Текст книги "Политический образ современной Италии. Взгляд из России"

Академическая итальянистика, будь то история, или политология, или социология политики, за относительно редкими исключениями фрагментарных историко-социологических экскурсов, и сегодня словно бы не почитает эту тематику достойной своего благосклонного внимания – столь легковесным и «неакадемическим», как можно с уверенностью предположить, выглядит в глазах многих политологов, социологов или историков сам подобного рода предмет изучения[89]89
  См.: Историческое сознание в современной политической культуре. С. 92.


[Закрыть]. Поэтому количество научных исследований, рассматривающих те или иные аспекты исторического сознания итальянского общества, тем более последних десятилетий XX в., пока относительно невелико. Из этих совсем немногих работ уже упоминалось небольшое, скорее историко-публицистическое, нежели строго научное, эссе Марио Мьедже, всесторонне рассматривающее категорию «историческое сознание» в ее эволюции со времен Великой французской революции до наших дней[90]90
  См.: Miegge M. Che cos’è la coscienza storica?; Intervista a Mario Miegge su Che cos’è la coscienza storica?


[Закрыть].

С учетом данного обстоятельства соответствующий историографический экскурс неизбежно предполагает оценку состояния исследований не только в области собственно исторического сознания, но и в смежных, «приграничных» и сопредельных разделах итальянистики, безусловно значимых для установления пределов новой исследовательской «ниши», формулирования идеи и гипотезы настоящего исследования, а также достижения решений данной научной проблемы. Ибо в своей совокупности все эти исследовательские наработки как в основных, так и в смежных разделах науки, определяют тот общий уровень историографической культуры, который и позволяет наметить некое новое направление исследований, сулящее реальное приращение научного знания.

Один из таких смежных, «приграничных» разделов, утвердивших себя в рамках исторической науки и вплотную примыкающих к проблематике исторического сознания, составили исследования, посвященные различным жанрам исторической популяризации. Первенство в данной области выпало на долю исследовательского проекта «История и массовые коммуникации», осуществленного в начале 80-х годов Фондом Анджело Риццоли под руководством Брунелло Виджецци и Джанфранко Беттетини. В основных своих подходах это исследование свелось к выявлению тех тематических пластов исторической информации, которые активно использовались в популяризаторской деятельности каналов массовых коммуникаций – кинематографа, телевидения и еженедельных периодических изданий[91]91
  См.: Pintus P. Storia e film. Trent’anni di cinema italiano (1945-1975). Roma, 1980; Farassino A. Televisione e storia. Presentazione di G. Bettetini. Roma, 1981; Pizzetti S. I rotocalchi e la storia. La divulgazione storica nei periodici illustrati (1950-1975). Prefazione di Brunello Vigezzi. Roma, 1982.


[Закрыть].

Разумеется, в исследованиях этого цикла нашли свое место некоторые, пусть беглые и эпизодические, временами недостаточно аргументированные, но тем не менее достойные дальнейших размышлений наблюдения над различными состояниями группового и массового исторического сознания[92]92
  См., например: Farassino A. Op. cit. P. 7, 18.


[Закрыть]. В возможностях изучения последнего, хотя бы в самых первых приближениях, заключена, по-видимому, скрытая причина притягательности для исследователей разнообразной тематики, имеющей отношение к популяризации истории[93]93
  См.: Новикова Н. И. Споры об истории в Италии: между наукой и массовой культурой // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 1987. № 3. С. 52–64; Meriggi M. G. Sull’uso pubblico della storia // Critica marxista. 1999. N. 1–2. P. 60–63.


[Закрыть]. Во всяком случае, исторические исследования, в особенности о новых, аудиовизуальных методах передачи исторической информации, предвосхитившие высокие технологии последующего, уже компьютерного века, имели в Италии, начиная с 80-х годов, свой несомненный научный и издательский успех[94]94
  См.: La cinepresa e la storia. Fascismo, antifascismo, guerra e Resistenza nel cinema italiano / G. P. Brunetta, R. Campari, M. Flores, P. Ortoleva, P. Sorlin, N. Tranfaglia. Milano, 1985; I mass media e la storia. Nuovi approcci a confronto / a cura di David William Ellwood, introduzione di Sergio Zavoli. Torino, 1986; Anania F. Immagini di storia. La televisione racconta il Novecento. Roma, 2004.


[Закрыть].

В анализе содержания истории «для народа», циркулировавшей по каналам массовых коммуникаций, самой организации той отрасли бизнеса, которая специализировалась на производстве популяризаторского исторического знания, а то и откровенно кассового исторического «кича», охотно пробовали себя многие итальянские исследователи. Их подходы к изучению массовой исторической культуры, которые ограничивались рассмотрением едва ли не одного лишь продукта (кинематографического, телевизионного, журналистского, литературно-художественного) исторической популяризации, были призваны словно бы заместить собой исследование уже собственно группового и массового исторического сознания, всей системы «народных» взглядов на прошлое и представлений о нем. Последнему, по уже укоренившейся логике развития академической историографии, опять не находилось места в жестко установленной иерархии исторического знания, а потому в лучшем случае как бы негласно постулировалось нечто вроде тождества истории – медийного продукта с историей – «народным» сознанием[95]95
  См.: Историческое сознание в современной политической культуре. С. 105.


[Закрыть].

Действительно, иное решение проблемы, допускавшее выдвижение исторического сознания в качестве одной из самостоятельных предметных областей обществоведческого исследования, требовало несравненно большего вложения исследовательского труда. А главное – дополнительных навыков и профессиональной компетентности по части, например, такой дисциплины, как социология с ее демоскопическими методами сбора эмпирических данных, чего обычному историку, воспитанному в традиционных канонах его профессии, существенно не хватало.

Вместе с тем, однако, интеграция исторических и социологических методов исследования осознавалась сообществом историков как актуальная научная проблема, хотя среди вариантов ее решения временами оказывались и где-то даже одерживали верх сугубо негативные, исходившие из традиционных представлений о якобы несовместимости истории и социологии. В самом деле, еще слишком безапелляционно заявляла о себе инерционная сила предрассудка, согласно которому историческое ассоциируется исключительно с уникальным, неповторимым, конкретным и своеобразным, а следовательно, по данной логике, априорно несопоставимым с социологическим – массовым или «массовидным», пусть даже отвечающим требованиям репрезентативности выборки[96]96
  См.: Passerini L. Sette punti sulla memoria per l’interpretazione delle fonti orali // Italia contemporanea. 1981. N. 143. P. 86–87.


[Закрыть].

Эти трудности, которые возникли перед профессиональным сообществом историков, далеко не безболезненно им переживаемые, были неизбежным следствием процессов не только интеграции, но и дифференциации внутри гуманитарного и обществоведческого знания. Именно в них, особенно бурно развивающихся в наши дни, заключена природа тех относительно мрачных прогнозов ближайшей и отдаленной будущности истории, вынужденной якобы поступаться частью собственного предметного поля в пользу все той же, например, социологии, смиряясь против своей воли с так называемым растаскиванием истории в разные стороны[97]97
  См. подробнее: Селунская Н. Б. Методологическое знание и профессионализм историка // Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 25.


[Закрыть].

Кстати, на предубеждение аналогичного рода, на сей раз в отечественной историографии, наталкивался и историко-антропологический подход, известный по школе «Анналов», как и ее преемников, и в чем-то созвучный принятому в социологии методу статистического зондажа. Уязвимость методологических позиций историков-антропологов усматривалась исходя из представлений о подлинной роли человеческой субъективности в истории. Так, например, М. А. Барг, полагал, что в центре их исследований находился «социально и ментально обезличенный “массовый человек”, целиком и полностью сформированный временем, а не формирующий историческое время, человек скорее созерцательный, нежели деятельный, а если деятельный, то сообразно господствующей норме, а не отклоняющийся от нее»[98]98
  Барг М. А. Проблема человеческой субъективности в истории (методологический аспект). С. 71.


[Закрыть].

Впечатление недостоверности, которое производит этот обезличенный «массовый человек», распространяется и за пределы академического сообщества ученых. Оно порой находит отклик и у рядовых граждан, по всей видимости, далеких от науки. Причем, как и много лет назад, большие сомнения у «человека с улицы» вызывает прежде всего та документальная основа – демоскопическая информация, полученная в ходе опросов общественного мнения, – посредством которой социология моделирует своего «массового человека».

Так, достоверность современной демоскопии выглядит, например, весьма проблематичной в глазах одного из читателей журнала «Эспрессо», усматривающего в опросах исключительно манипуляторские функции, «всего лишь средство, используемое для управления пристрастиями и поступками стадообразного народа»[99]99
  Forum // L’Espresso. 2000. N. 49. P. 13.


[Закрыть]. И тем более девальвируют эвристические возможности демоскопических источников, как можно вывести из этих соображений, «усилия по стандартизации мнений, предпринимаемые организаторами опросов»[100]100
  Ibid.


[Закрыть]. Демоскопические исследования третируются гражданами, регулярно в них вовлекаемыми, как разновидность той политики «по-американски», в которой «орудие демоскопического зондажа все чаще используется прежде всего определенными политическими и медийными кругами для осуществления сильнейшего давления на общественное мнение»[101]101
  Sondaggi menzonieri // la Repubblica. 1999. 8 aprile. P. 14.


[Закрыть].

Это максималистское неприятие демоскопии (в который уже раз на протяжении ее более чем вековой истории) выглядит всего лишь бледным отражением того скепсиса по отношению к нынешним опросам общественного мнения, которого отнюдь не чужда и сама академическая социология политики. Свою существенную лепту в развенчание демоскопических методов вносят также харизматические фигуры, признанные научные авторитеты уровня Джованни Сартори, основателя национальной школы политической науки в послевоенной Италии. Общественное мнение, по его глубокому убеждению, перестало быть таковым в присущем этому понятию традиционном смысле слова времен классической социологии политики. Будучи в те времена «гласом народа» (а следовательно, по крылатому изречению древних, «гласом Божьим»), оно уже давно выродилось в «глас медийный», методично внедряемый в народное сознание[102]102
  Dall’homo sapiens all’homo insipiens? Intervista con Giovanni Sartori di Andrea Scazzola. URL: http://www.fb.it/telema/TELEMA1/Sarto-ri1 (дата обращения: 16.04.2004); Sartori G. Homo videns. Televisione e post-pensiero. Bari, 2002.


[Закрыть].

Ссылки на медийную обусловленность общественного мнения безусловно справедливы, но, принятые в качестве единственного объяснения, они скорее упраздняют проблему, нежели дают ее сколько-нибудь убедительное решение. Последнее возможно, по-видимому, на путях признания историчности данного социального института, а стало быть, и его конкретно-исторической формы, характеризующейся высокой степенью медийной зависимости и обусловленности. Правомерность такого решения представляется еще более оправданной, когда общественное мнение исследуется как одно из измерений исторического сознания, формирование самого содержания которого практически немыслимо без внешних, в том числе, разумеется, и медийных источников.

И все-таки скорее именно социологи, причем из числа специализирующихся в области социологии памяти (и, кстати, далеко не всегда использующие единственно демоскопические методы), нежели историки, ближе других и практически вплотную подошли к исследованию проблематики группового и массового исторического сознания. На этом перспективном междисциплинарном направлении, сформировавшемся на стыке социологии, политической науки и историографии, наиболее интересные научные результаты были получены социологами из Калабрийского университета. Значимость их работ, в частности исследований Паоло Едловски, – в анализе различных состояний исторической памяти общества, определяемых информационным взрывом новейшего времени[103]103
  См.: Jedlowski P. Memoria e modernità. Osservazioni in margine ad Halbwachs, Benjamin e Simmel // Quaderni del Dipartimento di Sociologia e Scienza Politica. Università della Calabria. Facoltà di Scienze Economiche e Sociali. Cosenza, 1988. N. 5. P. 6—32; Halbwachs M. La memo-ria collettiva. Nuova edizione critica / a cura di Paolo Jedlowski e Teresa Grande, postfazione di Luisa Passerini. Milano, 2001; Esposito E. La memoria sociale: mezzi per comunicare e modi di dimenticare. Roma, 2001; Carrera L. Il futuro della memoria: percorsi sociologici. Milano, 2001; La memoria contesa: studi sulla comunicazione sociale del passato / a cura di Anna Lisa Tota, prefazione di Carmen Leccardi. Milano, 2001; Ferrarotti F. La storia e il quotidiano. Bari, 1986; Storia e sociologia: un incontro dififcile // Studi di Sociologia. 1989. N. 2.


[Закрыть].

Как бы ни были неоспоримы достижения итальянской историографии, по праву первенствующей в разработке истории собственной страны, решающая роль в возникновении замысла настоящего исследования и его осуществлении принадлежит нашей отечественной историографической среде с ее научными традициями изучения итальянской истории. Причем и в данном случае речь приходится вести об историографической преемственности по отношению к смежным, «приграничным» и сопредельным областям исторического знания, выводящим, однако, исследователя на проблематику исторического сознания.

Одна из таких областей, традиционно богатая исследованиями отечественных авторов, – это историография истории Италии. Как и в других разделах итальянистики, здесь также нередко наблюдается почти «симметричное» соответствие с приоритетами итальянской историографии – и в выборе тематики, и в определении принципиальных подходов, а иногда и в оценках и суждениях[104]104
  См.: Коломиец В. К. Социалистические идеи в Италии конца XIX – начала XX в. (Некоторые аспекты влияния на политическое поведение массовых слоев общества.) Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 1981. С. 6–9.


[Закрыть]. Так, отечественная историография, подобно итальянской, во многих случаях отдавала большее предпочтение Италии оппозиционной – стране, существующей в действительности, то есть во всем многообразии ее социальных общностей и политических тенденций (Paese reale), в противовес Италии одних лишь правящих классов – стране, освященной и признанной законом (Paese legale), дискриминировавшим оппозицию, если данную проблему выразить в понятиях политической культуры первых десятилетий существования дофашистского либерального государства.

Отсюда со всей неизбежностью вытекала приоритетность историографии левой политической субкультуры, левых сил, периодов наибольшей социальной активности трудящихся масс. Разъяснения авторитетных представителей советского историографического истеблишмента, которые, парируя в чем-то справедливые упреки на данный счет со стороны итальянских коллег, утверждая, что «мы обращаемся отнюдь не к одним революционным периодам итальянской истории»[105]105
  Проблемы советско-итальянской историографии. Материалы советско-итальянской конференции историков 12–14 октября 1964 г. М., 1966. С. 311.


[Закрыть], что «у нас нет и тенденциозного выделения одних исторических личностей в ущерб другим»[106]106
  Там же. С. 313.


[Закрыть], убеждали скорее в обратном, по крайней мере в том, что касалось историографических исследований в области итальянистики.

И действительно, с одной стороны, трудно было бы ожидать иных тематических предпочтений от тотально огосударствленного советского историописания, пребывавшего в условиях жесткого социального контроля со стороны государства «рабочих и крестьян» или «общенародного» государства, в обоих случаях – «родины социализма». С другой – отечественная историография, как нередко обнаруживалось в исследованиях по зарубежному страноведению, светила отраженным светом историографии итальянской, иногда сводясь к популяризации достижений последней: «симметрия» тематических приоритетов определялась еще и сильным влиянием левых течений в итальянской общественной, в том числе и исторической, мысли.

По данной логике соответствия, то были, например, историографические темы, которые основательно разрабатывались Г. С. Филатовым, Н. П. Комоловой и Ю. П. Лисовским по Сопротивлению, И. В. Григорьевой – по марксистской исторической мысли, В. Е. Невлером и В. С. Бондарчуком – по объединительному движению Рисорджименто, Т. В. Павловой – по рабочему движению в конце XIX – начале XX в., З. П. Яхимович – по рабочему классу в 70-х годах XX в., Т. В. Зоновой – по западноевропейской интеграции, В. П. Любиным – по Итальянской социалистической партии[107]107
  См.: Комолова Н. П., Филатов Г. С. Проблемы фашизма и антифашизма в современной итальянской историографии // Критика современной буржуазной и реформистской историографии / Отв. ред. А. А. Искендеров. М., 1974. С. 137–172; Lisovskij J. Dalla Russia // L’Italia contemporanea e la storiografia internazionale / a cura di Filippo Mazzonis. Venezia, 1995. P. 230–231; Григорьева И. В. Исторические взгляды Антонио Грамши. М., 1978; Невлер В. Е. Фальсификаторы истории «ищут» корни терроризма // Новая и новейшая история. 1981. № 6. С. 158–160; Бондарчук В. С. Проблема итальянского якобинизма в историографии Италии (40–60-е годы) // Вопросы методологии и истории исторической науки. С. 127–146; Павлова Т. В. Италия: современные концепции истории рабочего движения. М., 1988; Рабочий класс и профсоюзы. Проблемы историографии и источниковедения / Отв. ред. М. А. Заборов. М., 1984. С. 154–185; Зонова Т. В. Проблема западноевропейской интеграции в современной итальянской историографии // Проблемы итальянской истории 1982 / Отв. ред. Г. С. Филатов. М., 1982. С. 128–138; Любин В. П. Столетняя история «итальянского социализма» // Новая и новейшая история. 2003. № 2. С. 66–83.


[Закрыть].

На фоне преимущественного интереса к истории левых и к соответствующим направлениям исторической мысли историография католического движения, важного компонента оппозиционной Италии, пользовалась меньшим вниманием со стороны наших отечественных авторов. Объяснить это мотивами идеологического предубеждения, продиктованного антиклерикальными и атеистическими императивами тогдашней политической культуры, было бы заведомым упрощением, а потому вряд ли возможно. Действительно, исследования по истории итальянских католиков, представленные обширной литературой, велись весьма активно. Тем не менее первые работы по католической историографии – их авторство принадлежит Е. С. Токаревой – появились только в 80–90-х годах[108]108
  См.: Токарева Е. С. Латеранские соглашения 1929 г. в итальянской историографии и публицистике // История и историки. Историографический ежегодник 1982–1983 / Отв. ред. академик М. В. Нечкина. М., 1987. С. 157–175; ее же. Пьетро Скоппола: левокатолическая интерпретация некоторых аспектов новой и новейшей истории Италии // История и историки / Отв. ред. академик И. Д. Ковальченко. М., 1996. С. 343–365.


[Закрыть].

Историография фашизма, представленная как исследованиями В. И. Михайленко, так и ранее упомянутыми работами, также привлекала к себе внимание наших историков главным образом в силу выраженной антифашистской составляющей отечественной политической культуры[109]109
  См.: Михайленко В. И. Итальянский фашизм. Основные вопросы историографии. Свердловск, 1987.


[Закрыть].

Сравнительно меньшим оказался вклад отечественных историков в изучение, условно говоря, «правого» спектра итальянской историографии. Едва ли не единственным отклонением от этого как бы правила нашей исторической науки стала время от времени оживающая традиция исследования историографического наследия Бенедетто Кроче[110]110
  См.: Кувалдин В. Б. Генезис философско-исторической концепции Бенедетто Кроче. Крочеанская ревизия марксизма // Проблемы итальянской истории 1975. М., 1975. С. 151–191; Лопухов Б. Р. Бенедетто Кроче и проблемы исторического познания // Проблемы итальянской истории 1993 / Отв. ред. Н. П. Комолова. М., 1993. С. 108–121.


[Закрыть].

Бесспорно, политическая культура относительно недавнего времени вменяла свои строгие каноны и исторической науке, почитавшейся передним краем идеологической борьбы, а тем более историографии, от которой требовалось столь же неукоснительное соответствие принципам «идейности» и «партийности», классового подхода к анализу явлений общественной жизни. Историография итальянской истории также не являла собой каких-либо исключений, благо что и в самой Италии исторические исследования, особенно левых направлений, по признанию их же последователей, несли на себе отпечаток высокой политизированности[111]111
  См.: La ricerca storica marxista in Italia / a cura di Ottavio Cecchi. Roma, 1974; Коломиец В. К. Фонд Джанджакомо Фельтринелли // Политические исследования. 1991. № 3. С. 191; Prosperi A. La storia a scuola? Un passato in liquidazione // Corriere della Sera. 2000. 21 aprile. P. 35.


[Закрыть].

И в той же Италии историки порой справедливо сетовали, что в их профессии сплошь и рядом, как однажды отметил Розарио Виллари, один из представителей грамшианской историографии, «господствующими являются стимулы идеологического характера либо стремление посредством исторического исследования разрабатывать идеологические системы»[112]112
  Galasso G. Op. cit. P. 49.


[Закрыть]. Заметим, что в столь мрачном свете функции исторического познания изображались в первой половине 70-х годов, по еще живо воспринимавшимся последствиям разрядки международной напряженности «эпохи Брежнева». Ведь та самая разрядка, которая сопровождалась пропагандистским аккомпанементом, муссировавшим почти на грани магических заклинаний идею ее необратимости, заметно поубавила по сравнению с классическими временами «холодной войны» в остроте идеологического противостояния, в чем, кстати, оказалась действительно необратимой. В то время как в сфере историописания, по авторитетному свидетельству людей, к нему непосредственно причастных, критерий конфронтации по типу идеологической принадлежности все еще оставался неоспоримым, что говорило о большом запасе инерционности, присущем этой сфере.

В нашей отечественной исторической науке такого рода подход тем более возводился в непреложный принцип, сообразно которому сфере исторического исследования временами отводилась роль вспомогательной отрасли, чего-то вроде «сырьевого придатка» гигантской индустрии по производству идеологии. Как и для всех обществоведческих работ, для историографии это оборачивалось обязательной процедурой редактирования, временами граничившей с самым настоящим «рерайтерством». Да и сама задача историографического исследования понималась порой крайне узко, в основном сводясь к идентификации той или иной исторической концепции по принципу партийной принадлежности ее автора либо, в лучшем случае, к установлению ее простой аналогии с одной из современных политических субкультур[113]113
  См.: Павлова Т. В. Указ. соч.


[Закрыть].

Разумеется, и применительно к Италии связь между историей и политикой неоспорима как актуальная историографическая проблема. Иное дело, что в исследованиях наших отечественных авторов ее решение зачастую моделировалось по образу и подобию представлений, характерных для политической культуры советской эпохи. В результате многообразие связей, существовавших в итальянском обществе между сферами исторического познания и политики, реконструировалось в упрощенном варианте, а сами связи выглядели неоправданно «спрямленными» и чересчур «линейными». Историческое сознание интерпретировалось как феномен сугубо конъюнктурный, а его историзм трактовался весьма поверхностно. Обусловленное этим видение многих историографических проблем делало порой менее убедительными доводы отечественных историков в их диалоге с итальянскими коллегами, первые попытки которого были предприняты в начале 60-х годов[114]114
  См., например: Проблемы советско-итальянской историографии…; Venturi F. Historiens du XXe siècle: Jaurès, Salvemini, Namier, Maturi, Tarle et Discussion entre historiens italiens et soviétiques. Genève, 1966. P. 143–255; Tamborra A. Gli studi di storia dell’Europa Orientale in Italia // La storiografia italiana negli ultimi vent’anni. Milano, 1970. Volume secondo. P. 1037–1038.


[Закрыть].

Однако даже такие, кажущиеся, особенно по прошествии времени, чрезмерными «политизированность» и «идеологизированность» отечественной историографии при всей их обременительности для историка устанавливали принцип приоритетности «прикладного» измерения исторического знания. Возможности историографии в традиционном понимании исследовательских задач этой дисциплины были, однако с данной точки зрения довольно ограниченными: соотношение между историописанием и политикой изображалось либо в духе апологетического превознесения «партийности» науки как ее высшего методологического достижения, либо с позиций диаметрально противоположных – как состояние извечной интеллектуальной несвободы историка, обреченного на всегдашнюю сервильную зависимость от власти. Перспектива разрешения этой коллизии вырисовывалась на путях внедрения политологических подходов, априорно делавших акцент на менеджериальных функциях исторического знания, обращение которого в обществе регламентировалось и регулировалось посредством тех или иных политических технологий. История обретала тем самым значимость в ее сообщаемости с массовой аудиторией, в способности занимать умы не только историков-профессионалов, но и так называемого среднестатистического человека с улицы.

Предпосылки для изучения исторического сознания последнего стали складываться примерно со второй половины 60-х годов, когда был получен первый опыт создания социологических моделей западной, а благодаря, в частности, работам К. Г. Холодковского и В. Б. Кувалдина, и итальянской политики[115]115
  См.: Холодковский К. Эволюция партийной структуры итальянского общества // Мировая экономика и международные отношения. 1969. № 6. С. 38–49; его же. Основные линии развития партийно-политической структуры Италии // Социально-политические сдвиги в странах развитого капитализма / Отв. ред. А. А. Галкин, Г. Г. Дилигенский. М., 1971. С. 253–300; Кувалдин В. Б. Интеллигенция в современной Италии. Положение, психология, поведение. М., 1973.


[Закрыть]. Впрочем, интерес к различным аспектам тех политических отношений, которые складывались в итальянском обществе, возник в нашем отечественном обществознании примерно десятилетием раньше, с началом «оттепели», несколько ослабившей режим советской культурной автаркии и положившей начало политике разрядки международной напряженности. Информационная политика учитывала возрастание спроса на знание о зарубежье, в том числе и о таком далеком и «экзотическом», каковым в Советском Союзе слыло зарубежье итальянское: навстречу этим новым культурным, научным и политическим запросам шли работы итальянистов Е. А. Амбарцумова, В. И. Гантмана, С. И. Дорофеева, К. Ф. Мизиано, А. С. Протопопова[116]116
  См.: Амбарцумов Е. Борьба с ревизионизмом в Италии // Реформизм, ревизионизм и проблемы современного капитализма / Ред. коллегия: А. Г. Милейковский… М., 1959. С. 327–367; его же. Критика реакционных теорий итальянских ревизионистов в области государства и права // Институт международных отношений. Ученые записки. Вып. 3. Серия юридическая. Вопросы государства и права зарубежных стран. М., 1961. С. 78–99; Гантман В. И. Государственный строй Италии. М., 1961; Дорофеев С. И. Экономическая программа классовой борьбы. М., 1974; Городские средние слои современного капиталистического общества / Гл. ред. академик А. А. Арзуманян. М., 1963. С. 303–324; Протопопов А. С. Внешняя политика Италии после Второй мировой войны. М., 1963.


[Закрыть].

Накопленный таким образом научный потенциал итальянистики способствовал становлению в отечественных исследованиях того новаторского направления – социологии итальянской политики, – которое стремительно прогрессировало и в последующие десятилетия. Тем более что политические отношения на Западе обретали уже не только смысл сугубо умозрительно-теоретический, значимый исключительно с точки зрения борьбы идеологий и противостояния двух систем, но еще и непосредственно-практический – востребуемого исторического опыта – в свете перспективы обновления советского политического класса и, как весьма вероятное следствие, неизбежного реформирования всего общественного уклада. Все это вносило некоторые коррективы в тематические приоритеты итальянистики, расширяя спектр ее исследований, например, за счет тематики электоральных процессов, по тем временам достаточно инородной, если не вообще во многом чуждой по отношению к традициям как советской политической культуры, так и официального отечественного обществознания[117]117
  См.: Kolomiez V. Il Bel Paese visto da lontano… P. 219–224.


[Закрыть].

Концептуальным прорывом здесь стали исследования С. И. Васильцова, явившие собой пример оперативной аналитики, осуществленной непосредственно по следам тех политических событий в Италии середины 70-х годов, которые в своей совокупности составили «электоральную революцию» и «политическое чудо» в стране на Апеннинах[118]118
  См.: Васильцов С. И. Рабочие партии и выборы в Италии 1953–1976 гг.


[Закрыть]. Этот прорыв был совершен в условиях синдрома «отсутствия страны» – ее труднодоступности, а следовательно, недостатка информации о ней, что ощутимо сказывалось, как и в других областях итальянистики, да и вообще зарубежного страноведения и при изучении текущей итальянской политики.

Автаркическая замкнутость отечественного общественного уклада, ксенофобски-изоляционистская ориентированность политической культуры советского общества, разумеется, играли свою негативную роль, но наряду с ними имели место и другие факторы, уже производного порядка. Советская политика была сферой, максимально закрытой от гражданского общества, непубличной по самому ее определению, отсутствовала или была сильно ограничена гласность политического процесса, как и в целом многих сторон общественной жизни. В свою очередь, такое состояние «закрытости» вводило существенные ограничения для научной аналитики, специализировавшейся в области изучения политических отношений, куда, к примеру, был заведомо заказан путь демоскопическим методам исследования.

Косвенным образом демоскопический зондаж мог, разумеется, выявить различие подходов к тем или иным политическим вопросам, однако в отечественной политике формула «плюрализм мнений» была легализована лишь в разгар перестройки, да и тогда она казалась пределом свободомыслия и гражданской смелости. Поэтому исследования общественного мнения, традиция которых в Советском Союзе известна по меньшей мере начиная с 20-х годов[119]119
  См.: Горшков М. К. Общественное мнение. История и современность. М., 1988. С. 8—12.


[Закрыть], специализировались по большей части на темах и сюжетах, политически достаточно нейтральных. Так что с этой стороны опыт отечественной демоскопии если и мог быть сколько-нибудь поучителен и применим для той части итальянистики, которая вознамерилась осмыслить глубинные политические процессы, происходившие в недрах итальянского общества, то в довольно-таки ограниченных масштабах.

Востребованности опыта изучения общественного мнения препятствовали и ведомственные перегородки внутри обществознания, создававшие полосу отчуждения между различными научными дисциплинами, и в первую очередь между зарубежным страноведением, с одной стороны, и исследованиями в области отечественной проблематики – с другой. При этом, однако, наиболее весомым оказывалось обстоятельство иного рода: для легитимизации новых, в том числе и демоскопических, методов анализа массовых политических процессов, происходивших даже в далекой Италии, методов, идеологически сомнительных, с точки зрения некоторой влиятельной части отечественного обществознания, требовались неоспоримые авторитеты иного политического и научного масштаба. Естественным образом по обычаям своего времени необходимый идейный и научный ресурс располагался в русле марксистского историзма и был представлен именами его основоположников и классиков, прежде всего В. И. Ленина, той частью его наследия, которая дотоле мало популяризировалась либо вообще оказалась практически предана забвению. То была публицистика, в которой, несколько упрощая и схематизируя, теоретизировалось и обосновывалось «многомерное» видение политической партии с преимущественным вниманием к ее массовой базе и, стало быть, к источникам, в том числе и демоскопическим, содержавшим какие-либо сведения на данный счет[120]120
  См.: Васильцов С. И. Указ. соч. С. 18–28.


[Закрыть].

Такая легитимизация демоскопии оказывалась неоценимой уже не только в плане новых и более широких возможностей для проведения собственно электоральных исследований – сверх того, она открывала перспективы и в смежных областях, включая сюда и область исторического сознания. Впрочем, «электоральная революция» в Италии, стимулируя интерес отечественной итальянистики и других страноведческих дисциплин к электоральной проблематике, обеспечивала в данной области еще и рост «вширь», причем за счет освоения не только демоскопии, но и более известных и многократно опробованных в итальянской политологии методов электоральной географии, как это было сделано, например, в исследовании В. А. Колосова[121]121
  См.: Колосов В. А. Проблемы политической географии Италии. (По материалам парламентских выборов 1953–1976 гг.). Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата географических наук. М., 1979.


[Закрыть].

Изучение электоральных процессов заложило основу для перехода к новому поколению исследований, предметом которых стали политическое сознание и политическое поведение массовых слоев итальянского общества[122]122
  См.: Васильцов С. И. Рабочий класс и общественное сознание. Коммунисты в социально-политической структуре Италии; Пути и перепутья «потерянного поколения». Молодежь Запада у развалин общества «всеобщего благоденствия» / Отв. ред. А. А. Галкин, Т. Т. Тимофеев. М., 1985. С. 80—117; Васильцов С. И. Фактор лидера в современном политическом развитии // Рабочий класс и современный мир. 1989. № 2. С. 3—20; Историческое сознание в современной политической культуре. С. 92—109.


[Закрыть]. Начало этого цикла работ по социологии итальянской политики, продолженных С. И. Васильцовым, пришлось на «эпоху Андропова», вместившую в себя первую за продолжительное время попытку реформирования советского общества. Еще до наступления этой фазы реформаторства разрядка со всей очевидностью исчерпала себя, принеся, однако, важные результаты: как и во времена «оттепели», произошла дальнейшая «разгерметизация» закрытой советской системы, что при попятном движении, при возврате к состоянию международной напряженности, требовало усовершенствования политических технологий противостояния с Западом. Технологии прежнего времени выстраивались, как правило, в расчете на автаркический, нередко обостренно изоляционистский характер советского общества, а потому в новой ситуации относительно большей открытости последнего демонстрировали свою низкую эффективность. Этот удручающий факт был, по-видимому, учтен в первых мероприятиях новой власти по изменению информационной политики, в повседневный обиход которой отныне вводилось весьма знаменательное понятие «контрпропаганды».

Причем теперь конфронтационный характер – временами открытого противостояния и даже столкновения – приобретали отношения внутри международного коммунистического движения – между КПСС и Итальянской коммунистической партией, одной из самых влиятельных на Западе, которая только что предприняла беспрецедентный по смелости левый эксперимент, суливший стране на Апеннинах самое настоящее «политическое чудо». Его оценки в среде советских аналитиков-специалистов по Италии разнились весьма существенно, но общим отправным моментом для них (естественно, только скрыто подразумевавшимся) было соотнесение уникального итальянского опыта реформирования компартии с гипотетическими сценариями «постгеронтократического» будущего самой КПСС.

Применительно к перспективам развития последней (а в международном плане речь шла о периоде обострения «холодной войны» и блокового противостояния) оптимальная модель итальянского коммунистического движения, воплощенная в прежние десятилетия в партии – «осажденной крепости», оставалась, по мнению одних, единственно допустимой. А отклонения от нее в виде новой, более широкой системы классовых союзов, явно и подспудно вызревавшие ранее, обернувшиеся, кстати, снижением электорального потенциала компартии, служили словно бы предостережением для той же КПСС против чрезмерно форсированных темпов и непредсказуемых последствий грядущего реформаторства. Противоположная позиция – то было мнение других – наделяла итальянский опыт сугубо позитивными свойствами, многообещающими с точки зрения возможностей успешной демократизации советского общества по западному образцу в прозреваемом будущем[123]123
  См.: Kolomiez V. Op. cit. P. 237–244.


[Закрыть].

В свою очередь, рубеж 80–90-х годов знаменовал собой бурное развитие перестроечных процессов в Советском Союзе, сквозь призму которых очевидным образом напрашивалось осмысление столь же трудных путей модернизации общественных структур в других странах, в том числе и в Италии, являвшей собой в данном отношении хрестоматийный пример. На этом этапе существенным вкладом в отечественную итальянистику стало исследование К. Г. Холодковского, один из выводов которого относительно несовпадения уровня социальных ожиданий и запросов масс с «традиционной политической рутиной»[124]124
  Холодковский К. Г. Италия: массы и политика. С. 252.


[Закрыть] выявлял ситуацию разительного сходства итальянского «политического чуда» с советской перестройкой, достигшей к тому времени своей «точки перегиба». Равно как теми же коллизиями перестроечной «политической рутины» был навеян замысел исследования Ю. П. Лисовского, в котором в ситуации надвигающегося кризиса отечественного реформаторства, нашедшего выражение в перестройке, оказался удачным образом востребован весь исторический опыт итальянского пути выхода общества из состояния тоталитаризма[125]125
  См.: Лисовский Ю. П. Италия от фашизма к демократии. Трудные пути послевоенной перестройки. М., 1990.


[Закрыть].

Комплекс исследований по социологии итальянской политики, помимо прочего, создавал вокруг себя мощное «поле тяготения», по законам которого строилась не только текущая аналитика с ее, как уже отмечалось, поставленными во главу угла менеджериальными функциями, но могли также предприниматься исторические ретроспекции более широкого хронологического масштаба, выдержанные уже в сугубо академическом жанре. Категории социологии и политической науки – такие, как массовое сознание и общественное мнение, органично вплетенные в ткань исторического исследования, – стали рассматриваться не только в ретроспективе, в лучшем случае ограниченной несколькими последними десятилетиями, но и в более отдаленной, как, например, в циклах работ В. К. Коломийца о либеральной Италии[126]126
  См.: Коломиец В. К. Социалистические идеи в Италии конца XIX в. (К вопросу о соотношении массового сознания и политической практики) // Социальные движения и борьба идей. Проблемы истории и историографии / Отв. ред. М. А. Заборов. М., 1982. С. 254–275; его же. Опросы общественного мнения как источник для изучения политических ориентаций итальянцев в конце XIX – начале XX в.; его же. Политический терроризм в истории Италии // Рабочий класс в мировом революционном процессе 1985 / Отв. ред. А. А. Галкин. М., 1985. С. 320–328; его же. Некоторые проблемы политизации итальянских профсоюзов в начале XX в. // Марксизм и проблемы социально-экономической борьбы организованного пролетариата. История и современность / Отв. ред. М. А. Заборов. М., 1985. С. 51–56; Idem. Libertà, uguaglianza, fraternità nella coscienza di massa in Italia e in Russia alla fine del XIX secolo; Коломиец В. К., Оганисьян Ю. С. Международный терроризм: политический контекст // Россия в глобализирующемся мире. Мировоззренческие и социокультурные аспекты / Отв. ред. В. С. Степин. М., 2007. С. 317–325.


[Закрыть] или Л. С. Белоусова о периоде фашистской диктатуры[127]127
  См.: Белоусов Л. С. Указ. соч.


[Закрыть].