перегородки, то печной трубой. Зияя пустыми провалами окон (по большей части с обугленными рамами), за которыми иногда вообще ничего не было, кроме пустоты, эти фасады казались театральной декорацией к какому-то жуткому спектаклю. Передний фасад выходит на нашу улицу, в гетто: посреди фасада арка с воротами – въезд во двор. А задний фасад обращён к разделительной стене, по ту сторону которой проходила польская улица, или, как мы её называли, «христианская».

И вид на эту польскую улицу, открывавшийся из пустых окон, был ещё одним достоинством развалин. Вернее, открывался он только из одного-единственного окна, до которого хотя и с трудом, но всё-таки можно было добраться. Надо сказать, что стоять рядом с этим окном, до которого мы ползли по парящим в воздухе лестницам – медленно и по одному, чтобы они не обрушились под нашим весом, – было довольно страшно. Этаж, который находился на уровне земли, мы называли нулевым. Окно, о котором я говорю, было выше, на первом этаже. И над ним ещё четыре окна – то есть четыре этажа. Получается, что всего этажей было шесть: пять плюс нулевой, да внизу ещё подвалы.

Улицу, на которую выходил задний фасад разрушенного дома, по всей её длине разделяла надвое высокая кирпичная стена, утыканная поверху битым стеклом. С развалин нам были видны дома, где жили поляки, и часть улицы на той стороне. Всё это было совсем близко, рукой подать, но в то же время так далеко – будто другой мир. Мир, в котором мы тоже когда-то жили, но тогда ещё не умели его ценить. Нам даже в голову не могло прийти, что право ходить по улицам, куда нам хочется, – это что-то особенное. Или право ездить на трамвае, выезжать за город. Право ходить в городской парк и кормить лебедей хлебными крошками, право бегать и играть там.

До того как начали забирать и высылать отсюда людей, в гетто тоже были магазины и лавки, а у меня были друзья. Здесь даже была одна спортивная площадка, на которой мы играли в футбол, и были эти таинственные развалины. Однако всегда существовала граница, пересекать которую не разрешалось. Мы жили как в тюрьме, только она была немного просторнее обычной тюрьмы. И ещё. В польских магазинах было гораздо больше еды, и стоила она дешевле. Хотя всякие изысканные лакомства и на той стороне стоили кучу денег, но всё равно не так дорого, как в гетто. На польской стороне можно было запросто купить хлеб, яйца и молоко. И даже если яиц иногда не было, хлеб-то был всегда. И даже если молоко было разбавлено водой – ну так воду тоже можно пить. По крайней мере, дети и взрослые не умирали там каждый день от голода, и никто не выкидывал их на улицу.

Мы подходили к этому окну по очереди и смотрели в него, пока не появлялся мерзкий мальчишка, живший напротив, и не начинал бросаться в нас камнями. Когда это случилось в первый раз, мы хотели тоже запустить в него чем-нибудь. Камней и кирпичных обломков на развалинах было предостаточно. Но, посовещавшись, решили, что если мы будем кидать камни и мусор к полякам, то окно замуруют. Жаль, конечно, а то бы я легко в этого гада попал, прямо в голову.

Этот мальчишка не был немцем, но поляки нас тоже не любили. Папа сказал, это потому, что их так воспитывают с самого детства: дома, в школе и в церкви. Им говорят, что евреи распяли Христа. Им говорят, что евреи – воры, обманщики и ростовщики. Папа сказал, что среди поляков тоже есть обманщики и воры, и ростовщики есть, и убийцы. У нас хотя бы убийц нет. И пьяниц. Но когда рядом живёт чужак, ну, или тот, кого не считают своим, то ненавидеть его очень легко. Вчерашние служащие или рабочие, неожиданно потерявшие работу, сразу же обвиняют в этом «чужаков»: «Евреи отняли у нас работу! Евреи, убирайтесь в Палестину!»

Стена закрывала от нас лавки и магазины, которые были прямо напротив. И мы всегда засматривались на более высокие этажи дома № 78 – ведь сверху мы могли бы увидеть всю улицу и даже больше. Но это было безнадёжно, ни одна лестница туда не вела.

На втором и третьем этажах (а если считать от земли, то на третьем-четвёртом) посреди пустого пространства выдавались один над другим два островка с неровными, обрушенными краями – куски пола, которые почему-то не обвалились. Кто-то из мальчишек сказал, что раньше там были кухни. Кое-где на стенах виднелся белый кафель, а в одном месте даже висели обломки кухонной полки. По некоторым признакам – например, по остаткам подоконного шкафа-кладовки, в каких хозяйки хранят продукты, – можно было догадаться, что и на первом этаже в этом месте тоже когда-то располагалась кухня. Шкаф этот находился прямо под окном. В нём было вентиляционное отверстие с металлической заслонкой, выходившее на польскую сторону. Хотя такие шкафы бывали не только на кухнях, но иногда и в чуланах.

На верхнем «островке» уцелевшего пола всегда было полно воробьёв и других птиц. Они подлетали со всех сторон, кружили в воздухе, садились и улетали. Как будто там для них была устроена кормушка. Один раз с настоящим риском для жизни я забрался по полуразрушенной противоположной стене до того места, откуда было немного видно, что творится на верхнем островке. Правда, разглядеть, что там на полу, я не мог, но зато увидел настоящее чудо – раковину и кран, из которого капала вода. Птицы прилетали туда пить. Как такое может быть? Наверное, труба шла с польской стороны, под разделительной стеной. Такая же раковина была и на нижнем островке, который был весь засыпан цементной крошкой, битым кирпичом и обломками досок. Тогда-то я и разглядел под окном шкаф с дверцами. И на верхнем островке тоже виднелся такой шкаф.

Разумеется, нашу улицу назвали Птичьей вовсе не из-за этих птиц. Мама мне рассказывала, что когда-то давно прямо посреди улицы росли высокие деревья. Это было ещё до того, как появились машины. Люди тогда ездили верхом на лошадях или в повозках, и большие деревья никому не мешали ни с одной стороны улицы, ни с другой. Мама не застала эти деревья. Но бабушка их видела! Она говорила, что в их ветвях жило очень много птиц, целые стаи. Поэтому улицу и назвали Птичьей. Может быть, сегодняшние птички – это дети детей, или внуков, или даже правнуков тех птиц, которые жили тогда в высоких деревьях. Ведь поколения у птиц сменяются гораздо быстрее, чем у людей.

Барух говорил, что поколение – это сорок лет. Странно. Если честно, то все люди, которым больше двадцати, казались мне старыми. Я сказал об этом Баруху. Он засмеялся. Для него пятидесятилетние и даже пятидесятипятилетние люди были молодыми.

– Когда тебе исполнится пятьдесят, ты поймёшь, что я прав.

Мне? Пятьдесят? В это было трудно поверить. Бедный Снежок. Он-то проживёт от силы года три. Интересно, сколько лет в мышином поколении? В энциклопедии было написано, что мыши за год приносят приплод около восьми раз. Как посчитать одно поколение?

Я не мог рассказать папе и маме о птицах и о птичьем водопое. Потому что тогда родители бы узнали, что я нарушил запрет. И ещё кое-что. Через несколько мгновений после того, как я слез с той стены, она обрушилась целиком, подняв огромное облако пыли. Мы все закашлялись и побежали на улицу. Один мальчик сказал: «Алекс, тебе здорово повезло».

И правда повезло. Я так хотел рассказать об этом папе и маме. Папа мне тоже всегда говорил: «Алекс, ты везунчик». А мама объясняла, что мне везёт потому, что я родился в шапке. Тем, кто родился в шапке, всегда везёт. Шапка, понятно, не настоящая – просто так говорят, когда младенец рождается с «шапочкой» из оболочки, в которой он лежал, пока был у мамы в животе. «Это суеверие, – сказала мама, – но во многих суевериях есть доля правды».

Старый Барух думал так же, как мама.

В моей жизни было три учителя. То есть у меня, конечно, были и обычные школьные учителя, и учителя, которые занимались с нами в гетто. Но самым важным вещам я научился у папы, мамы и Баруха.

– Когда устраиваешь укрытие, позаботься о том, чтобы в нём был запасной выход, – так учил меня Барух.

– Главное – застать врага врасплох. Выжидай… – это папин урок.

– Доверяй людям, будь с ними приветлив, и они тебе помогут, – это урок от мамы.

Хотя папа ещё учил: «Доверяй, но проверяй». И это как-то сбивало меня с толку.

– Всё зависит от ситуации, – сказала мне мама. – Умный человек умеет оценить ситуацию и понять, как ему себя вести. Я ведь говорю не об универсальных правилах поведения на все случаи жизни, а о том, что должно быть у человека в душе. В душе должны быть любовь, радость, дружеские чувства. Но это не значит, что нужно чуть что их показывать. Уж точно не тогда, когда перед тобой убийца с «мёртвой головой» в петлице.

В этом папа был согласен с мамой. Он помолчал и сказал:

– Да, Алекс, всё так и есть.

И ещё немного о везении.

Как-то раз в начале войны я оказался на улице во время бомбардировки. Я шёл, и вдруг завыла сирена. Какой-то человек схватил меня и затащил во двор одного из домов. Там уже прятались другие люди. Я постоял рядом с ними несколько секунд, а потом вдруг сорвался с места и побежал домой. Они кричали мне вслед: «Мальчик, вернись! Вернись сейчас же!»

Они боялись, что в меня попадёт какой-нибудь осколок или что целая бомба упадет мне на голову. И тут – бум-трах! – что-то грохнуло, мне показалось, что прямо у меня над ухом, и всё заволокло облаком пыли, и мелкие камушки посыпались дождём. Я лёг на землю, на тротуар, как учил меня папа, и подождал, пока облако рассеется. Ещё до того, как прозвучал отбой, я встал и посмотрел туда, откуда прибежал. Я не поверил собственным глазам. Двора, где я только что стоял, больше не было. Не было ворот. Всё исчезло. Осталась только куча дымящихся обломков. И вот уже вокруг забегали люди, охрана, добровольцы из спасательных отрядов – они копали на месте взрыва в надежде отыскать и спасти выживших.

Я думал, что моё везение – это дело рук какого-то помощника: доброго духа, ангела-хранителя, кого-то, кто решил, что я должен жить дальше, и всё. Но папа ни в каких помощников не верил. Он всегда говорил мне: «Твоя судьба – в твоих руках, Алекс».

А Барух, наоборот, говорил: «Плохо это или хорошо, но человек не может уйти от своей судьбы. Чему быть, того не миновать».

И правда интересно: существует ли такое устройство, которое заранее определяет, что будет с каждым из людей? Что-то мне с трудом верится. Потому что тогда какой был бы смысл вообще хоть что-то делать? А может, оно учитывает всякие разные условия? Если поступишь так-то и так-то, будет тебе то-то и то-то. А поступишь по-другому – с тобой произойдут другие вещи. И всё уже заранее предопределено… Как знать, как знать.