Текст книги "Тихие приюты"

Это было во время неурожая.

Но как ни прикрывал дела милосердия о. Моисей, они все выходили наружу.

И вот этому-то старцу выпало на долю учредить при Оптиной пустыни так называемое «старчество».

Как человек большого духовного опыта, несмотря на то что он обладал даром слова, знанием человеческого сердца, прекрасно изучил Слово Божие, Священное Писание, учение святых отцов, – словом, был преисполнен большой духовной мудрости, он считал совершенно невозможным совместить в одном лице три обязанности в обители: и настоятеля, и духовника, и старца. Поэтому, во исполнение только что введенного в пустыне устава Коневской обители, где сказано, что должность духовника состоит в совершении Таинства Покаяния, а обязанности руководительствовать иноков к богоугодной жизни частыми наставлениями должны лежать на особом наставнике или, так называемом, старце. Причем, старцем иногда иожет быть, по благословению настоятеля, и простой монах, умудрившийся в духовной жизни, который вразумляет брата, открывающего ему свою борьбу с одолевающими его помыслами; учит противостоять искушениям сатаны; возбуждает к покаянию и исповеданию грехов, но сам не разрешает грехов. Таким путем старец, по точному смыслу Коневского устава, всех более должен помогать настоятелю в руководительстве братией ко спасению.

Само собой разумеется, в деле этого руководительства старец должен сообразоваться со Словом Божиим, богомудрыми отеческими писаниями, правилами Святой Церкви и уставом обители.

Задача о. Моисея облегчалась еще тем, что при Оптиной пустыни был уже скит, учрежденный несколько ранее самим же о. Моисеем.

Стоит только выйти из Оптиной пустыни по направлению к лесу, и здесь на расстоянии 170 саженей помещается в глубине леса совершенно уединенный скит для избранных лиц, стремящихся и способных к созерцательной молитве.

В настоящее время этот скит представляет собой центральное место как для самих иноков, так и для богомольцев, приходящих в Оптину пустынь.

Ведь в Оптиной пустыни, собственно говоря, не имеется никаких исключительных святынь. И последняя привлекает к себе беспрерывную массу паломников, несмотря ни на какое время года, только лишь исключительным настроением обители, высоким подвигом и строгим образом жизни иноков, и, главным образом, старцами.

Насколько высоко и возвышенно настроение Оптиной пустыни, может испытать на себе каждый, побывавший в ней.

Я не говорю уже о таких великих деятелях и умах, какими должно назвать Н.В. Гоголя, как известно, получившего в Оптиной пустыни полное возрождение своей духовной природы (момент, который разделил Гоголя: на Гоголя – творца «Мертвых душ», «Ревизора», и на Гоголя, давшего высокохудожественные произведения духовно-христианского творчества, в виде его «Размышления о божественной литургии»[1]1
  Это сочинение H.В. Гоголя имеет и другую оценку. – Прим. ред.


[Закрыть]); затем И.В. Киреевского, в котором, опять-таки благодаря той же Оптиной, получился коренной переворот в личных воззрениях (до Оптиной И.В. Киреевский был питомец западноевропейской, вольтерьянской, философствующей мысли, сторонник Гегеля, Шиллинга и К°; после Оптиной – это было истинное дитя Христова учения, воспитанное молоком Священного Писания и назиданием святых отцов); A.C. Хомякова, К.Н. Леонтьева, Ф.М. Достоевского… Не будем даже останавливаться на ярком факте какой-то чудодейственности, неотразимости Божественной благодати этого места, ощущавшейся сведшим на степень обыкновенного человека Господа нашего Иисуса Христа, и отрицавшим Православную Церковь, как таковую, Л.Н. Толстым, который очень часто, по свидетельству многих из оптинских иноков, приедет, бывало, верхом на лошади, поставит ее в гостинице № 6, а сам отправится пешком за скит. Сядет там на пенек и, иногда по четыре-шесть часов не сходя с места, сидит и обдумывает какую-то угнетающую его мысль, разрешает какой-то тяжелый вопрос. Не будем говорить здесь даже о том, что этот запутавшийся в своей собственной гордыне колосс человеческой мысли инстинктивно, как слепой тянется к лучам согревающего солнца, тянулся туда перед концом своей жизненной эпопеи. Не будем говорить об этих великих людях, а проверим свои личные переживания в Оптиной, а затем в скиту, и, мне кажется, каждому из нас, когда мы были в этих местах, хотелось сказать словами патриарха Иакова, во время его пребывания около Вефиля, где он видел знаменитый сон – лестницу от земли до неба: Это не иное что, как дом Божий, это врата небесные (Быт. 28, 17).

Я не говорю уже лично про себя; во время моего двухкратного пребывания в Оптиной мне приходилось говорить со многими из бывших там интеллигентных паломников, и все они в один голос уверяли, что за время довольно продолжительного пребывания здесь некоторых из них, их всегда какая-то непреодолимая сила влекла в чащу Оптинского скита, к старцам.

– Не беспокоить их, не беседовать с ними, – говорил мне один отставной генерал, – а только бы вот посидеть на святом порожке у старцев, подышать и подумать в этой благодатной чаще божественного леса.

Итак, повторяю, в Оптиной пустыни исключительных святынь нет, но сама по себе Оптина пустынь изумительно богата массой привлекающих к себе каких-то духовных начал. Здесь что ни шаг, то пункт для какого-то духовного удовлетворения, для какой-то необъяснимой полноты души.

Начать с поразительной красоты берегов, окаймляющих одну из естественных границ Оптиной пустыни – реку Жиздру. Словно сад какого-то богатого владельца, раскинулся по всему ее берегу красивый бархатистый перелесок. Смотреть хочется – нет, этого мало, это неверно сказано, – отдохнуть хочется; невольно тянет туда, в эту благодатную чащу; какая-то неведомая сила влечет и говорит, что там, за ней, есть что-то вечно ласкающее, вечно умиротворяющее… Что там, за этим берегом, за этой прихотливо раскинувшейся зеленью, находится другая зелень, зелень смысла и истины человеческой жизни; та неопалимая купина, которая на протяжении многих лет горит неугасаемым духовным огнем.

Огнем очищения человеческой души. Огнем вразумления утратившего и силу воли, и соль правильной оценки жизненных явлений человеческого разума. Огонем оздоровления больных, издерганных нервов, искалеченной обстоятельствами человеческой души.

Чувствуешь, что это «великое место», «святое»: Место, на котором ты стоишь, свято (Ис. Нав. 5, 15), и вы ищете пути к этой вечно пылающей неземным огнем купине.

«Так и тянет к Оптиной пустыни, в какое бы время года, в какую бы погоду ни подъезжали к ней», – неизменно говорят те, которые посещают пустынь, безразлично по отношению к количеству посещения ее, будь это первый, будь это десятый раз…

Вот перед вашими глазами хорошо устроенный, чистый – ни соринки на полу – паром, который плавно подходит к берегу, направляемый седовласыми монахами.

Ваши лошади въезжают, вы переплываете эту темно-зеленую зыбь и чувствуете, что вы ближе и ближе к той, невидимо манящей вас благодатной купине, в которой, вы чувствуете, найдете все, что нужно для вашей другой, быть может не совсем понятной еще вам самим, духовной жизни.

А этот тихо и плавно покачивающийся паром, со своими необычными хозяевами – монахами, разбивая легким шорохом быстробегущие волны Жиздры, как будто нежным шепотом повторяет вам ветхозаветное: Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая (Исх. 3, 5).

Оставь там, на том берегу, все то, что угнетало тебя в личной жизни, что не давало тебе возможности отдаться всей душой Тому, Кто благодаря насельникам этого святого места вечно пребывает здесь…

Этого мало, вы на фактах убеждаетесь, что «это место свято», что его оберегают от всего, что может так или иначе нарушить его святую тишину, его исключительную благодатную гармонию. Подъезжая к берегу, мы невольно делаемся свидетелями разговора между мужиком, сидящим на монастырском берегу, и монахом на подплывающем пароме:

– Отец, что же ты не взял с того берега странника-то?

– Не могу, родненький… Не могу. Нетрезв он, да вдобавок с гармонией в руках. Пусть выспится и струмент-то этот свой поганый на квартире в городе оставит – тогда милости просим в нашу обитель.

Паром ударился о край пристани. Монах бросился прикреплять его к последней. Отодвинули засов. Лошади весело дернули на гористую дорогу к монастырю, и почти наравне с кельей-избушкой о. паромника вы увидали как бы встречающее вас изображение Пресвятой Богоматери «Утоли моя печали».

Благоговение охватывает вашу душу, вы невольно снимаете фуражку и осеняете себя крестным знамением, как бы предъявляя Этой Великой Привратнице обители свой драгоценный документ, свидетельствующий о том, что вы носите имя Ее драгоценного Сына и состоите в той великой армии, которая ограждает себя от врагов видимых и невидимых, и лично своих, и лично Его, – символом Того Креста, на котором Он был распят за весь греховный мир.

И перед вашими глазами открываются две дороги: одна – направо, к святым воротам, где помещаются монастырские гостиницы № 1,2 и 3…

А дальше прямо идет дорога к гостинице № 6 о. Пахомия.

Еще дальше перед вами открывается путь к дальней гостинице, к странноприимному дому, и т. д., и т. д.

Обратите внимание на эти гостиницы. Кажется, что может сказать такое учреждение, как гостиница? Вечные хлопоты, постоянная сутолока. Претензии и неудовольствия постоятельцев. Стремление и желание служащих угодить им, нивелировать все это. А между тем гостиницы в Оптиной открывают вам целые страницы назидательных уроков жизни.

Каждой из гостиниц управляют, само собой разумеется, малообразованные гостиники, но они поражают вас прежде всего непередаваемой красотой своего смирения. Побеждающего смирения. Затем – вдумчивостью. Беседуя с ними, каждый раз приобретаешь что-то новое для размышления, для анализа своей личной жизни и души, и каждый раз, как в зеркале, видишь в себе массу самых неприглядных, самых вопиющих несовершенств.

И действительно – перед вами люди огромного духовного опыта, большой работы для Христа.

Я возьму для примера хотя бы двух отцов-гостиников: о. Михаила и о. Пахомия. Первый из них в течение многих лет до монастырской жизни работал с одним известным Православной Руси священником, который Христовым именем соорудил очень много храмов, приютов, устраивал людей, давал возможность выкарабкиваться из нужды; и о. Михаил вынес из этой жизненной школы изумительную способность делать все, чтобы быть так или иначе полезным своему ближнему: он и хороший столяр, он и прекрасный кузнец, он и опытный шорник; и в то же время из беседы с ним вы увидите, что этот человек прекрасно знает Слово Божие и, ни на одно мгновение не оставляя наблюдения за порученным ему хозяйством, стремясь и день и ночь угодить каждому, иногда очень прихотливому, капризному постояльцу, – не оставляет ни на минуту дальнейшее изучение этого Слова и побеждает все только лишь одним смирением.

Не менее интересной вырисовывается перед вами фигура другого гостиника – о. Пахомия.

Шестидесятишестилетний старик, с рыжеватой с проседью бородой, прямой, как стрела, предупредительный по отношению решительно к каждому из обращающихся к нему, как самая лучшая нянька.

Знает лично графа Л.Н. Толстого, беседовал с ним. Достаточно первого взгляда на этого монаха, чтобы отметить, что это не простой человек.

И на самом деле, быв еще кавалергардом, любимый, поощряемый начальством, с давних пор почувствовал он влечение к какой-то другой области, к какой-то другой жизни. Влечение это усиливается с каждым днем, с каждым часом. С нетерпением ожидает он срока выслуги узаконенных лет – и вместе с товарищем, прежде чем идти в родную Вологду, решился пешком пойти в Киево-Печерскую лавру. Побыли там, пошли пешочком к родному северу. Совершенно случайно подошли к Оптиной пустыни. Пахомий стал просить своего товарища переночевать в этой обители; товарищ не согласился, но предложил Пахомию остаться, а сам обещал подождать его где-то в ближайшем пункте. Пахомий остался в монастыре ночевать. «И вот ночую в нем более 20 лет», – говорит с каким-то радостным восторгом этот воин-инок. Любит монастырь, который теперь для него – все. Любят, очевидно, и его.

И этот человек, несмотря на то, что состоит старшим в самой большой по количеству посетителей гостинице, не задумываясь, сам метет полы, перестилает кровати, удовлетворяет всем просьбам постояльцев и только печалится об одном, что не может, благодаря своей «большой семье», до конца отстаивать долгие всенощные, обедни, и часто бывает так, что под большие праздники только лишь десять минут и может пробыть в храме Божием.

Но что же делать – на то и послушание.

Во всем, даже в стремлении вознести молитву Господу в общих песнопениях с братией, и здесь необходимо проявлять самое мудрое, самое изумительное смирение.

Истинные слуги Христа стремятся к уподоблению Ему, прежде всего в смирении.

Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим (Мф. 11, 29).

О, как велик подвиг смирения, как он благотворен для душ, окружающих смиренного. Как много отрады, духовного умиротворения, спокойствия приносит человеку смирение.

Смиренный спокойнее, уравновешеннее переносит в жизни каждую невзгоду, каждую скорбь, каждое горе, от кого бы они ни исходили.

Мало этого, смиренный в 99 случаях из 100 гарантирован от человеческой злобы и от напастей. Смиренный никогда не столкнется самолично с человеческой враждой, потому что, кто будет посягать на смиренного; и разве почти все наши скорби, обиды и угнетения, исходящие от окружающих нас людей, не являются результатом отсутствия в нас нашего личного смирения?

А какие победы совершают люди, обладающие смирением, – я уже не упоминаю здесь об указанной выше победе надо мной смиренного архимандрита, – я знаю очень много людей, которые завоевывали себе смирением огромное общественное положение, так что изречение одной из притч Соломона, что славе предшествует смирение (Притч. 15, 33), изумительно мудро и верно.

Если мир преизбыточествует скорбями, то исключительно только лишь потому, что в нем нет смирения. И по древнему народному сказанию, мир погибнет только лишь тогда, когда он весь абсолютно будет охвачен гордыней – этой самой тонкой сетью духа тьмы.

Идя последовательно от этапа к этапу в обители, мы на каждом шагу встречаем что-либо, говорящее нашей душе.

Вот перед вами Святые ворота; терраса, ведущая снизу монастыря в обитель; эти ворота ярко напоминают вам о стремлении «горе», к Богу. Поднимаясь под Святые ворота, вы чувствуете, как ваша мысль напоминает вам о другом поднятии, о других ступенях.

Из окна книжной лавки, расположенной направо от святых ворот, виден портрет старца Амвросия, который всей своей жизнью напоминает вам о тех ступенях нравственного совершенствования, которые на самом деле приведут вас к «горе», к источнику истинного счастья и истинной жизни.

Внутри обители прежде всего обращает ваше внимание центральный храм – Введенский собор, который окружен со всех сторон кладбищем пустыни. Храм этот в высокой степени красив, изящен, и когда в нем совершается всенощное бдение, которое продолжается минимум 5–5,5 часов, когда слышится удивительно стройное, в высокой степени своеобразное пение оптинских иноков, создавшее себе громкую известность своими оптинскими напевами, красивое чтение кафизм, канонов – все это вместе взятое заставляет жить душу молящегося совершенно иной жизнью, совершенно другим укладом.

Я знаю по личному опыту, что, пробыв в Оптиной пустыни хотя бы только одну неделю и регулярно каждый день посещая хотя бы некоторые службы (в Оптиной пустыни служба идет с часу ночи до 11 часов вечера почти беспрерывно) – всенощную, литургию, чрезвычайно трудно привыкать потом к службам в наших обыкновенных церквях. Своим сокращением, со своим «борзящимся» чтением и пением (в Оптиной пустыни почти все поют, что в обыкновенных церквях читают; так, обыкновенное «Хвалите имя Господне» у всенощной в Оптиной проходит в чтении речитативом между песнопениями особых псалмов) церковная служба в наших городах кажется такой бедной и такой бледной, что долгое время душа молящегося испытывает какую-то, если так можно выразиться, духовную нищету.

Красиво наблюдать жизнь этой обители во всех, даже в самых обыденных житейских подробностях.

Кончается литургия, и все монахи чинно и стройно направляются в трапезную. Все усаживаются за длинные столы; на середину же, на большое возвышение, выходит один из очередных иноков и во все время трапезы читает жития святых.

Странное впечатление производит при этой глубокой тишине мерное чтение, во время которого только лишь изредка слышатся шаги разносящих чрезвычайно простые, незатейливые кушанья и стук меняемых тарелок и посуды.

После этого до повечерия, а под праздничные дни до всенощной, наступает в обители полная тишина, и лишь только то тут, то там появляются изредка монахи или около своих келлий, или направляясь к монастырскому почтарю за письмами и газетами, или в книжную лавку, или на братское кладбище, и т. п.

Но вот заблаговестили к повечерию, и отовсюду потянулись иноки в храм, где совершается служение. И снова льется в открытые окна храмов священное песнопение, которому целым хором вторят находящиеся в пустыни в изобилии «певцы поднебесья». Отовсюду потекли богомольцы, и снова началась своеобразная жизнь обители.

Кончилась служба, из трапезы понесли ужин, еще более скудный, чем обед.

Оптина пустынь, отпуская бесплатно стол всем своим посетителям, ведет последний очень сурово.

После ужина снова тишина в монастыре, видны только лишь одни богомольцы, направляющиеся или к кладбищу, или на дорожку к скиту…

Следующими выдающимися храмами следует назвать чрезвычайно красивый храм Марии Египетской, вслед за ним храм Казанской Божьей Матери.

Есть еще один храм в Оптиной пустыни – храм Владимирской Богоматери. Он представляет собой для мирских людей главный интерес тем, что при этом храме находится келлия самого популярного из старцев нашего времени о. Анатолия.

Так как этот старец принимает почти без перерыва и без ограничения времени всех, то этот храм бывает почти всегда открыт и полон народу. Бывает нередко так, что в монастыре полное затишье, не видно даже монахов, а около храма Владимирской Богоматери, где келлия старца Анатолия, сидит много народу и ожидает очередного приема.

Но о старце Анатолии, о его деятельности мы скажем, когда будем говорить о старцах.

Говоря обо всем, нельзя обойти молчанием братское кладбище пустыни. Я много видел кладбищ, начиная с маленьких сельских кладбищ и кончая крупными столичными кладбищами, но нигде не видел такой характерной особенности, какой отличается кладбище Оптиной пустыни. Помимо памятников над такими великими праведниками, как старец Макарий, старцы Амвросий и Иосиф – для последних теперь сделали один общий памятник, – недавно погребенным старцем Варсонофием, это кладбище отличается тем, что на памятниках его, на железных плитах, в сжатых чертах отмечены все характерные особенности добродетелей и служения похороненного. Читая эти надписи, говорит свящ. Четвериков[2]2
  Автор известного «Жизнеописания Оптинского старца Амвросия».


[Закрыть], есть чему научиться, есть о чем задуматься, есть над чем умилиться!

Вот, например, рядом с могилой о. Амвросия могила его наставника и предшественника по старчеству иеромонаха Макария (родом из орловских дворян), надпись на коей гласит, что «он делом и словом учил особенно двум добродетелям – смирению и любви». Рядом с о. Макарием похоронен его предшественник по старчеству о. Леонид (из карачевских граждан), который «оставил по себе память в сердцах многих, получивших утешение в скорбях своих». У ног этих великих старцев находятся могилы духовных детей о. Макария – Ивана Васильевича и Петра Васильевича Киреевских, столь известных в истории русского просвещения. На памятнике Ивана Васильевича написано: «Премудрость возлюбих и поисках от юности моея. Познав же, яко не инако одержу, аще не Господь даст, приидох ко Господу».

«Узрят кончину премудраго и не уразумеют, что усоветове о нем Господь».

Чудная надпись, изображающая весь порядок духовной жизни подвижника, помещена на могиле ученика о. Амвросия, скитоначальника иеросхимонаха Анатолия (из духовного звания): «Терпя потерпех Господа и внят ми и услыша молитву мою: и возведе мя от рова страстей и от брения тины, и постави на камени нозе мои, и исправи стопы моя: и вложи во уста моя песнь нову, пение Богу нашему» (Пс. 39, 1–4). В этих словах псалмопевца со всей точностью изображен весь путь духовного возрастания христианина – от первоначального пребывания в тине страстей до совершенного упокоения и утверждения чистым сердцем в Господе!

На могиле схимника Карпа написано: «Схимонах Карп, внимательный подвижник, слепец, из крестьян… весь день проводил в тяжелом послушании, а ночь почти всю в рукоделии и молитве. Кротость, молчание с постоянным самоукорением, приветливое обращение с братией и непрестанное понуждение себя на все благое были отличительными чертами сего подвижника».

На могиле 22-летнего монаха Гавриила читаем: «В семилетнее пребывание свое в монастыре никого не оскорбил; жил в обители как странник – хранил молчание; был послушлив и почтителен ко всем, кроток и благоумилен; имел великое воздержание в пище; к церкви был примерно усерден; во всем открывал свою совесть пред старцем и неуклонно исполнял его советы. Болезнь свою переносил с терпением и благодушием. Скончался вмале, исполни лета долга».

На могиле схимонаха Пахомия читаем: «Скончался 96 лет, а по свидетельству некоторых 106 лет… С самых юных лет до глубокой старости проводил странническую христианскую жизнь по евангельскому слову, не имея, где главы подклонити. В продолжение своей жизни по несколько раз посетил все русские святые замечательные места, проживая где сколько заблагорассудится. За 6 лет до смерти, ослабев телесными силами, остался совсем на жительство в Оптиной пустыни, где и окончил тихо дни свои. Был неграмотный, но хорошо знал житие всех святых и твердо помнил дни празднования их. Постоянные молитвы его были: "Богородице Дево, радуйся!" или "Ангел Вопияше Благодатней"… и "Светися, светися, Новый Иерусалиме!", которые он всегда пел, входя в дома, посещаемые им, и выходя из них.

Имел обычай просить милостыню, но вскоре затем отдавал оную другим неимущим. Говорил очень мало, но слова его оправдывались впоследствии самим делом, через что многие имели доверие и расположение к нему. На нем исполнились псаломские слова: Живый в помощи Вышняго, β крове Бога небеснаго водворится… На мя упова, и избавлю и…» (Пс. 90, 1, 14).

Далее следуют столь же выразительные надписи на могилах иеросхимонахов Пимена, Саввы и других, которых мы не приводим.

В них заключается много жизненных уроков как для иноков обители, так и для мирян.

Читаешь их, и страница за страницей раскрываются перед тобой неведомые миру, но сохраненные в назидание братии примеры святой, богоугодной жизни… И не хочется оторваться от этих страниц, не хочется отойти от этих безмолвных наставников.

Но человеческая душа ненасытна, она хочет большего и большего. Невольно устремляешься во все стороны от монастыря, чтобы открыть новые источники, новые места, которые еще больше, еще обильнее переполняли бы жаждущую света, неземной формы бытия, изболевшую, переутомленную мирской суетой душу.

И эти попытки не остаются безуспешными.

Вот больница, больничная церковь, больничный сад; на всем этом лежит отпечаток особенных христианских взаимоотношений.

Видно, что здесь на больного смотрят не так, как в мирской жизни на страждущего физически человека, а главным образом на «душу больного, на его духовное переживание». Очевидно, здесь на физическую болезнь смотрят как на один из путей возможного проникновения лучей спасения в человеческую душу. Но все это делается последовательно, естественно, без всякого насилия над человеческой природой. Я бы сказал так: здесь все стоит на страже, в ожидании того момента, когда человеческая душа сама рванется к Господу.

Порыв – и здесь все готово.

Здесь охраняют момент.

Стремятся зафиксировать его.

Потому что, быть может, он не вернется и не повторится.

Как часто в дни ранней молодости, когда мне приходилось изучать филантропические организации многих американских религиозных деноминаций, мне приходила в голову мысль не только о необходимости, но даже и о пользе обслуживания всех наших больниц, лечебниц и даже тюрем самоотверженными, идейными иноками и инокинями, и я теперь воочию убедился в трезвости и правильности своего взгляда.

Всякое несчастье человека есть не что иное, как призыв благого Творца к тщательной проверке своей личной жизни с Божественными законами Спасителя мира, затем к исправлению и улучшению ее.

И поэтому носители благого учения Христа должны быть особенно близко к людям для того, чтобы вовремя протянуть руки и своевременно указать заблудившимся путь.

Само собой разумеется, эта работа должна вестись не ради денег, а ради Бога, ради Христа. Если в этом деле запутается хоть один грош, он испортит, погубит великое Божие дело.

И нигде в этой организации не должно быть денежных расчетов, решительно нигде.

Прекрасное учреждение – институт сестер милосердия, но рубль там испортил все дело.

Внесете в сутки за сестру ту или другую сумму, и она будет работать у вас.

«Но… – скажут нам, – как же содержать общину, сестер: сестры ведь тоже хотят кушать».

Никто этого не отрицает, никто не имеет права «заградить рта волу молотящему» (Втор. 25, 4), но следует предоставить это вознаграждение личной возможности, средствам и состоянию каждого.

А то дело-то необъятное, Христово, а радиус-то его маленький; цель-то не достигается потому, что в Божье замешалось мирское – рубль.

И вот теперь, после обзора обительских больниц, где определенной платы нет, а Сам Бог посылает материальные средства для содержания их, и приходится думать, как сильно выросла бы на этих пепелищах человеческой скорби и страданий истинная, а не показная вера, если бы желающие нести свет Христов в толщу жизни не игнорировали это – одно из лучших орудий, одно из лучших средств для спасения человеческих душ, на которое указывал Сам Божественный Спаситель мира и которое Он отметил высокознаменательными словами евангельского обетования: Приидитпе, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира… ибо… Я… был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне… так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф. 25, 34–36, 40).

За больницей идут две тропочки, одна – в густую чащу леса Оптиной пустыни, а другая – вокруг монастырской стены в скит.

Вас тянет на первую: что там интересного, что там нового?

И действительно, там, где согласились люди постоянно просить Его о всяком деле, Он Сам сказал, что всякую такую просьбу Он исполнит им, ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф. 18, 19–20), в местах этой высокой молитвы, на каждом шагу видишь присутствие Господа, и это подтверждается тем, что на каждом шагу здесь решительно все напоминает Его Божественную правду, Его Божественное Слово.

Вы идете по вашей дорожке все дальше и дальше. На вас падают лучи заходящего солнца. Красивые, мощные великаны-сосны, пяти-шести аршин в обхвате, раскидывают перед вашими ногами самую причудливую, самую переплетенную сеть теней.

В природе невозмутимая тишина.

Все благоухает какими-то чудными ароматами.

С каким-то невольным благоговением снимаешь фуражку и думаешь: «Господи, да почему же здесь так хорошо, почему так невообразима благодатно и благотворно на душе? Ведь есть же много на белом свете роскошных местоположений, красивых ландшафтов, – но все это не то. Там всегда, хоть в самом маленьком размере, но чувствуешь в сердце какую-то скорбь, какую-то затаенную тоску, ощущаешь какие-то тяжелые цепи от каторги жизни на своей духовной свободе, на своей «волюшке вольной», а здесь – ничего. Как новорожденное дитя. Только вот от избытка души так бы и хотелось петь и славить Бога, славить Бога и петь».

И как бы в ответ на это раздается дивный благовест к всенощному бдению. Раздался… понесся далеко… далеко… замер каким-то отдаленным эхом, и негой своего замирающего отзвука что-то сказал умиленному сердцу.

И вдруг в то же время по всему перелесью раздались какие-то странные, непонятные звуки. Я не знаю, с чем их можно сравнить.

Это крик тысячи детей, это скрип и визг какой-то своеобразной, исполинской пилы.

Я впервые замер от неожиданности, и долго бы стоял в этом оцепенении, если бы случайно проходивший монах не объяснил мне, что это крик живущих здесь цапель, диких журавлей, гусей и всякой другой птицы, которая, как я сказал уже выше, вследствие запрещения здесь охоты, живет спокойно, безмятежно и доверчиво.

– У нас, возлюбленнейший, здесь насильственной смерти нет. И я понял все в этом чудном благовесте и в этом свободном крике свободных птиц, на жизнь и волю которых не посягает никто.

– Здесь Бог, и здесь нет смерти беззащитным! – сам собой шептал мне язык, и в то же время в моей памяти восстали слова Соломона: Праведный печется и о жизни скота своего (Притч. 12,10).

Этот лес выводит вас на поразительно красивую дорогу к источнику преподобного Пафнутия.

Не хочется уходить. Изумительное единение всей природы и чудно настроенной души с этой, утопающей в благотворной тишине, неземной красотой, приковывает, очаровывает всякого попавшего в сферу ее чудодейственного влияния…

Но вот вы спускаетесь вниз, и перед вами колодец, выкопанный, по преданию, преподобным Пафнутием, игуменом Боровским.

Около колодца находится небольшой резервуар, аршин шести длины и аршин трех ширины, в котором вмещается проточная вода из источника, и сюда некоторые из ревностных богомольцев приходят купаться.

Вода здесь в самые жаркие дни не поднимается выше 8—КИЯ (10–12,5 °C).

Только, к крайнему сожалению, почему-то этот колодец и источник находятся в крайне запущенном виде, в особенности сарайчик для раздевальни. Это, конечно, в значительной степени сокращает число желающих воспользоваться благотворными водами, освященными великим подвижником.

А уж отсюда прямая дорога – прямо к ограде пустыни.

И та же красота, то же беспредельно высокое настроение.

Именно настроение.

И настроение чрезвычайно глубокое, которое не исчезает, мне кажется, и годами…

Теперь перейдем к знакомству с самым центральным пунктом Оптиной пустыни – с Иоанно-Предтеченским скитом.

Прежде чем приступать к подробному описанию Иоанно-Предтеченского скита Оптиной пустыни, необходимо сказать несколько слов о самом главном в этой обители: о так называемом «старчестве».