Текст книги "История Руси и русского Слова"

Но позднее произошло то, что должно было произойти в силу самого хода истории: Владимирская Русь «перетянула» к себе митрополию. В 1210 году, менее чем через пятьдесят лет после неудавшейся попытки Андрея Боголюбского, тогдашний митрополит Матфей прибыл во Владимир и провозгласил брата Андрея, Всеволода Большое Гнездо, «старшим» среди русских князей. Следующий митрополит Киевский, Кирил I, уже проводит церковный собор 1227 года не в Киеве, а во Владимире, а один из самых выдающихся киевских митрополитов Кирил II (1247–1281) едва ли не главное внимание уделяет Владимиру и вступает в теснейшие отношения с Александром Невским (он и руководил торжествами в связи с восшествием князя Александра на великокняжеский владимирский стол в 1252 году и остался во Владимире). Именно во Владимирской земле (в Переславле-Залесском) Кирил II в 1281 году скончался. А его преемник Максим уже окончательно перевел митрополию во Владимир, переселившись туда в 1299 году «со всем своим двором и соборным причтом»[517]517
  См. тщательное исследование всех этих событий 1160-1290-х годов в указанной новейшей книге Я. Н. Щапова.


[Закрыть].

Но вернемся ко времени Андрея Боголюбского. В 1169 году правивший в Киеве Мстислав Изяславич вызвал своими действиями крайнее недовольство почти всех русских князей; двенадцать из них решили его свергнуть, при этом сочли необходимым опереться на авторитет князя Владимирского и обратились к нему за помощью. Андрей Боголюбский прислал воинов, предводительствуемых его сыном Мстиславом Андреевичем, и князь Киевский был заменен другим.

Современный историк с большими основаниями полагает, что в этом участии Андрея в походе южнорусских князей на Киев выразилась «борьба Андрея с византийским патриархатом и Киевской митрополией (пока еще не желавшими признавать уже утвердившегося „первенства“ Владимира. – В. К.). На стороне Владимирского князя выступал Киево-Печерский монастырь, пытавшийся возглавить борьбу за национальную церковь»[518]518
  Лимонов Ю. А. Владимиро-Суздальская Русь, с. 58.


[Закрыть]. Таким образом, прославленная лавра – средоточие духовной культуры Киева – уже поддерживала князя Владимирского, а не Киевского… И нельзя не сказать, что «Киево-Печерский патерик» – одно из замечательнейших творений древнерусской литературы, запечатлевшее образ лавры, – был создан в основном уже не в Киеве, а епископом Владимирским и Суздальским Симоном (в начале XIII века)…

* * *

Нельзя не сожалеть, не скорбеть об исторической судьбе великого и прекрасного Киева, в высшем расцвете которого в конце X – начале XII веков ярче и полнее всего воплотилось бытие Руси того времени. Но ход истории неумолим, и пресловутой «альтернативы» перемещению центра на север, без сомнения, не было.

После перемещения столицы Киев в течение столетия с лишним находился в более или менее тесной связи с Владимиром; связь эта продолжала сохраняться некоторое время даже и после монгольского нашествия. Но, как выяснили современные украинские историки, «в последней четверти XIII в. (то есть примерно с 1275 года, а Киев был захвачен монголами в 1240-м. – В. К.) золотоордынские ханы перестали выдавать ярлыки на киевское княжение владимиро-суздальским и другим видным русским князьям, а управляли городом при помощи собственных наместников»[519]519
  история Киева. Т. 1. Древний и средневековый Киев. – Киев, 1982, с. 219.


[Закрыть].

И это неизбежно вело к решительному отделению Киева от Владимира, южной Руси от северной. А в 1362 году, воспользовавшись расколом и острой междоусобной борьбой в монгольской Золотой Орде, Киев захватило Великое княжество Литовское, которое позднее вошло в состав Речи Посполитой, Польши. И лишь в 1654 году Киев и большая часть южной Руси опять воссоединились с северной.

Таким образом, Южная, собственно Киевская Русь, которая почти четыре столетия (с начала IX до середины XII века) была средоточием исторического развития огромной страны, затем также на почти четыре столетия (конец XIII – середина XVII века) оказалась отрезанной – сначала монголами, а затем Литвой и Польшей – от нового центра Руси. И едва ли возможно всерьез оспорить, что именно поэтому и именно за это долгое время в южной Руси сложился самостоятельный народ со своим языком и культурой – украинский.

Однако некоторые украинские историки во главе с М. С. Грушевским предлагают совсем иное решение, согласно которому украинский народ так или иначе сформировался на юге уже в самом начале истории Киевской Руси, а во Владимирской земле и севернее, в Новгородской, в это же время сложился другой, русский народ. Поэтому история Киевской Руси – это, мол, первый этап истории украинского народа, а русский народ не имеет прямого и непосредственного отношения к Киевской Руси.

Между тем ясно, что такое представление об историческом пути южнорусских земель несет в себе поистине жестокое внутреннее противоречие.

Впрочем, прежде чем говорить об этом, сформулирую принятую преобладающим большинством историков (в том числе и украинских) концепцию, согласно которой до XIII века основное население Руси, разместившееся на пространстве от Киева до Ладоги, представляло собой единый в своей основе народ – с единым литературным языком (несмотря на всегда неизбежные «областные» диалектные особенности) и единой культурой, воплощенной в зодчестве, иконописи, искусстве слова и т. п., а также непосредственно в формах труда и быта. Только поэтому, например, былины, созданные в Киеве, оказались позже «своими» в далеком северном Поморье, а летописи, повествующие о Киеве, сохранялись и многократно переписывались во Владимирской Руси (а не в Киеве). Это была, как обычно определяют, общерусская культура, которая только с конца XIII–XIV века начинает постепенно разветвляться на украинскую, белорусскую и, по определению, предложенному Н. И. Костомаровым, «великорусскую». Кстати сказать, этот украинский историк (в отличие от М. С. Грушевского и его единомышленников) в зрелый период своей деятельности безоговорочно утверждал, что из древнего «русского народа» выросли «три ветви русского народа: то были – южнорусская, белорусская и великорусская»[520]520
  Костомаров Н. И. Собр. соч., кн. 4, т. 9. – СПб., 1904, с. 14.


[Закрыть].

Только оказавшись в составе Литовского, а затем Польского государства, население Южной Руси начало превращаться в самостоятельный украинский народ, чья своеобразная культура сформировалась лишь к рубежу XVI–XVII веков. Если же встать на точку зрения М. С. Грушевского и его сторонников, согласно которой украинский народ сложился еще до XIII века, неизбежно придется прийти к выводу, что народ этот позднее, так сказать, потерял свое лицо, ибо на территории Украины в очень малой степени сохранилось наследие Киевской Руси, начиная с тех же былин (их трудно распознаваемые «следы» находят только в так называемых «героических колядках»); даже множество памятников зодчества, включая собор святой Софии в Киеве, было кардинально перестроено в совершенно ином стиле (чего не произошло, например, с новгородской – созданной примерно в одно время с киевской – Софией).

Иначе говоря, перед историком Украины с необходимостью встает жесткая дилемма: либо он должен исходить из понятия о едином русском народе IX–XII веков, – создавшем, в частности, культуру Южной, Киевской Руси, – об этом едином корне, от которого позднее, после XIII века, постепенно отделялась особенная «ветвь» украинского народа, либо же историк будет вынужден – под давлением массы фактов – признать, что культура Киевской Руси вообще не имеет прямого, непосредственного отношения к украинскому народу, ибо эта культура действительно сохранялась и развивалась после XIII века в Северной, а не Южной Руси.

Мнение же, что именно украинский (а не единый тогда «общерусский») народ создал культуру Киевской Руси, а после XIII века чуть ли не полностью «доверил» ее сохранение и дальнейшее развитие «великорусскому» народу, между тем как сам пошел по явно и существенно иному пути, – это мнение в конечном счете просто абсурдно.

И украинские историки, настаивающие на существовании «особого» украинского народа с самого начала истории Руси, волей-неволей смыкаются с явно «антиукраинской» версией, предложенной в свое время М. П. Погодиным, который утверждал, что Киевскую Русь создал русский народ, целиком и полностью переселившийся затем (в XII–XIII веках) на север, а украинцы – это потомки неких не имеющих никакого отношения к Киевской Руси карпатских славян, пришедших на земли вокруг среднего течения Днепра (после того как русские ушли оттуда), и, значит, украинцы ни в коей мере не являются «наследниками» Владимира Святого и Ярослава Мудрого, им вовсе не принадлежат «Повесть временных лет» и «Слово о полку Игореве»…[521]521
  См.: Погодин М. П. Исследования, замечания и лекции о русской истории. Т. 7. – М., 1856, с. 425–28.


[Закрыть]

Вопрос стоит именно так: историку Украины надо или полностью «отречься» от Киевской Руси, или же согласиться, что до XIII века существовал единый русский («древнерусский») народ, а формирование украинского народа и его самобытной и богатой культуры началось лишь с конца XIII века.

Это всецело подтверждает и историческое языковедение. В трактате Ф. П. Филина «Происхождение русского, украинского и белорусского языков», подводящем итоги полуторавекового изучения проблемы (в том числе и украинским языковедением), а также многолетних исследований самого автора, говорится, в частности, что только «в XIV–XV вв. лексико-семантические различия языка северо-восточных, западных и южных памятников становились заметными» и, значит, именно «в XIV–XV вв. получают широкое распространение особенности, характерные для русского, украинского и белорусского языков… Явления, специфические для каждого восточнославянского языка, продолжали нарастать и в более позднее время»[522]522
  Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Историко-диалек-тологический очерк. – Л., 1972, с. 635.


[Закрыть]. Между прочим, Ф. П. Филин в этом своем выводе всецело опирается на труд крупнейшего украинского языковеда Л. А. Булаховского «Питання походження української мови» (Київ, 1956): «Как полагает Л. А. Булаховский… древнерусский язык во всем существенном был един. Никаких особенных восточнославянских племенных диалектов не существовало» и «древнеукраинские особенности» лишь «с XIV в… становятся совершенно явными» (цит. соч., с. 70–71, 76).

Но, конечно, «особенности» – это еще не язык в полном смысле этого термина. Великий филолог Μ. Μ. Бахтин, не раз обращавшийся к украинской словесности и культуре в целом, писал еще в 1944 году: «Значение XVI в. на Украине. Борьба с польским игом и с Турцией, формирование украинской национальности… В XVI в. выдвигается впервые вопрос о национальном языке (курсив М. М. Бахтина. – В. К.), возникает потребность создать письменную „руську мову“, отличную от славянской (т. е. церковнославянской. – В. К.) и польской. На эту „мову“ переводятся книги церковно-учительные и богослужебные („Пересопницкое Евангелие“ – 1555–1561)»[523]523
  Бахтин М. М. Собр. соч. Т. 5. – М., 1996, с. 125.


[Закрыть].

В связи с этим невозможно и даже просто нелепо отрицать, что в XI–XV веках на Киевской земле письменный язык был един с тем письменным языком, который существовал во Владимирской и затем Московской Руси, – несмотря на все неизбежные диалектные особенности. А это значит, что лишь в XVI веке, через два столетия после «отторжения» Киевской земли от Владимирской, действительно, реально свершилось разделение украинской (тогда – «малороссийской») и «великорусской» культур.

Но и разговорный язык населения Киевской земли до вхождения ее в состав Великого княжества Литовского (1362 год) отнюдь не был еще украинским. Об этом веско сказал в наши дни известнейший украинский археолог и историк П. П. Толочко: «Подтверждением языкового единства древнерусских земель XII–XIII вв. может быть следующее обстоятельство. Известно, что в это время происходили освоение и заселение суздальско-залесского края. Особенно мощным колонизационный поток был из Южной Руси (Киевщины, Черниговщины, Переславльщины и других земель)… выходцы из Южной Руси, если они в XII–XIII вв. являлись уже украинцами, должны были бы принести с собой на северо-восток не только гидронимическую и топонимическую (то есть названия рек и селений. – В. К.) номенклатуру (Лыбедь, Почайна, Ирпень, Трубеж, Переславль, Галич, Звенигород, Перемышль и др.), но и украинский язык. Между тем ничего подобного здесь не наблюдается»[524]524
  Толочко П. П. Древняя Русь. Очерки социально-политической истории, с. 187.


[Закрыть].

Итак, до конца XIII – первой половины XFV века существовала, по сути дела, единая Древняя Русь, и лишь после отделения ее юго-западной «окраины» сложились Украина и ее народ. Всецело неосновательно было бы усмотреть в этом выводе некий «выпад»… Ибо данное утверждение ни в коей мере не колеблет ту бесспорную истину, что на юго-западной части территории Древней Руси, начиная с XIV века, сложилась богатая и самобытная культура украинского народа. И цель моего размышления о пути Руси из Киева во Владимир отнюдь не в том, чтобы кого-то «задеть», но в опыте уяснения исторической истины, которая равно необходима любому народу.

Глава седьмая
«Монгольская эпоха» в истории Руси и истинный смысл и значение Куликовской битвы

В конце 1237 года монгольские войска вторглись в пределы Руси и к концу 1240 года, одержав победы во многих сражениях, фактически подчинили себе всю страну (хотя и отказались от похода на Новгород и Псков). К сожалению, до сего дня широко распространены поверхностные, подчас даже наивные представления о причинах победы монголов. Так, ее постоянно объясняют все той же «феодальной раздробленностью» Руси, не позволившей, мол, дать сокрушительный отпор завоевателям.

При этом как-то ухитряются «не заметить», что монголы за предшествующие их приходу на Русь двадцать шесть лет покорили почти весь азиатский континент, от Тихого океана до Урала и Кавказа, – континент, на гигантском пространстве которого было немало мощных государств. Это неоспоримо свидетельствует об исключительных возможностях монгольского войска. Сами монголы были сравнительно небольшим народом, но, во-первых, весь его материальный и духовный потенциал был целиком и полностью претворен в военную силу (в частности, все мужское население с юных лет или непосредственно служило в войске, или обслуживало его), а во-вторых, монголы обладали редкостным умением использовать в своих целях покоренные ими страны, вовлекая их население в свое войско, заимствуя военную технику и т. д., и есть все основания утверждать, что в 1237 году на Русь обрушилась концентрированная мощь всей Азии.

Любое серьезное исследование подтверждает, что войско монголов далеко превосходило все тогдашние войска. Специально развиваемый в воинах боевой азарт сочетался с железной дисциплиной, бесстрашие – с хитроумной тактикой. В свою лучшую пору монгольское войско было заведомо непобедимо.

С другой стороны, Русь к 1237 году была не более «раздробленной», чем какое-либо развитое средневековое государство вообще. Здесь следует вернуться к Андрею Боголюбскому, который, перенеся центр Руси во Владимир, создал тем самым основу для нового объединения страны. В уже упомянутом исследовании Ю. А. Лимонова это убедительно показано. Историк делает вывод о положении Новгорода в 1170-х годах: «…никогда еще крупнейший торговый и экономический центр Древней Руси и Северной Европы не был в такой зависимости от великих князей. „Самовластец“ (так называли Андрея. – В. К.) владимирский буквально диктовал свои условия городу» (с. 69). И Киевская земля «постоянно ощущала влияние владимиро-суздальского князя… Киев… превратился в обыкновенный, совершенно заурядный объект вассального держания» (с. 72, 73).

Как уже говорилось, многие историки прямо-таки проклинают Андрея за его «самовластие», хотя вместе с тем возмущаются и предшествующей раздробленностью (словом, все безобразно в этой самой Руси!). Определенное единство страны, несмотря на все противоречия и раздоры, сохранялось и при младшем брате Андрея Всеволоде Большое Гнездо (правил во Владимире в 1176–1212 годах), и при его сыне Юрии (правил в 1212–1238 годах), погибшем в битве с монголами.

Действительный распад Руси произошел во времена монгольской власти, когда резко ослабились и политико-экономические, и – что не менее важно – нравственные устои бытия страны. Только такие люди высшего уровня, как Александр Ярославич Невский, не поддавались общему смятению.

Но понять судьбу и волю этого великого деятеля не так легко. Он был исключительно ценим на Руси, но в XIX–XX веках не раз подвергался весьма резким нападкам и за свои тесные взаимоотношения с монголами, и за бескомпромиссное противостояние католическому Западу. Ведь Александр Ярославич стал побратимом хана Сартака, сына самого Батыя (и, по тогдашним понятиям, считался поэтому сыном последнего!), а с другой стороны – отверг лестные предложения о союзе, выдвинутые в 1248 году в послании к нему римского папы Иннокентия IV.

Правда, образ Александра Невского, живущий в глубинах национальной памяти, был столь высоким и значительным, что историки, в сознании которых сохранялись народные нравственные устои, не пытались «обличать» Александра Ярославича, и в общем и целом представление о нем было «положительным» – кроме разве периода 1920-х – начала 1930-х годов, когда, например, в энциклопедической статье его деятельность сводилась к следующему: «Александр Невский (1220–1263) княжил в Новгороде, оказал ценные услуги новгородскому торговому капиталу, победоносно отстояв для него побережье Финского залива… В 1252 году достает себе в Орде ярлык на великое княжение. Александр умело улаживал столкновения русских феодалов с ханом („феодалы“ эти, следовательно, в отличие от Александра, выступали против монголов! – В. К.) и подавлял восстания русского населения, протестовавшего против тяжелой дани» (Малая советская энциклопедия, т. 1. – М., 1929, с. 216).

Нередко «критицизм» проявлялся в смягченной или уклончивой форме. Так, например, в широко известной сейчас книге эмигранта Георгия Федотова «Святые Древней Руси» (1931) подвергается «критике» как бы не сам Александр Невский, а «информация», предложенная в его житии: «Унижение ордынского поклона ханской власти искусно маскируется славой имени Александра… Об отношении Александра к русским князьям (то есть к тем же противостоявшим-де монголам „феодалам“ из советской энциклопедии. – В. К.), о татарской помощи в борьбе с соперниками, о наказании мятежных новгородцев, словом, о том, что могло бы омрачить славу национального героя… в повести-житии не говорится ни слова» (Федотов Г. П. Святые Древней Руси. – М., 1990, с. 100). И в подтексте таится: «национальный герой»-то сомнителен (как, по мнению Федотовых, и почти все в России, исключая разве Курбских и Герценов).

Объективно и доказательно выявить истинный смысл судьбы и воли Александра Невского непросто. И для этого выявления я обращусь к наиболее значительному (это, надо думать, неоспоримо) событию всей «монгольской эпохи» (с 1237 по 1480 год) – Куликовской битве.

Такой «метод» может показаться неоправданным. Ведь это событие совершилось спустя почти 120 лет после кончины Александра Невского. Однако именно непосредственно перед Куликовской битвой была провозглашена святость Александра! (см. об этом: Прохоров Г. М. Повесть о Митяе. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы. – Л., 1978, с. 107). И в «Сказании о Мамаевом побоище», повествующем об этой битве, имя Александра Невского является неоднократно. Соратники Дмитрия Донского говорят ему: «…новый еси Александр!» Сам он молится: «Владыко Господи человеколюбче!.. помози ми, яко же… прадеду (точнее, прапрадеду. – В. К.) моему великому князю Александру».

Дмитрий Донской не мог не знать, что его прапрадед никогда не воевал (и даже не имел намерения воевать) с монголами, а он, Дмитрий (что вроде бы бесспорно!), идет на смертельный бой с ними… Не странна ли эта обращенность праправнука к побратиму Сартака?.. Чтобы понять суть дела, обратимся к Куликовской битве.

* * *

Сражение, свершившееся 8 сентября 1380 года у реки Непрядвы, – одно из наиболее памятных и прославленных событий отечественной истории. Но вот характерный факт. Александр Блок, внимательно изучавший это сражение и создавший в 1908 году цикл стихотворений «На поле Куликовом», признанный самым значительным поэтическим воссозданием великой битвы, позже, в 1912 году, причислил ее к таким событиям, «разгадка» которых «еще впереди». И поныне Куликовская битва остается во многом «загадочной». Чтобы показать это, уместно будет для начала обратиться к двум статьям последнего издания Большой советской энциклопедии, ибо энциклопедические статьи лаконично выражают более или менее общепринятые, господствующие представления о своем «предмете».

В одной из статей, «Куликовская битва», утверждается, что битва эта «имела большое историческое значение в борьбе русского и других народов с монгольско-татарским гнетом… на Куликовом поле был нанесен сильный удар по господству Золотой Орды, ускоривший ее последующий распад» (т. 13, с. 587). Однако в другой статье, «Золотая Орда», констатируется, что сам хан Золотой Орды Тохтамыш «в 1380 (в конце года, то есть уже после Куликовской битвы. – В. К.) разгромил войско Мамая», и именно потому «при хане Тохтамыше (1380–1395) прекратились смуты и центральная власть стала контролировать основную территорию Золотой Орды». Что же касается «распада», то здесь сообщается: «В начале 20-х гг. XV века образовалось Сибирское ханство… затем возникли Казанское ханство (1438) и Крымское ханство (1443)» (т. 9, с. 561, 562), – т. е. Золотая Орда действительно начала распадаться только спустя почти полстолетия после Куликовской битвы.

Словом, положение о том, что эта битва способствовала распаду Золотой Орды, едва ли основательно. Как раз напротив, обеспечив (или хотя бы всемерно облегчив) победу Тохтамыша над Мамаем, который ранее сумел отторгнуть от Золотой Орды весьма значительную часть ее территории, Куликовская битва способствовала преодолению распада, и, если уж на то пошло, именно прежние победы Мамая (а вовсе не его поражение в 1380 году) привели к временному распаду Золотой Орды!

Итак, две статьи БСЭ с очевидностью противоречат друг другу: в одной утверждается, что разгром Мамая ускоряет распад Золотой Орды, а в другой – что он как раз замедляет этот распад. И пожалуй, особенно удивительно, что обе статьи принадлежат перу одного историка – В. И. Буганова. Подобное противоречие, естественно, требует «разгадки».

Или еще одно, – правда совсем иное по своему характеру, – противоречие. Автор целого ряда сочинений о борьбе Руси с Золотой Ордой, В. В. Каргалов, утверждал в связи с 600-летием Куликовской битвы, в 1980 году: «Трудно назвать какое-либо другое событие отечественной истории, о котором написано больше, чем о Куликовской битве»[525]525
  Каргалов В. В. Конец ордынского ига. – М., 1980, с. 43.


[Закрыть]. При этом автор под «написанным» имел в виду исследования историков, а не, скажем, повести и поэмы.

Однако выразившееся в этих словах представление является, по сути дела, совершенно иллюзорным – хотя его и разделяют многие. Характерно, что историк А. Д. Горский в 1983 году написал следующее: «Как это ни странно, несмотря на давний интерес исторической науки к Куликовской битве, до самого последнего времени не было работ по историографии, а также сколько-нибудь развернутой библиографии по самой Куликовской битве. В исторических трудах, даже специально ей посвященных, предшествующая литература, как правило, не рассматривалась… Специальные же библиографические указатели… крайне невелики по объему»[526]526
  Горский А. Д. Куликовская битва 1380 г. в исторической науке // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. – М., 1983, с. 19.


[Закрыть].

Итак, работы о Куликовской битве вроде бы имеются, по мнению А. Д. Горского, в немалом количестве, но историки почему-то не обращают на них внимания… Правда, А. Д. Горский далее отметил, что к 600-летию великого сражения был, наконец, издан «обширный (более 450 названий) библиографический указатель… в который вошли… издания источников и исследования, относящиеся к Куликовской битве и ее эпохе» (там же). Но, во-первых, едва ли случайно историк употребил слово «относящиеся к» (вместо «посвященные» Куликовской битве), а во-вторых, он вряд ли оправданно воспользовался словом «исследования».

Ибо внимательное ознакомление с этим самым «обширным» библиографическим указателем убеждает, что преобладающее большинство перечисленных в нем сочинений либо имеет весьма косвенное «отношение» к Куликовской битве, либо представляет собой статьи и брошюры чисто публицистического характера, которые никак нельзя отнести к категории «исследований»[527]527
  См.: Куликовская битва. – М., 1980, с. 289–318.


[Закрыть].

Совершенно очевидно, что составители сего библиографического указателя, взявшись исполнять свою задачу, столкнулись с крайней немногочисленностью исследований, действительно посвященных великой битве, и решили выйти из трудного положения путем привлечения в свой указатель любых публикаций, имеющих хоть какое-либо «отношение» к событию на Куликовом поле. В результате в составленной ими библиографии оказались поистине курьезные «пункты» – как, например (привожу библиографические описания целиком):

«Кузнецов К. Из музыкального прошлого Москвы: этюд первый. – Сов. музыка, 1947, № 5, с. 35–41, с. 36: Свидетельство о музыке в „Задонщине“ (то есть – в древней повести о битве; притом этому „сюжету“ уделено всего несколько фраз на одной странице указываемой статьи! – В. К.)…

Котков С. И. Еще одно древнерусское свидетельство о „зегзице“. – Докл. и сообщ. Ин-та языкознания АН СССР, 1956, № 10, с. 81–83 (речь идет об употребленном в сказаниях о Куликовской битве слове „зегзица“, т. е. „кукушка“.-В. К.)…

Данилов В. В. Чешский славист Ян Фрчек. – Труды Отдела древнерусской литературы. – Ин-т рус. лит. АН СССР, 1956, т. 12, с. 642–644» (этот славист, в частности, издал в Праге текст «Задонщины». – В. К.) и т. д. и т. п.

По-видимому, не надо доказывать, что названные публикации заведомо неправомерно введены в библиографию о Куликовской битве как таковой. Но, увы, абсолютное большинство указанных в ней сочинений не являет собой действительные исследования великого события. Из вошедших в указатель 450 публикаций 26 представляют собой различные библиографические справочники о Древней Руси и древнерусской литературе вообще, а 51 – издания исторических источников, так или иначе касающихся Куликовской битвы. Из остальных же 373 публикаций всего лишь 30–40 могут быть причислены к исследованиям великого сражения, да и то в большинстве своем с очень существенными оговорками.

Что же касается основной массы представленных в указателе сочинений, опубликованных почти за двести (!) лет – с 1781 по 1979 год, – это, во-первых, работы филологов, анализирующих язык, стиль, образность древнерусских сказаний о Куликовской битве, а вовсе не отраженную в них реальность самого исторического события (например: Виноградова В. П. Некоторые замечания по лексике «Задонщины»; Дмитриев Л. А. Описание рукописных списков «Сказания о Мамаевом побоище»; Котляренко А. Н. «„Задонщина“ как памятник русского языка конца XIV века» и т. д. и т. п.), либо, во-вторых, чисто публицистические статьи и брошюры, написанные в большинстве своем не историками, а журналистами (Головкин А. Куликовская битва. К 560-летию со дня сражения. – «Моск. большевик», 1940, 8 сентября; Котенко И., Семенов И. Письма с дороги: Здравствуй, Куликово поле! – «Правда», 1968, 14 ноября; Ивлев А. Куликовская битва. – М., Воениздат, 1938, 32 с. с илл. и т. п.).

Словом, если бы составители библиографии ограничились теми публикациями, которые действительно являются исследованиями историков о Куликовской битве, перечень получился бы предельно кратким.

(Стоит отметить, что в 1981 году в «Богословских трудах» был напечатан другой указатель – «600 лет победы на Куликовом поле. Библиография», – в котором представлено даже «свыше 1500 (!) наименований», но в него включена масса литературно-художественных произведений, в том числе все лирические стихотворения, в которых хотя бы только упомянута эта победа[528]528
  См.: Богословские труды. Сб. 22. – М., 1981, с. 178–237.


[Закрыть]).

Однако дело не только в этом. Даже и те немногочисленные появившиеся с конца XVIII века и до наших дней публикации, которые все же могут быть квалифицированы как исследования историков о Куликовской битве, чаще всего не имеют существенной научной ценности. Выше были приведены слова А. Д. Горского о том, что в нынешних исторических трудах о Куликовской битве «предшествующая литература, как правило, не рассматривается». Но причина здесь в том, что нет смысла ее «рассматривать».

Так, скажем, в 1880 году немало авторитетных историков (Н. П. Барсов, Н. И. Веселовский, Д. И. Иловайский, М. О. Коялович, Д. Ф. Масловский, П. П. Мельгунов, С. М. Соловьев и др.) выступили со статьями и брошюрами, посвященными Куликовской битве. Но перед нами, по сути дела, «юбилейные слова» в связи с 500-летием события, не опирающиеся на основательное изучение предмета. Конечно, эти «слова» правомерно введены в библиографию о битве, однако современный читатель, и тем более историк, не найдет в них содержательного анализа великого события (поэтому они и «не рассматриваются», как заметил А. Д. Горский, в современных работах о битве).

Далее, хотя это также странно, в фундаментальных трудах, воссоздающих взаимоотношения Золотой Орды с Русью, сражению на Куликовом поле уделено, как правило, очень мало внимания. Так, в ценном исследовании А. Н. Насонова «Монголы и Русь (история татарской политики на Руси)», изданном в 1940 году, это сражение, по существу, лишь упоминается на четырех (из 178) страницах книги; в объемистом трактате Б. Д. Грекова и А. Ю. Якубовского «Золотая Орда и ее падение» (1950) Куликовской битве посвящено всего лишь 8 (из 428) страниц; в труде М. Г. Сафаргалиева «Распад Золотой Орды» (1960) – 3 (из 276) страницы и т. д.

Исходя из всего вышеизложенного, нельзя не прийти к выводу, что процитированное утверждение В. В. Каргалова, согласно которому о Куликовской битве «написано больше», чем о каком-либо другом событии отечественной истории, явно не соответствует действительности. И сам тот факт, что оказалось возможным подобное иллюзорное представление, опять-таки являет собой «загадку»…

Впрочем, ее, пожалуй, не так трудно объяснить. Куликовская битва – что очевидно – занимает громадное место в русском сознании, составляет одну из немногих главнейших основ национально-исторической памяти. И потому как бы само собой возникает убеждение, что об этой битве сказано очень много или даже вообще «все», – хотя на деле это не совсем так, или даже совсем не так, и «загадки» подстерегают нас буквально на каждом шагу.

Считаю уместным сказать, что именно эта «загадочность» побудила меня уже сравнительно давно, в конце 1970-х годов, заняться внимательным изучением Куликовской битвы и самой исторической ситуации того времени, и должен признаться, что лишь после столь долгих разысканий и размышлений я решился написать нижеследующий текст (впервые я кратко высказал свои представления о Куликовской битве еще в 1981 году в ноябрьском номере журнала «Наш современник»).