Текст книги "Игра судьбы"

16. В столицу, в столицу

Всеми силами души своей он стремился в столицу.

Анонимный роман XVIII века.

Спустя месяц после разговора, сблизившего Александра Нелимова и Владимира Дубровского, хозяин Заполья уехал в Петербург, а гость остался в имении. Вся деревня высыпала на улицу провожать своего молодого барина. Все знали, что где-то там далеко, на юге, нечестивый султан опять пошел на нас войною. И этот проклятый турок не успокоится, пока ему не свернут шею. А потому и их барин должен отбыть на цареву службу. А уж их-то барин не ударит лицом в грязь.

В конце деревенской улицы Александр соскочил с лошади и поклонился толпе крестьян. Мужики и бабы ответили таким же поклоном. Тришка, верный слуга своего барина, остался, подбоченясь, сидеть в седле. Мужики имели важный вид, бабы, тоже прослышавшие про войну, робко жались к мужьям, а солдатка, которую Тришка последний год усердно навещал каждую божью ночь, потому что ночь, она, как и день, тоже божья, хотя иной раз и темная – украдкой даже смахнула слезу.

Впереди всех мужиков стоял управляющий и староста Егор Медведев, по прозвищу Топтун – под его толковым присмотром оставались и село и имение. Жены его, Анисьи, не было на улице. Она пыталась утешить спрятавшуюся в избе старшую дочь – Фенюшку. Та, не скрывая неудержимых слез, рыдала, прижавшись лицом к плечу матери.

– Не плачь, дитятко, не плачь милая, – приговаривала Анисья, сама она ничуть не сожалела об отъезде барина, вспоминая свой грех с ним и с ужасом представляя, что сделалось бы, узнай муж о ее преступлении, об этом Анисья почему-то стала думать только после того, как Егор вошел в близкое доверие к барину, – барское дело известное, старый-то барин тоже на войну ходил, вернется и наш соколик.

– Ах мама, ну как ты не понимаешь, ведь его там и убить могут, – всхлипывала Фенюшка.

– Не всех на войне убивают, – уверенно отвечала Анисья, – ежели бы всех убивали, то и войны давно бы свелись. Уехал – вернется, а как знать, может, и к лучшему, что едет – ты, милая моя, уж таись, не ровен час отец заприметит…

Пока Фенюшка лила девичьи слезы, а Анисья утешала дочь, Александр Нелимов и Тришка выехали за околицу, пустили лошадей рысью и вскоре исчезли из виду за поворотом, потому что горизонт в лесной местности идет не по стыку земных пространств и тверди небесной, а поверх макушек стеной стоящих сосен и елей, и человек, удаляясь от родного селения, не маячит долго в глазах провожающих, постепенно уменьшаясь в размерах до точки, а в одно мгновение скрывается за деревьями – только что был тут, а вот его уже и нет.

И даже не успеешь задуматься: а надобно ли покидать родные края, обжитые с первых нетвердых шагов по широким половицам дома, поставленного отцом, а то и дедами-прадедами. И почему одни люди живут себе спокойно и размеренно в благодатной сельской тиши, неторопливо наблюдая, как каждодневно восходит и заходит солнце, вечное наше светило, не привыкшее менять своих путей, и как знойное лето, со всей его пылью, комарами да мухами, переходит в золотую, бодрящую свежестью прозрачного воздуха осень, а осень сменяется мертвящей природу зимой, то и дело радующей глаз голубыми небесами и блестящими, сверкающими полями, укрытыми белыми, искрящимися снегами, а уж зима в свою очередь уступает время животворящей весне, переполненной звоном ручьев и щебетом птиц, и только за ней, в положенную ему пору опять приходит цветущее лето красное.

Среди услаждающих глаз буйством красок трав лугов, среди возделанных заботливой рукою золотых нив, в приятной тени тихо шелестящих берез, под сенью скромного жилища текут их дни, подобно воде неторопливой клепсидры. Труд, который не в тягость, привычные, не утомляющие хлопоты, мудрая беседа с соседом о предполагаемой завтра погоде, знакомые лица, покой и уют мирными вечерами, и сладостный сон безмятежной ночью – вот их удел.

И почему другие, только-только исполнится им семнадцать лет, седлают коня и торопливо покидают родительский кров с пятнадцатью экю в кармане, а то и без них, и спешат, мчатся в столицу – Париж ли это, или какая-нибудь другая столица, как ни в одну пору года не пригодный для жизни Петербург или всегда хлебосольная Москва – и вращают изо всех своих юношеских сил беличье колесо дней: интриги, дуэли, тяжелое похмелье пиров и дружбы, балконы с прелестными невинными красавицами, чужие спальни с коварными женами, измены, клятвы, обманы, долги и роскошь, толпа, то швыряющая в тебя камнями, то вопящая от восторга, гордость и величие, пьянящая слава, власть, всепоглощающая власть со всеми ее пороками и кошмарные ночи, удушающие бессонницей, и вечно выскальзывающий из рук павлиний хвост удачи, и редкие минуты просветления, когда вдруг вспомнится, всплывет, словно из сладостного волшебного сна, далекое, почти забытое имение, и старый парк, и та самая липа под ветвями которой впервые обнял свою юную соседку, немеющую от страха и восторга в дивном лунном свете – поверь, он, этот завораживающий лунный свет, все так же разливается по аллеям заглохшего уже парка, все так же, как и много лет тому назад…

О многопомнящий читатель! Воскресишь ли ты в памяти своей другого храброго юношу, уезжавшего с родного двора под напутственные слова престарелого отца своего, некогда бесстрашного воина, именно с пятнадцатью экю в кармане и письмом к капитану роты королевских мушкетеров, происходившего из славной провинции Гасконь? Подробное описание его отъезда я обнаружил когда-то в сочинении досточтимого господина А. Дюма и с тех пор считаю его образцом и каноном, кои нарушать никто не имеет права – ни в жизни, ни в романах.

Герой должен уехать из далекой провинции, чтобы усердно заняться в столице поисками чего-то очень важного. Что он хочет найти – неведомо ни ему, ни известному своим африканским темпераментом Дюма, хотя сей славный труженик пера сам когда-то проделал то же самое. А вот что герой найдет – об этом может судить даже недогадливый читатель – ему нужно для этого только старание, помогающее добраться до последней страницы.

Молодой гасконец отправился в путь на старой кляче странной желтовато-рыжей масти. Замечание одного из слуг всесильного кардинала, что такой цвет, распространенный в растительном мире, редко наблюдается у лошадей, привело к поединку, остановленному ударом дубинки трактирщика, подло нанесенным сзади. Воспользовавшись тем, что юноша потерял сознание, его противник похитил заветное письмо, полагая, что это какой-то важный тайный документ.

И юному герою пришлось гоняться за своим обидчиком на протяжении всех семисот страниц романа, между делом доставив из Англии неосмотрительной королеве алмазные подвески и вместе с тремя друзьями казнив коварную красавицу, беспощадную белокурую миледи, но в конце-концов он достиг и своей главной цели – стал мушкетером.

Причем его не просто приняли в роту этих верных королю забияк, готовых при первой же возможности перебить на дуэлях во славу своего монарха всех гвардейцев кардинала, но он даже удостоился чести получить из рук неблаговолившего ему, но совсем, как оказалось, не бесчестного своего грозного врага патент лейтенанта, слава Богу, не артиллерии – о лейтенанте артиллерийских войск я расскажу чуть попозже и более пространно.

17. О целях молодого провинциала, направляющегося в столицу

О чем я только не мечтал в те годы!

К. Н. Батюшков.

Александр Нелимов вез в Петербург не одно, а целых десять рекомендательных писем. Накануне отъезда он явился к Петру Петровичу Зайцеву, чтобы во второй раз попросить у него отречение цесаревны Анны, совсем ненужное философу в его деревенской глуши, но без которого юноше, стремящемуся к приключениям и мечтающему об интригах, заговорах, погонях и поединках, жизнь представляется совсем неинтересной и лишенной щекочущей нервы остроты.

Зайцев, как и обещал, отречение Анны не отдал, но теперь Александру, чтобы заполучить в свои руки этот многообещающий документ, остается всего лишь один раз обратиться к последователю Сократа и Диогена, умудренному долгой жизнью, и тому ничего не останется, как сдержать ранее данное слово, а уж тогда-то…

А чтобы не отпускать юношу с пустыми руками, Зайцев написал ему рекомендательные письма ко всем важным и не очень важным особам в Петербурге, кои могли помнить философа, некогда им хорошо известного, но не упустившего возможность променять столичную суету на деревенский покой, способствующий размышлениям об устройстве и судьбах мира сего, а также о первопричинах бытия Вселенной, равно как и о смысле ее существования, независимо от того, бесконечна ли она или ограничена и каковы, в таком случае, ее границы и что там, за этими границами, недоступными уму человеческому, даже если ничто не отвлекает его – этот самый ум – от глубоких и плодотворных размышлений.

Люди Иоганна Карловича Манштейна на первом же постоялом дворе, не прибегая к сонному порошку, излишнему при молодом крепком сне, похитили все рекомендательные письма Александра Нелимова. Но, сделав с них точные списки, вернули их в дорожную сумку хозяина, а сами списки Иоганн Карлович Манштейн вскоре представил Оленьке Зубковой.

Они не вызвали особого интереса. Все десять рекомендательных писем состояли всего из одной фразы, без адресата и подписи: «Прошу Вас оказать разумное содействие юноше, за коего имею честь поручиться, зная его склонность к философическому мышлению». Имя поручителя Александр Нелимов должен был назвать сам, а имена адресатов он, по совету Петра Петровича Зайцева, хранил в памяти, не доверяя их всетерпящей, но отнюдь не умеющей скрывать тайны даже с помощью симпатических чернил и сложных и хитроумных шифров бумаге.

Ну а что касается цели, которую мой герой ставил перед собой, отправляясь в столицу, то, конечно же, не о лейтенантском патенте думал Александр Нелимов.

Тут следует заметить, что звания лейтенанта не было в российской армии. То есть было, но во флоте, а Александру, выросшему среди полей, лугов и девственных лесов и ни разу не видевшему бескрайних водных просторов морей, не мечталось о кругосветных плаваниях и открытиях новых материков – не открытым из них на тот момент оставался всего лишь один, да и его покрывали неприютные, безжизненные льды, а плавать по морям-океанам в поисках небольших островов, пусть себе даже и украшенных знойными пальмами, Александр не стал бы – ведь тогда придется надолго забыть о прелестницах, запрятанных в корсеты и юбки, для того и придуманные, чтобы их, то есть прелестниц, захотелось извлечь из этих модных одежд, что куда интереснее, чем бегать по песчаным отмелям за соблазнительно полуголыми таитянками.

Отыскать среди вечно колеблющихся волн едва возвышающийся над их поверхностью какой-нибудь атолл с его обязательной лагуной и, назвав его своим именем, разнообразить этим микроскопическим объектом карту Тихого или Индийского океана – такая перспектива никогда не привлекала моего героя. В детские годы он мог согласиться на завоевание, скажем, той же Индии – и то только из симпатии к Александру Македонскому, так как тот в силу разных обстоятельств не успел завершить это славное, но, как выяснилось, довольно хлопотное предприятие.

Кстати, звание лейтенанта встречалось и в армейской табели о рангах, но в сочетании генерал-лейтенант. И, подумывая об индийском походе, Александр видел себя никак не меньше, чем молодым, двадцатилетним генералом. Но не генеральские эполеты были целью новоявленного д’Артаньяна.

Тогда в чем же заключалась его цель?

Во-первых, спасти от масонов Россию, а заодно и весь мир, восстановить на престоле закон, утвердить истину и защитить высшие смыслы – вот скромные задачи, стоящие перед моим героем.

И, само собой разумеется, отыскать в закоулках столицы четырехпалого убийцу майора Нелимова. Он виделся Александру не главным своим врагом, а только наемником, орудием масонов, но вернуть ему кинжал с лезвием, похожим на тело извивающейся змеи, вернуть точным ударом в сердце – было для Александра не менее важным делом, чем повергнуть во прах темные силы масонов Петербурга и всех Амстердамов.

А во-вторых… В отличие от «во-первых», Александр не мог четко и точно сформулировать это «во-вторых». Встреча с сестрой Катенькой в ее последний приезд еще больше разбудила в нем те чувства к ней, которые он еще почти никогда не испытывал к женщине, несмотря на свои многочисленные романтические приключения с наивными девицами и опытными дамами, равно как практическое выяснение различий в устройстве мужчины и женщины.

Это чувство к Катеньке Александр называл братско-сестринской любовью и ставил ее выше любви обыкновенной и никак не смешивал с буйством резвой молодецкой плоти, не однажды его увлекавшей на подвиги, свойственные удалой юности. Однако чем далее, тем более чувство это тревожило Александра. И находись Катенька рядом… Но Катеньки рядом не было, она в Гатчине и все пока обходилось…

А кроме того, не забывал Александр и об Оленьке Зубковой. Своим появлением на помолвке она произвела на юношу очень сильное впечатление, заставив его вспомнить их первую – и пока единственную ночь любви, не исчерпавшую взаимной страсти; потому-то Манштейн и следит по приказу Оленьки за каждым шагом ее непостоянного, но тем не менее желанного возлюбленного.

Любопытство ли, задетое мужское самолюбие, или желание плотских игр влекли Александра – он не знал и сам. Да и не пытался, вопреки совету Сократа, познать себя – ему ведь только девятнадцать лет, молодость анализу и рассуждениям, даже здравым, предпочитает действие – а уже потом, оказавшись в безвыходном положении, можно и подумать и найти выход из самых ужасных обстоятельств, поражая читателя смелостью, изобретательностью и бесшабашной удалью, преодолевая любые преграды, вырываясь из казематов и оков и за полчаса до казни спасая друзей и возлюбленную, а то и добывая спрятанные за семью замками сокровища.

А именно так, согласно всем законам, и должно случиться, потому что я не из тех сочинителей, которые считают себя вправе нарушать каноны, к тому же одобренные читателями, давно уже доказавшими своим неослабевающим интересом приверженность именно к такому развитию событий.

Тем более, поверь, мой неискушенный читатель, мне, человеку, много в этой жизни повидавшему, что как только мой герой, скромный всего лишь с виду юноша, появится в столице, не одна только Оленька Зубкова лишится сна и покоя, и многие, очень многие натуры, страстные, ищущие и пылкие, обратят на него внимание.

Но прежде чем последовать за моим российским д’Артаньяном в столицу, где ему еще нужно, согласно предписаниям А. Дюма, обрести троих друзей (не считая барона Дельвига), я все же вернусь к моему российскому Ринальдо-Ринальдини, ибо, как я уже писал, он в настоящем сочинении герой отнюдь не эпизодический.

III. Владимир Дубровский и Марья Кирилловна Троекурова

1. Сны и веления души и сердца

 
Обманчивей и снов
Надежды…
 

А. С. Пушкин.

Одной лишь страстию томим.

М. Ю. Лермонтов.

На следующий день после отъезда Александра Нелимова, Владимир Дубровский, оставшийся в Заполье и в глазах дворовых и крестьян признаваемый временным барином, через слугу Пантелеймона приказал управляющему Егору Топтуну, чтобы в старой конюшне содержалась приличная верховая лошадь.

Лошадь доставили в тот же день. Дубровский со знанием дела осмотрел ее, потом, ближе к вечеру, подобрал в летней пристройке седло, и едва только ночь темным своим пологом укрыла не совсем еще пробудившуюся от зимней дремоты землю, взял два заряженных пистолета, охотничий нож и выехал верхом из ворот имения. Пантелеймона он еще раньше предупредил, что собрался на охоту и ему нужно до рассвета быть на месте.

Пустив лошадь легкой рысью, Дубровский часа через два проехал мимо Покровского – усадьбы Троекурова. Большой барский дом, в окружении уже одевшихся мелкой листвой деревьев старого запущенного парка, темной громадой высился на фоне усыпанного яркими весенними звездами ночного неба. Дубровский даже не повернул головы в его сторону.

Еще спустя полчаса, миновав березовую рощу, освещавшую ночь своими белеющими стволами, всадник был уже у пепелища родного дома, сожженного им своею рукой. Здесь невольно попридержал он бодрого коня, но не давая волю тяжелым мыслям, тронул поводья уздечки и заторопился дальше, оставляя в стороне покинутую своими жителями Кистеневку.

Крестьяне Дубровского разбежались, баб и детей приказчик Троекурова переселил в другие деревни, где требовались рабочие руки. Десятка полтора изб с провалившимися крышами и упавшими плетнями – вот и все, что осталось от некогда достаточной деревеньки.

Мужики ее много лет исправно ворошили сохой окрестные поля, платили барину оброк, большая часть его звонкой монетой отправлялась в далекий город Петербург в полное распоряжение блестящего гвардии поручика Владимира Дубровского, беспечно рассыпавшего эти монеты вместе с веселыми друзьями в ресторациях и за зеленым карточным столом.

Теперь же лес молодой порослью подступал к заброшенным избам и только слышалось, как хлопает крыльями и ухает филин, облетая свои новые владения в поисках очередного неосторожного мышонка, которому судьба жестокосердно отказала в возможности в будущем завести свою норку и подружку, рачительно припасающую к зиме некоторое количество хлебных зерен, чтобы после снежно-пустынной зимы вместе с потомством дождаться ласковых, животворящих лучей весеннего солнца.

Дубровский по едва приметной дороге углубился в мрачный ночной лес и еще часа через два оказался на опушке – впереди, за небольшим лугом, кое-где поросшим кустами ольхи, увидел он белый трехэтажный, построенный на манер английского замка, барский дом. Перед фасадом его были разбиты газоны, слева темнел парк.

Дубровский слез с лошади, отвел ее на луг, стреножил и, удлинив повод, привязал к крепкой ветви ольхового куста. Здесь же, в кусте, спрятал пистолеты и, взяв с собою только охотничий нож (миниатюрный английский пистолет всегда носил он во внутреннем боковом кармане), направился в сторону барской усадьбы. Это было Арбатово, имение князя Верейского…

Зайдя со стороны парка, Дубровский приблизился к дому и остановился в тени деревьев. Над лугом, у самого горизонта, уже показался багровый диск огромной луны, не источающей еще своего голубоватого, мертвенно-бледного света.

Дубровский прислушался и по звуку колотушек определил двух сторожей. Он знал, что они без собак. Князь Верейский не терпел собак – ни охотничьих, ни домашних, и запрещал держать их в имении и в крестьянских дворах. Одному из слуг князя даже вменялось в обязанность обходить окрестности и следить за тем, чтобы никакие бродячие собаки не появлялись во владениях Верейского.

Луна тем временем поднялась выше и осветила верхнюю часть барского дома. На первом и втором этаже лежала темная тень от деревьев парка. Дубровский подошел к дому, взобрался на крайнее окно, с него – на широкий карниз второго этажа и двинулся по карнизу, пробуя, не откроется ли какое-нибудь из окон…

2. Князь Верейский

Князю было около пятидесяти лет, но он казался гораздо старее. Излишества всякого рода изнурили его здоровье и положили на него свою неизгладимую печать.

А. С. Пушкин.

Марья Кирилловна, молодая княгиня Верейская, в девичестве Троекурова, за год, проведенный в имении мужа, Арбатове, повзрослела лет на десять, хотя с виду осталась все той же юной, девятнадцатилетней красавицей.

Князю перевалило уже за шестьдесят, он был крепким на вид мужчиной, только лицом казался много старше. Оленька Зубкова, например, считала, что Верейскому уже лет семьдесят, а то и более.

Князь держал при себе особого человека, который следил за внешним видом своего господина, в совершенстве владея искусством парикмахера и цирюльника. Но не усилия этого цирюльника, ни особые мази не помогали омолодить лицо, покрытое глубокими морщинами и почти обезображенное отвислыми складками кожи. Петербургские знакомые князя за глаза говорили, что лицо его навсегда запечатлело следы развратной юности.

Англоманом Верейский стал по воспитанию. Отец его, выстроивший в Арбатове дом и приказавший разбить английский парк и газоны, даже пытался крестьян своих одеть по образцу английских простолюдинов и строго наказывал за ношение туземных лаптей и сарафанов. Узнав о смерти старого барина – он умер в своем имении, – мужики и бабы всех окрестных деревень, не сговариваясь, в тот же день переоделись в свои припрятанные одежды, а все то, в чем их заставляли несколько лет ходить, сожгли.

Когда молодой князь приехал из Петербурга осматривать свои родовые владения, от английских одежд не осталось и пепла, развеянного ветром и смытого дождями. Дворовые князя в английских ливреях, не имея возможности избавиться от них, потому что у них не было во что переодеться, донесли хозяину о самоуправстве крестьян.

Ходили слухи, что виноватых запорют до смерти или же вышлют в Сибирь, а на их место на специальном корабле привезут английских пахарей, пастухов и особой породы овец.

Но наследник не стал наказывать ослушников, осмелившихся пойти против барской воли. Он велел подсчитать стоимость уничтоженного платья и обуви и взыскать эти деньги с провинившихся.

На каждую семью пришлась огромная сумма – дорога была одежда, но особенно кожаные башмаки. Почувствовав, что новый барин не крут характером, мужики прислали к нему депутацию с просьбой разложить выплату за уничтоженное, по их темноте и неразумению, английское платье на несколько лет.

Князь велел увеличить долг согласно расчету, если бы такая сумма хранилась в Лондонском банке, с начислением процентов и согласился, и за это надолго прослыл у своих крепостных строгим, но справедливым и снисходительным барином.

Верейский, лет до тридцати прожив в Петербурге, содержал сразу по десятку французских актрис, путешествовал по Европе, где в Берлине, Париже и Лондоне в первую очередь интересовался женщинами, доступными за плату, но не впадая в буйство и разгул и не опускаясь до самых дешевых прелестниц, зарабатывающих хлеб свой насущный, вопреки писанию древних евреев, не в поте лица своего, а трудами более приятными и естественными, но тоже требующими усердия.

Вернувшись в Россию, он женился на красавице с хорошим приданым и поселился в Арбатове. Несмотря на свой интерес к женскому полу, Верейский не покусился ни на одну из своих крестьянок, хотя многие из них могли бы стать предметом страсти любого, что князя, что графа, а некоторые солдатки – дай им только случай и возможность – превзошли бы неуемностью плоти всех французских актрис, вместе взятых.

Тем не менее, чтобы разнообразить жизнь, Верейский на год-полтора уезжал в обе столицы, оставляя жену в имении. Однажды, вернувшись совершенно неожиданно в Арбатово, он застал в спальне своей супруги садовника – его он когда-то купил за тысячу рублей, а потом еще уплатил несколько тысяч за его дополнительное обучение в Париже у одного из знаменитых мэтров паркового искусства.

Садовника засекли до полусмерти и уступили за тридцать рублей одному из соседей-помещиков для сдачи в рекруты. Жену князь приказал держать взаперти, и она через два года умерла – к тому времени у нее не осталось никого из близких родных, кто бы мог заступиться за нее.

Говорили, что Верейский отравил ее. По другим слухам, она сама, после того как князь объявил ей прощение, упросила одну из служанок доставить ей яду, чтобы не продолжать супружескую жизнь с ненавистным мужем.

После смерти жены князь Верейский уехал в Англию, где и прожил пятнадцать лет и, может, не вернулся бы в родные края никогда. Поместьем он назначил управлять англичанина, рекомендованного ему в Петербурге.

При этом управляющем людям Верейского жилось как нельзя лучше. За порядком он смотрел строго, но оброк назначал умеренный, хлеб и лен не отдавал откупщикам, сам возил в Петербург, где имел связи с английскими купцами.

Князю в Лондон приказчик высылал отчеты и деньги. Воровать не воровал, жил с кухаркой, каждое воскресенье в одиночку напивался рома, бил у себя в комнате посуду, шумел, кричал и ругался так, словно дрался с десятком человек, пока не впадал в полное бесчувствие.

Поговаривали, что у себя на родине англичанин этот приговорен к повешению, почему ему и пришлось бежать в Россию, именно поэтому он и не ворует, так как вернуться в свою Англию ему нет никакой возможности.

Несмотря на такие слухи, дворовые люди и мужики относились к управляющему хорошо, только побаивались, как бы он не стал заставлять носить «аглицкую одежу», потому что сам он ходил в полосатых чулках и треугольной шляпе.

За глаза управляющего называли «Карловичем», причисляя его тем самым к немцам, хотя все знали, что он «агличанин» и настоящее его имя Джон, а отчество Сильвер, то есть Сильвестрович. Умер «Карлович», перепившись своим любимым ромом, потому что употреблял его безо всякой меры, в огромном количестве, хотя только по воскресеньям.

Похоронили его на церковном погосте, из уважения отпели по-православному обряду. Кухарка, имевшая с ним дело более других и уже почти понимавшая по-английски, растолковала, что «агличане» хотя и не соблюдают православной веры, но они и не католического закона, то есть не безбожники, как немцы.

После смерти Джона князь Верейский прямо из Лондона прислал другого управляющего. Но этот англичанин не удался. Оброк он не увеличивал, хлеб и лен отдавал откупщикам. Может, и воровал. Доходы от имения упали почти вдвое. Князь Верейский явился из своей Англии, проверил все счета, обмана и нарушений не обнаружил, но приказчика уволил и сам стал заниматься хозяйством.

Он привез с собою английский плуг – плугом этим вспахали под барские огороды часть заливного луга. Среди мужиков поползли слухи, что всех опять переоденут в английское платье.

Но тут князь по какому-то случаю посетил Покровское, увидел дочь Троекурова и, во исполнение молитв своих крестьян, забыл про железный, тяжеленный – не потянуть одним конем – английский плуг, стал чаще ездить в Покровское к Троекурову и приглашать соседа к себе.