Текст книги "Тихие приюты"

Впечатление от этих пережитых 25–30 минут было настолько сильно, что мы не скоро, как говорится, могли придти в себя. Наконец оделись, попросили своего возницу подать экипаж сейчас же к храму и отправились в церковь.

В храме шла всенощная. Служил другой монах. О. Герасим был в алтаре. Спустя несколько минут после нашего прихода ко мне подошел молодой монах и со словами: «Вы будете Владимир?.. Вас просит батюшка», указал мне на левый клирос, где в мою сторону глядел о. Герасим.

Я направился к нему, и он передал мне две просфоры со словами: «Одну вам, а другую вашей спутнице».

Как это ни покажется странным, мгновенно у меня созрела мысль еще раз испытать о. Герасима, при наличности всей указанной выше поражающей силы его очевидного дара прозрения. Мгновенно я придумал следующее.

Я сам давно утратил возможность лично писать, за исключением очень редких случаев; и уже давно все свои журнальные статьи, равно как и письма, диктую другому лицу, а тот или пишет их от руки, или печатает на машинке под эту диктовку. И вот, в силу этого обстоятельства, я на этот летний сезон пригласил на время своего отдыха одну барышню, с которой постоянно вместе работал.

Получив от о. Герасима две просфоры себе и моей спутнице, я решился у него попросить третью просфору «тому человеку, кто со мной сейчас работает». Мне очень хотелось, чтобы он каким-либо способом сказал мне, кто этот человек: он или она.

Я с математической точностью передаю и этот факт, и эти слова, сказанные мной, для того, чтобы ярче подчеркнуть то, что из моих слов обыкновенный человек не мог ничего усмотреть, а просто дать мне просфору и сказать: «извольте»… «передайте» или что-нибудь в этом роде.

Здесь произошло нечто другое.

Батюшка Герасим немного подумал, как-будто что-то соображая, потом вынимает из кармана просфору, благословляет меня ею, говорит: «А эту передайте ей».

Если бы я в этот момент был с о. Герасимом один на один, я, вероятно, упал бы перед ним на колени и разрыдался, но… церковь, народ, – я поцеловал его руку и с еле сдерживаемыми рыданиями в горле проговорил: «Простите меня, Христа ради». Батюшка ласково, тепло и приветливо проговорил мне: «Бог простит… Бог простит..»

Мы уехали.

Вообще, старец Герасим обладает очень резко выраженным даром прозрения, и недаром про него говорит простой народ, что он не указывает только чисел, и нижеследующий эпизод из поездки нынешнего года в высокой степени подтверждает это…

Летом нынешнего года (1913) я приехал к старцу Герасиму уже как знакомый человек и тоже не один – со мной была издательница настоящей книги.

Приехали мы около десяти часов вечера. Первым и, конечно, весьма натуральным желанием моей спутницы было тотчас же увидеть батюшку. Но это оказалось почти невозможным делом, потому что старец показывал какой-то приезжей уважаемой им барыне дачу для одного из детских приютов. Долго мы еще сидели на террасе гостиницы, посматривая на прикрываемые падающими сумерками молодые сосны и елочки, ожидая, что вот-вот возвратится батюшка. Но, увы! Силуэты деревьев все больше и больше утопали в темноте, и почти уже наступавшая ночь показала нам, что батюшку Герасима мы сегодня не увидим.

Был двенадцатый час.

Все в гостинице собирались спать, как вдруг приходит посланный из скита, обходит по всем номерам и объявляет: «Не желает ли кто собороваться?» В утвердительном случае необходимо сейчас же идти в келью о. Герасима.

Само собой разумеется, мы тотчас же отправились.

Необходимо заметить, что соборование, или так называемое Таинство Елеосвящения, в современной жизни православных христиан почти совершенно вышло из обихода обычного уклада.

И в очень немногих семьях оно совершается над человеком, уже бесповоротно приговоренным к смерти, как обряд.

Совершенно иначе смотрели на это Таинство в старые годы. Оно считалось одним из самых действительных средств против всякой болезни, в особенности против всякого рода одержаний, большую часть которых современное знание отрицательного направления подвело под общую номенклатуру неврастении, истерии и вообще невропатологических явлений.

В доброе старое время придавали большое значение словам апостолам Иакова:

Болен ли кто из вас? Пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему (Иак. 5, 14–15).

Этими словами, собственно говоря, и установлено это Таинство. Тогда это считалось универсальным средством против всех заболеваний.

И старики, действительно, в этом случае были правы.

В настоящее время это Таинство сохранилось только лишь в немногих обителях, и то, насколько мне известно, в некоторых, например московских, монастырях оно совершается один раз в год; но в Оптиной пустыни и в Сергиевом скиту оно совершается для богомольцев по два, по три раза в неделю.

И по уверению многих, прибегающих к этому Таинству, оно производит удивительно ободряющее, восстанавливающее и исцеляющее действие.

Указанный выше Боровский архимандрит о. Венедикт лично свидетельствовал мне о поразительных свойствах этого Таинства.

Помимо своего духовного действия, оно успешно влияет и на физическую сторону человека.

Между прочим, в его личной практике был такой случай: одна девушка 16–17 лет стала так быстро терять волосы, что через короткий промежуток времени у нее вместо роскошных волос получилась совершенно голая голова, как колено. Девушка была в отчаянии, близком к самоубийству. Привезли ее к отцу Венедикту; последний, исходя из общего принципа, что 9/10 наших болезней являются или результатом нашего личного уклонения от условий жизни, указанных Божественной правдой, или же результатом воздействия на нашу физическую природу духа зла, предложил девице собороваться; последняя согласилась.

Совершив это Таинство, о. Венедикт вылил ей на голову, в самом точном смысле этого слова, все то масло, смешанное с вином, которым совершалось елеосвящение, и спустя короткий промежуток времени после этого у девушки выросли прекрасные волосы…

Когда мы вошли в низенькое, темное помещение о. Герасима, оно было, как говорится, битком набито народом. Здесь были и простые крестьянские женщины, и интеллигентные городские барышни, три-четыре монахини, двое-трое мужчин. Все они стояли длинной шеренгой, разделившись на две линии, одна против другой. У каждого из присутствовавших был расстегнут ворот рубашки и обнажена верхняя часть груди. Каждый держал в руках зажженную восковую свечу. Впереди всех, около небольшого столика, на котором горело несколько свечей, стоял в епитрахили о. Герасим, рядом – две чтицы-монахини из числа пришедших собороваться.

Когда я вошел, о. Герасима, по причине его маленького роста, не было видно за народом. Я слышал только лишь его голос; он с особенным настроением читал чудные, полные поэзии слова первого Евангелия, в котором повествуется трогательное милосердие «некоего самарянина», увидавшего поверженного в прах несчастного человека.

В трогательной передаче доброго старца особенно глубоко падали в душу слова: И приступлъ обвяза струпы его, возливая масло и вино, всадив же его на свой скот, приведе его в гостиницу, и прилежа ему (Лк. 10, 34).

Келейник Василий провел нас в хвост шеренги соборующихся, дал нам в руки по зажженной свече, затем по кусочку ваты, назначение которой состояло в том, чтобы после помазания ею отирать стекающий елей.

В это время старец читал уже прекрасные слова первой молитвы Таинства Елеосвящения: «Безначальне, Вечне, Святе, святых, Единороднаго Твоего Сына ниспосли, Исцеляющаго всякий недуг, и всяку язю душ и телес наших, ниспосли Святаго Твоего Духа, и освяти елей сей, и сотвори помазующимся рабам Твоим в совершенное исцеление грехов их, в наследие Царствия Небеснаго…»

После этого от стола поднялся старец Герасим и, держа в одной руке так называемый «стручец» – обыкновенную тоненькую палочку, на одном конце которой был намотан толстый кусочек ваты, а в другой – небольшой стаканчик, наполовину наполненный маслом, смешанным с вином, подходил к каждому, и со словами: «Отче Святый, Врачу душ и телес, пославый Единороднаго Твоего Сына, Господа Нашего Иисуса Христа, всякий недуг Исцеляющаго, и от смерти Избавляющаго, исцели и раба Твоего…» помазывал крестообразно каждого стоящего перед ним на челе, на ноздрях, на щеках, на губах, на открытой груди, на ладонной и на тыльной стороне обеих рук, а все присутствующие пели: «Услыши ны, Боже; услыши ны, Владыко; услыши ны, Святый».

Такое помазание повторялось после перерывов, в которые читалось Евангелие, семь раз.

Необычность обстановки, приподнятое настроение, какая-то непостигаемая человеческим разумом красота и возвышенность этого Таинства, не говоря уже о своеобразном общем пении, о некоторой таинственности, об этих висящих кругом старинных образах, портретах старцев, иноков, сурово, степенно смотрящих на всех этих, пришедших сюда за исцелением душ и тела, – все это куда-то настолько далеко относило от жизни, от ее обычных тревог и забот и давало такое настроение, что казалось, если бы в этот момент кто-либо сказал, что «вот-де сейчас вас всех перережут, расстреляют, сожгут», никто бы не обратил на это внимания, а все продолжали бы так стоять с полуоткрытой грудью, с горящими свечами и медленно, монотонно петь: «Услыши ны, Боже; услыши ны, Владыко; услыши ны, Святый».

Не потому, что присутствующие не поняли бы тех слов; не потому, что они были фанатизированы какой-либо близкой их душе догмой, – нет; а просто потому, что эта тишь, эта келья, заброшенная в эти пески, в эту чащу молодого леса, благодаря какой-то таинственной силе, быть может на мгновение только, помогла этим людям, отдавшимся обаянию святого Таинства, утратить остроту ощущения жизненных явлений.

Я, например, лично никогда не испытывал ничего подобного. И мне кажется, я за эти 1,5–2 часа времени сразу от всего отдохнул, сразу оторвался от того, что до сих пор угнетало, тревожило меня, все равно как после слов Христа, обращенных, согласно шестому Евангелию Таинства Елеосвящения, жене хананейской: О, жено, велия вера твоя: буди тебе якоже хощеши (Мф. 15, 28), тотчас же исцелилась ее дочь.

Соборование окончилось около половины второго ночи, и молящиеся в безмолвной ночной тишине расходились по своим номерам.

Наутро, лишь только мы встали, по гостинице пронесся слух, что о. Герасим уезжает по вызову в Калугу, где должен соборовать и напутствовать какую-то умирающую свою духовную дочь, поэтому почти все население богомольцев устремилось к его келье, опасаясь, что он не скоро вернется.

Когда мы пришли, келья была переполнена народом, и батюшка принимал обращающихся к нему с теми или другими вопросами, за теми или другими советами.

Вот подошла к о. Герасиму какая-то простая женщина, упала на колени и спрашивает совета, следует ли ей распродавать в родном селе все свое имущество и ехать по зову сына на постоянное жительство в далекую Сибирь, или нет.

– А не пьет сын-то твой? – спрашивает о. Герасим.

– И ни капельки, родной батюшка, ни капельки.

– А женатый он у тебя? – снова спрашивает о. Герасим.

– Да, родной батюшка, женатый.

– А сноха-то с тобой дружна?

– Души во мне не чает, батюшка…

Отец Герасим задумался, потом говорит: «Ну, поезжай с Богом».

Вслед подходит молодой парень, очевидно старый знакомый батюшки, так как последний прямо обратился к нему со словами:

– А, здравствуй, Павел. Зачем пришел?

– Да вот, батюшка, не знаю, как поступить. Не платят ведь мне денег-то… Благословите посудиться, – умоляюще проговорил парень.

– Нет, нет, Павел, на судбище у меня нет благословения. Молись за него, чтобы Господь вразумил его отдать тебе деньги. Давай вместе молиться: ты будешь молиться, и я буду молиться за него, – ан, глядь, Господь-то и услышит молитву-то нас обоих. Помнишь, как Он сказал: Если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного… (Мф. 18, 19) Понял?

– Как не понять, батюшка, понимаю.

– Ну, благослови тебя Господь, и потерпи, и потерпи, он все тебе отдаст.

Не успел отойти парень, бухается батюшке в ноги какая-то светло-коричневая поддевка. Опять, видимо, знакомая батюшке, потому что он говорит:

– Слышал, слышал, что Господь исцелил тебя за молитвы оптинских старцев… Ну, благодари Господа, не забывай Его и впредь не греши.

«Поддевка» задыхалась от неудержимых рыданий.

Оказывается, года три или четыре назад этот мужичок, вопреки совету кого-то из калужских старцев, вместо того чтобы ехать по их указанию в Воронеж, поехал и открыл торговлю в Полесье, где меньше чем через полгода проторговался и заполучил начало туберкулеза. Но, вовремя спохватившись, приехал просить прощения и молитв у оптинских старцев, и теперь настолько окреп и здоровьем, и средствами, что собирается ехать в указанное место.

И так без конца…

Когда подошел мой черед с моей спутницей, о. Герасим был уже в своей собственной маленькой келейке и готовился к отъезду. В то же время старец, не желая отпустить нас без благословения, показывал нам свои драгоценности-святыни. Здесь мы видели и подаренный ему В. К. Елизаветой Феодоровной образ с мощами; здесь же он нам показал очень интересный, неизвестно кем подаренный ему небольшой крест, представляющий собой металлический футляр, в котором на сделанном из какого-то материала кресте на одной стороне помещается распятие Спасителя, а на другой – изображение Преподобного Сергия…

– Удивительный крест, удивительный. Вот стоит только положить его на лоб и подержать несколько времени, чтобы и голова посвежела, и Господь мысли новые послал, – говорил нам о. Герасим.

Здесь я снова наблюдал два феномена, подтверждающие дар прозорливости у о. Герасима.

Одна собирающаяся выйти замуж девушка поручила моей спутнице испросить совета и благословения у старца. Последняя обратилась к нему с этим поручением, не указывая о. Герасиму, кто вопрошающая, кто ее жених. О. Герасим встал, помолился, немножко подумал (это его обычный прием), затем проговорил:

– Бог благословит, только пусть годик подождет венчаться-то.

Моя спутница была чрезвычайно поражена этим, так как, оказывается, между женихом и невестой уже договорено раньше как через год, свадьбы не делать.

Другой случай: когда старец обратился к нам спиной и начал искать, что дать на память моей спутнице, мне невольно пришла в голову пренаивная мысль: а что, думаю, прегрешает в чем-либо старец или нет. Не может быть, чтобы не прегрешал, ведь один Бог без греха. И вдруг, к моему удивлению, старец, не оборачиваясь, говорит: «Да, один только Бог без греха, а я грешный и, ох, как прегрешаю, ох, как иногда уклоняюсь от Его святой воли»… и т. д. Я был страшно поражен этим фактом.

А между тем народ все прибывал и прибывал.

Старцу подали на ходу выпить стакан чая. Продолжая беседовать с приходящими, он одевался, пил чай и, поочередно благословляя всех и каждого, вышел к стоящему у крыльца экипажу; и когда келейник хотел что-то спросить о. Герасима по делу, он уже отъезжал от келлии.

– Вот всегда так, – с неудовольствием в голосе говорил келейник, – в два часа кончит соборование, в четыре идет к утрени, в семь от обедни принимает посетителей, беседует с ними до 6–7 часов вечера; не углядишь, убежал на постройки, а там либо всенощная, либо соборовать. По целым неделям ни на трапезу не ходит, ни дома, кроме одной просфорки, ничего не ест, не спит целыми месяцами, того и ждешь, что ног под собой таскать не будет… А тогда – что делать-то?..

А о. Герасим небыстрой рысцой удалялся из скита по направлению к большой дороге, благословляя направо и налево встречающихся ему паломников.

От о. Герасима я уже совершенно иным человеком отправился в Оптину пустынь.

V
Оптина пустынь

Скит. Старцы. Последнее пребывание в Оптиной пустыни Л.Н. Толстого

Если путнику во время переезда от Сергиева скита до Оптиной пустыни на протяжении 109 верст, с пересадкой в Сухиничах, приходится претерпевать целый ряд самых досадных неудобств, в особенности если он едет в третьем классе, то как только выйдет он из вагона на станции Козельск, сядет если даже на самого плохого извозчика и, не отъехав версты от города, увидит в перспективе раскинувшуюся на бархате изумрудной зелени изумительную по своей красоте Оптину пустынь, он забудет все пережитое им во время 4—5-часового переезда по железным дорогам.

Оптина пустынь находится на расстоянии трех верст от Козельска и, благодаря своим этнографическим условиям, совершенно изолирована от мира. С трех сторон она, как забором, окружена и защищена от соседних селений дремучим лесом, настолько девственным, что в нем, благодаря строгому запрещению всякой охоты, совершенно свободно располагается всякая дичь; целыми гнездами живут цапли, и во время вечерней зари, когда еще не разлетается выводок, оглашают окрестность самым невообразимым, самым непередаваемым криком. Неосведомленный в этом направлении человек обыкновенно останавливается, не знает, на что подумать, и с нетерпением ждет первого встречного, чтобы выяснить причину и происхождение этих звуков. С четвертой, западной, стороны, почти у самых стен величественных храмов обители, течет неширокая, но очень глубокая, местами до 8—12 аршин глубины, быстро бегущая речка Жиздра, приток Оки. По левому берегу Жиздры широким ковром раскинулся роскошный зеленый луг, который идет вплоть до большой дороги на Калугу и на котором, кроме небольшой извилистой речки Кмотомы, притока Жиздры, и нескольких небольших озер, красиво раскинулась чистенькая, нарядная особенно летом, поддерживаемая обителью деревня Стенино.

Если же к этому добавить то, что через речку Жиздру существует только лишь одна переправа в пустынь на пароме, против самого монастыря, и что этот паром содержится пустынью и обслуживается ее иноками, следовательно, находится под ее контролем, тогда будет вполне понятным, что площадь, лежащая под Оптиной пустынью, как будто самой природой назначена для таковой.

Не буду утомлять вашего внимания историческими справками относительно этого великого, хорошо сохранившегося памятника высокохристианского уклада русской жизни.

Интересующимся этим предметом можно рекомендовать специальный труд «Историческое описание Козельской Оптиной пустыни и Предтеченского скита Калужской губернии», составленное Е.В.; скажу только одно, что эта обитель переживала чрезвычайно много тяжелых моментов.

Точно указать время ее возникновения не представляется возможным, равно как и то, кто был ее основателем. Существует на этот предмет очень много преданий, но все они не являют собой того прочного материала, на котором можно было бы построить самые первые страницы истории этой обители. И, между прочим, как на одно из характерных в этом направлении, можно указать на местное предание такого содержания:

Очень давно на Руси, в отрогах непроходимых дремучих Брянских лесов, жили два разбойника: Кудеяр и Опта.

Тот лес, который служил естественной крепостной защитой от татарских полчищ, Литвы и во время междоусобной борьбы удельных князей для города Козельска, сильного и славного в то время города, – этот же лес служил лучшим бивуаком разбойничьих шаек жестоких грабителей.

Много лет оба разбойника наводили ужас на окрестности, не щадя ни старого, ни малого; наконец что-то совершилось необычное в душе Опты, и разбойники разошлись. Кудеяр отправился в Пензенскую губернию, где долго еще наводил ужас на беззащитных обывателей, а Опта, резко изменив образ жизни, создал две пустыни: одну в Орловской губернии, Волховского уезда, а другую – в 70 верстах от первой, описываемую нами Оптину пустынь; поэтому эти две обители и назвались именем их созидателя, Оптиными.

В основу обеих обителей, а в особенности последней, где и окончил свою жизнь Опта, были положены три правила: соблюдение строгой иноческой жизни, сохранение нищеты и стремление всегда и во всем проводить правду, при полном отсутствии какого-либо лицеприятия.

Это говорит народное предание.

Что касается исторических исследований, то они свидетельствуют, только лишь предположительно, что эта обитель основалась вскоре после того, как козельчанами было принято христианство. Тогда монашество являлось, вообще, как первый цвет принятого Православия и самой совершенной формой его выражения. Это подтверждается историческими справками, свидетельствующими, что после принятия Православия всегда, как естественное выражение первой горячности веры новообращенных, у нас, в России, до монгольского периода, созидалось много монастырьков, пустынек, строенных не князьями или боярами, а самими отшельниками; не серебром или золотом, а слезами, пощением, молитвой, бдением, потом и трудами самих подвижников.

Так или иначе, Оптина пустынь была известна много раньше истории о ней и служила с давних пор местом и обиталищем таких великих подвижников, при виде которых в душах благочестивых посетителей воскресала память о древнейших монастырях далекого Востока первых веков христианства.

И действительно, если взглянуть, даже бегло, хотя бы только на последнее столение этой великой обители, которое является самым блестящим периодом развития в ее насельниках духовной жизни, чтобы иметь полное основание утверждать, что в более отдаленную эпоху, эпоху, не зараженную тлетворной культурой, насельники этой обители были великими подвижниками и молитвенниками за православную Русь.

Как и все, не принадлежащее миру сему и не от мира сего насажденное, Оптина пустынь, пожалуй, более чем всякая другая русская обитель претерпевала самые ужасные и самые разнообразные угнетения, обиды, бедность. Ее неоднократно упраздняли, потом опять возобновляли. Неоднократно она подвергалась излюбленной сатаной форме гонения на всех работников Божией нивы – клевете, но на ней оправдывались слова Христа, предохранявшего эту церковь, этот союз желающих служить Ему от нападения ада. Она возникала из пепла, из горькой нищеты, и кресты на ее Божественных храмах снова ярко блистали под голубой лазурью небес, окруженные, как естественными стражами, колоссальными соснами и дубами.

Чтобы иметь хоть слабое понятие о том, какие были иноки доброго старого времени, какими уставами руководились они, я позволю себе указать на две исторические выдержки.

Первую – это завещание монаха скитской жизни, прп. Нила Сорского, скончавшегося в 1508 году: «Монахи, – наставлял он, – должны пропитание снискивать трудами рук своих, но не заниматься земледелием, так как оно, по сложности своей, неприлично монашеству; только в случае болезни или крайней нужды принимать милостыню, но не ту, которая могла бы служить кому-нибудь в огорчение; никуда не выходить из скита и не иметь в церкви никаких украшений из серебра или золота, ни даже для святых сосудов, а все должно быть просто».

Теперь следует обратить внимание на отзыв Зиновия Отенского, свидетельствующего о том, как жили подвижники наших обителей до XVI века. Вот что говорит последний: «Плакать мне хочется от жалости сердечной! Доселе приходит мне на память, как я видел монахов некоторых из тех монастырей, которых осуждают за деревни (вопрос касался монастырских вотчин): руки скорчены от тяжких страданий; кожа как воловья и истрескалась; лица осунувшиеся; волосы растрепаны; без милости волочат и бьют их истязатели, истязают, как иноплеменники; ноги и руки посинели и опухли. Иные хромают, другие валяются. А имения так много у них, что и нищие, выпрашивающие подаяния, более их имеют. У иных пять и шесть серебряных монет, у других две или три, а у большей части редко найдешь и одну медную монету. Обыкновенная пища их – овсяный невеянный хлеб, ржаные толченые колосья и такой хлеб, еще без соли. Питье их – вода; вареное – листья капусты; зелень – свекла и репа; если есть овощи, то это рябина и калина; а об одежде и говорить нечего».

И только с XVI-го века, при Иоанне Грозном, стало заметно ослабление пустынной жизни.

Вот в какой школе воспитывалась Оптина пустынь, и если прибавить ту изумительную красоту правдивости, нелицеприятия и смирения, то будет вполне понятным, что за могиканы духа должны были воспитываться в этой обители.

Если же принять во внимание то, что все эти свойства сохранились до некоторой степени в этой обители и сейчас, а в особенности правдивое нелицеприятие и поражающее непривычный глаз мирянина смирение, то вполне будет понятно, почему эта обитель и в наше время, на фоне упавшей нравственно современной жизни во всех ее слоях, не исключая и ордена монашествующих, является тем огненным столпом во мраке окружающей ночи, который привлекает к себе всех мало-мальски ищущих света.

На последних страницах истории монастыря видное место занимает настоятель, игумен Моисей (Путилов), который создал связующее звено между русским обществом и этой обителью, учредив в ней старчество.

Архимандрит Моисей, сын богатого серпуховского купца Путилова, с ранней молодости интересовался духовными вопросами и всячески искал случая познакомиться с опытными в этом направлении людьми.

В то время в Москве проживала известная монахиня Досифея (1746–1810), которая, по народной молве, была никто иная, как известная княжна Августа Тараканова, дочь императрицы Елизаветы Петровны, заточенная по повелению Екатерины II в Ивановский монастырь. Эта великая женщина и направила первые шаги молодого Тимофея Ивановича, – так звали в мирской жизни архимандрита Моисея, – к духовному совершенству. Он поступил в монастырь, и сорока трех лет от роду был назначен строителем Оптиной пустыни.

Человек этот был высокого духовного уклада, глубоко верующий, монах в самом точном смысле этого слова и безгранично добрый.

Так рассказывают про него. Найдя обитель без всяких личных средств к жизни и чрезвычайно запущенной, он приступил к приведению ее в порядок.

И прежде всего начал строиться, но строился не по прихоти, а по нужде, так как в то время (1839 г.) был во всей той местности ужасный голод, и о. Моисей задался мыслью – работами на своих постройках оказывать помощь нуждающемуся окрестному населению.

Когда же благосостояние монастыря стало внушать инокам беспокойство за их будущую необеспеченность, они, видя производящуюся постройку различных новых зданий, стали роптать на архимандрита и довольно громко высказывать, что «самим-де есть нечего, а между тем затеваются такие постройки, такие работы».

О. Моисей смиренно переносил это недовольство.

Но наконец ропот дошел до того, что даже его родной брат, бывший в обители иеромонахом, решился сказать своему брату, что он поступает неправильно и что все эти работы надлежало бы прекратить.

А в это время, действительно, весь монастырь битком был набит голодным народом, у которого не было дома ни корки хлеба.

О. Моисей задумался, опустив в землю глаза, ничего не возражал своему брату, но, когда от них отошел келейник, он начал говорить вполголоса:

– Эх, братец ты мой! На что ж мы образ-то ангельский принимали? Спасителем нашим клялись? На что ж Он душу-то Свою за нас положил? Зачем же слова любви-то Он нам проповедывал? На то ли, чтобы мы только перед людьми казались ангелами, чтобы слова о любви к ближнему повторяли только устами, а на деле втуне его оставляли? Чтобы ругались Его страданию за нас?.. Что ж народу-то – разве с голоду умирать? Он ведь во имя Христово просит избавить его от голодной смерти. Что ж, мы откажем Христу-то нашему Спасителю, нашему Благодетелю, Которым мы живем, движемся и есмы? Да разве это можно? Разве можно сказать голодному: ты мне чужой, мне до тебя дела нет: уходи отсюда, умирай!.. Нет! Господь не закрыл еще для нас щедрую Свою руку. Он подает нам Свои дары для того, чтобы мы не прятали их под спудом, не накопляли себе горячих угольев на голову, а чтобы возвращали в такую-то вот годину тому же народу, от которого их получили. Мы для него берем на сбереженье его трудовые лепты…

Этого было совершенно достаточно, чтобы братия навсегда оставила в покое стремление архимандрита служить Господу милосердием.

Вера этого человека была так велика, что в то время и при наличности имеющихся у него средств никто не решился бы даже подумать начинать, а архимандрит Моисей не задумывался: он был твердо уверен, что Господь не оставит его. И эта вера его передавалась даже всем рабочим. Они также привыкли к мысли, что Бог на их долю пошлет необходимые средства. Бывало, если кому-нибудь понадобятся из них деньги, a y o. Моисея их нет, он просит повременить денек, другой – и они охотно это делают. И на самом деле, Господь не оставлял их; глядишь, а с почты и везут что-нибудь. Батюшка придет на работы и говорит им: «Ну, вот, братия, Господь на вашу долю послал, давайте поделимся», и сейчас же раздаст кому что нужно.

Про этого доброго человека рассказывают чрезвычайно много.

Так, например, придут к нему, бывало, из Козельска бедные женщины попросить на зиму сенца для своих коров. Он позовет эконома и спросит: «Много ли у нас сена-то?» – «Да у нас сена-то только для себя». О. Моисей обращается к женщинам и говорит: «У нас сена только для себя», а сам возьмет запишет их адреса и отпустит домой. Потом, когда придет время поднимать стога, призовет эконома и спросит: «Вот у тебя на лугу, близ города-то, стоит стожок, ты когда его думаешь свозить в обитель-то?» – «Да думаю, если благословите, завтра». – «То-то, ты уж поскорей, а то занесет его снегом – к нему и подъехать-то нельзя будет… Да, кстати, вот что: приходили ко мне тут две женщины и просили меня продать им сенца, я было говорил, что сено нужно самим, да они тут набросали денег: одна рубля полтора, другая два, так уж делать нечего, ты им отвези». А между тем женщины и не думали давать ему денег. Это он сначала узнает, действительно ли они нуждаются, есть ли у них дети и коровы, а потом пошлет.

Или, например, был такой случай: проходя к старцам в Оптину пустынь, один приезжий настоятель увидал мальчика, сидящего около дорожки. «Ты что тут делаешь?» – спросил настоятель. – «Кротов ловлю». – «И жалованье за это получаешь?» – «И жалованье получаю…» Идет настоятель дальше, смотрит: сидит около яблони другой мальчик. «А ты что делаешь?» – спросил настоятель. – «Ворон пугаю от яблонь, чтобы яблоки не портили».

– «И жалованье за это получаешь?» – спросил настоятель. – «И жалованье получаю».

Приходит настоятель к о. Моисею и высказывает ему удивление по поводу виденного.

– Да, да, – прервал старец, – крот-то ведь очень вредный зверь: корни у растения подкапывает, а ворона – такая птица, что все яблоки перепортит. Вот я и должен нанимать мальчиков-то, а мальчики-то сироты, – смиренно оправдывался о. Моисей.