Текст книги "Политический образ современной Италии. Взгляд из России"

* * *

Обширный эмпирический материал, прежде всего по социологии итальянской политики, введенный в научный оборот, как и теоретические обобщения, сделанные на его основе итальянскими и отечественными исследователями, уже содержали описание, пусть эпизодическое и фрагментарное, а временами даже пространное, различных явлений исторического сознания. Однако в целом эта исследовательская «ниша» остается во многом незаполненной, а то и вообще пустующей: преимущественное внимание исследователей в данной области обществознания, бесспорно, оправданное и необходимое, фокусировалось, как было показано выше, на методологической рефлексии. Тогда как область конкретики – исторической, а тем более политологической или социологической – являла собой скорее лакуну, в которой если и наличествовали, то лишь относительно немногие работы, посвященные отдельным частным проблемам. По типу, аналогичному методам и подходам, использованным в этих работах, в настоящем исследовании строится модель исторического сознания итальянского общества на исходе XX – начале XXI в., как и политика памяти, его регламентирующая. Рассмотренное в данных пространственно-временных границах историческое сознание предстает как одно из выражений человеческой субъективности в истории и человеческого «измерения» политики, как долговременный и неконъюнктурный фактор последней, а в конечном счете – как элемент государственности.

II. История «обессмысленная»

Феномен исторического забвения

Общество является полем применения политических технологий, связанных с репрезентацией прошлого, а эффективность их применения естественным образом обусловлена состоянием исторической культуры этого общества, далеко не всегда тому благоприятствующей. Эти факторы, различные по своей природе, в том случае когда они откровенно негативного свойства, создают преграды при осуществлении политики памяти, как и при «управлении прошлым», ведутся ли последние традиционными способами или посредством более современных политических технологий. И в деле напоминания о прошлом с такими обстоятельствами приходится считаться, их учитывать и по возможности преодолевать.

Бесспорно, потребность все усложняющейся системы, каковой является современное общество, в долговременной информации неоспорима как условие его нормального функционирования, как общезначимый, не подлежащий сомнению принцип. Это соображение, формулируемое в общем виде, обладает всеми убедительными признаками самоочевидности. Действительно, в противном случае – при отсутствии такой информации, сбоях и нарушениях в ее подаче – связь времен, обеспечиваемая и питаемая ею, была бы нарушена, а исторический процесс неминуемо распался бы на бесчисленное множество дискретных составляющих, обособленных друг от друга[128]128
  См.: Барг М. А. Эпохи и идеи. С. 5; Лисовский Ю. П. Южный вопрос и социальные конфликты в Италии. Опыт экономико-социологического исследования. М., 1979. С. 3–4.


[Закрыть].

И вместе с тем этот самоочевидный, логически безупречно выверенный принцип, будучи переведен в конкретно-историческую плоскость, обнаруживает свою уязвимость. Ибо в действительности потребность общества в собственном же прошлом далеко не столь самоочевидна. Эмпирически наблюдаемая, она при ближайшем рассмотрении оказывается на поверку далеко не столь самоочевидной, вопреки априорным представлениям на данный счет, диктуемым элементарным здравым смыслом. Равно как и далеко не столь линейной и не столь однозначной предстает, как выясняется, связь исторических времен – один из основополагающих смыслов истории, – стихийно складывающаяся и сознательно формируемая в пределах данного исторически определенного общественного уклада.

Весьма симптоматично, например, что в отечественной историографии как этим, так и более общими вопросами о смысле истории, казалось бы, давно решенными и предельно ясными, по крайней мере для профессионала-историка, задаются представители такой консервативной части профессионального исторического сообщества, как медиевисты. Даже они, как правило, убежденные в абсолютной самоценности собственного знания, традиционно чуждые размышлениям о его прикладных, а того более, менеджериальных функциях, остро ощущают необходимость поиска решений, прежде всего для самих себя, этих «вечных» как для историка, так и для историописания, вопросов[129]129
  См.: Юсим М. А. Несколько штрихов к портрету Истории // Средние века. М., 2003. Вып. 64. С. 344–351.


[Закрыть].

Тем более что, как, впрочем, и все предыдущие, эпоха Новейшей истории, в особенности ее последние десятилетия, неизбежно подвергала эту связь времен пересмотру, всякий раз существенно изменяя ее в собственных представлениях. Одно из ближайших того парадоксальных последствий, несмотря на всю известную предрасположенность XX столетия к исторической рефлексии, проявило себя в видимом ослаблении преемственных связей прежде всего на том отрезке временной дистанции, который пролегает между прошлым и настоящим.

Ослабевающая преемственность, даже утрата связующих начал сказываются (естественно, в сторону уменьшения) на том объеме информации о прошлом, который реально потребляется обществом. Пределы достопамятного заметно сужаются на общем фоне нарастания информационных потоков, определяемых то как информационный взрыв, то как информационная революция. Примечательно, что «беспамятность» прогрессирует при небывалом усовершенствовании технологий поддержания объективированной памяти, выведенной за пределы человеческого сознания и вместившей в себя громадное информационное наследие былых времен. Давно уже прошлым «ведают» не одни лишь «нотабли» памяти – облеченные авторитетом и властью представители старшего поколения, служители культа, люди умственного труда в самом широком смысле слова и т. п. Появившиеся на заре человеческой цивилизации, на ранних стадиях разделения труда – отделения умственного труда от физического, – они издревле выполняли функции хранителей и интерпретаторов исторического знания, в значительной мере девальвированные бурным развитием информационных технологий. Последние, наряду с традиционными хранилищами исторической информации – архивами, библиотеками, музеями, банками данных, – в идеале предназначенные для ее оптимального использования, на деле усугубляют степень ее отчуждения от человека.

Объемы знания о прошлом, к тому же постоянно приумножаемые, оказываются таковыми, что делают все более призрачной перспективу освоения и усвоения индивидом или человеческой общностью этого необъятного информационного достояния, за исключением разве что его малой части[130]130
  См.: Jedlowski P. Op. cit. P. 6—32; Di Gori P. L’oblio, la storia, la politica. A proposito di alcune recenti pubblicazioni sulla memoria // Movimento operaio e socialista. 1990. N. 3. P. 297–316.


[Закрыть]. Складывается парадоксальная ситуация, когда информационный взрыв, порождая совершенно новый тип много, но поверхностно знающего «информированного» человека, влечет за собой «фрагментацию, выхолащивание коллективной памяти людей и, в противовес этому, возрастание значения личной памяти для взятых в отдельности индивидов»[131]131
  Jedlowski Р. Op. cit. P. 22.


[Закрыть].

Наконец, это не знающее пределов, бесконечное наращивание массивов разнообразной (и отнюдь не только исторической!) информации оборачивается неизбежным снижением ее качества, как и самого авторитета и престижности знания, в ней заключенного. Обесценивается это знание столь же неизбежным ускорением темпов его ротации, в результате чего все более доминирующую роль играет «знание-однодневка», откровенно конъюнктурное, обреченное на весьма недолгое существование. Добавим к этому, что информация, неуклонно идущая «вширь», не ограниченная, как некогда, в основном одной лишь ученой средой, переживает процесс адаптации к уровню массового потребителя, неизбежно делаясь при этом еще более упрощенной и схематизированной.

Широкое внедрение технологий виртуальной реальности, без которых, как это ни банально звучит, уже невозможно представить себе современное информационное общество, только усугубляет эти негативные тенденции. Сегодняшняя сетевая культура, вектор развития которой устремлен в направлении стандартных решений – социальных сетей и массовых площадок для блогов, тяготеет ко все большей примитивизации, унылой однотипности контента, сплошь и рядом оседающего мертвым, невостребованным грузом. Информационное изобилие порождает информационную пресыщенность «информационного» человека, обреченного на роль жалкого статиста в деле формирования информационной картины мира, пробавляющегося простейшими комментариями, в большинстве случаев никем не читаемыми[132]132
  См.: Мартынов К. Темный интернет // Московские новости. 2012. 31 мая. С. 6.


[Закрыть].

Режим информационного «принуждения» навязывает сегодняшнему «высокоинформационному» человеку «синхронный» образ мысли, обрекая его на формирование того «синхронного» склада ума, который бездумно и некритически поглощает бессвязные и отрывочные фрагменты знания сплошь и рядом весьма сомнительного качества. Утрачивается способность мыслить исторически, категориями пространства и времени, как и умение выстраивать логические линейные последовательности фактов и событий, в которых различаются понятия «до» и «после»[133]133
  См.: Simone R. Presi nella rete. La mente ai tempi del web. Milano, 2012.


[Закрыть].

В который уже раз очередной технократический миф (в данном случае – информационный), превозносимый как наиболее оптимальный способ рационализации общества, не оправдывает возложенных на него самых радужных надежд. Пессимизм этого вывода констатируется не только в одной лишь ученой среде: он пронизывает рассуждения представителей политической элиты, обеспокоенных всевозрастающей дистанцией между знанием – продуктом передовых информационных технологий и, как выясняется, отнюдь не тождественным ему подлинным знанием о природе и динамике общественных отношений, тщательно от-рефлектированным и выверенным на собственном опыте.

На левом и левоцентристском фланге итальянской политики на эту ситуацию реагируют, насколько можно судить, более остро, болезненно и обеспокоенно. Так, по мнению Фаусто Бертинотти, тогдашнего секретаря Партии коммунистического переоснования, «уже на множестве примеров показано, что электронные технологии… не влекут за собой распространения знания об обществе: это знание создается сложными путями, включающими в себя его усвоение и обучение ему, обмен опытом, прямые и опосредованные связи, общественное участие и создание широкого научного сообщества. Технологические нововведения нашего времени не влекут за собой распространения знания об обществе. Напротив, они создают то, что исследователи этих нововведений назвали парадоксом нашего времени. Он состоит в ускорении процесса обращения информационных потоков, в нарастании количества информации, поступающей в наше распоряжение, чему, однако, соответствует сокращение времени, требуемого нам для ее вдумчивого усвоения, то есть времени для осмысления, для размышлений, для суждений и оценок по данному поводу. От этого можно впасть в панику. Всякий раз происходит утрата смысла собственных действий. Следовательно, в то время как верхние слои населения, в том числе и трудящиеся, обретают новые созидательные силы и возможности, другие, с точки зрения функций как потребления, так и труда, испытывают на себе последствия оскудения смысла общественных связей»[134]134
  Simone M. I congressi dell’UDEUR e di Rifondazione // La Civiltà Cattolica. 2005. N. 3715. P. 85.


[Закрыть].

Сходная аргументация приведена и в рассуждениях политического секретаря Итальянской народной партии Пьерлуиджи Кастаньетти, рисующего столь же пессимистическую картину последствий информационной революции, предопределивших кризис современной демократии: «Превращение общества в общественное мнение, роль средств массовой информации в отвлечении от политического участия и в формировании этического, политического и демократического сознания страны, прямое и опосредованное право собственности на эти средства и фактическое распоряжение ими, прогрессирующее сведение на нет плюрализма в области информации и утрата того пространства, в пределах которого информация снова стала бы информацией, а не деформацией фактов… – все это перечень явлений, представляющих собой отнюдь не какую-либо банальность и не фантастический вымысел… В нашей стране в особенности проявилось сосредоточение в руках одного человека всех трех основных ветвей власти современного общества – политической, экономической и медийной…»[135]135
  Simone M. Ultimo congresso del Partito Popolare Italiano // La Civiltà Cattolica. 2002. N. 3643. P. 71.


[Закрыть]

На низовом уровне (здесь показателен, к примеру, спектр мнений читательской аудитории весьма популярного в Италии еженедельника «Эспрессо») последствия осуществления современного технократического мифа формулируются еще более предметно и наглядно, с предельно выраженными ощущениями их драматизма:

«Наша цивилизация высоких технологий входит в штопор, а традиционные ценности не выдерживают удара новых, неуправляемых технологий, навязывающих новый образ жизни…

Когда хотят, чтобы семьи больше не было, когда говорят, что человек – это животное, как и все остальные, когда не делают различий между мужчиной и женщиной, когда дети итальянцев – это дети мусульман или вообще иммигрантов, когда оспаривается все на свете, когда дети производятся на свет в пробирках или путем клонирования, когда отвергаются религия, учения отцов церкви и те принципы, которые стали итогом развития гражданского общества, то это означает, что общество погибло…

Действительность такова, что человеческое существо вступило в фазу генетической мутации. Оно быстро превращается в киборга. Программа, которая контролирует этот процесс, – это пародийная версия выживания самого приспособленного и принципа «человек человеку – волк». Фрейдова динамика больше не действует, чувство вины исчезло. Господствует инфантильная самовлюбленность… Ценится только успех, которого добились сейчас и любыми средствами. Это конец истории»[136]136
  Bocca G. Life is now. Senza passato e senza futuro. URL: http://www.espresso.repubblica.it/dettaglio//1455309/&p=&comment=true&print=true (дата обращения: 14.12.2006).


[Закрыть].

Удивительно ли, что на этом общем фоне развития современного информационного общества со всеми его плачевными последствиями историческая рефлексия, настоятельно требующая углубленно-вдумчивого погружения в прошлое, временами выглядит едва ли не каким-то причудливым анахронизмом. Как анахроничной становится и сама функция поддержания памяти при нарастании масштабов забвения всего и вся.

Традиционно забвение как историософская категория и историографическая проблема располагалось по большей части в стороне от магистральных путей развития исторической науки, если не вообще на самой периферии последней, влача чуть ли не маргинальное существование. Что и понятно, ввиду ее очевидной нацеленности на поддержание исторической памяти, на напоминание о прошлом, то есть на функциональные задачи скорее свойства прямо противоположного, но в то же время определяющие самую суть профессии историка. Однако масштабы исторического забвения столь внушительны, а вызов, брошенный им всей исторической культуре современного общества, столь решителен, что историческая наука оказывается уже не в силах игнорировать этот удручающий для себя феномен, прибегая, как то было прежде, к обычной фигуре умолчания. А потому все чаще данная категория и проблема вводятся в предметное поле историософского и историографического исследования[137]137
  См.: Bodei R. Addio del passato: memoria storica, oblio e identità collettiva // Il Mulino. 1992. N. 2. P. 179–191; Хубова Д. Н. Память для забвения, забвение для памяти? // Век памяти, память века. С. 66–83; Миллер А. Россия: власть и история // Pro et Contra. 2009. № 3–4. С. 7–8.


[Закрыть].

Под данным углом зрения несколько иначе видится также совершенно беспрецедентная экспансия категории «историческая память», наблюдаемая в последние десятилетия как в научном историописании, так и в целом в общественном дискурсе[138]138
  См.: Романовский Н. В. Новое в социологии – «бум памяти» // Социологические исследования. 2011. № 6. С. 13–23.


[Закрыть]. Прежде она фактически игнорировалась, даже в чем-то третировалась: по укоренившемуся мнению, любая память, в том числе и историческая по определению ненадежна, чревата ошибками и погрешностями, оттого и полагаться следует никак не на нее, а на тщательно выверенные данные исторических источников, ее опосредующие, – такого рода аргументация по меньшей мере подразумевалась, если не декларировалась открыто применительно к этой научной категории. Смысл появления или воскрешения последней из небытия представлял собой на самом деле общественную реакцию на феномен исторического забвения. Вряд ли то была реакция осознанная, в особенности на первых порах, как, впрочем, и на сегодняшний день адекватное осознание этого переворота во взглядах на репрезентацию прошлого еще во многом отсутствует.

В Италии феномен «деисторизации» современной культуры был впервые замечен и описан в начале 80-х годов. Его главная предпосылка усматривалась в том характерном для XX в. ускорении темпов общественного развития, о котором применительно к периоду индустриального общества с горькой ностальгией по прежним, «благополучным» временам, подвластным авторитету прошлого, рассуждал, например, Паоло Бевилаккуа: «Быть может, более никакое общество, дотоле существовавшее, не переживало столь быстрого снижения влияния своих вековых, долговременных факторов развития на собственное настоящее и будущее. Мощь тех средств, которые в индустриальных обществах работают на перемены, постоянный и радикальный слом многих прежних систем равновесия (социальных, демографических, связанных с окружающей средой и т. д.) достигли такого уровня, что порождают убеждение в том, что будто бы никакой “пережиток” прошлого или след этого прошлого уже не являются моментом, обусловливающим любое действие сегодняшнего дня или вектор этого действия»[139]139
  Bevilacqua P. La storia tra ricerca di identità e conoscenza. Alcune riflessioni // Laboratorio Politico. 1982. N. 5–6. P. 218.


[Закрыть].

Итак, эффект воздействия прошлого на другие исторические времена, прежде всего на настоящее, выглядит слабеющим буквально на глазах любого пристрастного или беспристрастного наблюдателя. «Все XX столетие, – отмечал известный итальянский философ Сальваторе Века, – пронизано синдромом помешательства на обновлении, разрывом связей с традициями прошлого, странствием по неизведанным морям»[140]140
  Di Caro R. Il mistero dell’Aristotele scomparso // L’Espresso. 1985. N. 21. P. 169. См. также: Flores M. Il secolo-mondo. Storia del Novecento. Bologna, 2002.


[Закрыть]. Разительность этих перемен даже в пределах истории новейшего времени, на протяжении считанных десятилетий – к примеру, от времен движения Сопротивления до середины 80-х годов, – не подлежит ни малейшему сомнению. «Буквально на наших глазах, – в каком-то смятении признавала Наталья Гинзбург, публицист левого направления, – мир в своем стремительном изменении сделался неузнаваемым»[141]141
  Ginzburg N. Venticinque aprile // l’Unità. 1986. 25 aprile. P. 1.


[Закрыть]. Сегодня аналитики все чаще склоняются именно к такому несколько гиперболизированному видению процессов обновления и перемен, давно ставших почти самоцелью, исступленно, чуть ли не на грани социальной аномалии, а то и патологии преследуемой современным человеком, но нисколько не оправданной реальными потребностями усовершенствования общественных отношений[142]142
  См.: Amato G. Tornare al futuro. La sinistra e il mondo che ci aspetta / in collaborazione con Fabrizio Forquet. Bari, 2002. P. 3—25; Eco U. La velocità. Scusi, mi permette uno slow? URL: http://www.espresso.it (дата обращения: 12.10. 2007).


[Закрыть].

Аналогичным образом, задаваясь уже в конце 90-х годов законным вопросом об историческом своеобразии современной ему эпохи, рассуждал Джорджо Бокка, известный публицист и историк, один из признанных законодателей в области итальянского общественного мнения: «Каковы отличительные признаки времен Ди Пьетро и Берлускони? Это упадок великих идеологий, великих утопий. Это дух перемен, господствующий в социальной, экономической, повседневной жизни, который, по всей видимости, делает невозможным любое четкое представление о прошлом, любое точное соотнесение настоящего с прошлым. Рисорджименто и раздробленность Италии, фашизм и антифашизм, Пьяве и Капоретто, недели красные и недели черные – их очертания кажутся все более “размытыми”, все более отдаленными»[143]143
  Bocca G. Alla fine scopriamo che Berlusconi è uguale a Di Pietro // L’Espresso. 1998. N. 18. P. 7.


[Закрыть].

На последствия того же феномена деидеологизации, который, как можно теперь ретроспективно констатировать, послужил предвестием ближайших «тектонических» общественных сдвигов, сетовал с изрядной долей ностальгии по совсем недавнему «веку идеологии» историк античной древности Лучано Канфора: «Очень многое из того, что нас окружало, рухнуло… Вплоть до совсем недавнего времени существовали вселяющие уверенность идеологические границы, с которыми подобало соотносить любые представления. Сегодня такого уже нет, границ более не существует, они перестали быть чем-то вроде опоры в интеллектуальном и общекультурном плане. Более того, я бы сказал, что идеологическая основа отвергнута раз и навсегда»[144]144
  Cotroneo R. Senofonte mon amour // L’Espresso. 1987. N. 18. P. 117.


[Закрыть].

В самом деле, пример Италии с ее «экономическим чудом» 60-х годов – впечатляющим опытом широкомасштабной модернизации общества, – откликнувшимся «политическим чудом» – электоральными «землетрясениями» второй половины 70-х, как и времен совсем недавних, выглядел более чем наглядно и убедительно[145]145
  См. подробнее: Холодковский К. Г. Рабочее движение в Италии (1959–1963). М., 1969; Васильцов С. И. Рабочие партии и выборы в Италии 1953–1976 гг.; Его же. Рабочий класс и общественное сознание; Левин И. Б. Рабочее движение в Италии 1966–1976 гг. Проблемы и тенденции забастовочной борьбы. М., 1983; Холодковский К. Г. Италия: массы и политика.


[Закрыть]. А в целом этот плачевный для классического исторического мировидения вывод делался в начале 80-х годов по итогам развития постиндустриального общества, на смену которому уже полным ходом шло высокотехнологизированное информационное общество.

Еще менее утешительным этот прогноз для судеб классического историзма как одного из основополагающих методов познания кажется в свете наступления нового витка исторической спирали, обозначаемого на сегодняшний день суммарным понятием «глобализация». Историческое с его всегдашним культом уникальности, неповторимости, единственности, своеобразия, конкретности и т. п. заведомо обесценивается той, как еще недавно представлялось многим, близкой и неотвратимой перспективой достижения желанной целостности мира, его гомогенизации и унификации, которую неминуемо сулит эпоха глобализации.

Разумеется, обращаясь к некоторым историческим аналогиям и прецедентам, в том же Новом и Новейшем времени можно обнаружить свои проекты, как и попытки их осуществления, глобального – и «глобалистского» и «антиглобалистского» – переустройства общественных отношений. Порождением только что минувшего XX в. стали подлинно глобальные по своим масштабам идея, концепция и реализация мировой революции, восходившие истоками к идеям всемирности эпохи Просвещения и международной солидарности трудящихся времен промышленной революции XIX в. Сопоставимую с мировой революцией глобальность замыслов заключали в себе ее антиподы – вильсонизм, а затем фашизм, также отстаивавшие, каждый на собственный лад, перспективу унифицированно-целостной структуры нового миропорядка.

В свете по крайней мере этих нескольких исторических примеров, аналогий и прецедентов феномен современной глобализации изрядно теряет в своей медийно прокламированной и разрекламированной якобы совершенно исключительной новизне. Наиболее перспективное направление новейшей историографии, как и обществознания в целом, обоснованно склоняется к целесообразности рассмотрения глобализационных процессов в широком историческом контексте, что позволяет наилучшим образом оттенить действительную специфику их нынешней фазы[146]146
  См.: Gozzini G. La parola globalizzazione // Passato e presente. 2003. N. 58. P. 13; Marramao G. Passaggio a Occidente. Filosofia e globalizzazione. Torino, 2004.


[Закрыть].

Как бы ни была обоснованна или, наоборот, неоправданна та новая периодизация всемирной истории, в которой глобализация выделяется как ключевой элемент, не одна эта эпоха повинна в установлении «полосы отчуждения» между человеком и его прошлым. Нивелирующие тенденции, казалось бы, лишавшие историзм его объективной почвы, несли в себе процессы развития, ознаменовавшие все XX столетие, как и век, ему предшествовавший. Однако именно исторические итоги минувшего столетия показали, насколько утопичными были упования на то хрестоматийно классическое видение исторического процесса, которое предполагало последовательно-прогрессивное движение человеческого общества к некой предначертанной цели – совершенному общественному мироустройству[147]147
  См.: Bevilacqua P. Op. cit. P. 217; Prosperi A. Op. cit.


[Закрыть] нее линеен, общая траектория его (как, впрочем, и во все другие исторические эпохи) отличается скорее признаками спиралевидности, уже имея или обещая на выходе, причем с весьма высокой степенью вероятности, «регрессивные перемены»: для Италии то был бы, например, возврат к политическому укладу времен, предшествовавших движению Сопротивления, к борьбе между государством и церковью, к территориальной раздробленности, существовавшей накануне похода гарибальдийской Тысячи[148]148
  См.: Eco U. Op. cit.


[Закрыть].

Одним словом, глобализация, как никакая иная эпоха всемирной истории, сулит историческому познанию весьма тернистые пути. Действительно, согласно наиболее вероятным сценариям ближайшего по историческим меркам будущего, тотальная унификация и гомогенизация мира предрекают, по крайней мере в идеале, устранение множественности человеческих общностей с их отличиями друг от друга и неминуемым противостоянием друг другу по линии «мы – они», «свои – чужие». Как неизбежное следствие, отпадет какая-либо надобность в обретении ими своего специфического самосознания, в процессе формирования которого решающая роль всегда принадлежала той исторической рефлексии, которая, в свою очередь, должна лишиться всякого смысла.

Исчерпание исторической и политической роли государства-нации, долгое время главенствовавшего в европейской политической культуре и служившего остальному миру эталоном классической государственности, практически уничтожит самую существенную часть предметного поля, как и содержания историописания – национальную историю. Общество потребления, неумолимо вменяющее тому же историописанию логику рынка, деформирует саму природу исторического знания, становящегося отныне средством профанации исторического сознания[149]149
  См., например: Бойцов М. А. Выживет ли Клио при глобализации? // Общественные науки и современность. 2006. № 1. С. 91—108; Margheri A. Sfide alla memoria // gli argomenti umani. sinistra e innovazione. 2000. N. 7. P. 3–6.


[Закрыть]. Общий пессимизм некоторых из приведенных прогнозов по данному поводу, как представляется, очевиден.

Но даже и оптимистически декларированное в очередном «глобальном» – к примеру, глобалистском – проекте это грядущее совершенство общественных отношений (вкупе с радужными или мрачными – «конец истории!» – перспективами исторического познания), сопровождаемое демагогическими обещаниями всеобщей социальной гармонии, с трудом может быть постигнуто и адекватно осмыслено на «молекулярном» уровне, то есть интеллектуальными усилиями все того же среднестатистического человека. «Сегодняшний день, – с горечью констатировал, предвосхищая эти трудности, Альдо Скьявоне, профессор римского права во Флорентийском университете, – настолько сложен, что не позволяет свести воедино настоящее и прошлое. Современный человек втянут в круговерть событий, сужающую горизонты его восприятия, он не в состоянии определить для себя единой всеохватывающей перспективы»[150]150
  Minetti M. G. La storia finita // Epoca. 1988. N. 1987. P. 155.


[Закрыть].

Если столь мучительно нынешнее социальное время переживают, как очевидно, люди зрелого возраста, обладающие позитивным жизненным и профессиональным опытом, то подобное ощущение дезориентированности способно повергнуть едва ли не в отчаяние человека совсем молодого, впервые принимающего вызовы своего времени. «Я даже не всегда могу понять, – с горечью признается 17-летняя лицеистка, – где добро, а где зло… Не зная, куда идти, я иду не вперед, не к цели, а в ожидании ее всего-навсего скитаюсь во времени»[151]151
  La stanza di Montanelli // Corriere della Sera. 1999. 31 maggio. P. 23.


[Закрыть].

Непостижимая для юного возраста сложность бытия, которое не удается осмыслить в традиционных для политической жизни системах координат, унаследованных от классической политической мысли, перевести на язык базовых исторических понятий типа «правые—левые», так же обескураживающе воздействует на сознание ее сверстницы: «Более всего, – поверяет она свои сомнения, – меня терзает следующее. Через год в качестве гражданина, обладающего правом голоса, я пойду голосовать, но за что, за кого, почему? Немногим более года, как я, читая книги и журналы, пытаюсь понять, какие существуют идеалы, цели, “утопии” у правых и у левых. Однако в тот момент, когда я считаю (а иногда и надеюсь), что кое-что поняла, возникает нечто иное, что опровергает смысл моего понимания, а то и убеждает в прямо противоположном»[152]152
  La stanza di Montanelli // Corriere della Sera. 1999. 8 giugno. P. 29. См. также: Bevilacqua P. L’utilità della storia.


[Закрыть].

Утрата базовых политических ориентиров стала предвестником наступления эпохи альтернативной политики, или «антиполитики», в соответствии с императивами которой в начале 90-х годов в Италии был произведен ребрендинг целой партийно-политической системы. В самих названиях переучрежденных партий, ее составляющих, было различимо стремление к разрыву, даже на уровне наименований новых политических брендов, со всем, что служило бы пусть косвенным, но напоминанием об их историческом прошлом. Это прошлое отдавало заведомыми неудобствами в условиях бурной экспансии популизма, уснащавшего трудами и стараниями своих политтехнологов массовое сознание самыми причудливыми фантомами – несбыточно-химерическими идеями, посулами легко и быстро достижимого тотального процветания и благоденствия.

То была совершенно иная философия политики, обвально девальвировавшая прошлое, историю страны, перетолковывая ее вкривь и вкось самым невообразимым образом, нарушая привычный строй политических понятий, ориентиров, опознавательных знаков и демаркационных линий. Эта линия, как можно было ожидать, не прервалась с закатом «эры Берлускони», признанного автора итальянского политического «телечуда». Вторая волна популизма, подкрепленная на сей раз технологиями виртуальной реальности, вынесла на поверхность новую харизму – профессионального комика и блогера Беппе Грилло – человека случайного с точки зрения политики в традиционном смысле слова, но ставшего подлинным героем итальянской «антиполитики» последнего времени в результате успешного дебюта на местных выборах в мае 2012 г., где он составил сильную конкуренцию как левым, так и в еще большей мере – правым.

Несмотря на периодическое появление на итальянском горизонте ярких «антиполитических» харизм, жизненная перспектива, единая и всеохватывающая, отодвигается тем не менее во все более неопределенное далеко, поскольку импровизированные оптимистические сценарии, щедро сулящие ее скорое и неминуемое достижение, демонстрируют свою очевидную неубедительность. «Хотя я и молод, – делится своими тревогами по этому поводу читатель газеты «Коррьере делла Сера», – я отдаю себе отчет в том, насколько стало опаснее и труднее жить сегодня. Все развивается с головокружительной быстротой, а тот, кто не следует новейшим тенденциям и поветриям моды, оказывается выброшенным на обочину. Мое убеждение таково, что мир идет не в том направлении, и в то же время никто не пытается привести его в нормальное состояние. Мы живем в обществе, переориентированном исключительно на кибернетическое будущее»[153]153
  La stanza di Montanelli // Corriere della Sera. 1999. 15 novembre. P. 22.


[Закрыть]. На то будущее, неопределенность которого даже молодые стойко ассоциируют с явлениями, внушающими им чувство страха (этой точки зрения в данной возрастной группе придерживаются 50,6 % итальянцев)[154]154
  De Rosa G. “Giovani lasciati al presente”. A proposito di un’inchiesta sui giovani italiani // La Civiltà Cattolica. 2002. N. 3654. P. 491. Опрос проведен Европейским аналитическим центром по делам молодежи по заказу Центра по исследованию инвестиций в социальную инфраструктуру среди итальянцев в возрасте от 15 до 30 лет.


[Закрыть]. На то будущее, которое отпугивает своей ужасающей перспективой тотальной обезличенности, всеобщей нивелировки, признаки которых молодежь сполна чувствует, остро их переживая, уже в наши дни:

«Только совсем немногие могут себе позволить сегодня быть личностью… Это певцы, футболисты, актрисы, люди телевидения… Все остальные – ничто и никогда чем-либо иным и не станут… Жизнь наша будет напрасной… У нас нет никакой надежды на то, чтобы выделиться…

Молодежь в подростковом возрасте чувствует себя бесполезной и мало что значащей, потому что общество продолжает транслировать мало что значащие ценности»[155]155
  Laurenzi L. La vita bassa dei teenager “stregati dai protagonisti tv” // la Repubblica. 2004. 20 ottobre. P. 14.


[Закрыть].

Этот общий пессимизм мировидения многократно усугубляется итальянской ситуацией, навевающей, даже, к примеру, у молодого человека из верхней возрастной группы, самые мрачные прогнозы на будущее. Неэффективность итальянского государства, определяемая ею вопиющая нерациональность всего жизненного уклада воздействуют на молодых самым деморализующим образом, отвращая их от какого-либо общественного участия и прежде всего от политики. «Мне 25 лет, и я молод, – начинает свою исповедь еще один читатель газеты «Коррьере делла Сера». – Я считаю себя молодым, потому что, как мне кажется, в Италии ухудшается все. Я не нахожу в своей памяти ничего из того, что напоминало бы мне о государстве, которое работало бы эффективно, о поездах, которые ходили бы точно по расписанию, о бюрократии, которая функционировала бы подобающим образом, о политиках, которые были бы честными, о налогах, которые снижались бы. Транспорт, система управления, медицинское обслуживание, образование – все это, как мне видится, переживает постоянный упадок.