Текст книги "Пани Малгожата"

Вадим Месяц
Пани Малгожата

1. Каприз

Голубятники

 
В сырой земле обманутые спят.
И те, кто их бесстыдно обманули
выкармливают в клетках голубят,
и выпускают стаями в июле.
 
 
Душа на волю рвется как заря,
и тьма смущенно отступает в угол,
и черным зверем громоздится уголь
с желтушными глазами янтаря.
 
 
Никто не различает рай и ад,
уравнены зарплата и расплата.
Ты сам в случайной смерти виноват,
она – в случайной жизни виновата.
 
 
Мой сизый стоит десять косарей,
а твой способен усыпить младенца.
Нет ничего трезвей больного сердца,
посаженного в глушь монастырей.
 
 
В могилах улыбаются друзья,
вкусив устами горечь чернозема.
Но если ты – наполовину я,
нам никогда не выбраться из дома.
 

Комета

 
Лес облетает до птичьих костей,
море мелеет до рыбьих скелетов.
Зимний простор по утру фиолетов,
от тишины не разжать челюстей.
 
 
В термосе свежезаваренный чай
стал в темноте неизвестного цвета.
В космосе трепетном нет интернета.
Писем поэтому не обещай.
 
 
Не говори мне зиме вопреки,
что возвратишься с карманной победой.
Дом осветился летящей кометой,
а на портретах – одни старики.
 
 
По телевизору крутят «Жизель».
Прет литургия из радиоточки.
Мне стали в тягость мои оболочки,
вышел из сердца пожизненный хмель.
 
 
Темная правда моей головы
плавно вливается в светлую зону.
Лебедь стеклянный плывет по перрону,
и при ударе расходятся швы.
 

Надоело рисовать птиц

 
Надоело рисовать птиц,
мы решили рисовать крыс,
чтоб возвышенность сошла с лиц,
чтобы очи опустить вниз.
 
 
Потому жизнь всегда внизу
наподобье световой тропы,
освещающей сапог кирзу
и пробившие асфальт грибы.
 
 
Поколения больных детей,
смотрят в спину, презирая нас
за отсутствие больших идей,
и возможность отдавать приказ.
 
 
Я не жалуюсь, но я боюсь
обернуться и увидеть в них
запакованный в предсердье груз,
что от взгляда моего возник.
 
 
Век прошел, но наступил век,
где неузнанным ты стал сам,
обучающий троих калек
незатейливым чудесам.
 

Бессонница

 
Пересчитай таблетки языком,
как буратино, что считал монетки,
когда вниз головой висел на ветке
дырявым деревянным кошельком.
 
 
Бессонница всегда – обитель зла,
но сон нам не подарит божье царство.
Тебе полезно всякое лекарство
за исключеньем битого стекла.
 
 
Ты не искал волшебную страну,
но износил ботинки не напрасно.
Пока чужое счастье не заразно,
его не ставят ближнему в вину.
 
 
Пролистаны завет и каббала,
но в памяти остались письма с фронта.
Идя на край иного горизонта,
лунатики не смотрят в зеркала.
 

Свобода

 
Какое время для самоубийц:
апрель, ноябрь, хмельной холодный ветер.
Луженой глоткой песни о любви
поют в подъездах. Шелестят газетой,
чтоб сделать в шутку шутовской колпак.
В развалку едет сумрачный трамвай,
опустошен, разбит, ветхозаветен.
И в двух вагонах вместо сотен лиц —
одно лицо, безбровое лицо,
оно черно, разбито до крови,
ее лицо, и черный глаз газетой
прикрыт, как полотенцем каравай.
О, музыка, замри и не играй!
Ты слышишься теперь из подворотен,
когда и подворотен в мире нет.
И Бога нет, остался только свет
для горестных уродцев и уродин,
а нам остался – безвоздушный рай.
И на руке – стеклянное кольцо.
И в голове догадка – ты свободен.
 

Элегия

Евгении Риц

 
Олени проходят сквозь лес, и краем заходят в твой сон,
и он обретает свой вес, как мясом груженый вагон.
 
 
Солдаты несут на руках по полю бревенчатый сруб:
на окнах – фиалки в горшках, дым валит
                              из низеньких труб.
 
 
Кто в нем доживает свой век, кто ржет
                              над страданием его,
засохший жует чебурек, чье твердое тело – мертво?
 
 
Зачем я пространству родня, а времени только —
                                        жратва?
Оно поглощает меня, как в джунглях скульптуру трава.
 
 
На встречу парада планет ты должен добраться
                                        пешком.
Не порохом пахнет рассвет, а теплым парным молоком.
 
 
Мурашки бегут по спине, катаются россыпи бус.
На желтой барханной волне взлетает чумной сухогруз.
 
 
Голландцы мазюкают плоть, монголы – круги из песка.
Чтоб страсти в себе побороть, нам необходима тоска.
 
 
Но нет в моем сердце тоски, бессмертная похоть одна.
Она выполняет броски и тянет до самого дна.
 
 
Домысли изгибы бедра и дрожь оголенных ключиц.
Ободрана с веток кора, нет в мире животных и птиц.
 
 
Куда ты меня завела рука, что по локоть видна,
а дальше студеная мгла – ступенчатая пелена.
 

Люси

А. Кабанову

 
Никто не знает кто родил Люси.
И кто ее убил никто на знает.
Познание преумножает скорбь.
О ней у барабанщика спроси,
который страшно веки поднимает
и отбивает палочками дробь.
 
 
Нам для того и музыка дана,
чтоб перед смертью странно улыбнуться,
растерянно взойдя на эшафот.
Люси не знает, чья она жена
к кому теперь уйти, к кому вернуться
какой ей выбрать город и народ.
 
 
В жилище пусто, в городе темно.
Лишь аромат полуденной полыни
стоит и дышит около окна.
И смотрит в приоткрытое окно
как в комикс, что раскрыт посередине
с большим пятном от красного вина.
 

Пластилиновый Пазолини

 
Когда земля уходит из-под ног,
и ноты ниспадают с партитуры,
и на подругу взгляда не поднять,
и в шахматную клетку потолок,
роняет одинокие фигуры,
и скоро уже нечего ронять.
Я ощущаю в сердце листопад,
и в гарнизонах приспускают флаги,
предчувствуя поруганную честь,
и катятся на каменный Арбат
рулоны одноразовой бумаги,
неся внутри себя благую весть.
И я рыдаю нынче сам не свой,
как незаконный отпрыск Пазолини,
знакомясь с фильмографией отца,
в театре с непокрытой головой,
пробитой долотом посередине,
и с добрым выражением лица.
 

Дорога из школы

 
Я был пионером,
который не пил Кока-колы.
И в портфеле моем рейсфедер
о циркуль брякал.
Я очень замерз,
возвращаясь домой из школы.
Растерялся от страха,
и безутешно плакал.
 
 
Слезы вязко текли,
понимая свою бесцельность,
ледяною крупой заливая
обзор проспекта.
Мир метался пургой,
подтверждая мою отдельность
от людей, и дороги
до нужного мне объекта.
 
 
Я забыл, что бывают такси,
трактора, трамваи,
что достаточно попросить —
и тебя подбросят.
Но меня подхватила
фортуна моя кривая,
что еще молодая,
но тоже под дуру косит.
 
 
Я рыдал как ребенок,
поскольку я был ребенком.
И от холода ни на копейку
не стал умнее.
Я шагал по сугробам,
булыжникам и воронкам,
что от позднего вечера
стали еще темнее.
 
 
Бесконечно тянулась
в соседском саду ограда.
И за каждым забором
рычала собака злая.
И я дом свой забыл,
и забыл, что мне в доме надо.
Детство – трудное время.
Никому его не желаю.
 

Сочельник

 
По праздникам слаще вода.
Лучисто пылают лимоны.
Но крадучись как никогда
в прихожей таятся шпионы.
За пазухой прячут ножи,
обрезы и шашки тротила.
Молю тебя, мама, скажи,
где ходит нечистая сила.
Мы скрутим руками ее,
закроем в холодном амбаре.
Исполнив желанье твое
огонь разведем в самоваре.
К нам в гости идет Дед Мороз,
не ряженый, а настоящий
От дыма его папирос
лимоны становится слаще.
Он в прошлом году серебро
похитил тайком из буфета.
Но мы будем помнить добро.
И ждать продолженья банкета!
 

Беккет

 
Город – административная единица.
Это знают Иван и его девица.
Это знает Василий, чья хата с краю.
Только я, дурачок, ничего не знаю.
 
 
Я в жилом помещении не обучен
обитать. Я привык к квартире.
Мой подход к мирозданию ненаучен:
ничего не жарю на комбижире.
 
 
Для супруги я чокнутый марсианин,
понимающий только свисток и выстрел,
ибо слух мой воистину филигранен,
только глаз от печали погас и выцвел.
 
 
Я владею динамикой оскуденья.
Что мне беккет, когда я и сам как беккет
Я лохов развожу на ночное бденье,
непонятный, но очень изящный рэкет.
 
 
Деградирую вместе с культурой жанра,
приравняв красноречие к пустословью,
если вижу пожар, то бегу пожара,
а увижу любовь, то займусь любовью.
 
 
Мы вернемся всецело в одну утробу,
наш диагноз торжественно подтвердился:
кто несмело подходит к чужому гробу,
в свой ложится, как будто бы в нем родился.
 

Рай

 
Нельзя приехать к другу
сказать «не умирай».
Планеты мчат по кругу
и неподвижен рай.
 
 
Твой друг тебя услышит —
сегодня не умрет,
губу в ответ оближет,
и приоткроет рот.
 
 
Под каменного люстрой
над бедной головой
он испытает чувство,
что в дом вошел конвой.
 
 
И он услышит вьюгу,
и скрипнувший сарай.
Мы вытерпим разлуку
и беспредельный рай.
 
 
Пустынно там, как в доме,
где я стою сейчас,
в кубическом объеме,
где свет давно погас.
 

Минутная слабость

 
Пару раз в своей жизни я опасался спиться,
один раз на Манхеттене, другой – в Москве.
Я смотрел на женские бюсты, зады и лица,
и меня не занимали мысли о сватовстве.
Я не заморачивался этим вопросом,
но его отсутствие означало провал
окаянства, присущего юным грезам,
когда влюбляешься навечно и наповал.
Это был знак утраченного интереса
к жизни, славе, рискованному пути.
Я был лучшим. Иначе – какого беса?
Я могу разговеться, раскланяться и уйти.
Два раза за жизнь человек, опустивший руки,
чувствует, как и куда его снег несет.
Надежда рождается в крике и ультразвуке.
Она разгоняет людей, чтоб уронить на лед.
Если ты теперь никому не нужен,
это не означает, что ты злодей.
Кто-нибудь тебе приготовит ужин.
На свете много людей.
Есть такие, что считают меня пропащим.
Им лучше играть в нарды и домино.
А я очевидно сыграю в ящик,
когда в детской комнате
                    вдруг разобью окно.
 

Мертвая и живая вода

 
Мертвая и живая вода,
пролитых за лето дождей,
может разлучить навсегда
мертвых и воскресших людей.
И они покинут свой дол,
и заселят город большой.
А Господь вершит произвол.
И стоит у нас над душой.
 

Цветочный Годо

 
Вас ожидает Годо на пятой платформе.
Посмотрите ему в глаза,
но из рук не берите цветов.
Они не ядовиты, и радиация в норме.
Но их лучше вернуть обратно
                                в город Ростов.
Уборщица в фартуке красном
                                им будет рада,
их очень полюбят банщица и швея.
И к телу прижмется цветущая эта награда,
излечивая от псориаза и лишая.
Цветы отвратительны только на вид,
                                  но в деле
они бывают незаменимы как финский нож.
Они молчаливы в дороге, нежны в постели,
им не надо снимать в прихожей
грязных калош.
А вы снимите калоши, повесьте шубу,
она как и шапка, вам чудовищно велики.
Я полюбила Годо, а он обожает Любу,
потому что та носит
                            оранжевые чулки.
Она живет в Таганроге, а я – в Ростове.
На свете много прекрасных таких городов.
Но никто так ужасно не хмурит брови,
как Годо, увидев поля
увядших цветов.
 

Арлекин

 
Твои длинные рукава
разлетелись над головой.
И состарилась голова,
обросла полевой травой.
 
 
Гельдерлин в голубом пальто,
в красном фраке Мишель Фуко,
не поверю я ни за что —
что дышали вы так легко.
 

Ореховая зима

 
Мама, твое пальто оказалось холодным.
И зима пробрала меня до самых костей.
Я перестал навещать детей в детском доме,
не ходил к проституткам.
Каждый вечер я сидел на кухне и колотил
                              молотком орехи.
Ел их горстями, делал торт, варенье, добавлял орехи
                              в мясные блюда.
На меня жаловались соседи, но я отвечал,
                              что у меня евроремонт.
 
 
Так я и провел эту зиму.
В грохоте грецких скорлупок.
В воспоминаниях о тебе.
Жаль, что так получилось.
Очень жаль.
Ведь мог совершить паломничество на Новый Афон,
жениться на мадмуазель Поваровской,
зарубить топором старушку-процентщицу
                              и разбогатеть.
 
 
Не все потеряно, мама.
Скоро – весна.
 

Каприз

 
Рассветы в решето
ныряют с головой.
Я сказочно никто,
божественно не твой.
 
 
Вода умеет пить.
Огонь умеет есть.
Мне не на что купить
божественную лесть.
 
 
Разбитое трюмо
мелеет как река.
Прочитано письмо
на днище сундука.
 
 
У ягодных болот
линяет красный мех.
И солнечный пилот
в когтях несет орех.
 

Желтые цветы

 
Цепенеют тени веток.
Солнце рвется из сетей.
У соседей и соседок
нет ни внуков, ни детей.
 
 
Их никто не вспоминает,
теплых шапок не плетет.
Если встретит – не узнает,
на могилу не придет.
 
 
Дым спускается в овраги,
пар клубит из полыньи.
Только кошки и собаки
члены их большой семьи.
 
 
Только кошки и собаки,
только желтые цветы,
оживляют их бараки
в час кромешной темноты.
 

Андрогин

 
Желтые цветы освещают дом,
тяжесть темноты разорвав с трудом,
будто мудрецы вышли на народ,
жадно как птенцы раскрывая рот.
Я вас задушу от дурной любви,
Голова в дыму, храмы на крови.
Старый георгин, одноногий брат,
глупый андрогин праздничных утрат.
 

В твою Сорбонну не приходит поезд

 
В твою Сорбонну не приходит поезд.
И ты годами ждешь велосипед.
Я старою фуфайкой укроюсь,
а ты возьми мой довоенный плед.
Уснем на рельсах. Привыкать нам что ли
к рассветной стыни в дымке голубой,
и сладкому излишку давней боли,
который многим больше нас с тобой.
Когда червива середина лета,
но кожа жизни выспренно нежна,
стащи из привокзального буфета
бутылку суррогатного вина.
Мы не сильны в притворных откровеньях,
и даже счастьем мы пренебрегли.
Но яблоки на девичьих коленях,
пылают как горящие угли.
 

Лига наций

 
Женихи разноцветные как леденцы,
заводные игрушки и блюдца,
от корицы и от цветочной пыльцы
в Лиге Наций швейцарцы смеются.
Дирижабли гондолу на пузе несут,
словно тучи тяжелую грыжу.
Я тебя призову на неправедный суд,
но назло никогда не обижу.
Рыбы в озере меньше, чем на небе звезд,
но гольцы, окуньки и форели,
на лету без наживки цепляют внахлест,
чтобы их на огне обогрели.
Миролюбие это – народов черта,
и мотивы философа Канта
полюбились, хотя не понять ни черта
с проституткою на эсперанто.
Мы решили навек запретить наркоту,
нищету и торговлю рабами,
но ораторы камни таскают во рту,
и скрипят недовольно зубами.
И народы гурьбою уходят на фронт.
Стало пусто в старинной Женеве.
Это я в исполняю бодрящий экспромт,
посвященный Адаму и Еве.
 

Конкистадоры

 
Натянутой струной рыбачьей лески,
врезаясь убегающим в кадык,
прощальный день разрезал этот миг
на равные счастливые отрезки.
В одном еще клокочет детский крик,
в другом шуршат военные повестки,
а в третьем новоселы и невестки
журчат словно по камешкам родник.
Храни любую радость про запас,
она тебе в могиле пригодится.
Свернется на груди твоей как птица,
вернув душе спасительный экстаз.
У бесконечно малых величин
есть притяженье, а не протяженность,
в нем-то и скрыта злая отрешенность
в глазах у веселящийся мужчин.
 

Магомет и Фатима

 
Фатима, он рассыпался как горох.
Он – бильярдный шар, не попавший в лузу.
Он – во влажном лесу отлежалый мох
что скатался в клубок по живому пузу.
Магомет, столько бродит в стволах свинца,
вы стреляли, а я в темноте рожала.
Близнеца близнецом и за близнеца,
а последнего на руках держала.
Фатима, нет греха в том, что есть Аллах.
В том, что есть правота в острие кинжала.
Если женщина восклицает вах,
на ее языке проступает жало.
Магомет, есть рука и не знаю чья,
но она не твоя и она сильнее.
Я младенцев складываю у ручья.
Я иду к деревьям и цепенею.
 

Птенцы

 
Глаза сияют в черных гнездах:
десятки глаз, мильоны глаз.
Звезда их ест, их режет воздух,
их травит веселящий газ.
Глазаста жизнь, и смерь глазаста.
И все, что есть – всего лишь взгляд.
И в том триумф Екклесиаста,
что строил рай, а видел ад.
Мы видим мутные глубины,
едва ли различая в них,
кто в них воистину любимы,
а кто изъяты из таких.
 

Стадо

 
И вот они выходят из воды,
и тянут за собой гнилые сети
болотных трав и варварских соцветий,
налипших на высокие зады,
они молчат подобно палачам,
когда на солнце смотрят исподлобья,
во взгляде брезжит искренность холопья,
и неспособность к жестам и речам,
на солнцепеке стадо тяжелей,
и все понурей выправка коровья:
под палубу заполненные кровью
рыдающие трюмы кораблей.
 

Звездочеты

 
К мирскому не приучено труду,
больное сердце село на измену
вливая литры света в темноту,
как молоко в натруженную вену.
Тьма это – яма, в ней не видно дна.
И спящего в колодце рудокопа
не разглядеть подруге с бодуна
без зоркого как птица телескопа.
А нам то что? Мы рождены во тьме.
Наощупь мы знакомимся в подъезде,
и числа семизначные в уме
перемножаем порознь и вместе.
 

Юность Фарисея

 
С тяжелой книгой встану на весах,
туман вдохну и горестно застыну.
И медики с цветами в волосах
дышать мне будут в сгорбленную спину.
 
 
На пальцах сосчитают позвонки,
и кетчупом залапают страницы!
Чем ниже в вашем доме потолки,
тем чаще в этот дом влетают птицы.
 
 
И мне не страшен ужас навесной,
холщовый сумрак тесной кубатуры.
Мои друзья по-прежнему со мной:
масоны, прыгуны и трубадуры.
 
 
Тебя ждет лес, а ты стремишься в храм.
Господь велик, но ты идешь к народу,
который кое-как прикрывши срам
бежит гурьбой в тропическую воду.
 
 
Верни мне хладность вечной мерзлоты,
дай непреклонность раскаленной лавы,
достань из кос засохшие цветы,
что с треском преломляют костоправы.
 
 
Презренье нам наградою за труд,
а вместо свадьбы теплая могила.
Как я смогу унять священный зуд,
чтоб стать покорным тружеником тыла?
 

Мы боимся больших вещей

 
Мы боимся больших вещей,
и высокой как дом травы,
Пересмешники овощей,
сердцееды сырой халвы.
 
 
В нашем доме стоят часы,
словно стражники на часах.
И от взгляда дрожат весы.
И песок золотой – в глазах.
 
 
Я люблю тишину в печи,
где хранится холодный прах,
и безмолвие саранчи,
что парит на семи ветрах.
 
 
Черный кот на коленях спит,
мой любимый угрюмый кот.
От старинных как мир обид
не мурлычет который год.
 
 
И я вместе с котом молчу,
его душу укравший вор.
И предательскому лучу
не даю пройти между штор.
 

Шелковый путь

 
В шелушении рыбьего серебра,
в шевелении цитрусовых теней
рассыпается сланцевая гора,
и улитка становится все сильней.
Мародерство – профессия сорванцов,
что заимствуют таинства у святынь,
потрошат закрома мировых отцов
и латунь переделывают в латынь.
На ветру безъязыком леса шумят,
смертный воздух колышется как вода,
одомашненный тутовый шелкопряд
над работою трудится без труда.
Облетает оранжевая пыльца,
и отравленная разговором кровь
растворяет обманутые сердца,
вымывая наружу твою любовь.
 

Считалка перед дождем

 
Сбросит беленькая птичка
пепел с сигарет.
Есть старинная привычка
а отмычки нет.
Есть серебряная ложка
с каплей молока.
В подворотне – неотложка.
В небе – облака.
 

Травиата

 
Когда придет четырнадцатый год,
и мы наденем маски ледяные
и выйдем посмотреться в зеркала,
нас жадно встретит в опере народ,
и альбиносы чахлые штабные
с толпой сольются в поисках тепла.
Вчера нас оплетали сотни рук,
сегодня жалкие объятья сняты,
как коконы поношенных плащей.
Ступай к увечным. Я тебе не друг.
В твоих ушах набиты клочья ваты.
И разум не объемлет суть вещей.
Я буду вежлив с каждым до конца,
и даже торопить его не буду,
пройдя на авансцену стороной.
Вгляжусь в черты любимого лица,
и в нем узнаю сладкого иуду,
что ночью откровенничал со мной.
 

Страшный суд

 
Иван, не помнящий родства.
Рахиль, сидящая на волке.
На нас – прикольные футболки.
На них – заветные слова.
Не верь, не бойся, не проси.
Мы рождены, чтоб жить сгорая.
И в судный день летим из рая
на ослепительном такси.
 

2. Продолжая Романсеро

Шотландская песня для Чарли

 
Пить хорошо, когда все спят:
цари, воры, народ.
В ночи я вижу ясный взгляд:
в глаза мне смотрит кот.
 
 
Тут хоть кричи, тут хоть молчи
на ярмарке невзгод,
но не зажги в дому свечи,
когда проснется кот.
 
 
Он черен как старинный фрак
годов таки трехсот.
Он мой союзник, он мой враг,
начальник и сексот.
 
 
Когда младенец упадет,
едва качнув кровать,
ему в глаза посмотрит кот,
и тот забудет мать.
 
 
Пить хорошо, когда умрет
со мной твоя страна.
Из тьмы кромешной смотрит кот
и цель его ясна.
 
 
Когда ворота отворят
у Лондонской тюрьмы,
мы вспомним твой зеленый взгляд.
И рассмеемся мы.
 

Моби Дик

 
У меня супруг – китобой:
плавает в морях тридцать лет.
В юности американ бой
вытянул счастливый билет.
 
 
И теперь живет там, где мне
никогда не быть – не бывать.
Только выть одной при луне,
и сухую воблу жевать.
 
 
В море – мой любимый супруг.
У него есть враг – Моби Дик.
Он ведет супруга на юг,
и на ледяной материк.
 
 
Кашалот хитрее людей,
круче чем сенат и конгресс,
но в душе он просто злодей,
и не уважает прогресс.
 
 
Но мой муж отыщет его,
и воткнет под сердце гарпун.
Вспенив бытия вещество,
вскрикнет как народный трибун.
 
 
У него вся рожа в крови
будет в этот радостный час.
Он мне говорил о любви,
и Господь уверовал в нас.
 

Революция

 
Гимназисты не знают пощады,
если в руки попал револьвер.
Ловко целят в казачьи отряды
и кричат на особый манер.
 
 
И девицы, бросаясь на сабли,
нарываются на комплимент,
отряхнувши кровавые капли
с белоснежных шифоновых лент.
 
 
Пусть портретами графа Толстого
украшается мир над толпой,
мы привыкли любить молодого
и брести за ним верной тропой.
 
 
Молодого, с гишпанской бородкой
и подвернутых снизу штанах:
голосящего сдобною глоткой
на высоких и низких тонах.
 
 
Он поет о возмездии скором
и как парусник рвется на свет,
хоть его диверсантом и вором
называют в колонках газет.
 
 
Красный флаг как колумбовый парус
унесет громадье баррикад
за моря, где и я не состарюсь,
а состарюсь – то стану богат.
 
 
Остуди мое тело под шубой
лютым ветром и градом свинца.
И я стану не нежный, а грубый:
с отвердевшим овалом лица.
 

Красные амазонки

 
Девочек стрелять не учили.
Девки насобачились сами.
Ротмистра в ночи замочили,
сотника с седыми усами.
 
 
Капитану руки скрутили,
офицерик вражья порода.
После показаний – в могиле
будет тебе сниться свобода.
 
 
Мы с тобой играем на вычет
в карточной игре обалделой.
Кто же из нас первым захнычет?
Кто из нас вторым, голубь белый?
 
 
Будешь ты унылым как баба,
если боль твоя – моя воля.
Не бежать тебе до генштаба
через поле, перекати поле.
 
 
Контра, где теперь твоя кодла.
Отчего мой милый не весел?
И они взлетали на седла
с материнскою силою чресел.
 
 
Стоит только выстрелить мимо,
сразу на душе станет тихо.
Нету от войны моей дыма.
Нету от любви моей лиха.