Текст книги "В лабиринтах Зазеркалья…"

ВАДИМ КОВСКИЙ
В лабиринте Зазеркалья

Алёне и Русеньке,

моим спутницам, – с любовью!

От автора

Книга посвящена революционной идеологии, сформировавшей новую, советскую, историю. Хронологический акцент в ней сделан на первых послеоктябрьских десятилетиях. Именно эта идеология позволяет её адептам говорить об «особом пути» страны и, более того, формирует этот путь, как будто бы уже отвергнутый в постсталинскую эпоху, но постепенно восстанавливаемый в современной России. То, что он возвращает Россию в колею реакционного консерватизма и авторитаризма, стоившего стране в ХХ веке стольких жертв, представляется мне достаточно очевидным. Возникновение, структура и развитие этой идеологии, а также её распространение по всему пространству культуры – вот тема этих заметок, накопившихся в процессе работы по моей основной специальности (русская литература ХХ века) и расширения собственного жизненного опыта.

У истоков революционной идеологии находится учение марксизма, а затем ленинизма. Я пытаюсь показать, что это принципиально разные понятия. Не принимая эволюционную теорию Маркса в целом, Ленин сосредоточил внимание лишь на одной её части – на «переходном периоде» к коммунизму, главный смысл которого свёл к некой бесконечной диктатуре – «диктатуре пролетариата». Усовершенствовал Ленин, мягко говоря, и другие принципы теории Маркса. Вопреки Марксу он доказывал, что революция должна произойти не в самой развитой, а в самой отсталой, полуфеодальной стране. каковой и являлась, по его устойчивому мнению, дореволюционная Россия. Совершившуюся буржуазно–демократическую революцию через несколько месяцев он объявил «социалистической» по характеру социально–экономических преобразований и приписал её «пролетариату» там, где пролетариат фактически отсутствовал. Процесс перевода коммунистической утопии марксизма в теории и практику диктатуры я пытаюсь проследить в первом и втором разделах книги.

После 1917 года предполагалось, что идеологический феномен ленинизма станет вектором для всего «прогрессивного человечества». Хотя всё человечество по «особому пути» вслед за Россией не пошло, идеи мировой революции в первые годы после Октября гордо витали над страной, пока не провалилась революция в Германии и не растаяла надежда на поддержку немецкого «пролетариата» (этот пролетариат задал России жару в 1941 году!). Несмотря на крах своих ожиданий, Россия на протяжении всего ХХ века продолжала поддерживать любые общественные движения, предполагавшие возможность революций, подобных нашей, и щедро их финансировала, не рассчитывая в случаях многочисленных неудач на возвращение многомиллиардных долгов.

Все главные лозунги, под которыми совершалась Октябрьская революция (фабрики – рабочим, земля – крестьянам, мир – народам) оказались ложными, невыполненными обещаниями. Фабрики, построенные ещё при царизме, перешли не в руки народа, а во власть государства, государственного управления, новые же во многом создавались бесплатным трудом миллионов узников советских концлагерей. Сталин назвал этот процесс «индустриализацией». Истинно трудовое крестьянство в России было согнано с его собственной земли, отданной в распоряжение колхозов и совхозов, причём те крестьяне, которые не были сосланы («раскулачены»), оказались скорее не собственниками земли, а её «собственностью», поскольку на многие десятилетия лишились права её покидать. Такова была «коллективизация». Герой знаменитой песни 20‑х годов «Гренада» «пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать» – судьба русских крестьян его явно волновала меньше, чем испанских. Обещанный «мир народам» разрешился самой кровавой в истории человечества Второй мировой войной, начавшейся с раздела Польши между дружественными Россией и Германией.

Триада лозунгов великих революций ХIХ века «свобода, равенство, братство» для России обернулась такой же фальшью, как и остальные обещания Октября. О свободе в условиях созданного советской властью авторитарного государства невозможно говорить уже по определению. Самая большая из свобод – свобода печатного слова – вскоре после революции была упразднена. В годы сталинского террора за ней последовала свобода слова устного – можно было получить срок за анекдот. Идея «равенства» привела Россию к одной из самых глубоких в мире пропастей между бедными и богатыми. «Братство» не помешало репрессиям против целых народов.

Весь ХХ век был потрачен Россией попусту: на попытку создать новый общественно–экономический строй, а затем на возвращение к прежней формации, уже существенно изменившейся за «прозёванное» время. В итоге народы России после распада СССР остались в полной растерянности, как, в апокрифе о  царскосельской пародии Пушкина: «стоят в недоумении народы, не зная, спать или вставать» и не понимая, в каком же государстве они жили – то ли при непонятном «социализме», то ли, прости господи, при неведомом «коммунизме». Это ведь только в восторженной утопии Маяковского трамваи уже на следующий день после революции пошли «при социализме». Это ведь только в известной песне, уже спустя много лет после смерти Маяковского, восторженно провозглашалось: «Наш адрес – не дом и не улица, наш адрес Советский Союз»».

Не будет преувеличением сказать, что на протяжении века страна вращалась в вихре словесного маскарада, пустых призывов и невыполненных посулов. Причём, пользуясь блестящей метафорой Андрея Вознесенского, маски были ещё и без лица.

Невнятность понятия «особого пути» порождает всё более сильное тяготение к исторической правде. Чтобы достичь этой правды, следует разобраться в главных конструкциях идеологии «большевизма», в котором на ленинизм наслаиваются существенные сталинские поправки. Среди них наибольший интерес для меня представляет построение новой, «социалистической», культуры. В основе «политики партии в области культуры» лежали два постановления – 1925 и 1932 годов, всё более и более сужающие возможности свободного развития литературы и искусства. После ликвидации художественных группировок и создания единого Союза писателей партийный контроль над любыми формами идеологии в стране стал глобальным. Партийные постановления о литературе и искусстве причинили советской культуре непоправимый ущерб и идеологически подготовили годы большого террора.

ХХ съезд КПСС предпринял существенную попытку разгрести в идеологии страны завалы сталинизма, но не смог довести эту работу до конца ввиду слабости и половинчатости занятых Хрущёвым позиций. Хрущёв освободил тысячи безвинно репрессированных в эпоху Сталина людей, но борьба с «культом личности», провозглашенная им, постепенно приобретала, как и само это понятие, всё более формальный характер. Встречи Хрущёва с интеллигенцией оборачивались командами, угрозами и криками. Параллельно с демократическими преобразованиями он учил поэтов писать стихи, а колхозников выращивать кукурузу, расстреливал бунтующих рабочих Новочеркасска, угрожал похоронить капиталистов. Он стучал башмаком в ООН и тайной установкой ракет на Кубе чуть было не вверг мир в третью мировую.

В брежневские годы, названные «застоем», интенсивные преобразования были приостановлены, но без политических деклараций. Цензура уже не свирепствовала в открытую, но тихо продолжала давить, пользуясь всё теми же секретными советскими инструкциями. Людей в массовом порядке, как при Ленине, за границу не высылали, а попросту лишали гражданства поодиночке – как Бродского, Солженицына, Аксёнова, Войновича, Владимова и др. Пропаганда по–прежнему оболванивала народ, но литература так или иначе находила возможности прорастать сквозь асфальт. В художественном отношении период «застоя» оказался весьма плодотворным: Виктор Астафьев, Василий Белов, Валентин Распутин, Андрей Битов, Юрий Трифонов, Андрей Вознесенский, Давид Самойлов – всех не перечислить. Официально не разрешенные, но самодельно записанные на чем попало песни Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого, Александра Галича и Юлия Кима неслись буквально из всех окон. В театр на Таганке невозможно было попасть.

Военно–историческим апофеозом времен «застоя» стал Афганистан. Из него, уложив безуспешно в землю десятки тысяч советских солдат (убитых афганцев было, конечно, в разы больше, но они в число «потерь» явно не входили, скорее, являясь нашими «достижениями»), мы спустя десятилетие с непонятной гордостью, торжественно развернув знамена, вывели свою армию. Афганистан снял с брежневского периода флер нейтральной стабильности – государство оставалось всё той же империей, с тягой к колонизации смежных земель,

В относительно длительный и демократичный «горбачёвско–ельцинский» период страна вновь испытала взлет надежд. Возникли рынок и конкуренция, были отпущены цены, в экономику страны потекли западные инвестиции. Советские войска были выведены из Германии. Снесли берлинскую стену. Был поднят железный занавес. Люди стали свободно передвигаться по миру, появилась массовая свободная пресса. Мир открыл свои границы, страна вступила в постиндустриальную эпоху. Интернет как всемирная сеть коренным образом изменил информационную ситуацию в обществе.

Вместе с тем происходило бесконечное крушение иллюзий: от разоблачений культа Сталина к расправе с Венгрией; от «оттепели» – к гибели «пражской весны»; от начала горбачевской «перестройки» – к кровопролитиям в Литве, Баку, Сумгаите, Тбилиси; от чувства обреченности, с которым навсегда теперь связана телекартинка «танца маленьких лебедей», – к энтузиазму и единению народа вокруг Белого дома времен путча, а потом – к горькому недоумению при виде его расстрела.

Начиная с отъезда Горбачёва в Форос прямо перед заключением договора о сохранении Советского Союза, страну сотрясали события, которые и до сих пор внятно не объяснены, хотя главные их персонажи имели время (и не один год), чтобы сделать это. В их числе загадочная поездка путчистов к фактически арестованному в Форосе Горбачёву; сохранение свободы Ельцину, которому позволили отправиться в осажденный Белый Дом и возглавить там антиправительственное восстание; странные дни осады Белого Дома с отключением воды и света; объявление Россией «суверенитета» непонятно от кого и почему…

Начиная с 60‑х годов, мы пережили несколько волн такого крутого подъема и крутого упадка надежд, столь резких зигзагов и перепадов идеологии, экономики, принципов государственного устройства, общественных умонастроений, что в итоге погрузились в состояние какого–то обессиленного равнодушия, почти анабиоза. «Тяжёл наш климат. Солнце еле–еле сквозит сквозь тучи. Моросят дожди. Победы наши славят пустомели, привстав с колен, чтоб видели вожди» (из моих черновых записей).

Величайшей вехой российской истории стал неожиданный и непредставимый распад СССР. Российская империя развалилась буквально в несколько дней. Понятно, что всем империям когда–нибудь приходит конец, и ХХ век в этом смысле был особо показателен. Но с такой быстротой и решительностью не демонтировала себя ни одна империя. Не разработав никаких правовых оснований для раздела единой экономики страны, советские республики брызнули во все стороны, а Восточная Европа, опомнившись после многолетнего «оккупационного» социализма, с облегчением возвратилась в европейское сообщество.

Молниеносный развал советского государства, помимо множества причин, его обусловивших, со всей неоспоримостью засвидетельствовал, что государство это было не союзом, а насильственным объединением, доставшимся нам в наследство от Российской империи и приращенным победой во Второй мировой. Тоталитарная система уходила в прошлое, но имперские рефлексы государства то и дело выплывают наружу. Точно так же во многом остался неизменным менталитет народа, пережившего не мифических «печенегов и половцев», а крепостничество и Золотую Орду, затянувшийся феодализм и ГУЛАГ. Народа, привыкшего сначала к династической монархии и власти барина, потом к «пролетарской диктатуре» и бесчинствам «вождя народов»; наконец, к единению вокруг назначенного политического лидера, не удержавшегося от соблазна диктатуры и традиционного империализма.

Поскольку империя – государство многонациональное, важнейшей частью идеологии ленинизма всегда был национальный вопрос. Марксизм в 20‑м веке с его непомерно раздутым классовым принципом (согласно «Манифесту Коммунистической партии» рабочие вообще не имеют ни национальности, ни отечества) оказался антиподом не только расистских теорий, но и глубоких антропологических, психологических, экзистенциальных концепций, выводящих этнокультурную проблематику за рамки узко–социальных мотиваций и обращающих её к самой природе человека. Ленин, при всём отличии от Сталина в своих взглядах на «национальный вопрос», по существу искоренил в понятии национального родовую, человеческую доминанту. Сталин подверг марксистскую интерпретацию национального дальнейшему теоретическому упрощению и обработке барабанным боем «интернационализма» (более подробно я остановлюсь на национальной проблематике в третьем разделе книги).

Спохватившись слишком поздно, на излете жизни, Ленин пожинал плоды собственной концепции русской истории, в которой ценными ему представлялись только эпизоды, связанные с революционно-освободительной борьбой, крестьянскими бунтами, рабочим движением и восстаниями против царского колониализма на национальных окраинах. После смерти Ленина «национальный вопрос» фактически был снят с повестки дня и заменён демонстрацией всеобщей любви.

С распадом Советского Союза бывшие союзные республики превратились в самостоятельные государства. Однако экономическая зависимость этих государств от «центра» осталась и обеспечила нас огромным количеством мигрантов. Любопытно, что бывшая империя в качестве «сатисфакции» за утрату присоединённых в разные времена земель продублировала характер прежних отношений, обратив их внутрь своих новых границ и подчиняя имперскому замыслу области, образованные путём административного деления, как подчиняла она и бывшие республики.

1.
Через утопию – к террору

Книжки там очень похожи на наши —

только слова написаны задом наперед.

Л. Кэрролл. Алиса в Зазеркалье

Идеалистические прорехи Маркса

Изучение идеологии большевизма в качестве органической части новой, советской культуры максимально приближено к изучению собственно советской истории, ибо речь идет о совокупности идей, определивших, независимо от нашего к ним отношения, весь ход исторического процесса в России ХХ века. Идей, пусть и страшной ценой, но практически реализованных, воплощенных в действительность. Вне идеологии большевизма история общественной жизни, общественного сознания, русской культуры ХХ века лишается какого–либо стержня и объяснения.

Думские коммунисты выступали однажды, как я слышал, с любопытной законодательной инициативой – ввести изучение идеологии в школьную программу. Это свидетельствует о новой актуальности, которую набирает тема (в Москве, оказывается, существует даже «Центр исследований идеологических процессов»). Правда, говоря о необходимости изучать идеологию, коммунисты всегда готовы посмотреть в «зеркало» советской истории не впрямую, а как‑то «сбоку». Поэтому в поле их зрения, в первую очередь, попадает не собственный вдохновенный портрет, а фашизм как идеология наиболее вредоносная и радикальная. Кто спорит, врага надо знать в лицо, и с этой точки зрения изучать философские, социальные, психологические основания фашистской идеологии действительно полезно. И, конечно же, коммунизм отличается от фашизма, в первую очередь, отсутствием расовой теории. Но не пора ли по некоторым признакам и «на себя оборотиться?»

Согласно фундаментальному онтологическому постулату материализма Маркса и Энгельса сознание по отношению к бытию имеет лишь вторичный, следственный, а не причинный, характер. Изменение мира как чисто практическая деятельность в задачу философов не входит. Однако, с другой стороны, учение марксизма фактически начинается с «одиннадцатого тезиса о Фейербахе»: если раньше философы объясняли мир, то теперь их дело – изменить его. И успешная деятельность идеологов и политиков в этом направлении убеждает нас, что в процессе изменения мира главенствующую роль играет как раз не бытие, а сознание.

Когда юношеское увлечение философией Гегеля еще не было вытравлено в Марксе идеологией и политэкономией, да и много позже, особенно в третьей части «Экономическо–философских рукописей 1844 года», посвященной анализу коммунистических преобразований общества, Маркс увлеченно пишет о «богатом и всестороннем, глубоком во всех его чувствах и восприятиях» человеке, «нуждающемся во всей полноте человеческих проявлений жизни», и резко полемизирует с «грубым и непродуманным коммунизмом», прилагающим к человеку некую материальную, «ограниченную меру», сводящую богатство человеческого мира к «неестественной простоте» и духовной «грубости».

Это уверенно прочерченная Марксом, еще не перевернувшим, согласно ленинским утверждениям, Гегеля «с головы на ноги», связь частной собственности со всесторонним культурным развитием индивида, обвинение «непродуманного коммунизма» в «зависти и жажде нивелирования» оказались, видимо, столь чуждыми большевистской идеологической доктрине, что «Экономическо–философские рукописи» были частично опубликованы в СССР лишь в 1927 г., а полностью – в 1956‑м (и это при том, что Маркса начали переводить на русский язык с конца 60‑х гг. прошлого века!).

Избавившись от всех идеалистических увлечений, Маркс, однако, в идеологии до конца сохранил свой «человекоцентризм» и несколькими десятилетиями спустя высмеял нечаевский «Катехизис революционера», по существу, с тех же самых, исполненных юношеского восхищения богатством человеческой индивидуальности, позиций: «Какой прекрасный образчик казарменного коммунизма! Всё тут есть: общие столовые и общие спальни, оценщики и конторы, регламентирующие воспитание, производство, потребление, словом, всю общественную деятельность, и во главе всего, в качестве высшего руководителя, безымянный и никому неизвестный «наш комитет».

Любопытно, что «Манифест Коммунистической партии» уже обличал «немецкий, или «истинный» социализм» как раз за то, «что он отстаивает… вместо интересов пролетариата – интересы человеческой сущности, интересы человека вообще». Философской метафизике, полной идеалистических прорех, марксизм то и дело противопоставлял самым резким образом выраженную классовую точку зрения: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов».

Широко известно учение основоположников о двух фазах исторического движения общества к никому не ведомому «коммунизму» – «низшей» и «высшей». Между ними должен был лежать некий «переходный» период. Характеристика «высшей» фазы выглядит как чистая утопия. Перечитайте «Манифест»: «Когда исчезнут классовые различия», на смену «классам и классовым противоположностям придет ассоциация, в которой свободное развитие каждого явится условием свободного развития всех». В предисловии к «Критике Готской программы» (1875) Маркс как бы возвращается к «Экономическо–философским рукописям»: там, впереди, в свободной бесклассовой ассоциации, труд станет творческой потребностью людей, исчезнут различия между трудом физическим и умственным, городом и деревней; там «все источники общественного богатства польются полным потоком», воздавая каждому «по потребностям»…

«Высшая фаза» с этой точки зрения, пользуясь выражением Мандельштама, не тянет даже на «полразговорца» – пусть себе когда–то и «польются». Наиболее острым и содержательным объектом анализа и полемики между марксизмом и ленинизмом оказались как раз контуры намеченного Марксом и Энгельсом «переходного периода», лежащего между двумя этими фазами. Честно говоря, об этом «переходном периоде» основоположники имели весьма слабое представление: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе». Несмотря на эпитет «революционного», тут же следует существенная оговорка: социальная революция не может быть «изобретена», произведена, форсирована до тех пор, пока для нее не созрели все общественно–экономические предпосылки.

В предисловии к «Критике политической экономии», являющейся первоначальным вариантом «Капитала», Маркс формулирует эту закономерность следующим образом: «эпоха социальной революции «наступает лишь с изменением экономической основы», «более или менее быстро», когда «на известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями… внутри которых они развивались».

В этом классическом определении обращают внимание следующие моменты. Закон имеет всеобщий характер – он не «подогнан» именно под пролетарскую революцию. По его схеме рушится рабовладение, феодализм сменяется капитализмом, должно прийти к финалу и буржуазное общество. С «естественно–научной точностью», как полагает марксизм, фиксируется лишь общая материально–экономическая подпочва революции, а не те «юридические, политические, религиозные, художественные или философские, короче – идеологические формы, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение».

Футурология и прогностика марксизма строилась на идеях постепенности, эволюционности исторического процесса. Отсюда все эти неопределенности: «на известной ступени», «более или менее быстро» и т. п. Сначала «пролетариат вовлекается в политическое движение», причем в большой степени – с помощью самой буржуазии, которой он нужен в роли союзника, когда разворачивается борьба с наиболее экономически и политически консервативной частью общества. При этом в результате развития способа производства «пролетариат не только возрастает численно»: «он скопляется в большие массы», вбирая в себя даже вытолкнутые из «прогрессирующей промышленности» «целые слои господствующего класса». Получается, я бы сказал, нечто невообразимое – революция совершается пролетариатом вместе с буржуазией! Но опять‑таки обращает внимание подспудная мысль, что революция, составляющая главное содержание переходного периода, ничего общего с революционным насилием и строительством баррикад не имеет.

Коммунистическое будущее, утверждает марксизм, предстоит лишь высокоразвитым буржуазным странам, и надежды авторов «Манифеста» в конечном счете связаны не с ужасами и уродствами капитализма, а его неслыханными экономическими и техническими достижениями: современное буржуазное общество, – пишут они, – обладает «слишком большой цивилизацией, имеет слишком много жизненных средств, располагает слишком большой промышленностью и торговлей»; оно «походит на волшебника» и «менее чем за сто лет своего классового господства создало более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения, вместе взятые». Таким образом, пролетарская революция становится следствием не разрушительного, а созидательного процесса, формой достижения новых соответствий, баланса, гармонизации в общественно-экономическом строе.

При этом к буржуазии Маркс и Энгельс, как ни парадоксально, испытывали стойкое отвращение (в своём «якобинстве» они презрительно именуют её «трусливой»), отвращение, разумеется, чисто идеологическое, классовое, а не личное, человеческое. Ещё бы! Энгельс был сыном крупного фабриканта и сам фабрикантом, а Маркс, происходивший из зажиточной адвокатской семьи и женатый на сестре прусского министра внутренних дел, благополучно процветал бы после защиты диссертации о философии Эпикура на профессорской ниве, не приведи его революционные идеи к необходимости стать на довольствие у богатого Энгельса.

Столь же стойкую неприязнь испытывали основоположники и к крестьянской массе, полагая, что пролетарской революции от нее будет мало толку. В конце концов, ведь приписываемая Ленину формула относительно «идиотизма деревенской жизни» принадлежит не вождю мирового пролетариата – она взята из «Анти–Дюринга». Есть у основоположников и формулы похлеще: «тысячелетия отупения» крестьянства… Но на этом небольшом плацдарме конкретных симпатий и антипатий сходство ленинизма с марксизмом, пожалуй, заканчивается…