Текст книги "Бег на тонких ногах"

Глава восьмая
Вторая попытка трудоустройства

В ярко освещенный цех куриной фабрики я вошел в час ночи. Конвейерная линия с захватывающими и отсекающими частями только что перестала водить хоровод с обезглавленными куриными тушками и замерла в крови, перьях и тёплых испарениях смерти. Сделав два шага от порога, я застыл на месте, пораженный как запахом, так и открывшейся передо мной картиной. На мне был желтый резиновый комбинезон, в руках я держал шланг, заряженный химикалиями. Мое тело и голова взмокли от холодного пота. Крайним напряжением воли я подавил рвотный рефлекс, подошёл к первой установке и нажал на ручку распылителя. «Только бы не упасть на этот каменный пол, залитый бурой кровью и ошметками чёрного мяса», – шептал я себе под шум распылителя, нарочно удлиняя фразу и складывая ее по всем правилам грамматики. Это хоть немного отвлекало. Мой напарник, коротконогий тамил с именем из двух десятков согласных, как ни в чём не бывало бегал от одной установке к другой, забирался по приставной лестнице наверх и делал мне какие-то знаки. Во время перерыва, в три часа ночи, он откинул капюшон, снял маску, посмотрел на меня маслянистыми безумными глазами животного, борющегося за жизнь во враждебной среде, и вдруг улыбнулся.

Я спросил его, как он переносит эту нестерпимую, едкую вонь. Тамил ответил, что работает на фабрике уже четвёртый месяц и каждый раз при входе в цех едва не теряет сознание.

– У меня отличное обоняние, – сказал он с серьёзным видом. – Потому я знаю, что вся рыба, которую продают в этой стране, с душком.

– И та, что в вакуумной упаковке? – бездумно спросил я.

– И в ней. На Шри-Ланке никто не ест рыбу, выловленную более двух часов назад.

Тамил не смотрел в глаза, даже когда напрямую обращался ко мне. Ничего особенного, таков, наверно, их обычай, решил я, но чувствовал себя от этого каким-то неприкасаемым, отверженным и ещё более одиноким. Каждые полтора часа мы с тамилом устраивали десятиминутный перерыв и выходили из цеха на свежий воздух. В семь утра работа была закончена, мы приняли душ и пошли в пакистанский магазин за продуктами. Тамил купил рис, овощи, сушеные морские водоросли. Я – шоколад и чай. Потом тамил пригласил меня к себе домой на завтрак. Пока он помешивал рис, я нарезал овощи, которые добавлялись в кастрюлю в самом конце варки.

– Ты знаешь, что хозяин куриной фабрики – младший двоюродный брат министра внутренних дел? – спросил меня тамил после еды, отхлебнув горячего чая. – Говорят, все, кто работает на фабрике, рано или поздно получают официальные документы на проживание. Надо только честно отработать один год и один день, платить профсоюзные взносы и перечислить тринадцатую зарплату в фонд защиты цирковых зверей. Бывали даже случаи, когда отказников, уже готовых к депортации, снимали с самолетов и привозили на такси обратно на фабрику. – Тамил весь светился белыми зубами и счастливой улыбкой.

– А мне рассказывали, что этих же спасённых через несколько месяцев сажали в тюрьму, предлагая им подписаться на добровольную репатриацию.

– Да, такое я тоже слышал. Но говорят, что однажды в камеру к тем, кто категорически отказывался подписаться, на сто восемьдесят первый день заключения пришли корреспонденты с телевидения, а через три недели десятерых отказников прямо из тюрьмы отвезли на заседание парламента и там каждому вручили карту постоянного жителя.

Тамил говорил по-английски с индийским акцентом. Из-за этого казалось, что он постоянно чем-то недоволен, фразы вылетали из его рта сквозь сжатые губы и с силой лопались в воздухе: “It’s like this, Аndrew, believe it or not, I swear to God”[6]6
  Да, это так, Андрей, верь или не верь, клянусь Богом (англ.).


[Закрыть]. Его акцент никак нельзя было назвать приятным. Скорее всего, он и сам это понимал и, чтобы скрасить впечатление от своей речи, широко улыбался белозубым ртом после каждой фразы.

Я никогда первым не начинал разговор о беженской процедуре с беженцами. Любые рассказы на эту тему слишком будоражили моё воображение: я буквально проглатывал их на лету и впитывал в себя без остатка, не упуская ни малейшей детали. Тамил же, со своей стороны, ни о чём другом с такой охотой не говорил. Беседу со мной он вёл обстоятельно и спокойно, не кичился знаниями, любую небылицу старался обратить в поучительную притчу, а неудобоваримую бессмыслицу смягчал тонкими намёками на правду. Его рассказы раздражали мои нервы – мне не терпелось испробовать предлагаемые методы. Но уже через несколько минут я понимал, что ничего из услышанного мне осуществить не дано, что своей пассивностью я сам подписываю себе приговор. Стоило ли верить рассказам тамила и других беженцев? Самые невероятные истории могли оказаться правдивыми. А самые правдоподобные – басней и пустой выдумкой. Это понимали и рассказчики, и слушатели, и те и другие доводили себя до болезненного изнеможения, но не могли бы по своей воле оставить хотя бы одну историю незаконченной. Если самому рассказчику этот процесс и приносил что-то похожее на эстетическое удовлетворение, то слушателя, даже если тот прерывал рассказ расспросами и выражал неподдельное изумление, подобные истории удручали до крайности. Ведь что становилось ясно из таких рассказов? То, что даже в самые трудные для беженцев времена (наступающие обычно после широкомасштабных кампаний по регуляризации отказников) маленький их процент всё же продолжал получать бумаги на постоянное жительство. Но являлось ли это результатом того, что они каким-то тайным образом овладели полезной информацией или случайно оказались слушателями некоей поучительной истории? Ведь предугадать что-либо было невозможно, следовать правилам или логике успеха не имело смысла. Законы постоянно менялись и дополнялись, служащие государству юристы, особенно из низшего эшелона, читающие пылящиеся в шкафах беженские дела, на одном месте долго не сидели. Их повышали в должности, или они сами находили такую же легкую, но более перспективную службу. Конечно, беженцы, получившие статус, могли бы чему-то научить других, но они после получения документов быстро ко всему охладевали, ничто из недавнего прошлого их не волновало, из них и слова нельзя было вытянуть. Тамил рассказывал о том, как пытался разговорить этих баловней судьбы, этих ничем не примечательных грубиянов. Хотя все же вряд ли через них можно было выйти на след тех непредсказуемых высших сил, которые определяют судьбу и счастье человека и которые, по словам тамила, просто смеялись над беженцами. Поэтому ни в одну из закономерностей, открытых им в ходе своих исследований, он сам по-настоящему не верил.

– Достойные иммигранты обычно ждут решения слишком долго и слишком часто получают отрицательный ответ, – робко произнёс тамил, напрочь забывая о взрывных согласных английского языка.

Мой новый приятель, вероятно, в первый раз так чётко выразил вслух то, в чём боялся признаться самому себе. Приглашал ли он таким образом меня разделить с ним тяжесть своего знания? Ждал ли опровержений? Хотел ли, чтобы мы вместе придумали что-либо, оправдывающее наше бессмысленное ожидание негативного решения? Это было бы нетрудно. Мы всегда могли сказать, что зарабатывали деньги.

После второй ночи, проведённой в разделочном цеху, я вновь отправился к тамилу в гости. Тамильская кухня меня вполне устраивала, она не шла ни в какое сравнение с шаурмой. Хозяин проявлял ко мне искренние дружеские чувства, полагаю, из-за моей ярко выраженной способности слушать и не задавать слишком много вопросов. Он становился всё более и более откровенен со мной. Среди беженцев было не принято говорить о прошлой жизни, о религии и о пути, который их привёл в Бельгию. Об этом их спрашивали во время процедурного интервью, у каждого на этот счёт имелось две версии, официальная и личная, никто не мог позволить себе их перепутать. Тамил искал во мне поддержку для своей слабой надежды все же рано или поздно получить документы на проживание. Я заметил, что в особо трогательные моменты своего рассказа он начинал немного заикаться. Его беженскую историю я уже слышал в первый день нашей совместной трапезы, но у тамила возникали всё новые и новые вариации на ту же тему, и я не мог остановить взволнованную речь приятеля, не оскорбив его лучших чувств. К тому же в такие моменты и мне казалось, что я стою возле ворот в огороженный королевский сад, что невидимый охранник наблюдает за мной. Пока я терпеливо слушал тамила, всегда была надежда, что меня окликнут из сада по имени и назначат королевским садовником, дворником или водителем.

Наступила третья ночь моей работы на куриной фабрике. Я стоял рядом с тамилом на свежем воздухе у входа в цех, когда в соседнем здании загорелся свет.

– Начальник незаметно прокрался, чтобы проверить, как мы работаем, – взволнованно сообщил тамил.

– Зачем же он тогда зажёг свет в конторе?

– Похоже, он уже увидел нас стоящими у входа в цех.

– А десятиминутные перерывы? Или мы нарушаем рабочее расписание?

– Нет, кажется, не нарушаем. Месяц назад профсоюзный лидер разбросал по цехам листки с новым расписанием.

Мы поспешили назад в цех, надели маски. Вдруг через рупор раздался звук катящегося металлического шара. Этот звук как бы взмыл в воздух и тут же упал в воду. Затем по всем углам пустой фабрики разлился сочный голос начальника. Сначала на голландском, затем на французском языке: операторам мойки высокого давления предлагалось срочно явиться в здание управленческой конторы.

Голос замер, и стало необычайно тихо. Тамил тут же отпустил захват пистолета и одним движением высвободился из комбинезона. Я делал всё намного медленнее и не собирался равняться на более опытного работника – мне бы это всё равно не удалось. Уже после первого часа работы я чувствовал усталость, змеиным ядом разлившуюся по всем членам. Устоять, не делать резких движений, не свалиться на покрытый мерзостями пол – такова была моя единственная цель, которой я уже достиг два раза за две ночи. Почему бы и на третью ночь не повторить свой успех? Я обрадовался вызову к начальнику, как неожиданной передышке, развлечению, приближающему меня к цели. Тамил причесывался перед зеркалом в раздевалке и примерял свою белозубую улыбку. Одновременно он поторапливал меня хлопающими губами:

– Hurry up, Andrew, please, hurry up![7]7
  Поспеши, Андрей, пожалуйста, поспеши! (англ.)


[Закрыть]

Управленческая контора представляла собой невзрачное одноэтажное здание. Тонкая пластиковая входная дверь открылась со слабым электронным писком. Кабинет начальника находился в самом конце длинного зигзагообразного коридора, с обеих сторон огороженного деревянными ширмами крошечных комнатушек.

Тамил тихо постучал в дверь, но на стук никто не отозвался. Через матовое стекло было видно, что в кабинете горит свет. Тамил постучал чуть более настойчиво. В тот момент, когда он прикоснулся ладонью к моему плечу и предложил идти обратно в цех, я нажал на ручку и отворил дверь. Комната мне показалась маленькой. За столом сидел широкоплечий мужчина в голубой рубашке. Он не спеша снял наушники с большой лысой головы и острым взглядом принялся рассматривать меня с головы до ног. Я остановился под его пытливым взглядом на полпути между столом и дверью.

– Что ты на пороге стоишь, проходи, – обратился начальник к тамилу по-французски.

Тот зашёл в кабинет и встал рядом со мной. Тамил не знал французского языка.

– Я застал вас обоих за порогом цеха в рабочее время. – Начальник бросил мельком взгляд на улыбающегося во все зубы тамила и после этого обращался только ко мне.

Он говорил на неродном ему французском языке, делая глупые ошибки, но речь этого человека, сопровождаемая выразительными жестами, захватывала слушателя своим напором. Надо полагать, начальник отлично сознавал силу своих ораторских способностей: он говорил сплошным, непрерывным потоком, плавно переваливающимся с одной темы на другую.

– Я вынужден был прервать важный телемост с бразильскими коллегами, чтобы разбираться тут с вашими безобразиями. То, что я сплю не больше четырех часов в сутки, это, конечно, моя личная проблема. Вас она вряд ли волнует. Но я не жалуюсь, я делаю деньги. Любая другая работа мне показалась бы скучной. А вот тебе… я тут читаю твои данные, Андрэ, белый русский, напишут же всякую чушь… нравится работа у нас? – Начальник с каким-то удивлением во взгляде осмотрел меня ещё раз.

– Я пытаюсь втянуться в рабочий ритм.

– Скажи мне, Андрэ, почему ты с первых дней уклоняешься от работы, да еще и подговариваешь к этому своего индусского напарника? – Начальник бросил взгляд на монитор.

– Но ведь нам положены десятиминутные перерывы после каждых отработанных девяноста минут, – ответил я.

– Положение о рабочих перерывах вступает в силу только после второго проигранного судебного разбирательства, вызванного разногласиями по этому вопросу, – изрёк начальник, закинув руки за голову и облокотившись на спинку скрипучего офисного кресла. – Я думаю, вам обоим не стоит ломать голову над юридическими проблемами, учитывая ваш статус. Кто ты по специальности, парень?

Я молчал. Начальник вновь прильнул к монитору.

– По специальности лингвист, поразительно, – усмехнулся он и погладил себя ладонью по лбу. – К сожалению, такого рода специалисты нам не нужны. Думаю, у нас наберётся штук десять официальных лингвистов на всю страну. Поэтому вакансии для лингвистов открываются нечасто, только со смертью одного из десяти. Почему ты, Андрэ, не стал бизнесменом в своей стране? Почему не взял судьбу в собственные руки, а вручил её на растерзание незнакомым, абсолютно чужим тебе людям? Мой отец был батраком на ферме, но это не помешало мне и моему брату заняться сначала строительством курятников, а потом купить и модернизировать одну за другой несколько куриных фабрик. Секрет моего успеха? У меня их два. Я могу очень мало спать и все свои лучшие сделки заключил далеко за полночь. Второй секрет: едва мне начинает казаться, что я ошибся с выбором рабочих и служащих, я незамедлительно увольняю их и заменяю другими. Набирать людей для своего предприятия, конечно, намного приятнее, чем увольнять их. Меня радует, что я до сих пор всегда имею широкий выбор. На место мойщика в цеху в любое время года – не меньше десяти кандидатов из числа новоприбывших мигрантов. И какие пары создаются подчас: курды и турки, сербы и албанцы, африканцы из разных враждующих кланов. Подумать только, я, сын батрака, с успехом решаю глобальные проблемы. Но что меня всегда беспокоит в этой истории? Совсем не то, что мои рабочие посылают половину зарплаты своим родным, которые покупают на эти деньги оружие; меня заботит, как втолковать беднягам правила технической безопасности.

Ночные откровения начальника удивили и обескуражили меня. Я не понимал, зачем он обращает свою речь ко мне, переминающемуся с ноги на ногу новому работнику, и неподвижно стоящему, молчаливому, ни слова не понимающему тамилу. Я подозревал, что в произносимых словах таится скрытый намёк на что-то для нас важное. Но нынешнее состояние не позволяло мне уловить этот намёк. Парализующая мозг усталость сделала меня равнодушным к словам начальника. Мне было совершенно безразлично, что со мной произойдет, за исключением разве что смерти и увечья.

– Этой ночью я намереваюсь уволить кого-то из вас. Уволить двоих одновременно я, к сожалению, не могу: кто-то ведь должен убрать к утру цех, – рассуждал вслух начальник. – Андрэ, твой индусский друг выглядит в настоящий момент намного счастливее, чем ты. Ночь приближается к своей середине. В эти часы человек особенно остро ощущает течение времени.

Начальник встал и принялся энергично ходить вдоль широкого темно-зеркального окна. Беспрерывное маятниковое движение, очевидно, помогало ему собраться с мыслями. Меня же это движение заставляло поворачивать голову из стороны в сторону и очень скоро привело в состояние непреодолимого отупения. – Во мне видят хозяина и директора, но, открою секрет, главным лицом на предприятии является бухгалтер. Как только бухгалтер закрепляется на своем рабочем месте, выгнать его не посмеет ни один предприниматель. Вы мне возразите, что это не так, что предприниматель, может, например, продать фабрику, и в этом случае бухгалтер потеряет работу. Но ведь и продажа предприятия совершается обычно по совету бухгалтера. Каждый хозяин предприятия имеет своего бухгалтера и срастается с ним в одно целое.

Разрыв между этими двумя проходит почти так же трудно и болезненно, как развод супругов после длительного брака. Единственный случай, когда закрепившийся бухгалтер может потерять работу не по своей воле, – это банкротство. Итак, цифры руководят всем в нашем мире, но от них устаёшь, даже если они складываются в твою пользу. Бывают моменты, когда хочется поговорить с умным молодым человеком, взглянуть в его доверчивое, по-ребячески улыбчивое лицо. Иногда кажется, что вот, наяву, а не во сне ты видишь перед собой такого человека, ты ненавязчиво намекаешь ему о возможности избежать изнурительного труда, предлагаешь путь к спасению, протягиваешь ключик от драгоценной шкатулки – и получаешь очередное разочарование. Ну почему же так всегда должно происходить? Знаешь, Андрэ, я ведь был бы не прочь выучить белорусский язык, познакомиться с белорусской кухней, культурой и обычаями. А вместо этого мне приходится тебя увольнять после трёх ночей работы. Что же ты молчишь? Найдёшь ли ты нужные слова, чтобы изменить моё решение?

– Господин начальник, я бы хотел сообщить вам о налете грязи, запекшейся крови и химикалий, который накопился на верхних лопастях производственных машин.

Лицо начальника исказилось в гримасе недовольства. Он резко отвернулся к окну. Мне даже показалось, что по его щекам потекли слёзы.

– Ты уволен, белорус… немедленно покинуть территорию фабрики, комбинезон снять и отдать… Индус возвращается в цех и приступает к работе. – Начальник говорил, не поворачивая головы, только уши двигались в такт его распоряжениям. Эти движения больших ушей на голом затылке были похожи на резкие толчки ног толстой пловчихи, плывущей брассом и одновременно захлёбывающейся от слёз.

Легкость, с которой я потерял свою вторую работу, поразила меня самого, но не оставила глубоких, незаживающих ран. Не быть мелочным, не думать о собственных неудачах – таково золотое правило каждого мигранта.

Восемь часов сна, овеянного свежим морским воздухом, постепенно наполняющим студию через полуоткрытое окно, подспудно подготовили меня к утренней пустоте своего неприкаянного существования.

Пока я шел в службу общественного благосостояния, мои мысли делали неуклюжие, маленькие скачки вокруг одного и того же глупого, не поддающегося определению предмета. Так уличный зевака бросает пустой взгляд на щербатую стену справа, тут же поворачивает голову влево и смотрит на ничем не примечательное окно на той же улице.

Длинный нос и тени под глазами придавали в этот день лицу Катлин выражение почти религиозной печали. Прямой презрительный взгляд, которым она встретила моё появление, свидетельствовал о силе жизненных убеждений этой немолодой женщины. Я доложил ей о случившемся на куриной фабрике. Не имеющие нужного статуса, то исчезающие, то возвращающиеся чужеземные клиенты не могли вызывать у неё ничего, кроме крайнего недовольства.

– Мы помогаем в поиске работы только два раза, на третий требуется разрешение начальника, – сказала сквозь зубы Катлин. – Я пришлю вам письмо через две-три недели.

Я вышел на улицу и побрел, бесцельно и бездумно, на центральную площадь города. Мне было понятно, почему я так раздражаю Катлин. Всё в моем облике и поведении задевало ее, противоречило ее представлениям и чувству справедливости. Я не был похож на обездоленного, заискивающе улыбающегося или же агрессивно жестикулирующего темнокожего мигранта. Одно только моё появление в кабинете приносило Катлин нестерпимые мучения. Я чувствовал за собой вину. Мне было тяжело от её недовольства мной.

Прошёл месяц. Я получил письмо от Катлин с приглашением на встречу и на следующий день, ровно в девять, уже сидел в пустом, чересчур натопленном зале ожидания. За широкими окнами неожиданно просветлело. Плотная вата осеннего тумана отступила и приоткрыла мутную зелень разросшегося кустарника и неподвижные ветви молодых деревьев возле ограды. Пустой холодный воздух застыл над мокрыми скатами прижавшихся друг к другу терракотовых крыш.

Когда я вошёл в кабинет, Катлин смотрела в монитор. Её равнодушный, застывший и чуть испуганный взгляд скользнул по моему лицу. Положение трудоустраиваемого не позволяло мне что-либо требовать, и я был слишком одиноким и чужим для всех, чтобы просить о чем-то у кого-либо. Моё тело изогнулось в немой неподвижности. Другое, такое же неподвижное тело чуть всколыхнулось и сообщило, что согласно распоряжению вышестоящего органа мне даётся ещё одна попытка трудоустройства.