Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 24

Вечер, мне звонит Сентябрь.

– Чего делаешь?

– Да отдыхаю, с Луганска вот вернулся. Три дня мотался с гуманитарщиками по серой зоне.

– Ого. К нам поедешь?

– Спрашиваешь! Конечно, поеду. Заедешь?

– Через 20 минут буду у тебя, – отвечает мой старый знакомый и вешает трубку. Я растекаюсь в улыбке. Снова передовая. Это хорошо. Это мое.

Собираю свой незамысловатый скарб, спускаюсь вниз. Курю на лавочке у подъезда. Приезжает Сентябрь. В фирменных очках-каплях, с сигаретой в зубах и в пиратской треуголке. Открывает дверь, выходит ко мне, здоровается.

– А я сегодня заступаю в ночную, думал, мало ли. Может, поболтаем хоть, посидим. И ты поснимаешь.

Я продолжаю улыбаться в ответ. Ну а как тут не улыбаться? Еще пару месяцев назад мы с ним и знакомы не были, а тут за короткий срок прикипели друг к другу, как будто знакомы полжизни. Едем на передок между Марьинкой и Красногоровкой. Из отверстия в лобовом стекле привычно дует струйка ветра. Мне становится зябко. Конец августа, по ночам начинает уже холодать. Я, как на зло, забыл свой китель. Али, Ветерок как всегда тепло встречают.

– Вадик приехал! – бежит обниматься Ветерок.

– Привет, братишка! – жмет мне руку Али.

Курим, травим истории. Опять курим. Сентябрь ставит машину, выходит и начинает переодеваться.

– Иди сюда, сейчас запишем видос о моде в ополчении!

– Отличная идея! – я включаю камеру, настраиваю резкость. Горько думаю о том, что уже начинает темнеть. Картинка получится тусклая. Темная.

– Уважаемые зрители! Сегодня я, Сентябрь, представляя лицо ополчения Донбасса, расскажу вам о моде в наших рядах. В новом летнем сезоне 2015 года у нас стали популярны вот такие курточки, – он протягивает к камере горку с флисовой подстежкой. – Ночью у нас бывает прохладно, а тут есть флис, и значит, ваши худосочные тела будут надежно согреты.

Смеемся. Ну кто так еще бы мне играл, в прямом смысле, на камеру. Только Сентябрь. Но все же записываем серьезное видео, где он рассказывает о своем снаряжении и форме. Почему, что и как.

– Вот тут у меня гранаты, в боковых кармашках. Видишь, как чеку упаковал? Сверху половинку шприца пластикового надеваешь с ручками для пальцев. Это чтобы она с кольцом никуда не девалась. Ну при падении там, или в здании, если за арматуру или угол какой зацепился. Береженого Бог бережет.

– Голь на выдумку хитра, – настороженно отвечаю и смотрю на необычный предохранитель я.

– Справляемся.

Встречаю возле штаба «Чебурашек» ополченца Маску. Жмем друг другу руки. Он, как и многие в этом батальоне, начинал еще в Славянске. Не так давно, в начале июля, я брал у этого застенчивого парня интервью. Чтобы расположить его к общению со мной, интервью я начал с рассказа о «боевой бороде». Что, мол, американские ученые провели исследование какое-то и выяснили, что мужчины с большой растительностью на лице, в бою более собраны и хладнокровны. Борода повышает боевой скилл, так сказать.

Маска бородатый. Получил свой позывной за свое «ручное изделие». В первые месяцы войны сам сшил себе балаклаву. «Страшненькую, но сам. Старший группы назвал «Маской»…»

Я немного удивился, когда узнал, что ему всего 23 года. Все-таки, война сильно старит людей. Лицо вроде молодое, но глаза… Уставшие они какие-то, даже немного разочарованные, что ли. Грустные. Таким он был, человек, сидящий по ту сторону моей камеры. На кителе его висел наградной орден с крестом. За ту самую оборону Славянска. Родом Маска был из Красного Лимана. Его город стал фронтовым с самого начала АТО.

– Делал то же самое, что и все там. Защищал свой дом. Каким-то героем себя не считаю, – смеется он и улыбается. Скромный парень. Я проникаюсь уважением к нему.

– Война для меня – способ попасть домой. Я очень соскучился по родным, – он отводит глаза в сторону, будто на мгновение задумывается о своей семье. Трет бороду.

– Запомнилась трусость вояк, которые против нас воевали. Когда на один танк и зенитку (ЗУ-23-2) целая колонна из нескольких танков ВСУ и БМД. После первых выстрелов с нашей стороны они развернулись и начали убегать, причем бросая машины, бросая оружие.

Маска рассказывает и о пленных, которые, пытаясь скрыть свои преступления, врали о том, что только приехали на войну и ни в кого не стреляли. Вот только военный билет этих людей говорил об обратном.

– Подлость такая, гадство. Вот после общения с такими, прям помыться захотелось, честное слово.

– Отмыться от грязи этой, да? – я уточняю.

– Да, именно.

Сейчас Маска о чем-то пошутил, рассказал про дежурство по столовой.

– Заеду к вам на завтрак, с вашего позволения, так сказать, – бравирую я.

– Накроем лучший стол «Лондона и Парижу» с видом на террикон! – поддерживает Маска. На веселой ноте появляется Сентябрь, и зовет меня садиться в машину. Уже почти стемнело.

Приезжаем на первый блокпост перед линией фронта. Сентябрь тихо переговаривается с часовыми. Проверяет связь. Дает указания.

– Сейчас к Али поедем, Фидель. Он тебя ждет на кофе.

– Кто к нам пожаловал! Присаживайтесь, молодые люди, к нашему шалашу.

Али встречает нас возле импровизированного блиндажа. Рядом Шамиль, молодой парень, лет 20, беспризорник в прошлом, а теперь – ополченец с боевыми наградами, сидит у костра, я слушаю его простую, незамысловатую речь.

«А я иду по городу, в увале был, смотрю – чистенький такой, ордена, к бабе пристает. Я подошел, говорю: «А где ордена такие взял?». А она мне: «Да я, да то, да се». Я сразу понял, что что-то не чисто. Начал подробнее, ну там, командиров, вплоть да часов и дат, ну я же там был. А он и ответить ничего не может. Как дал ему промеж глаз. Ну он и сказал: «В Ростове награды купил, и сюда. Баб клеить». Тут я его чуть не убил».

Али подходит, говорит: «Тройка молчит уже 5 минут, поехали. Сентябрь, бери Фиделя, на машине, за нами».

Едем. Две «шахи» – обе зеленые, смешной камуфляж из баллончика с черной краской. Дорога – от силы минут 10. Фары не включаем. Сердце замирает, потому что ДРГ, потому что мины, гул танков на той стороне. Страшно. Правда. Страшно.

На ощупь, ямы, двигатель ноет, ругается: «Включи свет, ни видно ж ни хрена». А нет, нельзя. По рации: «Две морковки по Тройке выпустили, похоже». Сентябрь отвечает: «Принял».

Машина глохнет. Холодно. Двигатель не прогрелся, едем медленно же, почти на холостых.

Али и Шамиль уезжают от нас в темноту, даже не видя, что мы встали.

Поурчав недовольно, поплевавшись, наша заводится. Едем снова. Едем. Едем. Темнота.

Ямы. Тишина. Сверчки. Едем. Едем.

«Сентябрь, что-то мы не туда едем. Не к укропам ли? Позвони Али. По-моему, поворот не тот был», – говорю я почти шепотом.

Он звонит, спрашивает дорогу. Меняется в лице, останавливается медленно.

«Вадим, выйди, помоги развернуться, чтобы я на обочину не съехал». Выхожу, машу руками, ругаюсь. «Стой, блять. Еще давай, еще. Вооот. Хороо-ош».

Залезаю в машину, молча едем, смеемся. Возвращаемся на перекресток, находим нужный поворот. Приезжаем на «тройку». Али сидит за столом, пьет чай. Бывший педагог английского языка. Спокойный. Рассудительный. Встречает нас улыбкой и взглядом с хитринкой:

– Как доехали? Нормально?

– Ну да, – я сажусь, Сентябрь гремит кружками, рядом со скамейкой ставит автомат.

– Ты в курсе, что вы по заминированной дороге ехали? Там еще и обочина тоже в растяжках.

Холодеет внутри. Я застываю. В голове картинка взрывающейся машины. Воображение – не самое лучшее качество в такой ситуации. А потом мысль: «Я бы даже не успел ничего передать родным, Кате. Даже ребятам, чтобы они сказали. Другое дело – если ранят, выдавить из себя слова какие-то хоть. А так бы ничего не успел. Не нашли бы даже. Прислали бы домой в Россию пустой гроб. Хотя уж лучше бы и ничего не присылать».

Кто был на войне, тот знает это чувство. Когда «Старая с косой» садится рядом, или идет близко, она выше, всегда чувствуешь ее присутствие как бы над собой. Но не сегодня. Не сегодня. Не сегодня.

Пьем теперь чай. Угощают борщом. Смеемся над радиопереговорами укров. Боец Шрек – семьянин, добрый, большой, грузный, как великан, предлагает поесть. Я отказываюсь. Скрутило всего, как веревку в узел. Заводим разговор о семье. Он рассказывает о жене, верной, красивой, что ждет. О девочках своих, которые «такие умнички у меня». Начинают летать 120-ки, перелетая наши позиции, падая в Донецке, где-то по Петровке. Шумит, свистит. Подключается террикон, работает АГС и пулемет. Я включаю камеру, записываю «звуки обстрела». Сентябрь все это комментирует. Он помогает мне научиться слышать и слушать боеприпасы.

– А вот это мина летит, слышишь такое посвистывание?

– Ага.

– А вот это уже 120-ка. Ощущение такое, басовитое.

– Ага.

Через пару часов внезапно обстрел прекращается, но ВСУ начинают перестреливаться с территориальным батальоном «Днепр-1». Опять я слышу уже не новую картину боя. Али настраивает рацию на частоту ВСУ. Мат, целеуказания. Какие-то невнятные приказы. Крики. «Мова» вперемешку с русской речью. Получается, не отказались они от языка. Он наш, общий.

Через два дня, сижу, пью кофе в «Легенде». Звонок Сентября: «Шрек погиб. Двойная растяжка.

ДРГ заминировала обратный путь с “глаз”. С разведки, то есть. Был бы в бронике, остался бы жив».

Глава 25

Старомихайловка встречает нас посеченной осколками церковью. Мы тут не первый раз с Денисом. Совсем недавно мы приезжали на позиции к его знакомому комбату Спартаку. Находилось его подразделение в старом колхозном свинарнике. Запахи соответствующие. Везде разбросана солома. Мужики сделали кое-где бойницы, заткнули окна мешками с песком. Тогда же я впервые увидел настоящие «Шахидки» – это такие джипы, в кузове которых стоит крупнокалиберный пулемет. Ну, «Утес» там, например, или «Корд», или «ДШК». Звук от него характерный такой, как будто вбивают гигантские гвозди в доску таким же огромным молотком.

Запомнился мне тогда на той позиции местный доктор, ополченец с позывным Шакал. С виду – лет 35–40, бородатый, в смешной серой кепке. Под ней – налобный фонарь. Одет в гражданку, на ногах – резиновые тапки, в таких мы в армии, например, строились на вечерний осмотр. А причина простая – очень многим попросту не в чем было воевать. Формы и обуви частенько не хватало на всех. Про бронежилеты и каски я вообще молчу.

Очень скромный и стеснительный, тактичный, воспитанный человек. Наверное, именно про таких и говорят: «Интеллигент в фуфайке». В прошлом – фельдшер, спасатель МЧС. Семьи нет, осталась только мать. Ради нее на фронт и пошел. Грустно смотрит в пол, когда говорит о том, что одинок. Так часто бывает – люди, спасающие жизни и судьбы других, не успевают построить свою. И какое-то доброе, светлое от него ощущение идет. Но отвечает он коротко, односложно. Надо его как-то разговорить. Рассказываю ему о своем крестном, который тоже был фельдшером в Афганистане, а потом и в Чечне. Шакал меняется в лице, разговор переходит на другие рельсы.

– Слушай, а правда, что медики, снайперы, пулеметчики, журналисты… – я не успеваю договорить, ополченец добавляет.

– Да, в первую очередь, – смотрит на меня взглядом «человека на человека».

– Не страшно тебе?

Отрицательно качает головой, поджав губу.

– Сюда идут те, кто знает, на что идут. Ну, если я из России, там бросил все и приехал сюда помогать людям, то я уже все понимал.

Я задаю вопрос, который интересует меня лично, ведь мне пришлось столкнуться с этим лицом к лицу.

– А как твои в России относятся к этому поступку? Друзья, знакомые?

Шакал кивает головой, на секунду задумывается куда-то в пустоту и отвечает:

– Меня очень много людей отговаривало, но я все равно приехал сюда. Я бросил все, работу, все остальное и приехал сюда.

Мы смотрим друг на друга. Два брата, оба из России, оба не смогли сидеть и смотреть со стороны. Мы смотрим и друг другу мысленно жмем руки. Так крепко их жмут, когда один приходит в последнюю секунду на помощь другому, например. И поверьте мне на слово, я знаю, о чем говорю. Зимой мы с «Ангелами» поедем выручать 1-славянскую, отделение Боцмана. Против его отделения тогда выйдет в наступательном порядке около 250 айдаровцев, с техникой. Но об этом позже.

– Как думаешь, в какое русло пойдет дальше война? – я уже спрашиваю его не как военкор, а как знакомый знакомого.

– Да не знаю. Честно. Для меня, как для медика, самое главное, как можно больше душ спасти. Как Господь скажет, так и будет.

Понимаете? Не тел. А душ. Это важно. Это слова человека, который видел столько горя, смертей, ран. И он говорит не о прагматичном, циничном. А о человеческих душах.

Так и остался у меня в памяти этот ополченец. Порой хотелось всем этим ребятам сказать что-то такое ободряющее, дающее надежду какую-то, что ли. Но… Слова пусты. Слова это слова. А наше дело другое. Словами кидаются в залах, в кабинетах, в телевизоре. А последствия – вот они. Этот человек с грустными уставшими глазами. Все это дерьмо, происходящее здесь и сейчас, вокруг нас. Болтуны устраивают беспорядок. А мужик приходит и наводит порядок. Потому что так надо. Потому что это – поступок.

А сейчас мы едем на красной «копейке» Дениса на передовую к Джону. Линия фронта находится на самой окраине Старомихайловки. Пробираясь на полной скорости между домами, Денис внезапно поворачивает куда-то влево, в большую дыру в деревянном заборе. Машина ревет двигателем, колеса разбрасывают куски земли в разные стороны. Горячий ветер из опущенных до упора стекол обдувает наши мокрые от жары лица.

– Вадим, тут простреливаемый участок, сожми булки. Будем прорываться. – кричит мне Денис.

Машина несется через открытое пространство поля. Страшновато. Но проезжаем этот участок мы довольно быстро. По-всей видимости, ВСУ не успели «расчехлить стволы». А может быть, сегодня просто был наш день.

Встречает нашу машину обычный дом, одноэтажный, со внутренним двором. Даже бассейн тут есть. Наполняется дождевой водой, ополченцы окунаются в него, когда жара становится невыносимой.

Джон – командир местного отделения ополченцев. Их тут не много, человек 15 от силы. Здороваемся. Просимся до утра побыть у них на позиции, «поснимать перемирие». Денис предлагает разделиться: я остаюсь тут, а он едет к Спартаку, который в данный момент держит оборону на небольшом заводе, здесь же, в Старомихайловке. Завод простреливается насквозь. Мне страшновато за своего друга. Но что я могу ему сказать?

Джон показывает мне свою линию обороны. До украинских войск тут не больше 800 метров. Я иду за его спиной, записываю мнение о перемирии. Там обида и мат.

– Нам бы их выгнать отсюда на… А мы тут стоим.

Окопы прямо под деревьями. Вырыты вручную. К ВСУ, говорят, приезжает бульдозер. А вместе с ним – машина ОБСЕ. А наши все сами, ручками. Под палящим степным солнцем.

Палитра разнообразных лиц защитников этой тоненькой линии на карте поражала. Тут и местные, и россияне. Один, например, автостопом (!!!) приехал аж откуда-то из-за Урала.

Другой – уже давно пенсионер, ему за 70 лет. А он тут, с автоматом, несет дозорную службу. Ну где я еще увижу такое?

Быт у ополченцев поставлен крепко – каждая смена занимается своим делом. Кто-то следит за обстановкой, кто-то готовит еду на всех, кто-то стирает, кто-то оружие чистит и ремонтирует. Все на своих местах. Джон – как настоящий управленец, сумел сделать все грамотно. Возвращаемся в дом.

Разговариваем с ребятами. Я достаю из рюкзака два блока сигарет. Через несколько минут их уже нет. Разобрали. Курево это курево. Куда без него на войне. Хотя я встречал ребят, которые отказались от этой вредной привычки именно тут.

Как-то сразу находим общий язык с двумя друзьями, одноклассниками из Старобешево. Грек и Осетин. Обоим в районе 30 лет. Один – похож на славянского древнего воина. Круглолицый, спокойный. Глаза добрые. Другой – действительно похож на Осетина. Аккуратно пострижен, побрит. Глаза хитрые, но взгляд крутой. Дерзкий. Горячий.

Показывают мне свой окоп, свое оружие. В народе его называют «сапог». Это безоткатное орудие. Стреляет разными боеприпасами. По-сути – кусок трубы с прицелом на треноге. Но прицела у ребят не было. Его разбило. Поэтому, они придумали прицеливание «по стволу». Сделали из подручных перекрестие «дедовским методом». «Голь на выдумку хитра» – опять вспоминаю я. Отсюда до украинского блокпоста, с которого идет обстрел поселка, уже 700 метров. Ополченцы надеются сегодня заткнуть наконец ВСУ хотя бы на несколько дней. Если те откроют огонь, конечно. Какие-либо наступательные действия вести строжайше запрещено. Только ответный огонь. И то, он уже тогда был фактически «вне закона».

– Они на «Бэхе» подъезжают. Высаживают группу возле зеленки на позицию. И начинают заманивать нас, – Осетин одевает черную бандану, показывает рукой в направлении этого места.

– В общем, стрелковый бой начинается, – добавляет Грек. – Начинается с легкого, а заканчивается танковым обстрелом.

Он затягивается сигаретой. Я снимаю хлипкий блиндаж, который может спасти, как мне кажется, разве что от автоматического оружия. Крупные прилеты он не перенесет. Но выбора нет. Да и времени окопаться лучше, как я понял, у ребят тоже нет. Как только они начинают что-то делать, ВСУ старается это всячески пресечь.

– Ну когда танчик начинает работать или САУшка – уже тяжеловато. Против них не попрешь. Да и не чем, – вздыхают ребята.

Выходим, фактически, в ничейную зону. Осетин и Грек показывают мне многоэтажку, где находятся украинские «глаза», то есть наблюдатель. Рассказывают, что по ним периодически работает снайпер, из бесшумной винтовки. А я сижу и думаю о том, что уже садится солнце, воздух остывает, и все так не похоже на войну. Не похоже, что вообще будет какой-то обстрел. Такой прекрасный закат в этой бесконечной степи. Какое тут АТО вообще может быть, среди этой красоты?

– Он стрелял, и жертвы – это ребенок, которому оторвало руку. Мужчина, местный. Тот погиб. В общем, есть жертвы. Сейчас то время, когда все должно уже начаться.

Возвращаемся в расположение «Патриота». Ребята предлагают мне перекусить, наливают целую тарелку борща. Подходит Грек, осматривает мой броник, который висит тут же, на стуле. Я разделся, броня пока не нужна.

– А что у тебя, на спине бронеплиты нет? – ополченец держит рукой заднюю часть моего жилета и удивленно смотрит на меня.

– Нет. Только спереди плита 3 класса, и все.

– Да ну, ты что, братик. А вдруг чего – а у тебя спина голая. Сейчас принесу, у меня кевларовый слой есть для тебя. Он как раз 3 класса тоже.

И несет. Представляете? Деловито открывает мой броник, вставляет туда кевларовый слой.

– У меня была идея сделать из них себе тоже броник, только полегче и удобнее. Но все как-то не до этого. Так что ты бери. Тебе пригодится.

Удивил меня тогда Грек. Сильно удивил.

И не успеваю я съесть и половины, как внезапно начинается обстрел. Раздаются звуки недалеких взрывов. Я прошу Грека взять мою камеру в руки и снимать меня:

– Начался обстрел Старомихайловки, сейчас восемь вечера. Словно по расписанию, – раздается еще один взрыв. – Скорее всего, это стреляет БМП.

– Да это уже на танчик похоже, – поправляет Грек.

– Стреляют прямо по жилому кварталу, из танка.

Начинается суета. Все разбегаются по своим позициям. Начинает работать АГС. Но машина эта у них стоит старая, не раз бывавшая в переделках. То и дело клинит, заедает. Мат, беготня. Кто-то пытается связаться с остальными позициями в поселке, кто-то бежит за дополнительным боекомплектом. Мимо меня ураганом несется Джон.

– Командир, буквально пару слов. Какая обстановка сейчас?

– Ну, какая – они начали обстрел, мы пытаемся его прекратить. Вот и все.

Вот так – коротко и ясно. Это и есть суть позиционной войны, когда одни провоцируют других всеми возможными способами.

Когда я снимаю работу АГС и «сапога» Грека с Осетином, уши мои, кажется, прощаются со мной навсегда. Я начинаю ощущать неприятный звон где-то глубоко внутри. Даже сейчас, когда я пишу этот текст, мои органы слуха почему-то начинают болеть. Какое-то незнакомое это для организма чувство – находиться в эпицентре боя. Для меня все еще оно новое, хотя вроде и не первый раз…

Грек и Осетин прибегают довольные во двор дома, хвастаясь, что получилось заткнуть блокпост. Снаряд прошел сквозь зеленку и поразил огневую точку ВСУ. Ополченцы начинают заряжать гранатные ленты для АГС.

– А что вы делаете? Это ж не к вашему инструменту боеприпасы?

– Ну, пока одни стреляют – другие помогают, заряжают ленты, патроны. Несут боекомплект. Поддерживают, в общем. У нас все знают, кто чем заниматься должен во время боя. А «сапог» мы спрятали, на сегодня хватит.

Я вдруг ловлю себя на мысли, что фронт – это вот эти ребята. Что это не просто какая-то условность или слово. Это живые люди, которые каждый день отбиваются от обстрелов, пресекают попытки прорваться через линию фронта. Каждодневная, рутинная работа. Теперь все время, когда говорят – фронт, я думаю уже немного по-другому.

Через полчаса перестрелка затихает полностью. По-всей видимости, кому-то сегодня досталось по полной программе. Осетин и Грек приглашают меня в свою комнату. Я разулся и счастлив от этого. Ногам очень нужен отдых. Берцы, как бы их не хвалили, все равно не сапоги с портянками. Сидим, курим. Разговариваем. Парни рассказывают о своих боевых. О зимних боях. О погибших друзьях. И знаете, не каждый день тебя зовут просто поговорить по-дружески совершенно незнакомые еще полдня назад ребята. Тем более на фронте. Душевно сидим. Камеру я не включаю. Пускай все это остается за кадром. Есть в нашей профессии моменты, которые не нужно показывать. Включи фотик – и все волшебство сразу уйдет.

Всю ночь я не спал. Прошелся по позициям с Осетином, пил кофе, курил и смотрел местное телевидение. Дежурные удивлялись тому, что я не сплю. А мне и не хотелось. Я по-прежнему боялся пропустить что-то важное. Внезапный момент боя? Или ту самую атмосферу боя, боевого товарищества, настоящей дружбы? Или я просто хотел запомнить момент – я на самой передовой, возможно в одном из самых горячих мест планеты в данный момент. И эта атмосфера должна отложиться у меня в подсознании обязательно.

Разбудил меня Денис, который крикнул: «База, подъем!» в тот самый момент, когда я очень сильно провалился в сон. Было это уже утром, часов в 8. Я рассказывал ему ранее, что терпеть не мог эту команду. И тут он решил меня «подколоть». Я подскочил, как ужаленный. Передо мной стоял мой друг и смеялся. А я сонный, начал его материть.

Еще через полчаса, после чашки очередного кофе, мы ехали в Донецк. Вместе с нами в машине была пара ребят, которым дали увольнение на один день. И они очень активно обсуждали, что хотят успеть сделать за эти 24 часа.

– Прикинь, 3 месяца дома не был, хотя живу в 40 минутах езды отсюда, – рассказал тот, что сидел на переднем сиденье рядом с Денисом. Мы промолчали. Оставив парней в их районе, мы доехали до проспекта Мира. Решили что-нибудь перекусить. Выбор пал на какую-то подозрительного вида забегаловку, где нам сделали по хот-догу. И я ел его, как будто он был первым в моей жизни. Наконец-то в мозг пришло осознание того, что могло с нами обоими случиться ночью. Но нам повезло. В очередной раз.