Текст книги "Политический образ современной Италии. Взгляд из России"

Теоретические основания

Как и в Италии, категория «историческое сознание» продолжительное время обреталась на периферии нашего отечественного обществознания, будучи к тому же относительно недавнего происхождения. Действительно, поиски соответствующей статьи были бы, например, тщетны и напрасны даже в таком наиболее полном своде категорий и понятий исторической науки, каким до сих пор остается Советская историческая энциклопедия[43]43
  См.: Советская историческая энциклопедия. М., 1965. Т. 6.


[Закрыть]. Впрочем, даже там, где, как в некоторых обобщающих трудах М. А. Барга или И. Д. Ковальченко по методологии истории, содержится описание различных феноменов исторического сознания, сам этот термин неизменно и странным образом отсутствует[44]44
  См.: Барг М. А. Категории и методы исторической науки. М., 1984; Ковальченко И. Д. Методы исторического исследования. Изд. второе, доп. М., 2003.


[Закрыть].

Это неупоминание об историческом сознании, одной из базовых научных категорий, и в специализированном энциклопедическом издании, и в фундаментальном научном исследовании, и в научно-дидактическом пособии достаточно показательно и менее всего объяснимо какими-либо небрежениями сугубо авторского или редакционного характера. Дело в том, что сообразно гласному и негласному разделению труда, сложившемуся в советском обществоведении, общественное сознание в целом традиционно относилось скорее к сфере научной компетенции исторического материализма. То есть дисциплины философской, которая, по понятиям своего времени, имела неоспоримый статус методологической основы общественных наук, а потому заведомо обеспечивала более высокий уровень идеологической ортодоксии, требуемой при освещении этой проблематики. Тем самым именно философы объективно располагали режимом наибольшего благоприятствования для исследований в данной области.

И не историк, а философ – им был Ю. А. Левада – еще в 60-е годы успешно дебютировал на поприще изучения исторического сознания, рассмотрев в первом приближении его специфику в рамках более широкой тематики общественного сознания. Этот научный дебют пришелся на годы ослабления режима культурной автаркии советского общества, совпав по времени с появлением исследования французского историософа, политолога и социолога Реймона Арона «Измерения исторического сознания», которое с громадным, чуть ли не полувековым запозданием недавно дошло наконец в русском переводе до отечественного читателя[45]45
  См.: Aron R. Dimensions de la conscience historique. Paris, 1961; Арон Р. Избранное. Измерения исторического сознания. М., 2004; Aron R. L’opium des intellectuels. Paris, 1955. Из работ других авторов более позднего времени см.: Lukacs J. Historical Consciousness. The Remembered Past. L., 1994.


[Закрыть]. Возможно даже, что творчество столь яркой интеллектуальной харизмы послужило определенным стимулом для нашей историософии и историографии, хотя вытекавшая отсюда синхронность в развитии отечественной и западной науки никоим образом не акцентировалась и не афишировалась все по тем же соображениям идеологического характера.

Во всяком случае, точным историографическим фактом является уже упомянутое совпадение: выход в свет в 1961 г. сочинения Арона об историческом сознании (как и более ранней его работы 1955 г. «Опиум интеллектуалов») и событие куда менее резонансное, уже в отечественной научной жизни, – семинар 1963 г. по философским проблемам обществознания в Институте философии АН СССР. Его материалы, изданные несколько позже, в том числе и доклад Ю. А. Левады об историческом сознании, в самом деле не содержат ссылок ни на одноименную работу Арона, ни на какие-либо иные историософские произведения этого автора.

Такая фигура умолчания объяснима тем, что в интеллектуальном противостоянии между Ароном и Сартром, которым была отмечена тогдашняя культурная жизнь Франции, советские идеологические инстанции предпочитали «правому» Арону «левого» Сартра, поскольку последний оказывался как-то еще приемлем с точки зрения официальной ортодоксии. Притом, однако, не исключается, что в узком кругу участников философского семинара исследования Арона были все-таки известны если и не в оригинале и не полностью, то в каких-нибудь кратких переложениях с сакраментальным грифом секретности «рассылается по специальному списку»[46]46
  См.: Левинсон А. Г. Феномен Левады // Полития. 2003. № 2. С. 167–168.


[Закрыть].

По определению, предложенному тогда Ю. А. Левадой и поныне сохраняющему свою научную ценность, категорией «историческое сознание» «охватывается все многообразие стихийно сложившихся или созданных наукой форм, в которых общество осознает (воспроизводит и оценивает) свое прошлое, точнее – в которых общество воспроизводит свое движение во времени»[47]47
  Левада Ю. А. Историческое сознание и научный метод // Философские проблемы исторической науки / Отв. ред. А. В. Гулыга, Ю. А. Левада. М., 1969. С. 191.


[Закрыть]. Иными словами, «историческое сознание представляет собой определенную систему взаимодействия «практических» и «теоретических» форм социальной памяти, народных преданий, мифологических представлений и научных данных (последние, разумеется, выступают лишь с момента появления науки на общественной сцене)»[48]48
  Там же.


[Закрыть].

Как бы то ни было, но уже на уровне этих простых дефиниций новое понятие, даже в версии философа, выдавало себя своей недостаточной, с точки зрения тогдашнего официального обществоведения, ортодоксальностью. Намек на некую самостоятельность «практических» форм социальной памяти – народного исторического сознания – вряд ли был позволителен, например, в том случае, когда приведенные определения вызывали цепь ассоциаций с советским периодом отечественной истории.

Действительно, в данном контексте народные представления о прошлом имели право на жизнь лишь в той мере, в какой они верно следовали «теоретическим» формам социальной памяти, постулатам ученого исторического сознания. История в ее народной интерпретации была позволительна, если только по своему строю, содержанию, расставленным акцентам она совпадала с суждениями и оценками официальной исторической науки. А коль скоро возможностей несовпадения, пусть даже чисто теоретически, исключить было нельзя, то, с позиций господствовавшей историографической ортодоксии, предложенная идея взаимодействия стихийного и научного в историческом познании обнаруживала в себе некий заведомый «изъян». Вот почему, по всей видимости, этой интересной научной наработке, отнесенной тогда к области философии истории, или историософии, несмотря на все ее формальные атрибуты «методологичности», не суждено было преодолеть узкие пределы своей отрасли знания и войти в широкий обиход исторической науки и обществознания в целом. Немало тому препятствовала еще и стойкая репутация фронды, долгое время сопровождавшая личность Ю. А. Левады – основателя нового научного направления.

Как бы то ни было, этот подход, как в ближайшей, так и в отдаленной перспективе, предполагал отмежевание от предвзято-умозрительных схем, традиционно господствовавших в советском обществознании, а теперь должных признать ценность эмпирического знания, по определению неидеологического, процессу институционализации которого, в частности в форме восстановления социологии как самостоятельной научной дисциплины, тогда и было положено начало. В более общем плане то действительно была первая брешь в прежнем привычном «апологетическом стиле социального мышления»[49]49
  Здравомыслов А. Г. Поле социологии: дилемма автономности и ангажированности в свете наследия перестройки // Общественные науки и современность. 2006. № 1. С. 8.


[Закрыть], который столь горячо оспаривался со стороны научного «вольномыслия» времен «оттепели».

При том что проблематике исторического сознания, по этой новаторской логике развития науки, находилось место в предметном поле социологии, и философы сохраняли живой интерес к данному научному направлению. Спустя почти два десятилетия она, вписанная в широкий контекст исторической гносеологии, эпистемологии и методологии, стала предметом монографического исследования А. И. Ракитова. Его автор, также вышедший из уже упомянутого философского семинара, развивал, в частности, весьма перспективный взгляд на историческое сознание как на историческое «общезначимое знание, доступное и понятное всем членам данной общности»[50]50
  Ракитов А. И. Историческое познание. Системно-гносеологический подход. М., 1982. С. 9.


[Закрыть].

В русле сложившегося историософского направления примерно в то же время цикл исследований по историческому сознанию осуществил А. X. Самиев, определивший эту научную категорию как «осознание обществом (классом, нацией, социальной группой, индивидом) своего прошлого, своего положения во времени, связи своего прошлого с настоящим и будущим»[51]51
  Самиев А. Генезис и развитие исторического сознания. Душанбе, 1988. С. 3. См. также: Его же. Историческая реальность как объект познания // Известия Академии наук Таджикской ССР. Серия: философия, экономика, правоведение. 1991. № 1. С. 50–56.


[Закрыть]. Автор, следовательно, также не обошел своим вниманием того аспекта исторического сознания, который касается стихийных, «практических» форм социальной памяти.

В отечественных исторических исследованиях категория «историческое сознание» появляется, причем под несомненным влиянием западной историографии, в первую очередь ставшего в ее среде «культовым» произведения Арона, только в начале 80-х годов. Большим вкладом в разработку данного направления, получившего наименование «интеллектуальной истории», историческая наука обязана прежде всего трудам М. А. Барга[52]52
  См.: Барг М. А. Эпохи и идеи. Становление историзма. М., 1987. С. 4.


[Закрыть], а также круга историков, научная деятельность которых связана с Институтом всеобщей истории РАН. Термин «интеллектуальная история» пришел из западноевропейских языков и, будучи буквально переведен с них на русский, приобрел оттенок некоторой двусмысленности. Причем настолько, что по прошествии десятилетий последователи этого историографического направления вынуждены дополнительно разъяснять, и даже осведомленному читателю, что сам этот термин «указывает не на особое качество того, что выходит из-под пера ученого, который ею [интеллектуальной историей. – В. К.] занимается (или считает, что занимается), а на то, что фокус исследования направлен на конкретный аспект или сферу человеческой деятельности»[53]53
  Репина Л. П. Интеллектуальная история на рубеже XX—XXI веков // Новая и новейшая история. 2006. № 1. С. 12.


[Закрыть].

По определению, разработанному М. А. Баргом в рамках данного направления, «историческое сознание в собственном смысле слова – это такая форма общественного сознания, в которой совмещены все три модуса исторического времени: прошлое, настоящее и будущее»[54]54
  Барг М. А. Историческое сознание как проблема историографии // Вопросы истории. 1982. № 12. С. 49.


[Закрыть], это «все три временные проекции данного общества: его родовое прошлое (генезис), его видовое настоящее (данная фаза общественной эволюции) и его прозреваемое будущее (вытекающее из явного и неявного целеполагания)»[55]55
  Барг М. А. Эпохи и идеи. С. 5.


[Закрыть]. Оно «концептуализирует связь между всеми тремя модальностями времени: прошедшим, настоящим и будущим»[56]56
  Там же. С. 24.


[Закрыть], ибо «только сопряжение всех модальностей времени (что возможно лишь на почве настоящего) в состоянии перевести статику воспоминания и созерцания в динамику целеполагания и предвидения»[57]57
  Там же. С. 6.


[Закрыть].

Как подобало по канонам, регламентировавшим советское обществознание, и в данном случае, когда речь шла о категории «историческое сознание», она определялась через одно из классических понятий марксистского историзма, каковым здесь являлись «формы общественного сознания». Соблюдение этой необходимой для своего времени условности должно было приобщить ее, более или менее на равных, к категориальному аппарату науки и, придав должную убедительность, запустить в широкий научный оборот.

Тогда же гораздо пространнее, в более четком и артикулированном виде были сформулированы функции исторического сознания в системе «общество». Уже известный набор функциональных задач, решаемых им, как то: пространственно-временная ориентация общества, способ фиксации исторической памяти, – был дополнен еще одной, предусматривающей определение отбора, объема и содержания достопамятного[58]58
  Барг М. А. Эпохи и идеи. С. 6, 12–18. См. также: Историческое сознание в современной политической культуре. С. 107.


[Закрыть]. Таким образом, в этом понятии, обретенном отечественным обществознанием после продолжительного периода замалчивания, были открыты новые грани, весьма важные в плане выявления новых направлений исторического познания.

С момента своего появления в исследовательской практике в начале 60-х годов понятие «историческое сознание» в первую очередь ассоциировалось со сферой элитарного сознания, носителем которого традиционно выступает функциональная элита, составляющая корпорацию профессиональных историков. Соответственно оно рассматривалось по преимуществу в плоскости историографии, как проблематика специальной исторической дисциплины, предметом ведения и содержанием которой является история исторической науки, то есть развитие именно научных представлений о прошлом[59]59
  См.: Историческое сознание в современной политической культуре. С. 105; Барг М. А. Указ. соч.; его же. «Историческое время»: методологический аспект // Новая и новейшая история. 1990. № 1. С. 63–76; его же. О категории «цивилизация» // Новая и новейшая история. 1990. № 5. С. 25–40; Сувойчик Л. В. Историческое сознание и его отчуждение // Проблемы исторического познания. Материалы международной конференции. Москва, 19–21 мая 1996 г. / Отв. ред. академик Г. Н. Севостьянов. М., 1999. С. 173–176.


[Закрыть].

Иное дело, что и сама историография, постигшая категориальную ценность исторического сознания, поднималась на новую ступень развития, существенным образом расширяя свои традиционные горизонты. Ибо теперь поле ее зрения не ограничивалось изучением произведений исторической мысли как текстов индивидуального исторического сознания либо их «суммы», более или менее обоснованно или произвольно сформированной и определяемой в своей совокупности как та или иная историографическая школа или направление. В сферу компетенции историографии попадал такой во многом еще не изведанный феномен, как надындивидуальное историческое сознание, в данном случае – элитарное сознание, воплощенное, например, в менталитете историков, определяемом как «совокупность символов, необходимо формирующихся в рамках каждой культурно-исторической эпохи и закрепляющихся в сознании людей в процессе общения с себе подобными, т. е. путем повторения»[60]60
  Барг М. А. Эпохи и идеи. С. 4. Об исследовательском сознании и творческой практике историков см. также: Репина Л. П. Текст и контекст в интеллектуальной истории // Сотворение Истории. С. 314.


[Закрыть].

По сравнению с научными результатами, уже полученными западной историографией, новизна такого подхода выглядела весьма относительной: с середины XX в. там практиковались исследования исторического сознания более широких слоев интеллектуальной элиты, а не только его отражения в одних лишь текстах историографических источников[61]61
  См.: Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: теория и история. СПб., 2006. В двух томах. Т. 2. Образы прошлого. С. 400–401.


[Закрыть]. Но для историографии отечественной то было несомненным достижением концептуального значения, хотя на фоне этого прогресса науки «элитарность» исторического сознания оставалась, по сути дела, неоспоримой, а видимых признаков распространения данной категории «вширь» – на сферу группового, массового, «народного» сознания, то есть сознания более многочисленных, инопорядковых в количественном отношении общностей, – за очень редкими исключениями практически не наблюдалось. Переломить эту тенденцию было сложно еще и потому, что она находила свое веское оправдание в справедливом взгляде на историописание как на компонент интеллектуальной культуры, должной недвусмысленным образом противопоставить себя культуре духовной[62]62
  См.: Келле В. Ж. История и культура. Методологические заметки // Новая и новейшая история. 2006. № 1. С. 23–32.


[Закрыть].

Тем временем «элитарная» версия исторического сознания при всем теоретическом новаторстве многих ее аспектов обнаруживала признаки морального старения, являя собой шаг назад, некоторое попятное движение по сравнению с уже упомянутыми научными результатами, полученными в 60–80-е годы историософами и утверждавшими принцип взаимодействия элитарного и массового, научного и стихийного начал в историческом познании.

Правда, если исходить из тех относительно нечастых случаев, в которых категория «историческое сознание» и ранее (по нашим разысканиям, еще в начале 70-х годов) все-таки робко проскальзывала в исторических сочинениях, то окажется, что иногда едва ли не предпочтительным было ее употребление применительно к феноменам группового, массового сознания, для описания народных взглядов на историю. В качестве примера подобного рода весьма показательна ссылка А. Я. Гуревича на источники явно «низового», не элитарного происхождения, под влиянием которых складывалось историческое сознание средневековых обществ: «Историческое сознание преимущественно формировалось не учеными сочинениями, а легендами, преданиями, эпосом, сагами, мифом, рыцарскими романами, житиями святых»[63]63
  Гуревич А. Избранные труды. СПб, 1999. Т. 2. Средневековый мир. С. 105.


[Закрыть].

В такой своей по-новому звучащей интерпретации, как скорее народное, нежели ученое, историческое сознание получило некоторое хождение и в исторической науке, и в бесчисленном множестве ее популяризаций, на которые оказались весьма щедрыми годы перестроечного и постперестроечного исторического «ренессанса». В ту пору «ренессансной» эйфории, воцарившейся на разных уровнях отечественного историописания, сам термин получил наконец официальное признание и в верхних иерархических эшелонах академического сообщества историков[64]64
  См.: Касьяненко В. И. Об обновлении исторического сознания // Новая и новейшая история. 1988. № 4. С. 3—12; Волобуев О., Кулешов С. Очищение. История и перестройка. Публицистические заметки. М., 1989. С. 9; Историческое сознание общества – на уровень задач перестройки // Вопросы истории. 1990. № 1. С. 3—23; Мучник В. М. Историческое сознание на пороге XXI века. От «логоса» к мифу // Методологические и историографические вопросы. М., 1999. Вып. 25; Ионов И. Кризис исторического сознания в России и пути его преодоления // Европейский альманах. История. Традиции. Культура. 1999 / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 2000. С. 5—18; его же. Цивилизационное сознание и историческое знание. М., 2007; Данилов В. Н. Власть и формирование исторического сознания советского общества. Саратов, 2005; Шмидт С. О. «Феномен Фоменко» в контексте изучения современного общественного исторического сознания. М., 2005; Историческое сознание и власть в зеркале России XX века. Научные доклады / Под ред. А. В. Гладышева и Б. Б. Дубенцова. СПб, 2006; Kolomiez V. Op. cit.; Idem. Aspetti della biografia di Anna Kuliscioff // Gli uomini rossi di Romagna. Gli anni della fondazione del PSI (1892) / a cura di Dino Mengozzi. Manduria-Bari-Roma, 1994. P. 43–56.


[Закрыть]. Теперь он уже не вызывал активного отторжения как нечто «апокрифическое», выбивающееся из стройного ряда категорий и понятий науки, доступное лишь тем немногим «эрудитам», которые были знакомы с последними достижениями западной историографии и явно тяготились догматизированными анахронизмами, а то и откровенной провинциальностью историографии отечественной.

На те же годы исторического «ренессанса» пришлось также открытие исторической памяти – категории, сопредельной историческому сознанию, – в качестве предметного поля таких современных, переживающих подъем отраслей гуманитарного знания, как новая культурная история, или историческая культурология, и интеллектуальная история. Эти недавно заявившие о себе дисциплины определили одним из своих приоритетов, среди многих прочих, изучение исторической памяти не только элит, но и социума, отдельных его общностей, то есть, иными словами, публичной исторической памяти[65]65
  См.: Репина Л. П. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998. С. 239–241; Ее же. Что такое интеллектуальная история? // Диалог со временем / Под ред. Л. П. Репиной, В. И. Уколовой. М., 1999. 1. С. 10–11; Зверева Г. И. Обращаясь к себе: самопознание профессиональной историографии в конце XX века // Там же. С. 260–261.


[Закрыть].

«Публичный», «публичность» – эти неологизмы политического языка, несущие на себе отпечаток некоторой метафоричности, активно проникают в сферу исторического познания. Так, новейшая итальянская историография уже свободно оперирует выражением «публичное использование истории», подразумевая в данном случае историческое просвещение массовой аудитории[66]66
  См., в частности, Legnani M. Il mercato della storia. Il mestiere di storico tra scienza e consumo / a cura di Luca Baldissara, Stefano Battilossi, Paolo Ferrari. Roma, 2000; Pivato S. La storia leggera. L’uso pubblico della storia nella canzone italiana. Bologna, 2002.


[Закрыть].

Как очевидно, в ходе рассуждений об историческом сознании обязательно возникает понятие, ему близкое, родственное и сопредельное, – историческая память, именуемая также социальной, коллективной, публичной и т. п., а вместе с ним и особое направление исследований – культура меморизации[67]67
  О протяженном ряде эпитетов, применимых к понятию «память», см.: Безрогов В. Г. Память текста: автобиографии и общий опыт коллективной памяти // Сотворение Истории. С. 25.


[Закрыть]. Разброс мнений, трактующих вопрос о мере различий между той или иной разновидностью памяти, равно как и между историческим сознанием и исторической памятью, представляется достаточно широким. Есть, в частности, убедительные доводы в пользу «разведения» понятий «историческое сознание» и «историческая память», как есть и не менее убедительные доводы, утверждающие их тождество[68]68
  См.: Барг М. А. Эпохи и идеи. С. 3–4; Репина Л. П. Коллективная память и мифы исторического сознания // Сотворение Истории. С. 329–343.


[Закрыть]. Обе точки зрения при всей убедительности их отдельных моментов нуждаются в дополнительной аргументации, между тем как в научном и особенно в публицистическом дискурсе стихийно сложилась традиция использования этих понятий, кстати, наиболее приемлемая в данном случае, как синонимичных[69]69
  См.: Савельева И. М., Полетаев А. В. «Историческая память»: к вопросу о границах понятия. С. 191.


[Закрыть].

Таким образом, категории «историческое сознание», «историческая память», будучи отнесены и к сфере группового и массового сознания, позволяют воспроизвести те представления о прошлом, нередко трактуемые и даже третируемые исторической наукой как заведомо ненаучные, «запредельно» от нее далекие, которые являются достоянием уже массовых слоев общества, а не какой-либо функциональной элиты. В этом своем сравнительно новом качестве они постепенно обретают права научного гражданства как в отечественной, так и в зарубежной историографии.

Запоздалое обретение этих базовых научных категорий происходило на фоне открытий более общего характера, сделанных для себя отечественной исторической наукой перестроечного и постперестроечного времени, в числе которых одним из самых заметных стала проблема человеческой субъективности в истории[70]70
  См.: Барг М. А. О категории «цивилизация»; Его же. Проблема человеческой субъективности в истории (методологический аспект) //Цивилизации. М., 1992. Вып. 1. С. 69–87; Новая и новейшая история. 2002. № 1. С. 247–249.


[Закрыть].

Постановка данной проблемы отразила историографическую коллизию, отнюдь не новую и не оригинальную, по поводу того, что должно быть приоритетным в историческом познании – элиты или массы, и в частности элитарное или массовое сознание. С закономерным постоянством этот ученый спор воспроизводит себя на разных этапах развития исторической мысли, причем в пользу то одного, то другого подхода всякий раз находятся убедительно веские, подкупающие своей, казалось бы, совершенной неоспоримостью доводы.

Так, уже в эпоху Просвещения историография, по крайней мере в лице ее наиболее передовых представителей, дозрела до осознания необходимости изучения глубинных социальных явлений в противовес хрестоматийно привычным историческим повествованиям о вождях, героях и правителях – великих мира сего[71]71
  См.: Бессмертный Ю. Л. Новые подходы к политической истории // Форум. Переходные процессы. Проблемы СНГ / Отв. ред. член-корреспондент РАН Т. Т. Тимофеев. М., 1994. С. 167.


[Закрыть]. Однако и много позже, в первой трети XX в., история культуры все еще относила к разряду заведомо «низменных» научных жанров исследование некоторых коллективных систем мироощущения и поведения, противопоставляя им в качестве якобы более достойного иной объект анализа, коим слыли результаты политического творчества элит[72]72
  См.: Ревель Ж. История ментальностей: опыт обзора // Споры о главном. Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов» / Отв. ред. Ю. Л. Бессмертный. М., 1993. С. 51–52.


[Закрыть].

Такой подход к историописанию, превозносившему, по выражению Антонио Грамши, «деяния великих»[73]73
  Gramsci A. Lettere dal carcere / A cura di Sergio Caprioglio e Elsa Fubini. Torino, 1975. P. 113.


[Закрыть], последовательно оспаривался марксистской историографической традицией, которая, напротив, декларировала изучение «народных масс» как свой неукоснительный приоритет. В свою очередь, пределы развития марксистского историзма в его крайнем, «социологизированном» в худшем смысле слова варианте со временем заявили о себе, вызвав справедливые упреки и нарекания относительно дегуманизации исторического процесса, в описаниях которого, как правило, были задействованы, по справедливому замечанию М. А. Барга, «либо полностью обезличенные «народные массы», либо отдельные, но отнюдь не индивидуализированные герои»[74]74
  Барг М. А. О категории «цивилизация». С. 27. См. также: Его же. Индивид – общество – история // Новая и новейшая история. 1989. № 2. С. 45–56; Его же. Цивилизационный подход к истории // Коммунист. 1991. № 3. С. 27–35.


[Закрыть].

Оговоримся, однако, что во многом справедливые соображения М. А. Барга сформулированы с несколько категоричным максимализмом, характерным для романтических времен перестройки. Справедливости ради отметим, что далеко не все исторические труды, созданные в пределах марксистского историзма, грешили голым «социологизированием» и дегуманизацией истории. Более того, целые отрасли обществоведческого знания, отпочковавшиеся и от исторической науки, – социология, социальная психология, политическая наука, – возникнув задолго до перестройки, стремились решить проблему человеческой субъективности в истории, или, если употребить популярный историографический слоган перестроечного времени, то проблему «человека в истории».

Между тем весьма значимых научных результатов на путях исторического познания глубинных социальных явлений добились французская школа «Анналов», как и ее преемник в лице «новой исторической науки», завоевавшие широкую известность. В их исследованиях, как отметил французский историк Ж. Ревель, возобладали методологические принципы, устанавливающие в качестве императива «предпочтение коллективному перед индивидуальным, безличным культурным процессам перед творчеством «высоколобых», психологическому перед индивидуальным, автоматизмам перед отрефлектированным»[75]75
  Ревель Ж. Указ. соч. С. 57. См. также: Бессмертный Ю. Л. Тенденции переосмысления прошлого в современной зарубежной историографии // Вопросы истории. 2000. № 9. С. 152–158.


[Закрыть].

Добавим к этому, что школа «Анналов» и преемственные ей историографические направления, пережившие у нас еще в доперестроечные годы процесс активной популяризации[76]76
  См.: Трубникова Н. В., Уваров П. Ю. Пути эволюции социальной истории во Франции // Новая и новейшая история. 2004. № 6. С. 127–147.


[Закрыть], с «упразднением» марксистского историзма как «огосударствленной» историографии в какой-то степени заполнили собой образовавшийся методологический вакуум, сыграв позитивную роль в депровинциализации нашей отечественной исторической науки.

Впрочем, аналогичным приоритетам не осталась чуждой и отечественная историография, развивавшаяся в русле марксистского историзма времен «оттепели». Интерес к психологическому явственно обнаружил себя и здесь, способствуя в атмосфере общей либерализации культурной жизни становлению социальной психологии как самостоятельной области знания, в прежние времена гласно или негласно «табуированной». В самом деле, сфера иррационального, в изучении которой невозможно было обойтись без социально-психологических методов и подходов, до этого словно бы не существовала для официального обществоведения. Политическая культура советского времени, безапелляционно утверждая «идеологичность» всего и вся, допускала объяснение явлений общественного сознания, даже связанных с повседневностью, почти исключительно в терминах рациональности. Социально-психологическое воспринималось как нечто словно бы исходящее «от лукавого», и в лучшем случае подлежало истолкованию как что-то незрелое и отсталое, с неумолимой неизбежностью обреченное на замещение «идеологическим». Преодоление такого рода догматизированных представлений, которое выразилось в попытке интеграции социальной психологии и истории, успешно предпринятой Б. Ф. Поршневым и кругом его последователей, получило в то время наибольший научный резонанс[77]77
  См.: Поршнев Б. Ф. Принципы социально-этнической психологии. М., 1964; История и психология / Под ред. Б. Ф. Поршнева и Л. И. Анцыферовой. М., 1971; Поршнев Б. Ф. Противопоставление как компонент этнического самосознания. М., 1973; его же. Социальная психология и история. Изд. второе, доп. и испр. М., 1979; его же. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии). СПб, 2007; Коломиец В. Поршнев, Борис Федорович (1905–1972) //A nemzetközi munkásmozgalom történetéből. Évkönyv 2011. XXXVII. évfolyam. Budapest, 2010. 402–406. old.; Дилигенский Г. Г. Рабочий на капиталистическом предприятии. Исследование по социальной психологии французского рабочего класса. М., 1969.


[Закрыть].

Менее известным, но весьма показательным для того же периода развития советской историографии был замысел историософского исследования П. А. Зайончковского, оставшийся нереализованным, в котором центральное место в историческом процессе также предполагалось отвести психологическому фактору[78]78
  См.: Pugačëv V. V. La polemica di Franco Venturi con Nikolaj Michajlovič Družinin (1962-64) e la storiografia sovietica // Rivista Storica Italiana. 1996. Fasc. II–III. P. 774.


[Закрыть].

Такая попеременно проявляющаяся в историографии приоритетность в изучении то элитарного, то, наоборот, массового начала сопровождала и процесс становления интеллектуальной истории. В настоящее время эта бинарная модель истории культуры подвергается обоснованной критике со стороны последователей новой культурной истории, по праву оспаривающих традиционные дихотомические схемы, а вместе с ними и жесткость противопоставления составляющих ее элементов, в частности ученой и народной культуры, «интеллектуальной элиты» и «профанной массы». На смену привычной бинарности видения культурно-интеллектуальных процессов приходят интегральные подходы и установки, которые в их различных версиях реализуются в новейшей историографии[79]79
  См.: Репина Л. П. Интеллектуальная история сегодня: проблемы и перспективы // Диалог со временем / Под ред. Л. П. Репиной, В. И. Уколовой. М., 2000. 2. С. 5—13; Ее же. Текст и контекст в интеллектуальной истории. С. 308–313.


[Закрыть].

При этом научную, и прежде всего историческую, мысль в области обществознания всегда занимала не только история реального – «виртуальный мир» первого порядка, – но и производные от него «виртуальные реальности» порядка более высокого, как, например, история воображаемого – образов «инаковости», то есть представлений о прошлом «чужих» стран и народов[80]80
  См.: Kolomiez V. La montagna e la città. La dicotomia della percezione russa della Svizzera all’epoca dell’impresa di Suvorov // Histoire des Alpes. Ville et montagne. Zürich, 2000. N. 5. P. 205–215; Бобкова М. С. Всероссийская научная конференция «Историческое знание: теоретические основания и коммуникативные практики» // Новая и новейшая история. 2007. № 2. С. 96—102.


[Закрыть]. Этот раздел знания, именуемый имагологией (в нем преуспела «новая историческая наука», нашедшая своих последователей и за пределами Франции[81]81
  См.: Ле Гофф Ж. «Анналы» и «Новая историческая наука» // Споры о главном. С. 93.


[Закрыть]), возник в 60-е годы, обозначившие поворот к изучению «образного» измерения явлений общественной жизни, в сфере сравнительного литературоведения и общей культурологии. Сам термин, несколько тяжеловесный и сомнительный в плане благозвучия, получил тем не менее некоторое ограниченное хождение и в исторической науке, изучающей историю воображаемого.

Или, того более, историческую мысль также занимала история, описывающая «жизнь» самих исторических образов – способы их воссоздания, факторы внешней среды, их определяющие, представления об их функциональном назначении, – всего того, что в системе исторического знания образует специальную дисциплину, именуемую историографией. Тем более что поле этих историографических образов может многократно увеличиться за счет включения в него, в известном смысле на равных началах, наряду с элитарными, научными представлениями о прошлом представлений массовых – «народных» взглядов на историю, образующих специфический срез группового и массового сознания.

Воспроизведенный трудами историка образ канувшей в Лету реальности предстает, следовательно, как элемент исторического сознания, ключевое опосредующее звено в социальных отношениях между индивидом и окружающим его миром. Актуальность такого видения истории, принимающего образ за основную «единицу измерения» прошлого, очевидна и несомненна в свете процессов виртуализации, охвативших современное общество. Порожденные внедрением технологий виртуальной реальности, по изначальному замыслу имевших целью рационализацию общества, они открыли перспективу преобразования отношений между людьми в отношения между образами, то есть перспективу развеществления общества[82]82
  См. подробнее: Иванов Д. В. Виртуализация общества. Версия 2.0. СПб., 2000; Уваров П. Ю. Вступительное слово // Одиссей. Человек в истории. 2000. История в сослагательном наклонении? М., 2000. С. 6.


[Закрыть].

Ощущение новизны и неизведанности, вызываемое феноменом виртуализации, повергает современное обществознание, щедрое на пессимистические прогнозы в данной области, в состояние определенного замешательства. Тогда как именно опыт исторической науки, с самого момента ее зарождения привычной иметь дело с такой разновидностью виртуальной реальности, как прошлое, мог бы немало послужить в качестве движущего стимула для адекватного осмысления нынешних процессов виртуализации.

Наконец, с началом перестроечного исторического «ренессанса», актуализировавшего в первую очередь проблематику нашей отечественной истории, стала развиваться как самостоятельная «стыковая» отрасль обществоведческого знания историческая социология, официально признаваемая академическим сообществом[83]83
  См.: Тощенко Ж. Т. Историческая память и социология // Социологические исследования. 1998. № 5. С. 3–6; Романовский Н. В. Историческая социология. М., 2009.


[Закрыть], которая либо впрямую относит историческое сознание к сфере своей компетенции[84]84
  См.: Тощенко Ж. Т. Историческое сознание и историческая память. Анализ современного состояния // Новая и новейшая история. 2000. № 4. С. 3—14.


[Закрыть], либо определяет его как смежную с ней сферу социологического знания[85]85
  См.: Романовский Н. В. К итогам «круглого стола» по исторической социологии // Социологические исследования. 2006. № 7. С. 130.


[Закрыть]. С этой относительно новой научной дисциплиной связано возобновление попыток дефиницирования самого понятия «историческое сознание», одна из которых была предпринята Ж. Т. Тощенко. В его трактовке суть и содержание исторического сознания – это «совокупность идей, взглядов, представлений, чувств, настроений, отражающих восприятие и оценку прошлого во всем его многообразии, присущем и характерном как для общества в целом, так и для различных социально-демографических, социально-профессиональных и этносоциальных групп, а также отдельных людей»[86]86
  Тощенко Ж. Т. Историческое сознание и историческая память. С. 3–4.


[Закрыть].

Приведенная дефиниция обнаруживает свои явные преемственные связи с предыдущими, разработанными, в частности, Ю. А. Левадой, А. И. Ракитовым и А. X. Самиевым, прежде всего в рассмотрении исторического сознания как некой результирующей между элитарным, с одной стороны, и массовым, групповым представлением о прошлом – с другой. Несколько разнится по сравнению с предшественниками предложенное Ж. Т. Тощенко решение проблемы разведения таких родственных понятий, как историческое сознание и историческая память. Так, М. А. Барг склонялся к более узкой трактовке последней, ассоциируя ее практически всецело с прошлым, тогда как понятием «историческое сознание», по его мнению, покрываются все три модуса исторического времени – прошлое, настоящее и будущее. У Ж. Т. Тощенко эта «демаркация» понятий идет скорее по линии противопоставления «хаотичного», «случайного», словно бы «разлитого», по его выражению, (историческое сознание) и «упорядоченного», «организованного» (историческая память)[87]87
  См.: там же. С. 4.


[Закрыть].

Новые попытки дефиницирования этих основных понятий исторической социологии, историографии и историософии, пришедшиеся на годы перестройки, как и на более позднее время, сопровождались первыми исследовательскими инициативами по сбору и обобщению демоскопических данных, на основе которых была реконструирована в различных ее вариантах картина исторического сознания позднего советского и постсоветского общества[88]88
  См.: Журавлев Г. Т., Меркушин В. И., Фомичев Я. К. Историческое сознание: опыт социологического исследования // Вопросы истории. 1989. № 6. С. 118–129; Незабытая революция. Эпоха Октября глазами россиян. М., 1997; Попова И. М. Представления о настоящем, прошедшем и будущем как переживание социального времени // Социологические исследования. 1999. № 10. С. 135–145; Пешков В. П. Россия XXI века в системе общественно-политических ожиданий. М., 2000.


[Закрыть].

Помимо категориально-понятийного аппарата, о котором речь шла выше, в теоретические основания исследования заложены научные результаты, полученные в той узкоспециализированной отрасли знания, каковой в данном случае является итальянистика. Первые попытки обобщения демоскопического материала по истории, предварительные аналитические выкладки на его основе обычно содержатся в комментариях к научно-популярным изданиям опросов общественного мнения, проведенных в Италии за последние десятилетия. Эта аналитика, недостатки которой состоят в чрезмерной поспешности, а иногда и скоропалительности ее по-журналистски приблизительных выводов, интересна тем не менее меткостью наблюдений, оперативностью реакции на новые черты и явления исторического сознания.

Впрочем, и такой достаточно беглый и поверхностный анализ долгое время был относительной редкостью, в то время как основной массив демоскопических источников по истории оставался практически не востребованным, даже не введенным в научный оборот, ибо в лучшем случае дело не шло далее их публикации. Иначе говоря, количество накопленного и опубликованного документального материала по исторической демоскопии оказывалось несопоставимым с масштабом и характером тех аналитических исследований, которые предпринимались на основе лишь малой части этого материала.