Текст книги "Политический образ современной Италии. Взгляд из России"

История учит меня, что Италия знавала и гораздо худшие времена, но я-то считал, что то были события, которые должны быть “сосланы” разве что в одни лишь учебники истории. Можете ли вы вдохновить меня на более оптимистическое видение будущего или же вы обрекаете меня на созерцание в ближайшем будущем моей страны в том ее виде, в каком она предстает перед нами сегодня?»[156]156
  La stanza di Montanelli // Corriere della Sera. 1999. 2 novembre. P. 28.


[Закрыть]

Ответ на подобного рода вопросы, отнюдь не лишенный убедительности, в какой-то мере уже был дан почти два десятилетия назад и исходил от одного из авторитетных представителей профессионального цеха историков: его дал тогда Пьетро Скоп-пола, принадлежавший к католическому направлению итальянской историографии. По его мнению, здесь есть немалая доля вины самих историков, которые, особенно когда они вели речь о прошлом единого итальянского государства, слишком часто изображали его как цепь провалов. «Эта изначальная установка, – пояснял Скоппола, – породила позицию коллективной безответственности: вся вина лежит на прошлом, на тех, кто нам предшествовал, а мы всего-навсего жертвы»[157]157
  Fortunato M. Sei giudizi diversi // Panorama. 1983. N. 911. P. 137.


[Закрыть].

Более того, чувство вины у думающей части общества, навязываемое официальным историописанием, как и жанрами, от него производными, прошлому, даже склонность считать себя жертвой прошлых неудач, провалов и упущенных возможностей сплошь и рядом обнаруживают свой сугубо показной характер, выступая в роли оправдания собственной инерции и несостоятельности в настоящем. На самом деле зачастую история своей страны, причем ее наиболее драматические и трагические страницы, не вызывают у среднестатистического итальянца ни тяжких комплексов, ни сколько-нибудь глубоких переживаний. «Наша страна, – замечал по этому поводу историк Массимо Л. Сальвадори, – относится к числу тех, где совесть легко “отмывается”. Так было с колониализмом, фашизмом, а сегодня – с терроризмом и масонской ложей “П-2”»[158]158
  Finzi R. Per ventimila libici // Panorama. 1988. N. 1183. P. 129.


[Закрыть].

Одним словом, как интуитивно угадываемое простым человеком, так и рационально осознаваемое, вкупе с общей дезориентированностью, нарастание глобальных факторов риска – экологических и ядерных в первую очередь, – констатируемое обществоведами, вынуждает последних сделать глубоко пессимистический вывод. Согласно ему, речь идет о состоянии агонии, в которое ввергается настоящее – современная человеческая цивилизация, агонии, символом которой становится необратимый кризис прошлого[159]159
  См.: Cortesi L. La cultura storica e la sfida dei rischi globali // Giano. 2002. N. 40. Supplemento. URL: http://www.odradek.it/giano/archivio/varie/rischi_globali (дата обращения: 12.07.2005).


[Закрыть].

Этот кризис прошлого, а если точнее – то кризис истории-идеи, историзма и историописания – высших достижений европейской культуры, имел своим пусковым механизмом, сработавшим еще в начале Новейшего времени, утрату Европой своего исключительного положения как основного и единственного мирового центра силы. Евроцентризм уже давно и далеко не без успеха оспаривается другими, как старыми, так и новыми центрами силы, ожесточенно конкурирующими со Старым светом и претендующими с той или иной степенью обоснованности на первенство в мировой политике, а то и на мировую гегемонию. Как неизбежное следствие, роль Европы в мировой истории при ее сопоставлении с без удержу превозносимым вкладом других цивилизаций – от Китая и Индии до исламского мира, от империй доколумбовой Америки и Гвинейского залива до деспотий Чингисхана и его наследников – всячески минимизируется, а то и просто развенчивается[160]160
  См.: Galasso G. L’Europa retrocede se cancella la storia // URL: http://www.corriere.it/cultura/10_dicembre_28/elzeviro-galasso-europa-retro cede_9a064fcf-125b-11e0-80e3-00144f02aabc.shtml (дата обращения: 13.01.2011).


[Закрыть].

Европа, которой принадлежит авторство в изобретении истории-идеи, в открытии историзма как метода познания прошлых общественных реальностей, сполна пожинает плоды этого великого достижения собственной культуры. Потому как историческая истина самой высокой степени достоверности, в основании которой покоится самый совершенный исследовательский инструментарий, теперь оборачивается против Европы – «узурпаторской, вероломной, претенциозной, лживой и коварной, тщеславной и одержимой комплексами превосходства, не имеющими под собой никаких оснований»[161]161
  Ibid.


[Закрыть]. Эти исторические истины, давно претендующие на роль прописных, сами вышли из недр европейского историописания и в этом своем качестве служат делу исторической делегитимизации Европы. Из ассоциаций, которые при этом возникают, есть резон вспомнить о сравнительно недавнем нашем отечественном «историческом ренессансе» с его одержимым поиском исторических истин, в том числе и весьма нелицеприятных – «устранением белых пятен истории», обернувшимся тотальной исторической делегитимизацией советской государственности, а затем и ее сокрушительным крахом.

Как бы то ни было, но симптомы этого кризиса историзма, сегодня напрямую связываемые с процессами глобализации, символическое начало которых обычно относят ко времени падения Берлинской стены и краха реального социализма, прослеживаются, условно говоря, еще в «доглобализационные» периоды новейшей истории. Глобализации, словно бы предвосхищая ее, предшествовали вначале разрядка «эпохи Брежнева», отчасти изжившая остроту идеологической конфронтации времен «холодной войны», затем перестройка «эпохи Горбачева» с ее «новым мышлением» и приматом общечеловеческих ценностей над классовыми. Все эти амбициозные проекты рационализации миропорядка, исходившие из утопических идей «конвергенции», всеобщей гомогенизации и унификации и, как неизбежное следствие, бесконфликтности уже ближайшего будущего, плохо уживались с историей – прошлой общественной реальностью, изобиловавшей разного рода конфликтами. Кризис прошлого, таким образом, имел под собой весьма глубокие основания.

Во всяком случае, уже в 80-х годах наличествовали показательные примеры той кризисности прошлого, которая острее всего осознавалась и по-максималистски безапелляционно декларировалась людьми молодых возрастов, находившимися на начальных ступенях политической социализации, – «поколением, не имевшим ни своих корней, ни своей истории»[162]162
  Carretta R., Ferrè G. e Pansa G. Voci, speranze e paure della nuova generazione. Il ventenne modello ’84 // Epoca. 1984. N. 1735. P. 40.


[Закрыть]. Так, по данным СВГ, наибольший страх за будущее человечества, на которое проецировался кризис прошлого, вселяли в молодых итальянцев в возрасте от 15 до 25 лет перспективы загрязнения окружающей среды (27,6 %) и вероятность войны (47,7 %). Осознание военной опасности наблюдалось прежде всего в самой молодой возрастной группе, а экологические проблемы в большей степени волновали 22–25-летних (33,8 %)[163]163
  См.: Brambilla C. Qua succede un Ottantotto // Epoca. 1987. N. 1929. P. 11. Опросом, проведенным 11–12 сентября 1987 г. по заказу еженедельника «Эпока», была охвачена 1 тыс. итальянцев в возрасте от 15 до 25 лет.


[Закрыть].

Социальный портрет молодого поколения 80-х годов эпатировал современников более старших возрастов такими вызывающими чертами, как «отрицание будущего, склонность мыслить одними лишь категориями настоящего»[164]164
  Abruzzese A. Anni ’80: è in arrivo il mutante // Epoca. 1984. N. 1735. P. 36.


[Закрыть], а «мир символов, присущих молодым, пространство их воображения, те способы, которыми они упражняются в использовании достижений высоких технологий, отрицая “участие во власти”, указывал как на их убеждение в том, что историческое время остановилось, так и на ожидание, ироничное и безмолвное, смерти взрослых»[165]165
  Ibid.


[Закрыть].

Простейшее объяснение этого состояния духа молодого поколения – его недомыслие, свойственное возрасту и этим юным возрастом отчасти оправдываемое, – здесь явно не работает: кризис прошлого с его системой ценностей вынужденно признают и люди старших возрастов, в том числе и сами историки, достаточно маститые, уровня, например, Джузеппе Га-лассо, которым трудно отказать в профессиональной и житейской искушенности[166]166
  См.: Dzieduszycki M. Nei secoli infedele // L’Europeo. 1987. N. 3. P. 81.


[Закрыть]. То время историков, как и время простых смертных, которое пришлось на завершение XX в., по мысли медиевиста Франко Кардини, другого авторитетного представителя этой профессиональной корпорации, очевидным образом проигрывает в его сопоставлении со временами предшествующими: «В веке девятнадцатом была заметна сильная политическая воля, существовала историческая мысль, исполненная силы. Сегодня же у нас нет таких великих идеалов, которые мы могли бы предложить обществу»[167]167
  Gagliano E. Ma che storia è questa? // Tuttolibri. 1986. N. 525. P. 5.


[Закрыть].

Характерно, что и «тектонические» сдвиги начала 90-х годов, словно бы посулившие Первой республике совсем скорый и бесславный конец, как на то указывали широкомасштабные антикоррупционные «зачистки» в рамках операции «Чистые руки», не только не привели к слому упомянутых негативных тенденций, а скорее их обострили. Во всяком случае, в интеллектуальных кругах тех же левых, которые одержали в своем роде победу над политическим классом, долгое время правившим Италией, вынужденно признавалось, что в обществе царят «страхи, рассерженность, растерянный поиск авторитета и уверенности, переживаемые теми, кого мы называем «просто люди» и кто оказался в пустоте»[168]168
  Цит. по: Левин И. Б. Размышления об итальянском кризисе. С. 48.


[Закрыть].

На тот же кризис прошлого указывают, среди прочего, некоторые социологические данные общего порядка, в целом характеризующие степень преемственности в межпоколенческих связях. Люди старшего поколения в Италии, например, согласно их мнению, пользуются наименьшим, разнящимся в 1,5–2 раза, по сравнению с другими западноевропейцами, доверием молодежи (соответствующий показатель составил 287 при разбросе от 100 до 1000). Более оптимистичного взгляда на этот же счет придерживаются молодые итальянцы: индекс их доверия к старшим оказался на уровне 484, опередив только испанцев (449)[169]169
  См.: Stoetzel J. I valori del tempo presente: un’inchiesta Europea. Prefazione di Filippo Barbano. Torino, 1984. P. 35.


[Закрыть].

Похоже, что эта тенденция, зафиксированная социологическими данными первой половины 80-х годов, сохраняется и в начале нового века. Вот как, например, склонны решать для себя вопрос об образце для подражания итальянцы в возрасте от 15 до 30 лет. Таких, казалось бы, авторитетных представителей старшего поколения, как собственные родители, в этом качестве признает лишь малая часть данной возрастной группы: отца – 4,9 %, мать – 3,7 %. Случай, разумеется, частный, служащий, однако, косвенным подтверждением того, что преемственность поколений выражена более чем слабо[170]170
  См.: De Rosa G. Op. cit. P. 488.


[Закрыть], по крайней мере по сравнению со временами 30–40-летней давности[171]171
  См.: Холодковский К. Г. Италия: массы и политика. С. 117–118.


[Закрыть].

Кризисность прошлого, коллизии между историческими временами, распад «связи времен» определяли также общую конфигурацию отечественных исследований по социологии итальянской политики, фиксируя многие из тех тенденций, о которых речь шла выше. Этот подход составлял основу различных объяснительных схем динамики политических отношений, складывавшихся в итальянском обществе, имелись ли в виду попытки модернизации коммунистической левой во второй половине 70-х годов или кризис ценностных систем более позднего времени. Или процессы размывания основных политических субкультур (их начало датировалось 60-ми годами – периодом «экономического чуда»), имевшие своими ближайшими и отдаленными последствиями перегруппировку ведущих социальных и политических сил и, как итог, возникновение в Италии целой системы принципиально новых политических ситуаций[172]172
  См. подробнее: Васильцов С. И. Рабочий класс и общественное сознание; Пути и перепутья «потерянного поколения»; Холодковский К. Г. Указ. соч.


[Закрыть].

Обо всем об этом отечественные аналитики, специализировавшиеся на изучении итальянской политики, писали много и охотно, отдавая предпочтение в своих предвидениях тем сценариям, которые пусть с разными акцентами, но всякий раз предполагали на выходе, как наиболее вероятное, изменение соотношения сил в пользу левых. То были теоретические выкладки, которые несли на себе обусловленность их политической культурой советского общества, левой по самой ее исторической природе. То было еще и сильное влияние концепции истории Италии, которая зародилась в последней трети XIX в. в лоне марксистского историзма и многие десятилетия спустя демонстрировала, по образному выражению Джакомо Маррамао, «приверженность сверх всякой меры к легенде о врожденном пигмействе итальянского капитализма»[173]173
  Marramao G. Marxismo e revisionismo in Italia dalla “Critica sociale” al dibattito sul leninismo. Bari, 1971. P. 357.


[Закрыть], бесконечно обыгрывая идею его слабости и отсталости. Из чего, согласно этой концептуальной предпосылке, со всей неизбежностью вытекала в какие-то исторические моменты отчасти оправданная репутация Италии как страны с многообещающими перспективами революционных преобразований.

В силу этого укоренившегося взгляда в пределах марксистской концепции истории Италии было довольно трудно спрогнозировать иные, эволюционые сценарии модернизации итальянского общества типа, например, «экономического чуда» 60-х годов, которые по их осуществлении либо на первых порах стыдливо замалчивались той же отечественной итальянистикой, либо подвергались ею ожесточенной критике за «непоследовательность», «половинчатость», «непредсказуемые последствия».

При такого рода подходе делался существенный акцент на драматическом характере отношений итальянцев с собственным прошлым, что само собой словно бы предполагало их заведомое небезразличие к нему, высокую степень заинтересованности в нем. При этом столь же заведомо игнорировалось и затенялось также имевшее место отчуждение итальянцев – нации по определению исторической, – от прошлого, даже того более, их предубеждение против самого стиля мышления, который обнаруживал бы хоть какие-либо признаки историзма. Отсюда со всей неизбежностью следовало, что феномен исторического забвения, питаемый подобным стилем мышления, если иногда и получал свое осмысление, то достаточно поверхностно-легковесное и главным образом за пределами собственно научного исследования. Потому данный феномен заслуживает своего рассмотрения прежде всего в плане определения степени осведомленности итальянцев о прошлом, как собственном, так и чужестранном, что составляет одну из важных характеристик уровня исторической культуры общества в целом[174]174
  См.: Коломиец В. К. Италия: репрезентация прошлого как политическая технология // Россия в процессе реформ. Социально-политические аспекты / Отв. ред. Ю. С. Оганисьян. М., 2009. С. 315–327.


[Закрыть].

Историческая культура исторической страны: признаки упадка

Еще на рубеже 60–70-х годов исследования в области массовых коммуникаций отмечали возрастающий интерес телевидения, газет и периодических изданий к исторической проблематике – ту тенденцию, которая благополучно сохраняется и на сегодняшний день, будучи представлена разнообразными жанрами репрезентации прошлого. Это насыщение медийного рынка историческими сюжетами дало, однако, эффект совершенно противоположного, почти парадоксального свойства: массовая аудитория, уже тогда теле– и вообще медийнозависимая, ответствовала все более выраженным снижением исторической любознательности, даже равнодушием к бесчисленным попыткам тех, кто формировал в данной сфере итальянскую информационную политику, воззвать к событиям дней давно минувших.

Вспоминается в данной связи попытка автора этих строк, относящаяся к концу 80-х годов, заговорить с итальянским коллегой, работающим в области обществознания, сопредельной историописанию, об историческом менталитете итальянского общества. Попытка, как тотчас выяснилось, неудачная, которую полемично настроенный собеседник с ходу парировал неоспоримо категорическим утверждением: «Так в Италии историей никто не интересуется!»

Даже оставив в стороне вопрос о не слишком оправданной безапелляционности этого суждения, нуждающегося в более тщательной проверке, приходится тем не менее признать, что в итальянском обществе в самом лучшем случае преобладал взгляд на историческое знание как на «нечто подчиненное сугубо задачам некоторого изменения настоящего»[175]175
  Farassino A. Op. cit. P. 18.


[Закрыть] – эти превратные представления, как и общая незаинтересованность в прошлом, прослеживались во всех классах населения, однако наибольшее хождение они имели именно в молодежной среде.

Причем, даже делая профессиональный выбор в пользу обществознания, новое поколение, по наблюдению известного историка Фурио Диаса, по сути дела, занимало дискриминирующие позиции по отношению к истории: «Молодые уже меньше любят историю, чем 10–15 лет назад. Многие из них, если оставаться в пределах дисциплин гуманитарного цикла, выбирая факультет в университете или определяя круг своего чтения, предпочитают классическую древность, затем философию (аналитическую, структурную, математическую и т. д.), или еще социологию, или экономику»[176]176
  Diaz F. Basta con queste storie // L’Espresso. 1985. N. 2. P. 67.


[Закрыть].

«В последние годы средний уровень студентов снизился. Они более косные, очень поверхностные. Телевизор они смотрят часами, зрительный образ занял у них место слова, но я часто замечаю, что они не в силах связать эти образы с определенной исторической средой: в их представлении персонажи девятнадцатого века, разряженные в кринолины, прекрасно могли бы расположиться и в веке тринадцатом»[177]177
  Suttora M. Asino chi insegna? // L’Europeo. 1987. N. 10. P. 76.


[Закрыть]. Эти сколь меткие и точные, столь и исполненные искренней горечи наблюдения принадлежат преподавателю учебного заведения, находящегося отнюдь не в какой-нибудь богом забытой провинциальной итальянской глубинке, а в Милане – «моральной столице» Италии, средоточии культурных символов страны, завоевавших европейскую и мировую известность.

И спустя десятилетия, уже в наши дни, в этой удручающей ситуации не наблюдается каких-либо перемен к лучшему, в ней, напротив, как со знанием дела свидетельствует Джованни Де Луна, историк нового поколения, преподающий в Туринском университете, то прошлое, о котором берутся рассказать сегодняшние телевизионные передачи, – «это история, сработанная по принципу «использовал – выброси», она отвергает идею сложности исторического процесса, она вся подстроена под настоящее общества потребления и уравнена с ним»[178]178
  Goldkorn W. e Riva G. Barbari in casa // L’Espresso. 2008. 30 settembre.


[Закрыть].

Аналогичны в данном отношении, хотя и более осторожно сформулированы, впечатления Фурио Диаса, основанные на его опыте преподавания истории в Пизанском университете, отнюдь не заурядном учебном заведении, имеющем, напротив, репутацию общепризнанного образовательного бренда, известного далеко за пределами Италии: «К сожалению, тон здесь задают кинематограф и телевидение. Ясное дело, что они осуществляют определенное влияние, преломление которого я замечаю и в своих студентах, правда, не в лучших из них»[179]179
  Papuzzi A. I mass media rifanno la Storia? // Tuttolibri. 1992. N. 791. P. 1.


[Закрыть].

Однако даже при том качестве жизни, которым располагала молодежь крупного итальянского мегаполиса или респектабельного университета провинциальной глубинки в конце 80-х – начале 90-х годов в смысле возможностей доступа к достижениям интеллектуальной и духовной культуры, более благоприятных по сравнению с их сверстниками из провинции, историзм мировидения, присущий этой возрастной группе, на поверку оказывался весьма примитивным. Как нечто принципиально новое аналитики отмечали «стремление новых поколений превратить историю и литературу в беспорядочно запутанные «мыльные оперы», то есть рассматривать действительность сообразно жестко установленным схемам телевизионного вещания»[180]180
  Faggioni F. Bach? È un deodorante. Diario di una supplente di lettere // L’Europeo. 1987. N. 10. P. 72.


[Закрыть]. Во всяком случае, неспособность хотя бы элементарным образом структурировать историческое время хотя бы в пределах прошлого – всего лишь одного временного измерения – служит тому подтверждением весьма красноречивым и убедительным.

О природе подобного образа исторического мышления, вошедшего в норму не только лишь у одного молодого поколения, глубоко, справедливо и убедительно высказывался философ Сальваторе Века: «Речь идет о так называемой видеократии, то есть о роли и ответственности телевидения и других средств массовой информации в том мире, где ценности, стили жизни и даже смысл истории доверены прежде всего телеэкрану, а не семье, или церковному приходу, или школе, как то было некогда. А теория демократии предполагает в качестве своей основы информированного и просвещенного гражданина. Существует, следовательно, проблема ответственности и телевизионной власти, и всех властей в целом. Старик Локк говаривал, что ценности и история передаются по тому великому пути, каковым является письменность. А что сегодня? Что заменило письменность? Рекламный ролик? Внесем ясность: это не проблема введения какой-либо цензуры, это проблема экологии образа мысли»[181]181
  Ibid.


[Закрыть].

Более того, у тех же молодых миланцев, их чуть более старших сверстников – жертв видеократии это нежелание осмыслить свое сущее в терминах историзма (явный признак антиэкологичности образа мысли!) сопровождалось всплеском самой настоящей агрессивной нетерпимости, отвергавшей историческое познание в принципе, причем даже на уровне его простых и хрестоматийных понятий, таких, как, например, историческое событие. «Нет, никогда совершенно ничего исторического, – разражался по данному поводу возмущенной тирадой 17-летний миланец Джордано. – Мне не раз доводилось говорить, что все мы, сколько нас ни есть, сидим в дерьме и так и будем в нем сидеть, не имея возможности чего-либо изменить, и ничего никогда не изменим… Я не знаю… У меня нет представления о том, что такое историческое событие, потому что я его никогда не видел и совершенно не представляю себе, чем бы таким оно могло бы быть»[182]182
  Il tempo dei giovani. P. 126. Исследование, осуществленное Ассоциацией ИАРД в 1980–1981 гг., основано на 182 интервью, взятых у жителей Милана, мужчин в возрасте от 16 до 27 лет.


[Закрыть]. Ему с каким-то изощренным чувством «луддитского» вандализма вторил 16-летний Витторио, предвкушавший использование против истории такого пусть фантастического, но тем не менее достижения высоких технологий, как машина времени: «Я бы воспользовался машиной времени, чтобы уничтожить историю»[183]183
  Ibid.


[Закрыть].

История отрицается, причем со всей категоричностью, поскольку ее исход, не суля никаких сколько-нибудь светлых перспектив, пугает своей апокалиптичностью: «Я, – признавался 27-летний студент-политолог Микеле, – настроен очень пессимистически по отношению к тому, что составляет понятие исторического развития, а следовательно, развития человечества. Я решительным образом отвергаю его в том смысле, что все меня окружающее на сегодняшний день, суть исторические события, мне видится в ужасающе негативном свете, я все это отрицаю и отвергаю… У меня в сугубо личном плане уже есть превеликое множество проблем, связанных с возможностями реализации самого себя. А когда я раскрываю газету или включаю телевизор и вижу, в каком направлении идет мир, каков ход истории, то, честно говоря, это повергает меня в состояние кризиса, одним словом, в том смысле, что я более не в состоянии обрести собственные убеждения, найти объяснения для самого себя… Я предпринимаю титанические усилия, чтобы определить некое позитивное начало, а в это время вижу, что человек со всей своей параноидальностью занимается саморазрушением, что он уничтожает природу, все, что образует его окружающую среду, все, от чего он ведет свое происхождение…»[184]184
  Ibid. P. 137–138.


[Закрыть]

Идея человеческого саморазрушения и, как неотвратимое следствие, заката истории со всей ее навязчивостью периодически возникает в рассуждениях молодых итальянцев:

«История исследует течение жизни на всей планете… она приходит к выводу о том, что человек за эти две тысячи лет, как представляется, уже разрушил самого себя, что он жил ради возможности достичь сегодня того состояния саморазрушения, к которому, похоже, ведет любое открытие или изобретение, любое историческое событие…»

«Я связываю свою собственную судьбу с закатом исторического развития…»

«Мы оказались в ситуации всеобщего смятения, когда уже больше нет указующих идей, идей ясных, как нет и тех критериев, которыми нам можно было бы руководствоваться, если мы все еще хотим уразуметь различие между властвующими и подвластными. Таких идей и критериев нет и у властвующих тоже… Мне кажется, что все дошло до очень опасной черты, наступило величайшее смятение… иными словами, никто не знает, что делать, и я вижу, что иррациональное – эмоции, импульсы, чувства – одерживает верх над рациональным, предстает ли это иррациональное в обличье чего-то местечкового, или политического, или просто дискотечного сборища…»

«Я в тревоге за то, чем может быть для нас будущее, я могу только спорить и вести диалог, но я совершенно бессилен перед лицом происходящего»[185]185
  Ibid. P. 138–139.


[Закрыть].

Эти вызывающе максималистские сентенции, вне зависимости от их принадлежности к тому или иному поколению, бравада, с которой они отвергали претившие им ценностные нормы респектабельного мира взрослых, скрывали под собой защитную реакцию, отражавшую инстинктивный страх перед прошлым. Едва вступив в сознательную жизнь или находясь на ее пороге, они, как было показано, уже несли на себе непосильное для их возраста бремя тех страхов, опасений и фобий, которыми их сверх всякой меры нагружало настоящее. Прошлое же с присущей ему властностью, обязывая их добавить к этому немалый груз чужих и зачастую еще больших страданий и невзгод, словно бы вынуждало пережить себя заново.

Переживания такого рода, отнюдь не безобидные для человеческой психики, а тем более в юном возрасте, описанные еще в начале XIX в. французским литератором Стендалем и вошедшие в современную психиатрию как синдром его имени, фиксируются и в наши дни. Обычные и наиболее типичные жертвы «синдрома Стендаля» – жители стран с недавней по историческим меркам историей типа США или Австралии, которые при их перемещении в иные регионы мира с более высокой концентрацией исторического – например, с наличием архитектурных сооружений с ярко выраженной монументальностью, – рискуют оказаться подверженными самым настоящим психическим расстройствам. Потенциальная угроза попасть в эту группу риска есть и у молодых, нередко чуждых чувству исторического времени, поскольку «перегруженность прошлым у индивидов, лишенных исторической памяти, вызывает у них ощущение утраты целого пространства реальной действительности»[186]186
  Aspesi N. I nuovi pazzi di massa // la Repubblica. 1986. 15 aprile. P. 20.


[Закрыть].

Комплекс заблуждений и предрассудков по отношению ко всему историческому, утвердившихся и в молодежной среде, и в других, более зрелых возрастных группах, предопределял, таким образом, скудость того знания о прошлом, которое находилось в обращении в итальянском обществе. Весьма надежным и достоверным представляется здесь свидетельство Паоло Алатри, профессионального историка, одного из видных представителей грамшианского направления в итальянской историографии, вне сомнения, хорошо осведомленного как о конъюнктуре исторического рынка, так и о качестве представлений о прошлом в Италии: «Если мы обратимся к проблеме исторических знаний, циркулирующих на массовом уровне, – констатировал он с горечью, – то в итоге обнаружим невысокий уровень потребления истории, множество клише и слоганов, отличающихся крайней приблизительностью»[187]187
  Zucconi V. Tutti contro Mack Smith // Tuttolibri. 1978. N. 2. P. 2.


[Закрыть].

Да и трудно было бы ожидать чего-либо иного при общем незамысловатом подходе к историческому просвещению масс, пережившем разные политические уклады и сумевшем выжить в своей первозданности: «В мои времена, – вспоминал известный журналист Энцо Бьяджи свои молодые годы, пришедшиеся на период фашистской диктатуры, – история была всего-навсего беспорядочной мешаниной дат и чисел, предназначенных для разучивания наизусть»[188]188
  Guerrini R. La storia d’Italia a fumetti. Ed Ermengarda disse “gulp” // Epoca. 1978. N. 1467. P. 118.


[Закрыть].

Эта приблизительность познаний в области истории, на которую сетовал известный историк, иногда выглядит просто вопиюще, подпадая под определение не то чтобы какой-то исторической неосведомленности, а самого настоящего исторического невежества. Где-то это смотрится как заурядный школярский курьез, возможный в любой стране, когда на вопрос анкеты, почему почти все археологические находки, относящиеся к доисторическому периоду, изготовлены из камня либо – совсем немногие – из кости и нет ни единой, сделанной из дерева, ответ юного итальянца гласит во всей своей незатейливой бесхитростности: «Потому что дерева тогда еще не изобрели»[189]189
  Faggioni F. Op. cit.


[Закрыть].

Крайне скудная просвещенность по части археологии, нагромождение примитивных домыслов на данный счет кажутся весьма разительными в Италии – стране, представляющей собой средоточие превеликого множества высокохудожественных археологических памятников мирового уровня. При этом, тем не менее, как с горечью вынуждены констатировать сами археологи, «на уровне общественного мнения археологическая культура нашей страны находится на зачаточном уровне»[190]190
  Viaggi attraverso il Mondo 3: l’archeologia. Sergio Rinaldi Tufi intervista Paolo Matthiae // Mondo Operaio. 1986. N. 3. P. 117.


[Закрыть].

Однако те же крайние примитивность и приблизительность, резко или плавно переходящие в невежество, особенно шокируют, когда они выявляются у молодых, избравших своей будущей профессией ту или иную отрасль обществознания. Так, в ходе демоскопического исследования, проведенного среди студентов-первокурсников университетов Урбино, Сиены и Милана, оказалось, что они могли, например, ничтоже сумняшеся приписать авторство романа «Анна Каренина» председателю Совета министров СССР Никите Хрущеву[191]191
  См.: «Немецкая волна», Алексей Букалов // Голос России. Сообщения и комментарии. 1997. № 208.


[Закрыть], а их сверстники из Римского университета, специализировавшиеся по Новейшей истории, – с той же легкостью зачислить патриарха итальянского коммунизма Антонио Грамши в депутаты от Итальянской народной партии[192]192
  См.: Rampino A. Gramsci, il comunista che piace a tutti // La Stampa. 1997. 26 aprile. P. 4.


[Закрыть]. И сегодня историческая культура итальянского общества, как и несколькими десятилетиями ранее, влачится на столь же жалком уровне, позволяя утверждать, как то делает уже упоминавшийся Де Луна, что «мы живем погруженными в пучины исторического невежества»[193]193
  Goldkorn W. e Riva G. Op. cit.


[Закрыть].

Равным образом как, впрочем, и в наши дни, упоминание в молодежной аудитории о Ватерлоо – населенном пункте, где состоялась битва, ставшая завершением политической и военной карьеры императора Наполеона, вызывает у молодых итальянцев недоуменный вопрос: «А кто это?» Причем доводом в оправдание невежества служит ссылка на то, что их будущей профессией будет всего лишь математика, что якобы заведомо освобождает их от необходимости приобщения даже к минимальной исторической культуре[194]194
  См.: Pende S. Uno tsunami chiamato internet // Panorama. 2006. 13 dicembre. URL: http://www.panorama.it (дата обращения: 09.12.2007).


[Закрыть].

Временами ответы молодых, принадлежавших к поколению 70-х годов – первого после окончания Второй мировой войны, – поражали еще большей анекдотичностью. Вопрос о том, что такое Сопротивление, вызывал у 18-летнего итальянца всего лишь ассоциации с незамысловатым бытовым электроприбором: «Это такая штука в утюге»[195]195
  Cederna C. Op. cit. P. 14.


[Закрыть]. На фоне невежественных откровений великовозрастного недоросля рассуждения его ровесников, а тем более учащихся младших классов о периоде антифашистского национально-освободительного движения, выдержанные, кстати, в совершенно аналогичном ключе, выглядели уже почти как-то простительно:

«Это такая деталь, которая есть у мопеда, потом, если сломался утюг, то у него надо сменить сопротивление».

«Это марка шоколадных конфет».

«Это сила противодействия, оказываемая стальной заготовкой, когда ее пытаешься согнуть»[196]196
  Ibid.


[Закрыть].

В лучшем случае – какие-то смутные отголоски случайно, буквально краем уха услышанных и весьма поверхностно осмысленных рассказов о войне и о концентрационных лагерях – «это сила человека, который оказывает сопротивление, попав в газовую камеру»[197]197
  Ibid.


[Закрыть], – но и такие превратные представления могли бы показаться верхом компетентности по сравнению с односложными ответами, сплошь и рядом ссылавшимися либо на незнание, либо на отсутствие каких-либо соображений по данному поводу, либо просто интереса к самому предмету зондажа.

Но и там, где собственные познания о фашизме и Сопротивлении как-то признавались, их уровень оценивался самими же их носителями весьма критически. Причем то были, например, жители провинции Павия, ее земель, расположенных к северу от реки По. В тех местах события национально-освободительной борьбы 40-х годов отличались особой насыщенностью и драматизмом, а потому их история могла бы предстать молодым не только в ее медийно-адаптированных, иногда откровенно сомнительных интерпретациях, но и в более достоверных переложениях участников и очевидцев. Тем не менее, несмотря на доступ к более надежным источникам информации, учащиеся средних школ в большинстве своем, по их признанию, о фашизме и Сопротивлении либо не ведали ничего (13,6 %), либо совсем немного (62,6 %). Этот уровень исторического невежества по данной части несколько снижался в зависимости от года обучения, но прогресс здесь был все-таки не очень существенным: на 1–2-м годах обучения совершенное незнание составляло 15,9 %, знание скудное – 65,3 %, на 3–5-м годах – соответственно 10,5 % и 59,2 %, а на последнем году обучения, предусматривавшем включение темы фашизма в учебную программу, – соответственно 5,6 % и 58,9 %[198]198
  См.: Bertoluzzi C. Op. cit. P. 397, 411–412, 414.


[Закрыть].