Текст книги "В лабиринтах Зазеркалья…"

Как поставить Маркса с ног на голову

В «Критике Готской программы», говоря о переходном периоде, основоположники неосторожно, и фактически противореча всем своим эволюционным взглядам, заявили: «Государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата» (выделено мной. – В. К.). Sic! Ужели слово найдено?! Теорией диктатуры, кстати, основоположники специально не занимались. Само понятие «диктатура пролетариата» более подробно рассматривается у Маркса в работе «Классовая борьба во Франции с 1948 по 1850 г.», а потом в «Гражданской войне во Франции». Но оно продиктовано не столько логикой теоретических построений, сколько анализом реальной исторической практики. В своём учении о двух фазах и путях перехода одной в другую основоположники, вольно или невольно, сами становятся жертвами того «фантастического стремления» преодолеть объективные закономерности общественного развития «фантастическим путем», за которое они критиковали утопических социалистов, ибо мысль об относительной равномерности интенсивного развития производительных сил в высокоразвитых капиталистических странах, а потому – и одновременности, плавности предстоящих буржуазному обществу преобразований, категорически не вяжется с идеей классовой «диктатуры».

Маркс и Энгельс мыслят превращение пролетариата в «господствующий класс» как процесс повседневный, постепенный и мирный: «все шире развивается движение рабочих», образуются рабочие «коалиции», «профессиональные союзы». Даже завоевав «политическое господство», акцентируют авторы «Манифеста», пролетариат отнимает у буржуазии власть (то есть капитал, средства производства) не сразу, а «шаг за шагом». Правда, «Манифест» не исключает возможностей «деспотического вмешательства» (понятие «диктатура» здесь еще не выдвинуто), но, во-первых, оно «перерастает само себя», иначе говоря, в нарисованных обстоятельствах объективно становится ненужным, и, во-вторых, необходимость такого вмешательства в разных странах различна.

При подобных оговорках – а они не будут дезавуированы и в последующих работах Маркса и Энгельса – вообще не очень понятны необходимость и функции «деспотии»: она как бы предусмотрена «на всякий случай» и зависит от степени сопротивления, которая, разумеется, тем меньше, чем «огромнее» большинство, защищающее интересы пролетариата и защищаемое им самим. И потому, невзирая на знаменитый «запев» «Манифеста» («Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»), невзирая на еще более угрожающий финал («Пусть господствующие классы содрогнутся перед Коммунистической Революцией»), сдержанный и трезвый тон политико–экономического анализа, составляющего сущность этой брошюры, одного из самых знаменитых и ярких идеологических произведений XIX века, несомненно, доминирует над всплесками публицистических эмоций.

Вряд ли, конечно, стоит изображать Маркса и Энгельса в нимбе добрых проповедников с оливковыми веточками в руках. Их увлечение идеей пролетарской революции, сменившее ранний идеализм, имело абсолютный характер. Известны знаменитое марксистское определение насилия как «повивальной бабки» истории; восторженная оценка якобинского террора, «ударами своего страшного молота» «стершего сразу, словно по волшебству», все остатки феодализма, с которыми буржуазия не справилась бы еще в течение десятилетий. Но в марксизме идеи революционного насилия, как бы нам этого ни хотелось, органически не вписываются в научную схему исторического развития и подчас прямо выбиваются из неё в форме чистой публицистики.

Не будет преувеличением утверждать, что идея «переходного периода» подбрасывала под ноги основоположников основательное бревно. Приходится говорить об «идее», поскольку «теорией» её назвать трудно, в отличие даже от утопической, но в идеалистическом плане вполне разработанной, теории «высшей фазы». Если в связи с классовой борьбой во Франции и практикой Великой Французской революции исследование проблем диктатуры было вполне правомерным, то как она могла вписываться в теоретическую концепцию Маркса, непонятно. В трёхступенчатой схеме эволюционной теории марксизма вторая ступень в качестве перехода к третьей выглядела каким–то уродливым придатком. Между тем, и на «низшей фазе» диктатура именно пролетариата тоже ведь оказывалась неподготовленной, несвоевременной – ей просто, в связи с отсутствием пролетариата, неоткуда было взяться. Таким образом, в целом историческая концепция марксизма приобретала вид социальной утопии, не более того.

Само возникновение большевизма и его политической партии было обусловлено полемикой российских марксистов с теорией Маркса и возможностями её применения в новых исторических условиях. Именно Россия предприняла дерзкую попытку построить очередную социально–экономическую формацию насильственным путём, не дожидаясь, пока в предшествующей формации, согласно марксизму (марксизму, хочется подчеркнуть, а не каким‑либо вероотступническим «ревизионистским» течениям!), созреют объективные экономические и общественные предпосылки для такого перехода. Однако в революционной идеологии ленинизма, определившей «особый путь» России не только в реальной исторической практике, но и в выходе за пределы марксисткой концепции истории, социалистическая утопия приобретала радикальную форму.

Пережив Февраль и Октябрь, невзирая на гражданскую войну, менее всего, казалось бы, располагавшую к теоретической деятельности, Россия сразу же вступила в ту растянувшуюся на целый век и, быть может, еще далекую от завершения эпоху, когда судьба миллионов ее граждан, их устремления, умонастроения, вкусы, быт, сама культура стали определяться и направляться материализующейся силой идей, и прежде всего – идеей построения никому неведомого «социализма», Ленинский эксперимент завершился катастрофическим провалом, смысл и последствия которого коммунистическая партия, внешне мимикрирующаяся в нашей Думе под «оппозицию», до сих пор еще в полной мере не осознала. Рискованная ставка на опережение реального исторического процесса, сделанная большевиками, проявленное ими историческое нетерпение имели огромные разрушительные последствия.

Распространенные толки об Октябре как о «перевороте», инспирированном извне и совершенном на немецкие деньги небольшой группой авантюристов, доставленных на родину из Швейцарии в опломбированном вагоне, разумеется, крайне наивны, поверхностны и ничем, кроме фабульного эпизода, с глубинным сюжетом истории не связаны. Но отдельные пассажиры этого вагона, тем не менее, ухитрились втянуть Россию в общую пучину «Октября» и последующую гражданскую войну (а все вместе эти события и не могут быть названы иначе как революцией), вбросить туда огромные народные массы. «Мы взброшены в невероятность», – писал Валерий Брюсов. В топке революции сгорели и Ленин, и миллионы людей, увлеченных его идеями.

Забудем, однако, что нам известен финал, и вернемся к началу. Два первых послереволюционных десятилетия были своеобразной творческой лабораторией, кузницей новой идеологии, хотя создавать эту идеологическую систему В. И. Ленин начал до Октября. Соотношение философии с идеологией и политикой в творческом наследии Ленина повторяет опыт марксизма с той разницей, что философия интересует Ленина еще меньше. Его единственное, собственно философское, казалось бы, сочинение —

«Материализм и эмпириокритицизм» – задумано и построено по модели «Анти–Дюринга» (точно также, кстати, «Философские тетради» как штудии для других работ напоминают «Диалектику природы»). Изложение онтологических проблем и полемика с идеализмом не выходят здесь за пределы партийной публицистики, а горы философской литературы прочитаны и использованы Лениным для решения задач конкретной политической борьбы в среде российской социал–демократии.

Вместе с тем политический прагматизм придает материалистическим позициям Ленина особо агрессивную тональность и значительно усложняет их скрытый, внутренний, сюжет. Так, например, атеистическая концепция, именуемая в работах Ленина «воинствующим материализмом», мало напоминает чисто теоретическую полемику с религией, ибо большевикам предстоит противопоставить евангельским заповедям «революционную мораль», лишить церковь её духовного влияния на народ и, главное, воспользоваться психологическими механизмами веры, чтобы постепенно подменить один объект религиозного культа другим (вечный оппонент Ленина А. Богданов проницательно определил еще в 1918 г. этого «свирепого атеиста» как «верующего наоборот»).

Все принципиальные позиции марксизма, все основы его теории пролетарской революции, все эти неопределенности и сложности абсолютно чужды Ленину, для которого «известная ступень» означает, что сроки её действительно известны, и что «быстро» не имеет разных степеней «быстроты», как булгаковская осетрина – «первой» и «второй свежести». Если по Марксу «время» революции установлено быть не может, подобно часу и минутам землетрясения, наводнения, извержения вулкана, то Ленин готов указать его нам с арифметической точностью: «сегодня еще рано, а завтра будет поздно». Между такими «сегодня» и «завтра», заметили бы основоположники, совершаются не социальные революции, а политические перевороты.

В системе ленинских идей человеческому индивиду, общегуманистическим представлениям о личности отводилось гораздо меньше места, чем в «человекоцентристских» воззрениях Маркса, ибо, в отличие от раннего Маркса, Ленин никогда не проходил гегелевской школы идеализма. Гегель интересует Ленина только своей диалектикой, переведенной в материалистическое измерение. Зато учение о высшей фазе коммунизма Ленин перенял безо всяких колебаний и никакому пересмотру никогда не подвергал. «Высшая фаза», в силу «безразмерной» отдаленности и неопределенности, в текущий момент ни к чему не обязывала. Как предположение «чистого разума» она была неопровержима. Больше того, и это главное, своим прекраснодушием и утешительной «сказочностью» она позволяла смягчать все жестокости и уродства «низшей фазы», создавать ей некий философско–социологический противовес.

Ленин ссылался на французский утопический социализм как на один из «трех источников марксизма», хотя трудно сказать, было ли это комплиментом, учитывая, что сами Маркс и Энгельс отрицали за утопическим социализмом в эпоху вполне определившихся форм классовой борьбы «всякий теоретический смысл и всякое теоретическое оправдание». В отличие от Маркса и Энгельса, Ленин ни в ранних, ни в поздних работах, ни в теоретических посылках, ни в практической деятельности не был ни утопистом, ни «кремлевским мечтателем», каким он показался Уэллсу, истинному мечтателю, который возвёл «мечтания» в художественный жанр, оставаясь при этом в социальных оценках современной ему жизни чистейшей воды реалистом.

Между тем, в идеях утопического социализма большевикам было чем поживиться. Конкретные социальные фрагменты изобретаемого общественного устройства в виде гипотез щедро разбросаны по сочинениям знаменитых утопистов – со времен античности по вторую половину 19 века включительно. Так, в учении Платона абсолютизировалась идея мощного государства со строгой «классовой» иерархией и привилегиями. Т. Мор рассматривал труд как всеобщую обязанность, пропагандировал распределение по потребностям, но при общественной организации питания, лечения и досуга, то есть контроле этих потребностей – вплоть до надзора за благопристойностью личной жизни граждан. Т. Компанелла исходил из кастового руководства обществом и системы государственного воспитания. Р. Оуэн готов был исключить из этой системы религию. Фурье мечтал о крупном коллективизированном сельском хозяйстве и трудовых армиях. Сен–Симон считал необходимым государственное планирование промышленного и сельскохозяйственного производства.

Любопытно, что при всех расхождениях ленинизм постоянно пользуется схемами, понятиями и в целом языком марксизма, ни в чем открыто не оспаривая важнейших его положений. Так, напрямую перекочевывает из марксизма в ленинизм, наряду с концепцией «двух фаз коммунистического общества» и «переходного периода», весьма привлекательная для большевиков идея «непрерывной революции». Ленин просто переименовывает революцию в «мировую», а Л. Троцкий – в «перманентную». В последние годы жизни Ленин признавался, что без расчета на мировую революцию он не решился бы на Октябрь. Однако уже после разгрома революций в Германии и Венгрии стало ясно —

Россия оказалась в полном одиночестве, один на один с задачей построения никому не ведомого «социалистического» общества. Что же касается других идей, имевших достаточно строгую экономическую мотивацию и логику, то они, при сохранении внешней, словесной, оболочки, были переведены Лениным в совершенно иную систему социального мышления и политических задач. Ему предстояло определить, что же представляет из себя «низшая», а следовательно – более близкая по времени, «фаза коммунизма», какие закономерности общественного развития проявятся на этом этапе, почему революция в России будет называться «пролетарской», какие социальные силы будут двигателями исторического прогресса, какие пути, формы и сроки её осуществления.

Стремительное развитие производительных сил буржуазного общества менее чем за сто лет фиксируется классиками марксизма в масштабе всей Европы, а не какой‑то отдельно взятой её страны. С особым вниманием следят они, правда, за историей Франции, которой посвятили ряд специальных исследований, но не потому, надо полагать, что здесь достигнуты самые грандиозные, «волшебные» успехи капиталистической экономики, но потому, что именно здесь на протяжении XIX в. развертывается целая череда революций, причем с двумя попытками «пролетарской диктатуры» – во времена первой и второй Парижских Коммун, когда, по впечатлениям современников, даже вода в Сене окрашивалась кровью.

Если укрупнить проблему, то вопрос, собственно говоря, был один: насколько «близка» по срокам осуществления «низшая фаза» и насколько она «коммунистична» (или хотя бы «социалистична») по своему содержанию. И вот здесь в хронологическом и в идеологическом планах точки зрения марксизма и ленинизма отстоят друг от друга крайне далеко.

По существу, Ленин проделал с Марксом ту самую процедуру, которую приписывал своему учителю по отношению к Гегелю, но в обратном порядке: марксову теорию и идеологию он поставил с ног на голову. Оказалось, что идеология может успешно существовать и в этом положении, исходя из совершенно иных социально–исторических обстоятельств. Марксова теория социалистической революции была создана в середине XIX века в расчете на другие страны, другие темпы мирового прогресса, другие национальные традиции. Изложить собственный план грандиозных социальных и политических преобразований в такой стране, как Россия первых десятилетий века двадцатого, Ленин не мог иначе, чем самым фундаментальным образом обновив, дополнив и перелицевав марксизм. При этом он сохранял и всячески подчеркивал верность – сугубо формальную – её общему духу и смыслу. В противном случае надо было ограничиться Февральской революцией, совершившейся почему–то без его помощи, но в таком случае Ленина ожидал бы судебный процесс, которого он успешно избежал, укрывшись в знаменитом шалаше.

Социально–историческая подпочва всех развернувшихся в России начала ХХ века событий достаточно очевидна и вряд ли требует принципиально новых точек зрения: начинающийся рост рабочего движения, растянувшаяся на полвека, да так и не завершенная крестьянская реформа; первая мировая война; вырождение династии Романовых и бездарность последнего русского царя. По отношению к этой действительности большевики вели себя абсолютно прагматично, в соответствии с тактическими указаниями Ленина, который знал, «что делать», уже в начале века: «в нужную минуту «продиктовать положительную программу действий» и волнующимся студентам, и недовольным земцам, и возмущенным сектантам, и обиженным «народным учителям». И вообще «использовать все и всякие проявления недовольства, собрать и подвергнуть обработке все крупицы хотя бы зародышевого протеста».

Как эта программа осуществлялась, со свойственными учебнику для самых широких масс откровенностью и детской простотой, повествовал «Краткий курс истории ВКП(б)», написанный, по некоторым неопровержимым приметам, Сталиным: «Когда возникала стачка на какой‑нибудь фабрике, «Союз борьбы» (речь идет о созданном Лениным в Петербурге в 1895 г. «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». – В. К.), хорошо знавший через участников своих кружков положение на предприятиях, немедленно откликался выпуском своих листовок, выпуском социалистических прокламаций. В этих листовках обличались притеснения рабочих фабрикантами, разъяснялось, как надо бороться рабочим за свои интересы…».

Если бы всё ограничивалось «листовками» и советами бастующим, ленинский «Союз борьбы» ожидала бы участь заурядного профсоюза, путь того самого «соглашательского» «тред–юнионизма», «анархо–синдикализма» и т. п., который был революционной радикальности Ленина глубоко чужд. Не пренебрегая ни малейшим жестом, способным вызвать симпатии эксплуатируемых трудящихся, не пренебрегая, повторим, никакими практическими сиюминутными выгодами, Ленин одновременно занимался и куда более сложной, отвлеченной, преследующей дальние стратегические цели деятельностью.

С одной стороны, использовалось неумение царизма мирно гасить конфликты нового типа. Любое столкновение русского монархизма, традиционно ориентированного на управление аграрной страной и подавление достаточно редких крестьянских бунтов, было обречено, натыкаясь на всплески рабочего движения в России. Разрабатывалась идеологическая стратегия, исходящая из того, что выигрывать предстоит не отдельные стачки, а саму «государственную власть», чей «переход» в руки большевиков и является «первым, главным, основным» вопросом предстоящей революции. И можно только поражаться той колоссальной интеллектуальной производительности и настойчивости, с какой Ленин в огромном количестве статей и книг подготавливал теоретическую базу, исторические аргументы, пропагандистские лозунги для 1917 года.

Предложенная большевизмом российскому обществу (в том числе – и значительной части интеллектуальной элиты) идеологическая «оптика» для рассмотрения всего хода исторического процесса и для прямого вмешательства в этот процесс оказалась столь продуктивной, столь успешно внедренной в общественное сознание, в культурное пространство, а вслед за тем и в материальную субстанцию российской послеоктябрьской действительности, что расшифровать, например, многие акценты литературы 20–30‑х гг., не прибегая к ленинскому «коду», попросту невозможно.

Полемика большевиков с российской социал–демократией имела и мировоззренческую, и организационно-практическую стороны. Простой выход из партийно-организационных разногласий был найден в 1903 г. на 2 съезде РСДРП: членом российской социал–демократической партии, согласно принятому уставу, мог стать только тот, кто не просто поддерживал её программу, но и признавал её обязательной для себя, или, говоря языком современным, обязан был исполнять партийные указания и директивы. Так были заложены основы нашего будущего лукавого «демократического централизма». Однако в подтексте такого решения крылся вопрос куда более существенный – о готовности российской социал–демократии преобразовывать российскую действительность «не по Марксу». Тех, кто такой готовности не проявил и кто в начале века находился в России в явном большинстве (не говорим уже о массе западных марксистов, впоследствии пополнившейся российскими изгнанниками), стали именовать «меньшевиками». Семантическая казуистика «меньшевистского большинства» и «большевистского меньшинства» даже на языковом уровне ярко выразила всю запутанность судеб марксистского учения в России.

Своей установки на необходимость творческого обновления в новых исторических условиях Ленин никогда не скрывал. Уже в самом начале политической деятельности он заявлял: «Мы вовсе не смотрим на теорию Маркса как на нечто законченное и неприкосновенное». Чуть позже – еще более определенно: задача не в том, чтобы «повторять по памяти прежние выводы», сделанные классиками, а в том, чтобы «воспользоваться приемами марксистского исследования для анализа новой политической ситуации».

По мере приближения к 1917 г. эти акценты становятся всё резче и сильнее: «Марксист должен учитывать живую жизнь, точные факты действительности, а не продолжать цепляться за теорию вчерашнего дня (выделено мною. – В. К.), которая, как всякая теория, в лучшем случае лишь намечает основное, общее, лишь приближается к схватыванию сложности жизни». Не стоит уподобляться тем «старым большевикам» («старые большевики», вероятно, выступают в данном случае синонимом меньшевизма. – В. К.), которые не раз уже играли печальную роль в истории нашей партии, повторяя бессмысленно заученную формулу вместо изучения своеобразия новой, живой действительности», – писал Ленин, саркастически предлагая сдать правоверных марксистов «в архив «большевистских» дореволюционных редкостей».

В последние годы жизни Ленина, с конца 1920 по начало 1923‑го, безымянная полемика с «педантами» от марксизма становится все яростнее, и это усиление её, после окончательной, казалось бы, победы революции, после гражданской войны, после «триумфального шествия» советской власти по стране, усиление, подчас уже не имевшее, казалось, разумных объяснений, свидетельствовало разве что о том, насколько внутренне мучительна была для Ленина теоретическая борьба, требующая постоянного возвращения к небезусловным и противоречивым аргументам. Ведь иногда спор не просто ведется с анонимными оппонентами, но как будто бы вообще не имеет отношения к теме.

Очень показательна с этой точки зрения знаменитая речь «Задачи Союзов молодежи». Мысль её абсолютно ясна и очевидна: молодежи, строящей новое общество, предстоит учиться и учиться, овладеть всеми богатствами культуры, накопленными человечеством. Но при этом речь пронизана бесконечными и малообъяснимыми в её контексте выпадами против «коммунистических учебников, брошюр и трудов»; против «заучивания» не только «готовых формул», «рецептов» или «предписаний» (что, конечно же, нехорошо), но даже «советов» и «программ» коммунизма; более того – призывами «отнестись к ним критически, чтобы не загромождать своего ума», страшно выговорить, всяким «хламом».

Подобная интонация была бы понятна, если бы какие–то традиционные «учебники коммунизма» действительно предавали поруганию накопленную прошлым культуру (культурный нигилизм был скорее присущ наипервейшим защитникам большевизма – пролетарским писателям и теоретикам) или сам Ленин не включал бы коммунизм в сокровищницу человеческой культуры, то есть если бы полемики в этом направлении требовал культурный пафос речи Ленина, когда он воочию увидел результаты культурно–разрушительных сил революции, начинавших одолевать в историческом процессе силы созидательные. Увидел и испугался. Всё, однако, получает прямое объяснение в более поздних заметках Ленина, а косвенное – в той общей концепции пролетарской революции на российской почве, которую Ленин предложил взамен марксовой, западноевропейской.

По существу, развернутая Лениным в последнее десятилетие XIX века яростная борьба с «легальным марксизмом», «экономизмом» и, главное, меньшевизмом как отечественной разновидностью европейской социал–демократии была наступлением именно на марксистскую схему исторического развития, согласно которой к революционным преобразованиям буржуазное общество движется медленным и постепенным путем.

В основе ленинской стратегии всегда лежало историческое нетерпение, стремление теоретически опередить реальный ход событий, а затем и практически его ускорить благодаря целому ряду детально продуманных идеологических операций. Характерно, в частности, что, в отличие от «Манифеста», полагающего, будто социалистическая идея воплощается во множестве форм, пусть даже реакционных, и претерпевает длительную эволюцию, для Ленина социализм в России начинается лишь с третьего, «пролетарского» этапа «освободительного движения», тогда как в разночинстве шестидесятников, в русском народничестве, «нет ни грана социализма», ибо всё, что связано с освобождением крестьянства и передачей ему земли, есть не более чем форма буржуазной демократии, «прекраснодушная фраза» и даже тяготение к «верноподданническому» либерализму (статья «Памяти Герцена» 1912 г.).

Если Энгельс в предисловии к итальянскому изданию «Манифеста» в 1893 г. из поражения второй Парижской Коммуны делает реалистический вывод, что «ни экономическое развитие страны, ни умственный уровень массы французских рабочих не достигли еще той ступени, на которой было бы возможно социальное переустройство» (и это написано, заметим, спустя сто лет после Великой Французской буржуазной революции!), то для Ленина поражение русской революции 1905 г. в цитированной выше статье расценивается как оптимистическое свидетельство ближайшего развития. Раз уж пролетариат появился на исторической сцене, недолго ждать «натиска», новой «бури», когда «гадина» предшествующей социально–экономической формации будет – «в свободном союзе с социалистическими рабочими всех стран» – успешно «раздавлена».

Теоретико–идеологические задачи Ленина, стремившегося, как бы ни в чем не опровергая основного закона научного коммунизма о соответствии производственных отношений уровню развития производительных сил, доказать, что Россия в своей социально–исторической практике начала XX века может вполне без этого закона обойтись, были достаточно сложны. Ведь одно дело – спорить с «педантами», то бишь толкователями «законов», и совсем другое – с самими «законами», которые в таком случае из сферы научного мировоззрения перемещаются в плоскость текущей политики.

Ленинские оценки мало соответствовали современной им исторической эпохе: Россия в начале ХХ в. социально-экономически развивалась необычайно интенсивно, о чем свидетельствуют не только высокие темпы производства, набранные к 1913 г., и рост отечественного капитала, но и само рабочее движение, которое, казалось бы, в концепции пролетарской революции должно было находиться в центре теоретического внимания Ленина. Ленину, однако, в соответствии с идеей, что цепь должна прорваться в наиболее слабом её звене, важнее было акцентировать отставание, а не прогресс.

Не уклонился он и от вопроса о том, какого же рода отставание характеризовало российское производство, о специфике российской экономики. И здесь выводы Ленина мало соответствовали марксистской схеме революционных преобразований капиталистического общества: Россия, по любым объективным демографическим и производственным показателям, была страной сугубо аграрной, что убедительно, на статистическом материале Ленин продемонстрировал в монографии «Развитие капитализма в России», написанной в течение нескольких лет царской тюрьмы и ссылки в сибирское село («гадина» царизма создавала большевикам все условия, чтобы впоследствии быть раздавленной).

Пять шестых российского населения, согласно статистике, было занято в сельском хозяйстве. Надо было сделать этот процесс «капиталистическим», и Ленин, не моргнув глазом, доказывает, что «русское общинное крестьянство – не антагонист капитализма, а, напротив, самая глубокая и прочная основа его». В то же время Россия, по Ленину, была страной не просто аграрной, но совсем недавно миновавшей стадию феодализма, страной, где крепостное право имело самые «грубые формы» и «ничем не отличалось от рабства». Разумеется, в подобной стране пролетарская революция никакими марксистскими прогнозами предусмотрена быть не могла. В лучшем случае, да и то не скоро, здесь можно было бы ожидать только революцию буржуазно–демократическую.

Ленин, однако, подошел к учению основоположников настолько творчески, что пересмотрел не один лишь основной экономический закон «соответствий» в способе производства, но и, говоря современным языком, важнейшие «подзаконные акты». В частности, было решительно отвергнуто марксистское представление относительно равномерности развития капитализма. Понятно, что у Маркса речь шла о передовых капиталистических странах с мощной индустриальной экономикой. Ленин же утверждал, что «безусловным законом капитализма» является, напротив, «неравномерность экономического и политического развития», явно пренебрегая тем очевидным фактом, что неравномерность развития полуфеодальной России, сравниваемой, скажем, с буржуазной Францией, где капитализм имел вековую традицию, есть не «безусловный закон», но просто некорректная констатация реальности.

Ленину «конкуренция» его «законов» с законами учителей была совершенно необходима для утверждения мысли о возможности «победы социализма в отдельно взятой стране», причем если в 1915 г., в статье «О лозунге Соединенных штатов Европы», он еще добавлял к этой стране эпитет «капиталистическая», то в 1916 из «Военной программы пролетарской революции» уже явствовало, что произойти она может и в «отдельно взятой» «добуржуазной» стране. А для того, чтобы такая революция в России выглядела совершенно неизбежной, необходимой, Ленин создал перед 1917 годом очередную теоретическую монографию «Империализм как высшая стадия капитализма», где для западных стран восстановил марксову схему, доказывая, что там капитализму дальше уже развиваться некуда (ему предстоит только загнивать), тогда как в грядущем году Россию, именно в силу её хронической отсталости, ожидает бурное развитие. Больше того – этот год должен практически превратиться в «канун пролетарской революции» «во всемирном масштабе».

В условиях отсталой аграрной страны, где, по усредненной статистической картине, перед революцией «чистых» пролетариев (т. е. фабрично–заводских и транспортных рабочих) насчитывалось, из 160 млн. человек, здесь проживающих, где–то порядка 3,5 млн. (причем цифра эта могла быть неимоверно раздута за счет так называемых «полупролетарских» элементов —

наемных рабочих, батраков и поденщиков в сельском хозяйстве, «люмпенов» и т. п.), осуществлять «пролетарскую революцию» и устанавливать «диктатуру пролетариата», право же, было практически некому. Не случайно уже после Октября, задним числом, Ленин вынужден был констатировать: «Мы можем рассчитывать только на сознательных рабочих. Остальная масса, буржуазия и мелкие хозяйства против нас». И сам же горестно констатировал при этом, «как невелики в России слои передовых и сознательных рабочих».