Текст книги "Политический образ современной Италии. Взгляд из России"

Однако и в тех случаях, когда, как у младших современников павийских школьников, вроде бы отмечалась большая заинтересованность в истории фашизма и антифашизма, ограниченность пределов этой исторической пытливости и любознательности никак не соответствовала истинному значению и весомости данной исторической эпохи. Как, например, у студентов Миланского университета, 19–21-летних итальянцев, которые, делясь своими впечатлениями от документального фильма «Все люди дуче», показанного в 1982 г. итальянским телевидением, могли мотивировать свой интерес к этому произведению всего-навсего простым любопытством. «Меня развлекают ужимки Муссолини, – поверяла свои откровения студентка Анна Дуньяни, – я нахожу их невероятными. Я смотрю на моду тех лет, и меня поражает праздничная атмосфера массовых манифестаций, всех этих песнопений, танцев, мандолинных наигрышей…»[199]199
  Stampa C. Op. cit. P. 43.


[Закрыть] То же отстраненное удивление выражал ее сверстник Массимо Ровида: «Я нахожу просто смехотворной ту стотысячную толпу, которая на площади Венеции в день объявления войны на возглас “Победить, мы победим!” отвечает протяжным гулом “Да-а!”»[200]200
  Ibid.


[Закрыть].

Возможно, разумеется, что произведение, созданное в жанре теледокументалистики, с вмонтированными в него фрагментами официальной кинохроники фашистского режима и не могло вызвать каких-то более основательных ассоциаций, а тем более углубленных раздумий над историческими судьбами собственной страны. Скудость впечатлений этих молодых итальянцев имела, однако, все то же известное происхождение: почти все они ссылались как на крайне редкие, словно бы чреватые большими неудобствами воспоминания о фашизме и антифашизме, которыми делились бы с ними старшие члены семьи, так и на фрагментарность сведений на данный счет, почерпнутых ими из школьного образования, случайно прочитанных книг и статей и столь же случайно увиденных кинофильмов и телепередач. К этому примешивалось еще и их твердое убеждение в том, что исторические сюжеты подобного рода могли бы обрести свое достойное место всего лишь на пожелтевших страницах школьных учебников.

Весьма примечательно, что даже фактор сильной медийной зависимости, отмечаемый как в молодежной, так и в зрелой возрастной среде, отнюдь не срабатывает на пользу исторического просвещения массовой аудитории. Так, к примеру, из нескольких десятков произвольно отобранных итальянских старшеклассников добрая половина совершенно не ведала, победила или проиграла Италия во Второй мировой войне, тогда как остальные, хотя и с крайней неуверенностью, либо утверждали, что одержала победу, либо – со все тем же большим сомнением – что потерпела поражение. Абсолютное неведение эти молодые итальянцы демонстрировали и по части ключевых исторических имен этого военного конфликта, в перечне которых преобладали их соотечественники – Грациано, Бадольо, фон Паулюс, Чиано. А вопрос о союзниках и противниках Италии во Второй мировой войне вообще повергал опрашиваемых в полное замешательство, при том что историческая информация на данный счет, как отмечалось по поводу этого импровизированного зондажа общественного мнения, имелась в обращении в изобилии, а доступ к ней через разнообразные массовые коммуникации не был сопряжен с какими-либо затруднениями[201]201
  См.: La parola ai lettori // Il Giornale. 1987. 23 settembre. P. 25; 30 settembre. P. 23.


[Закрыть].

Впрочем, полное неведение распространяется и на события-символы времен Второй мировой войны, куда более масштабные по своему резонансу и последствиям, каковым стал, например, Нюрнбергский процесс: из двух десятков на этот раз разновозрастных итальянцев, которым в ходе телевизионного интервью был задан вопрос о том, что произошло в 1945 г. в Нюрнберге, ни один не смог дать сколько-нибудь ясного ответа. Что позволяет сделать правомерный вывод об исторической памяти, которая буквально «пустилась в бега»[202]202
  Grassi M. Abbasso la scuola politica // Panorama. 1998. N. 51–52. P. 216.


[Закрыть], скрываясь от тех, кто в идеале является ее носителем.

Иными словами, та информация, которой медийные структуры буквально «бомбардируют» общество, не в силах пробить бреши в стене отчуждения от собственной и мировой истории не только там, где речь идет о молодежной среде, но и когда это касается более зрелых поколений, и в частности представителей профессиональной группы, занятой образовательной деятельностью, в том числе и в области истории. Почти половина преподавателей средних учебных заведений (43 %) не смогла дать правильного ответа на вопрос, кто такой Клаус Барбье, ничего о нем не зная, несмотря на то что на момент опроса в конце 80-х годов имя этого нацистского преступника послужило возникновению в Италии продолжительного по времени информационного повода, на который медийный рынок тут же откликнулся целым потоком разнообразной продукции. Превратность представлений итальянского учительства об одиозном персонаже, личность которого на все лады обыгрывалась средствами массовой информации, с успехом могла бы составить конкуренцию историческому невежеству обучаемых: наставники молодежи принимали Клауса Барбье то за писателя, то за боксера, то даже за создателя знаменитой американской куклы Барби[203]203
  См.: C. M. Raul Gardini, chi è costui? // L’Espresso. 1987. N. 26. P. 40, 44. Опрос проведен службой «Компутель» по заказу еженедельника «Эспрессо» среди 408 преподавателей средних учебных заведений Италии.


[Закрыть].

Если такие немыслимые трудности вызывала задача правильной идентификации нашего современника, то с более отдаленными периодами истории типа античной древности дело обстояло намного хуже. Например, Куинтино Селла, политический деятель либеральной Италии, у 9 % учителей фигурировал в качестве римского трибуна, цезаря и военного предводителя, 12 % вообще ссылались на незнание, а небольшая группа «сверхневежд» числила его по самым разнообразным спискам – латинских поэтов, преследователей христиан, альпинистов и даже основателей Итальянского альпийского клуба. Впрочем, пробелы в знаниях по новейшей истории Италии были столь же разительны: только для 11 % респондентов Энрико Де Никола предстал в качестве одного из первых президентов Итальянской республики, тогда как для 89 % это имя не означало ровным счетом ничего[204]204
  См.: ibid.


[Закрыть].

Такая со всей очевидностью поверхностная образованность людей, приставленных к занятиям образовательной деятельностью, задавала общий и прямо-таки не слишком высокий уровень познаний в области как истории, так и дисциплин, ей сопредельных, который от случая к случаю демонстрировали обучаемые. Если они еще были в силах (43 %) опознать президента Италии, видного экономиста Луиджи Эйнауди, хотя нашлись и такие, кто зачислил его в поэты (10 %), то крупного профсоюзного лидера Джузеппе Ди Витторио признало в его истинном качестве всего лишь небольшое меньшинство (9 %), а остальные заявили о своем неведении (91 %)[205]205
  См.: C. M. J. S. Bach? Un deodorante // L’Espresso. 1987. N. 22. P. 86, 88. Опрос проведен службой «Компутель» по заказу еженедельника «Эспрессо» среди 437 учащихся средних школ высшей ступени в возрасте от 16 до 18 лет.


[Закрыть].

Как было показано выше, неведение, выявленное в различных возрастных и профессиональных группах итальянского общества, касалось уже самых элементарных исторических понятий и в большинстве своем хрестоматийных исторических персонажей, в том числе и помеченных знаком харизматичности. И без того плачевная ситуация усугублялась, однако, там, где демоскопическому зондированию подвергался иной уровень исторических познаний, на котором требовалось продемонстрировать сколько-нибудь связные представления о той или иной исторической эпохе, правильно расположить события прошлого в их историческом времени и пространстве.

Как правило, с одной стороны, тому препятствовало отсутствие у молодых самой элементарной начитанности, а с другой – даже прочитанные ими произведения классической изящной словесности или современной литературы, итальянской или зарубежной, сплошь и рядом не вызывали сколько-нибудь глубокого интеллектуального и эстетического воздействия на их личность. Иногда в силу общей поверхностности представлений они оказывались просто неподготовленными к чтению такой литературы, прямо ссылаясь на свою неосведомленность о сюжете литературного произведения: «“По ком звонит колокол”, – признавался один итальянский школьник, имея в виду известную книгу Хемингуэя, – это повествование мало что для меня значило, может быть, потому, что я слишком мало знаю о войне в Испании»[206]206
  Brambilla C. e Suttora M. Il giovin pensiero // L’Europeo. 1987. N. 10. P. 70. Опросом, проведенным службой «Компутель» по заказу еженедельника «Эуропео», были охвачены 707 учащихся средних школ высшей ступени в возрасте от 14 до 19 лет.


[Закрыть].

Немногие из числа молодых, входящих в более старшую возрастную группу, оказались сведущи в новой и новейшей истории собственной страны, в особенности ее сюжетов, хотя и теоретически известных из школьного, а тем более университетского образования, но все-таки принадлежащих скорее к разряду достаточно специализированного исторического знания. В даже относительно незамысловатых перипетиях последнего ориентация, как очевидно, давалась 18–25-летним итальянцам с немалым трудом.

Так, «мошеннический» закон – попытку правящей «Христианской демократии» реформировать в 1953 г. избирательную систему по мажоритарному принципу – смогла правильно определить примерно только пятая часть респондентов (23,6 %), тогда как представления остальных об этом предмете либо исчерпывались незнанием (26,2 %), либо влачились на уровне домыслов, изображавших этот документ то межпартийным соглашением о предотвращении забастовок (14,1 %), то законопроектом о повышении налогов (36,1 %). Как и еще более далекими от истины оказались мнения молодых итальянцев относительно так называемого трансформизма – категории итальянской политики, зародившейся в либеральной Италии, – которой обозначали технологию формирования, нередко чисто коррупционными методами, более или менее устойчивого парламентского большинства. Только около четверти респондентов (24,6 %) связали эту практику, как и подобало, с именем Агостино Депретиса – лидера исторической левой, остальные же, в большинстве своем дезориентированные употреблением термина в переносном смысле, вспоминали в данном контексте либо о доротейцах – одном из течений в «Христианской демократии», правящей партии республиканской Италии (80 %), либо о сторонниках Филиппо Турати, основателя Итальянской социалистической партии (37,2 %), либо просто (в который уже раз!) признавались в своем неведении (30,2 %)[207]207
  См.: Troncarelli F. e Sereni S. Sondaggio: Sei colto o ignorante? // Epoca. 1987. N. 1938. P. 213. Опрос был проведен СВГ по общенациональной выборке в 1 тыс. итальянцев в возрасте от 18 до 25 лет.


[Закрыть].

Казалось бы, относительно близкие события, такие, как террористическая активность 60–70-х годов, время от времени напоминающая о себе рецидивами этого политического вандализма вплоть до наших дней, должны были бы быть известны в молодежной среде несколько лучше по сравнению с более отдаленными периодами итальянской истории. Это чисто умозрительное предположение опровергается, однако, данными демоскопического зондирования, в поле зрения которого оказался террористический акт, совершенный в 1969 г. в Милане на площади Фонтана, – символическая точка отсчета едва ли не самых трагических, «свинцовых лет» в новейшей истории Италии. Только 41 % респондентов, как выяснилось, справился с датировкой этого события, правильно указав его хронологическое расположение между 1964 и 1974 гг., и немногим более – 43,1 % – высказали исторически и юридически обоснованные соображения о силах, ответственных за данное тяжкое преступление, получившее широкий общественный резонанс. Измышления остальных, нередко более чем превратные, возлагали ответственность за совершенное на мафию (38 %), коммунистов (16 %), демохристиан (7 %), КГБ или социалистов (по 6 % соответственно) и т. д.[208]208
  См.: Margheri P. Cultura storica dei giovani: un’emergenza nazionale // gli argomenti umani. sinistra e innovazione. 2000. N. 7. P. 30–31. Опрос был проведен ЧИРМ 17–28 января 2000 г. по заказу Миланского института истории новейшего времени, Сопротивления и рабочего движения среди 1 тыс. учащихся (441 – лицеев, 274 – учебных заведений технического образования, 285 – учебных заведений профессионального образования), отобранных из общего количества 26 408 чел.


[Закрыть]

Одним словом, уровень и качество исторической культуры итальянцев, и в особенности такой специфической социальной группы, как молодежь, к исходу XX в. характеризовались динамикой по хорошо выраженной нисходящей линии, в итоге давая основание для трактовки этой проблемы в терминах самого настоящего бедствия, достигшего общенациональных масштабов. Это бедственное положение, при котором, как отмечалось, в итальянском обществе воспроизводится историческое невежество, по сути дела, культивируется историческое забвение как господствующий образ мысли и самый современный принцип социального поведения, в немалой степени определяется особенностями всей коммуникационной инфраструктуры, регламентирующей на сегодняшний день процесс обращения знания о прошлом.

Коммуникационная инфраструктура: пределы несовершенства

Современная коммуникационная инфраструктура, сложившаяся в результате информационного взрыва, или информационной революции, ассоциируется в первую очередь с теми высокими технологиями, которые создали исторический облик нынешнего информационного общества. Однако наряду с высокотехнологизированными каналами коммуникации, служащими сегодня для передачи исторического знания, ни в коей мере не утратили своей роли и значения более традиционные, можно сказать, классические «технологии» репрезентации прошлого, равно как и издавна известные способы донесения исторической информации до общественной аудитории.

Первым по значимости здесь остается историописание: воплощенное в великом многообразии жанров – от собственно научной истории до ее популяризаций и исторической беллетристики, имеющих каждый внутри себя свои градации, – оно выживает, несмотря на все признаки анахроничности, в конкуренции с высокими информационными технологиями. Издавна, едва ли не с момента зарождения исторического познания, существовала проблема «конвертируемости» ученой истории, ее переводимости на язык такого знания о прошлом, которое было бы доступно не одной лишь интеллектуальной элите, но и максимально широкому кругу непосвященных, каковому по идее оно и предназначено. Благо что эта дистанция между «ученостью» и «профанностью» по мере усложнения исторического познания, его все большей специализации обнаруживала тенденцию к увеличению, отчуждая тем самым от прошлого все более значительные массы людей. Столь же издавна решение этой проблемы виделось на путях популяризации ученой истории – особого жанра, призванного если и не преодолеть полностью существующую полосу всегдашнего отчуждения исторического знания, по определению «ученого» и «профессионализированного», от массовой аудитории, то, во всяком случае, сократить его масштабы.

В идеале традиция историописания предполагает, что академический ученый и популяризатор уживаются в едином лице, однако на практике отклонения от этой закономерности бывают весьма нередки, вплоть до того что это идеальное единство оказывается чуть ли не исключением. Италия как раз и являет собой пример несоответствия идеалу, подтверждение чему можно найти, в частности, если вновь обратиться к компетентному суждению уже упомянутого Паоло Алатри, который объяснял упадок исторической культуры тем, что здесь «велика наша вина – вина историков, ибо мы ни во что не ставим популяризацию, мы на 95 % пишем книги для других историков – наших коллег»[209]209
  Zucconi V. Op. cit.


[Закрыть]. Переломить эту долговременную тенденцию, как следовало из рассуждений историка, было почти не под силу даже мощным информационным взрывам новейшего времени: «При всех признаках улучшения историография у нас все еще имеет элитарный, антипопуляризаторский характер»[210]210
  Ibid.


[Закрыть].

Такого же пессимистического взгляда на состояние итальянского историописания, обоснованно сетуя на «все еще слишком сильное отчуждение, сохраняющееся между учеными и широкой публикой»[211]211
  Galasso G. E il passato rispose: Presente! P. 49.


[Закрыть], придерживался Розарио Виллари, исповедовавший, как и Алатри, методологические принципы грамшианской историографии. «Читатель, – по мнению Вил-лари, – все еще пребывает в состоянии пассивности по отношению к историческому сочинению, и я опасаюсь, что если не сделать шага вперед, то подобный же тип отношений застойности сохранится и в будущем»[212]212
  Ibid.


[Закрыть].

Если такого рода откровенно самокритичные признания исходили из круга академических историков, то выводы и сентенции на данный счет законодателей общественного мнения из медийной сферы звучали еще более категорично, безапелляционно и нелицеприятно: «Как мне кажется, – отмечал известный журналист Джорджо Бокка, – на сегодня итальянская историография осуществляет в сфере культуры совсем не ту функцию, какую она имела в иные времена и в иных странах. Это происходит, быть может, потому, что она по большей части академична и партийна. А в итальянском контексте это означает, что она провинциальна»[213]213
  Ibid. P. 48.


[Закрыть]. В свою очередь, и те, кто приставлен к решению профессиональных задач историописания, – «в подавляющем большинстве случаев люди из разряда профессоров, представителей академической науки, которые кичатся тем, что прикосновенны к занятиям научной историей»[214]214
  Ibid.


[Закрыть].

За эту отчужденность историописания от простого человека массовая аудитория воздает ему сторицей непризнанием, отдавая между тем свои симпатии властителям исторических дум прежних лет – литератору Алессандро Мандзони (39 %), историку и философу Бенедетто Кроче (28,3 %) и только одному из своих современников – журналисту и популяризатору истории Индро Монтанелли (28,3 %). Большая же часть историопишущих, особенно в академическом жанре, демонстрирует весьма скромное влияние в деле приобщения итальянцев к истории[215]215
  См.: Mieli P. Cosa pensano gli italiani della loro storia // L’Espresso. 1983. N. 44. P. 105.


[Закрыть].

Та провинциальная ограниченность, на которую обречена итальянская историческая культура, имеет свою глубокую укорененность в обществе не только по уже названной причине, а именно из-за наличия сильного отчуждения между академической корпорацией профессиональных историков и массой широкой публики. Отчуждения, символически выражающего, кстати, явление более общего порядка – социальную дистанцию между различными категориями населения, в Италии весьма значительную и переживаемую с болезненной остротой[216]216
  См.: Bichi R. Misurare la distanza sociale percepita: un test per la costruzione di una scala // Studi di sociologia. 2007. N. 1. P. 31–59.


[Закрыть]. «Я думаю, – отмечал уже применительно к сфере историописания историк и журналист Антонио Гирелли, – что здесь есть вина самих историков. Академический подход – это порочная установка сугубо итальянского происхождения. Я бы сказал, что между теми, кто пишет, и теми, кто читает, существуют почти что классовые различия. А историки испытывают нечто сродни превосходству по отношению к хорошей популяризации»[217]217
  Weisser G. Mi piace Nerone, sembra Gei Ar // L’Europeo. 1984. N. 45. P. 137.


[Закрыть]. Причина взаимного отчуждения также кроется и в специфике развития самой исторической науки: Фурио Диас, историк, известный своими трудами об эпохе Просвещения, усматривал ее в «далеко зашедшем процессе специализации, которого достигла итальянская историография в период после Второй мировой войны»[218]218
  Che mattone, professore, intervista con Furio Diaz // Panorama. 1978. N. 661. P. 139.


[Закрыть].

Свои «демаркационные линии» пролегают, кроме того, как между различными историографическими школами, направлениями, просто кланами и клиентелами, с одной стороны, так и между академической наукой и медийными структурами, специализирующимися на производстве популярных версий репрезентации прошлого, – с другой. Традиционно ученая среда в Италии слишком самодостаточна, до крайней степени склонна к корпоративной замкнутости, чтобы в том, что касается, в частности, историописания, снисходить до жанра популяризации, по определению низменного, поскольку он словно бы заведомо предполагает диалог с «профанной» массой. В принципе отступление от этого неписаного правила немедленно и негативным образом сказывается на профессиональной репутации академического историка, нередко угрожая ему положением самого настоящего изгоя[219]219
  См.: Galasso G. Op. cit. P. 49.


[Закрыть]. Равно как и манера популяризаторского историописания, как правило, находится в противоречии с его внутренним убеждением, во многом остается чуждой его менталитету. «Историк академического направления, – отмечал по данному поводу Габриэле Де Роза, представитель католической историографии, – может испытывать определенное недоверие к популяризации, которая во многих случаях остается для него опытом трудноосуществимым, неблагодарным, малопривлекательным. Этот историк привычен к научному исследованию, предполагающему доказательства на основе документальных данных, к ведению научной дискуссии, к участию в полемике по крупным проблемам методологии, существующим исключительно внутри той или иной историографической школы или направления. Ему кажется странным выставление напоказ результатов своего исследования ради возможности достичь прилавков книготорговой точки и добиться сопричастности с публикой, состоящей из людей с улицы»[220]220
  Ibid.


[Закрыть].

Этот комплекс профессиональных предубеждений очень часто оборачивается последствиями негативного свойства: вакуум пространства популярной истории, третируемой академическим историописанием как жанр заведомо низменный, оперативно заполняется случайными людьми, которые, подвизаясь на этом благодатном поприще, производят сомнительное по качеству и достоверности историческое знание. В технологии производства последнего неизменно господствует, по точному наблюдению историка Пьеро Кампорези, весьма двусмысленный принцип «просвещать, развлекая»[221]221
  Weisser G. Op. cit. P. 133.


[Закрыть], и именно на нем строится издательская политика в области исторической популяризации, политика, вследствие которой культурное пространство историописания оказывается наводненным различного рода историческими подделками. «Авторство этих работ, – свидетельствовал Розарио Ромео, – все чаще принадлежит журналистам, а за ними скрываются некоторые изъяны их профессии»[222]222
  Mieli P. Il boom delle (cattive) biografie storiche: Carlo Magno incontrò Liala e… // L ’Espresso. 1984. N. 18. P. 68.


[Закрыть].

Иными словами, по свидетельству того же Де Розы, «очень часто историк пишет свою книгу, исходя из взглядов на данную проблему, существующих в среде специалистов-профессионалов. Вне границ собственной школы, будь она по своей принадлежности академической или даже партийной, он ориентируется с трудом. С трудом же он приемлет такое положение, когда приходится действовать в соответствии с теми научными подходами, которые располагаются либо на грани самых надежных традиционных моделей историописания, либо вообще за их пределами. Когда случается такое, то книга, быть может, и имеет свою ценность, но, будучи рассчитана на узкий круг одних лишь посвященных, она по своему характеру аристократична, в то время как остальное пространство историописания остается свободным для неприятельских набегов неспециалистов»[223]223
  Ibid. P. 50.


[Закрыть].

Некоторые отрасли популярного историописания, к примеру археология, которая для Италии сохраняет свою постоянную актуальность, страдают, по свидетельству самих же археологов, от засилья популяризаторов, не без успеха для собственного корыстного дела подвизающихся на этом поприще и остающихся при этом абсолютно чуждыми этой профессии. «С одной стороны, – отмечал в данной связи известный итальянский археолог Паоло Маттье, – популяризация археологии в значительном преимуществе осуществляется неархеологами, не имеющими каких-либо знаний, необходимых для распространения такой археологической культуры, в которой не было бы признаков низкопробности. С другой – управление процессом популяризации археологии на уровне издательств, телевидения и газет слишком широко контролируется неархеологами»[224]224
  Viaggi attraverso il Mondo 3: l’archeologia. P. 117.


[Закрыть].

В конечном счете на рынке исторической популяризации, во многом определяя состояние этой сферы, остается господствующим историописание, выдержанное либо в жанре публицистики, либо на грани ее, рассчитанное на весьма невзыскательные читательские вкусы и, того более, эту невзыскательность активно культивирующее. Эта литература, декларирующая амбициозные цели исторического просвещения масс, а на деле производящая эффект прямо противоположного свойства, отличается по своему незамысловатому тематическому спектру завидным постоянством: как правило, это «биографии легковесного содержания, события из истории войн, якобы «вновь открытые» и преподнесенные в их «ранее неизвестных» аспектах, поверхностные, но интригующие повествования об отношениях между великими мужчинами и великими (или не великими) женщинами»[225]225
  Diaz F. Op. cit.


[Закрыть]. По мнению Ренцо Де Феличе, одного из самых авторитетных историков итальянского фашизма, «многие из этих произведений, написанные в спешке, с примесью сенсационности, введенной в них в громадных дозах, оказываются в конечном счете антивоспитательными»[226]226
  Mieli P. Op. cit.


[Закрыть].

Академический историк, подвергая популяризацию гласному и негласному остракизму, оказывается, таким образом, в ситуации, когда он реально рискует, по словам уже упоминавшегося Де Розы, «увидеть, как популяризируются книги, распространяющие, благодаря своей удачливой издательской судьбе, не историю, а истории и «историйки», то есть те новомодные фантомы, которые, имея хождение в сферах культуры и идеологии, не выдерживают, однако, серьезной научной критики, исследующей их на предмет достоверности»[227]227
  Galasso G. Op. cit. P. 49.


[Закрыть].

Бесспорно, однако, что и профессионал, и популяризатор истории решают одноименную задачу перевода и переводимости языка прошлого на язык настоящего, но ход исторического познания и концептуальные подходы к нему в каждом из этих случаев различаются принципиальным образом. «Серьезный историк, – констатировал Лучо Виллари, автор исследований по экономической истории, – ради проникновения в сокровенные глубины прошлого пытается выйти за пределы самого себя, руководствуясь духом и чувством исторического времени, которые делают процесс его приближения к историческому персонажу чем-то сродни поэтическому творчеству»[228]228
  Weisser G. Op. cit. P. 135.


[Закрыть]. Популяризаторы, если даже отнестись со снисхождением к их вольному, порой доходящему до фальсификации обращению с историческими фактами, напротив, «ставят исторического персонажа вровень с самими собой, прилаживают его к собственным нуждам, исходя из соображений либо творческих, либо непосредственно материально-рыночных»[229]229
  Ibid.


[Закрыть].

Прошлое подвергается, таким образом, произвольной модернизации, при обосновании которой словно бы подразумевается выведенная в свое время Бенедетто Кроче и превратно истолкованная в наши дни формула, безапелляционно и категорично утверждающая, как всякое крылатое выражение, что «история всегда современна». При таком популяризаторском толковании принадлежности истории к современности, как правило, доминирует объяснительная схема, в соответствии с которой прошлое, неоправданно модернизированное, выражается в терминах и понятиях настоящего. Иными словами, процесс исторического познания, в его строго научном понимании предполагающий объяснение настоящего посредством прошлого, претерпевает совершенно недопустимую инверсию, в результате которой прошлое, причем заведомо ложным образом, объясняется посредством настоящего[230]230
  См.: ibid.


[Закрыть].

По совокупности этих обстоятельств традиции академического историописания неизбежно налагают на историка, работающего в жанре научного исследования, ограничения и условности в том, что касается его коммуникации с общественной средой, и в частности доведения результатов его собственного творчества до максимально широкой массовой аудитории. Сама логика этой профессии вменяет ему, как необходимые издержки, отстраненность от общественной жизни и политики. Итальянские историки не без горечи вынуждены признавать это обстоятельство как своего рода черту профессионального менталитета, констатируя, по словам Николы Транфальи, «“низкий градус” этико-политического настроя»[231]231
  Galasso G. Op. cit. P. 46.


[Закрыть] в собственной среде, «большая часть которой слабо ощущает связь между своей работой и общественной жизнью»[232]232
  Ibid. P. 46-47.


[Закрыть]. По этим неписаным правилам профессиональной этики, которые в Италии – кстати, издавна и традиционно – вменяли человеку культуры обычай держаться подальше от политики[233]233
  См.: Rasy E. La testa a partito // Panorama. 1984. N. 953. P. 87.


[Закрыть], многие из представителей академического сообщества, специализирующегося на историописании, вне зависимости от их принадлежности к тому или иному поколению, «либо пренебрегают политическим участием в какой-либо его форме, либо тщательно его избегают»[234]234
  Galasso G. Op. cit. P. 47.


[Закрыть].

Между тем иной, прямо противоположный принцип организации исторической науки и ее популяризации, отнюдь не являясь чем-то исключительным или недостижимым в своей реализации, уже давно и многократно известен, причем не только в одной лишь Италии. «Идеалом, – высказывался в данной связи Розарио Ромео, – была бы такая историография, которая соединяла бы интеллектуальную деятельность и строгость критериев научного исследования с живым и конкретным участием в делах времени настоящего. Так было во времена романтизма во Франции, когда жили и творили историки уровня Мишле, Тьера, Гизо, как, впрочем, и у нас, – достаточно вспомнить Чезаре Бальбо. Сегодня, как мне кажется, мы почти что везде весьма далеки от этой модели»[235]235
  Ibid. P. 50.


[Закрыть].

Эта демонстративная отчужденность от собственной общественной среды, от проблем времени настоящего, иногда составляющая предмет самой настоящей профессиональной гордости академического историка, каким-то парадоксальным образом уживается в нем с политической ангажированностью, приобретающей разнообразные формы. Действительно, как уже не раз отмечалось, сфера историописания в Италии, причем ее академическая составляющая едва ли не в первую очередь, по праву обладает весьма стойкой репутацией идеологичности и партийности, погрязнув, по уничижительной формулировке Джорджо Бокки, «по самое горло в партократии, господствующей в стране: разумеется, они пишут историю, но в еще большей степени они занимаются ее толкованием по заказу партий и академических иерархий»[236]236
  Ibid. P. 48.


[Закрыть].

Присутствие партий в общественной жизни обозначено, как очевидно, термином «партократия», обретшим звучность и счастливую судьбу на самом радикальном фланге советской перестройки, но задолго до нее известным в практике Италии – страны совсем иной политической культуры. Страны, где многопартийность была воссоздана в существенно модернизированном виде, по сравнению с консервативно-парламентской партийно-политической системой дофашистской либеральной Италии, в результате победы, одержанной национально-освободительным антифашистским движением Сопротивления. Гражданское общество при всем уроне, нанесенном ему фашистским режимом, не подверглось, подобно тому, как случилось, например, в соседней Германии, ни разрушению, ни поглощению со стороны тоталитарной власти, а с ее падением быстро структурировалось, в том числе и по партийному признаку. Восторжествовавший принцип политического плюрализма, выражением которого стала множественность партий на итальянской политической арене, явил собой шаг вперед в модернизации итальянского общества, в его утверждении на путях демократии, поскольку он покончил с монополией той единственной правящей «партии власти», которая осуществляла тотальный контроль над страной в годы фашистской диктатуры.

Это демократическое завоевание, утвердившее многопартийный характер итальянской политической системы как ее существенный признак, в скором времени возымело, однако, свои последствия сугубо противоположного плана. Политическое пространство, да и общество в целом, подверглось разделу и дроблению на ареалы партийного влияния, границы которых в условиях состязательного политического процесса постоянно оспаривались, подвергаясь все новым и новым переделам. Неизбежным предметом тяжб, конфликтов, коллизий и столкновений становилось и прошлое, на которое каждая из партий заявляла свои притязания, перенося и проецируя на него логику политического противостояния времени настоящего со всеми ее обусловленностями, продиктованными к тому же ситуацией «холодной войны» и раскола мира на два блока.

Историописание было вынуждено сообразовывать себя в своих научных подходах, выводах и результатах, в популяризации исторического знания с тем принципом «партийности», который при своей реализации временами напоминал далеко не лучшие образцы нашего отечественного обществознания, где он, как известно, доведенный до крайности, способствовал разного рода деформациям и профанациям исторического сознания. Этот принцип «партийности» имел разную «знаковую» природу, в том числе, естественно, и левую, поскольку соответствующие культуры двух стран являли собой своего рода «сообщающиеся сосуды». Столь же естественным образом он получал толкования, как и практические воплощения, разного рода – от самых незамысловатых и даже примитивных до весьма просвещенных типа грамшианской концепции «органичного интеллектуала».