Текст книги "Сборник рассказов о женщинах и о мужчинах"

Сборник рассказов о женщинах и о мужчинах
Вадим Сазонов

© Вадим Сазонов, 2024

ISBN 978-5-0064-1692-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Shape of My Heart»

1.

У каждого есть свои увлечения, пристрастия, которые занимают нас в свободное время.

Я не исключение, каждую пятницу второй половины года стремлюсь вечером к телевизору, чтобы наблюдать за рождением новых завораживающих талантов. Они сражаются, пробиваются, проигрывают или побеждают, стремясь к признанию, ища своих слушателей, а я – простой телезритель – сижу дома в кресле и наслаждаюсь прослушиванием необычных интерпретаций известных песен. Но все когда-то заканчивается, в один из последних дней года проводится финал конкурса, а за ним шесть долгих месяцев ожидания следующего.

В этом же – две тысячи восемнадцатом – в начале января неожиданно любимое шоу получило продолжение всего на один пятничный вечер накануне Старого Нового Года – юбилейный концерт Сергея Жилина – где появились, естественно, и участники прошедших сезонов «Голос», и представители команды наставников, воспринявших, как честь, право спеть в сопровождении великолепного Джаз Бэнд «Фонограф».

Неспешно потягивая вино, я слушал как пальцы Сергея Сергеевича вытягивали из двухцветных клавиш волшебные звуки, сливавшиеся в неимоверные ассоциации, поднимая в душе бурные волны, или опуская на нее штиль ожидания, которое волновало много сильнее любой бури, предвещало что-то немыслимо сильное, и вот новый аккорд, а душа уже летит в такие дали, о существовании которых разум и не догадывался.

Какой чудесный был вечер!

На сцене по ту сторону экрана появился Билан с бородкой, значит концерт был записан еще несколько месяцев назад, и запел «Shape of My Heart».

Я не хочу сказать, что его трактовка мне понравилась, да и как мне может понравиться какая либо, кроме спетой ей.

Просто эта песня прозвучала неожиданно, влилась в уже растроганное предыдущей музыкой настроение.

Я слушал давно знакомые слова, в очередной раз осознавая, что не возьмусь дать им однозначное толкование, не смогу с ними согласиться, хотя и не имею оснований их оспорить.

Когда последние звуки композиции смолкли, я выключил телевизор, вставил в музыкальный центр флэшку с голосом моей Мишель, прибавил громкость, закурил, ушел на кухню, отодвинув бокал, налил вино в большую чайную кружку по самые края и замер, глядя сквозь тюль на припорошенный январским снегом Каменноостровский с беззвучно скользящими по нему редкими автомобилями.

Голос звучал и звучал, как обычно околдовывая меня.

На флэшке каждый третий трек был «Shape of My Heart» в ее исполнении, так уж я составил эту коллекцию любимого голоса.

2.

Был декабрь последнего года двадцатого века.

Впереди маячили новогодние праздники, а сегодня – двадцать второго декабря – мой тридцать третий день рождения, на который друзья, зная мою любовь к музыке, подарили мне пригласительный билет в Филармонию Джазовой Музыки.

Конечно, они не только мне купили такой билет, но и себе.

Нас было, как обычно, трое – я, Костя и Шурик – три давних друга, бывшие однокурсники, а теперь в чем-то конкуренты, в чем-то партнеры. Мы из поколения, которому очень повезло вовремя родиться и начать свою трудовую деятельность во времена, неожиданно свалившееся на голову нашей страны, времена огромных возможностей и грандиозных перспектив. Мы сразу после Университета влились в деловую жизнь не как наемные сотрудники, а в качестве собственников поначалу маленьких, микроскопических компаний, которые теперь уже распухли, накопили финансового жирка, накачали бугристые мускулы удачливого менеджмента, окрепли, стали уважаемы и известны, хотя бы в пределах Питера.

Мы выбрались из такси на Загородном у здания Филармонии.

Перед нами по ступенькам к входу поднималась стройная женщина очень маленького роста.

Она уже хотела взяться за ручку тяжелой двери главного входа, но я поспешил опередить ее:

– Позвольте поухаживать!

Она обернулась, внимательно осмотрела нас, будто пытаясь припомнить, знакомы ли мы. Женщина была из разряда, как говорили в нашем детстве – сзади пионерка, спереди пенсионерка. Немолодое лицо, маленькие темные глазки, тонкие губки, которые немного искривились, видимо, подразумевалась улыбка, низко надвинутая на лоб вязанная шапочка и торчащий из-под нее огромный, немного крючковатый нос.

Еще мгновение она рассматривала нас, потом хмыкнула, отвернулась и вошла в клуб.

За моей спиной раздались издевательские смешки.

– Тут тебе не ночной клуб, тут кладезь культуры! – хихикал Костя. – Ты бы еще в библиотеку пошел девочек клеить!

– Да, Вадик, – поддержал товарища Шурик, – что-то ты совсем нюх потерял. Точно холостяком помрешь, а как же со стаканом воды быть? Вдруг все же захочешь попить на смертном одре?!

– Завидуете просто, презренные женатики, – отмахнулся я.

Да, действительно, из нашей троицы я единственный был еще не женат, как-то не сложилось. Бывал разнообразный по составу участниц секс, но дальше постели дело не шло, становилось скучно, партнерши быстро забывались, терялись в закоулках памяти.

Я уже был уверен, что скоро стану приверженцем принципа одного своего приятеля – секс не повод для знакомства.

Жёны Кости и Сашки не раз пытались сосватать меня своим подругам. Все было в них прекрасно: внешность, образование, хорошие собеседницы, веселые, но как только попытаешься понять человека, заглянуть поглубже, то сразу слышишь звон пустоты в сфере ее сердца.

Я так за все эти годы не смог для себя точно определить, чего же я жду от человека, с которым готов буду разделить жизнь, каким она должна быть, только отчетливо понимал, что те, кто встречался, никак не отвечают этим несформулированным требованиям. Так и плыл по волнам жизни, не цепляясь ни за одну мель, не прибиваясь ни к одному берегу, наивно полагая, что, если вдруг, то сразу все станет ясно без заранее продуманных критериев.

Наши билеты позволяли занять один из отдельных столиков в небольшом зале клуба, где можно было немного закусить и выпить под звуки живого джаза.

Исполнители менялись, кого-то провожали, более или менее, стройными аплодисментами, кто-то уходил почти в тишине, провожаемый негромким гулом голосов за столиками.

Но вдруг, после небольшой паузы послышались одобрительные хлопки, которыми не провожали, а встречали кого-то, поднимающегося на небольшую сцену в глубине зала.

Я обернулся.

К роялю, за которым уже сидел пожилой мужчина, подошла невысокая женщина в длинном, до пят, достаточно узком черном платье. Она наклонилась, что-то обсуждая с аккомпаниатором, мне был виден только ее бритый затылок и ершик непослушных волос на макушке. Каково же было мое удивление, когда она наконец обернулась к залу – это была та женщина, с которой мы столкнулись при входе – ее нос ни с чем было не спутать. Без шапки она выглядела еще более нелепо – бритые затылок и виски, ершик на макушке, длинная челка наполовину седая почти до бровей, лицо бледное, ничего не выражающее, кроме усталости и, казалось, тоски.

Прозвучали первые аккорды уже известной, наверное, всем к концу девяностых песни. Если еще лет пять-шесть назад, она была знакома, как звуковое сопровождение кадров культового тогда фильма, в которых девочка пересаживала из горшка в газон цветок, доставшийся в наследство от приютившего ее, а потом погибшего наемного убийцы, то теперь каждая музыкальная радиостанция передавала эту композицию ежедневно, порой ни один раз за день. Конечно, она почти всегда звучала в исполнении Стинга, но порой проскальзывало и инструментальное исполнение второго ее автора – Доминика Миллера.

Женщина на сцене подошла к микрофону, вздохнула и запела. Все в одночасье изменилось – она исчезла из действительности, она растворилась в словах, которые звучали в зале, благодаря ей, которые пронизывали, лишали возможности двигаться, даже дышать, ее лицо сияло, казалось, не свет пары прожекторов выхватывает ее из полумрака зала, а она создает в зале световые всполохи, глаза… ах, какими стали эти глаза! Грудной с легкой хрипотцой голос вибрировал, придавая знакомой мелодии джазовый оттенок…

Это было потрясающе!

От того романтичного налета, который песне придавал тихий ровный голос Стинга, не осталось и следа, перестала музыка быть лирической, песня в ее исполнении обрела воистину мистический смысл, который, если верить автору, он и хотел в нее вложить.

Голос стих, исполнительница поклонилась, вышла из зала, а я так и сидел, не в силах пошевелиться.

– Обалдеть! – только и смог я в конце концов выговорить.

Друзья переглянулись, очевидно, я имел безумный вид.

– Кто это?

– Вадик, понятия не имею, – ответил Шурик, – пойду у местных узнаю.

Вскоре он вернулся:

– Ее зовут Екатерина Мишина, сценическое имя – Мишель. Поет здесь давно и часто, говорят нравится публике, есть даже, типа, фанаты. Кстати, ей за пятьдесят, это так, на всякий случай.

3.

Всякий случай произошел через месяц, когда я пришел на презентацию нового грандиозного проекта одного из клиентов моей фирмы. Все было очень богато и солидно, пожалуй, не хватало только фраков.

Изысканные напитки и закуски, шикарные женщины, как жены приглашенных, так и присутствующие для массовки.

В какой-то момент я увидел идущую сквозь жующую и пьющую толпу Мишель. Она была опять в том же длинном, обтягивающем черном платье, что и в Филармонии, на лице маска скуки и тоски.

Я начал крутить головой, пытаясь понять, куда она направляется, и заметил рояль около панорамного окна зала, смотрящего на лед Невы.

В этот раз она исполнила несколько композиций, это были блюзы, я опять растворился в этом прекрасном, околдовывающем голосе, с восхищением вглядываясь в одухотворенное, прекрасное лицо, с которого мгновенно слетели скука и тоска, как только оно приблизилось к микрофону.

Исчезла она также внезапно, как и появилась, еще не стихли восторженные аплодисменты, расслабленной шампанским публики.

Я бросился ее искать, нашел внизу, в гардеробе, где она курила.

Я подошел.

Мишель обернулась, прищурилась, что-то вспомнила:

– А, это вы. Опять будете просить позволения поухаживать?

– Здравствуйте. Нет, я хотел сказать, что вы прекрасно поете.

– Спасибо, я знаю. Вас как зовут-то?

– Вадим.

– Екатерина, но можно и Мишель. Как вам удобнее.

За левым ухом у нее была искусная татуировка, змея, обхватив хвостом ухо, свесилась, как с ветки дерева, глядя на меня из-под мочки недобрым, предостерегающим взглядом.

– Может выпьем? – отчаянно предложил я.

– Вообще-то нанятым артистам нельзя, но если вы пригласите, то я уже стану не совсем нанятой артисткой, а, скорее, приглашенным гостем. Так что, с удовольствием.

Мы вернулись в зал.

– Что вы предпочитаете? – спросил я.

– Странный вопрос. Конечно, водку. Я не люблю газировку за три копейки, – она кивнула на ряды бутылок французского шампанского, гордо выставленного на столах.

– Тогда лучше в бар пойти, тут вряд ли есть.

Мы переместились в соседнее помещение, где в полумраке и клубах табачного дыма, казалось, плавала барная стойка.

Бармен вопросительно взглянул на нас.

– Водки, – ответила Мишель. – Только не в это, – она презрительно отодвинула поставленную перед ней рюмку и указала на стакан для виски. – По сих пор, – приложила ноготь указательного пальца к середине стакана, – лей, не пропадет.

Мы долго сидели в баре. Ряд пустых стаканов перед нами все увеличивался, количество заполненных и сменённых пепельниц не поддавалось подсчету. Спроси меня, о чем мы говорили, я не смогу вспомнить, я был, как в тумане, опьянение пришло мгновенно, нес всякую чушь, с восторгом слушал ее рассказы о каких-то гастролях и концертах, неотрывно смотрел в ее лицо, понимая, что с него так и не слетала живость, которая появилась перед микрофоном. Ловил себя на том, что больше всего в эти часы боялся увидеть усталость и тоску, увидеть обычность.

Презентация давно закончилась, в соседнем зале стало тихо, только официанты сдвигали столы и выносили грязную посуду.

– Что ж, молодой человек, пора тетеньку посадить в такси и отправить баиньки. У меня завтра небольшой джем-сейшен в Филармонии.

– Обязательно приду.

Я посадил ее в такси и понял, что мне самому давно пора в постель, ноги не держали, давно так не напивался.

4.

Теперь у меня было на рабочем столе в ежедневнике полное расписание ее выступлений на ближайшее время, я не пропускал ни одного.

После пятого, она поехала со мной в мою новую пятикомнатную квартиру на Каменноостровском.

Я очень волновался, будто в первый раз, но то возбуждение, которое настигало при ее пении не прошло, оно усилилось от ее близости, казалось мы не в постели, а плывем в звуках музыки, мы невесомы, мы не здесь, нас просто нет.

Через несколько месяцев она переехала ко мне.

Мы никогда не говорили о чувствах, обязательствах, планах, будущем.

Все было понятно без слов.

Только по утрам я старался уходить, пока она не проснулась, потому что в эти часы ее лицо обретало маску обычности, под которой пряталось то – настоящее, для появления которого достаточно было встать перед микрофоном и спеть первые ноты.

Я не мог допустить, чтобы нарушились слова песни «Shape of My Heart»:

«I’m not a man of too many faces

The mask I wear is one»

Пусть она всегда носит лицо человека, дарящего музыку.

Почти каждый день заканчивался ее выступлением где-нибудь, куда я пробирался, продирался всеми правдами и неправдами или просто легко приходил, если это не было закрытым мероприятием. Я с вожделением ждал момента, когда она встанет перед микрофоном, и начнется чудо.

Так продолжалось года два, а потом я заметил, что все чаще Мишель начала встречать меня после работы дома, все реже она ходила на свидания с публикой, с микрофоном. Она порой садилась и дома за рояль, что-то пела, но это было совсем по-другому. Вроде, голос тот же, та же мелодия, но лицо не становилось таким прекрасным, как на концертах, оно оставалось обычным, не начинало светиться, не сводило меня с ума.

Встретился с ее агентом, который объяснил, что Мишель начала регулярно отказываться от предложений выступить, ссылаясь на усталость. Я взял с него слово, что она никогда не узнает о моем визите.

Я испугался, очень сильно испугался, понимая, что свалившийся на нее достаток в моем лице – это повод наконец отдохнуть, посвятить время себе. Но как быть мне – я же больше всего опасался, что моя Мишель превратится в обычную пожилую, не блещущую красотой женщину, потеряет свой волшебный дар перерождаться на каждом публичном выступлении, которое на какое-то время превращало ее в божественное создание, способное становиться музыкой жизни для меня.

Я не знал, как мне быть, мучился, не спал ночами.

Решение пришло из ниоткуда, просто однажды стало очевидным.

Объяснил Мишель, что начались трудные времена, что с делами у меня полный крах, случился просчет, теперь еле-еле свожу концы с концами, лишь бы остаться на плаву.

Выделил одно некрупное направление бизнеса в отдельную компанию, перевел туда несколько человек, снял для них маленькое помещение на окраине города в непрестижном, дешевом деловом центре. Оборудовал там себе кабинет. Теперь, если Мишель собиралась заехать ко мне на работу, то срывался из основного офиса, летел на окраину и встречал ее только там.

Купил в новостройках небольшую двухкомнатную квартиру, переехали мы с Петроградской стороны на Выборгскую. Запер свою огромную квартиру на Каменноостровском, сказал, что продал, чтобы рассчитаться с долгами. Бросил «Мерседес» на парковке у офиса основной фирмы, купил себе небольшой «Опель».

Вместо Канаров и Сицилии стали ездить в отпуск в Турцию или Болгарию.

Все должно было говорить о тяжелых временах.

Мы начали планировать расходы, постепенно Мишель вошла в былой ритм – ежевечерние концерты, выступления, корпоративы, публика, микрофон, она возродилась, она стала прежней, ее лицо опять перестало успевать надевать маску обычности.

Конечно, если вдруг возникала необходимость приобрести что-то значимое, то у меня «случалась разовая удачная сделка» и я приносил домой «кучу денег», но все остальное время наш бюджет формировался, практически, в равных долях – из моих «заработков» и ее гонораров.

Я постепенно добился своего – я вернул себе прежнюю Мишель.

5.

Беда случилась в две тысячи десятом.

Сначала ее начал мучать сухой кашель, появилась сильная хрипота в голосе, сиплость, когда же она наконец поддалась уговорам и сходила в диагностический центр, то многое уже было поздно.

Как мне объяснял врач:

– Поймите, рак голосовых связок на ранней стадии практически не определить. Внешних проявлений нет, самочувствие не меняется, внешне человек не меняется. То, что проявляется, легко объясняется простудой, гриппом, желудочными проблемами и прочим. Пока боли уже не начнут нарушать нормальный сон.

Он объяснил, что минимальный шанс есть – это Германия, но цена операции запредельная.

Я долго втолковывал Мишель, что мне удалось взять дешевый кредит, что я обо всем договорился.

Я действительно договорился – клиника согласилась принять платеж прямо с оффшорного счета, так что не надо было терять время на какие-то махинации с деньгами. Нас записали на первые числа мая. Я снял гостиницу – Мишель на одну ночь, перед визитом в клинику, себе на месяц, заказал билеты на самолет. Все было готово.

Пока я все выяснял, оформлял, договаривался, она сидела дома, молчала, порой целый день не переодевая ночную рубашку, она стала выглядеть старше своих шестидесяти пяти. И только, когда я ей объяснил, что все подготовлено, она встрепенулась, преобразилась, даже что-то играла вечером на пианино, ночью была очень нежна, не давала мне уснуть до рассвета, а на утро пропала.

Нашли ее через три дня в мотеле под городом, она приняла пару пачек снотворного, ее не стало.

«Прощай, Вадик.

Я не смогу себе простить, что напрасно обреку тебя на огромные траты, на непосильный кредит. Ты говорил, что он очень выгодный, но таких не бывает. Долги всегда приходится отдавать. А в моем случае шансы минимальны, даже если выживу, то уже не только петь, а даже говорить вряд ли смогу. А я же помню твой ужас, когда я пыталась уйти от пения. Я себе никогда не прощу той слабости, просто захотелось стать обычной женщиной на шее мужчины. Но это не моя судьба оказалась, жизнь сразу же дала мне по рукам за своеволие, обрушив твои финансы. Не дано было мне…

Наши десять лет – главное, что было в моей жизни. Извини, такие слова мне не свойственны. Но это прощание, можно позволить себе немного высокопарности.

Я абсолютно спокойна, я не толики не сомневаюсь в том, что делаю, я никогда не смогу жить без голоса, а ты никогда не сможешь забыть, что у меня когда-то был голос.

Еще раз прощай, твоя Мишель.»

6.

Я допил вино из чайной чашки, ушел в спальню, где ворочался до утра без сна.

Как только на улице стало светло, поехал на кладбище.

Этот памятник на могиле Мишель придумал я, потом потратил несколько месяцев, чтобы найти мастера, который его сотворит.

Надгробье из черного мрамора в виде крышки рояля, на нем сфера из прозрачного материала, в центре которой на почти невидимых стальных нитях подвешено хрустально сердце, а перед ним микрофон.

Слабак

1.

Анатолий выключил воду, повесил душ с гибким шлангом на смеситель, снял с крючка банное полотенце, вытер ей волосы, потом тело, подкатил инвалидное кресло, опустил левый подлокотник, склонился:

– Помоги мне.

Алиса оперлась правой рукой о край ванной, левую подняла, чтобы он смог обхватить ее вокруг тела.

– Три, четыре, – прошептал Анатолий, – поехали.

Тело перекочевало в кресло, женщина поспешно сомкнула короткие культи ног:

– Не смотри!

– Да не смотрю я, – он, тяжело переводя дыхание, прислонился к косяку двери, поднял глаза к потолку, дожидаясь пока она наденет белье и футболку, прикроет свои обрубки легкой накидкой, всегда висевшей на спинке кресла, потом включил фен, высушил ее волосы, развернул кресло так, чтобы Алиса смогла расчесать волосы перед низко повешенным зеркалом.

Пока она причесывалась, вытащил из ванной специальный стульчик, на котором он ее обычно мыл, стряхнул с ножек воду, подвесил на крючок под потолком.

– Готова?

– Да.

Отвез женщину в комнату, она перебралась на тахту, отрегулированную по высоте так, чтобы лежанка была на уровне кресла.

Анатолий ушел на кухню, насыпал в тарелку гречневую кашу, положил свои «фирменные» куриные котлеты, в кружку налил свежезаваренный чай, расставил посуду на маленьком столике на низких ножках, отнес в комнату, поставил перед Алисой:

– Поешь. Я тут следующий сезон твоего любимого «Карточного домика» скачал. Включить? – она обожала сериалы про сильных женщин.

– Да.

Пока Алиса ела и смотрела фильм, Анатолий, разложив напротив телевизора гладильную доску, принялся гладить постельное белье, послушно дожидавшееся своего часа на сушилке.

– Сегодня на работе…, – в задумчивости начал он.

– Не мешай! Я же смотрю, – недовольно нахмурила брови Алиса. – Завтра расскажешь.

– Хорошо.

Догладив и разложив белье на полках в шкафу, унес кроватный столик на кухню, помыл посуду, огляделся, предусмотрительно пододвинул к краю кухонного стола графин с водой и стакан, вернулся в комнату:

– Все, мне пора. До завтра. Телефон на тумбочке, если что – звони, – привычные, регулярные слова.

– Не волнуйся, не посмею тревожить покой твоей жены, – передернула плечами Алиса.

Он, как обычно, смолчал, наклонился поцеловал Алису в щеку, ощутив еще сильный аромат ванильного геля для душа – ее любимого, погладил волнистые волосы, прошептал:

– Я люблю тебя!

Вышел в прихожую, оделся под звуки телевизора, проверил, что ключи не забыл, захлопнул за собой дверь, неспеша пошел вниз по лестнице, мысленно проверяя себя – все ли, что было необходимо, сделал, чтобы ни в чем не ограничить Алису: лекарства на месте, вода на кухне на краю – дотянется, чайник наполнен и стоит на крайней конфорке, пульт от телевизора на тахте…

Он никогда за эти долгие пятнадцать лет ничего не забывал, но все же каждый раз себя контролировал – привычка.

Все в квартире Алисы было его руками приспособлено для жизни человека, который не может встать во весь свой былой рост, нет давно этого роста.

Анатолий в первые же год после аварии снес перегородку, объединив санузел, чтобы там не было тесно инвалидному креслу, разработал и изготовил на заводе у приятеля систему поручней, позволявших Алисе легко справляться без посторонней помощи в туалете, все стулья, кресла, тахта и диван в обеих комнатах были подогнаны, под высоту каталки, вещи обрели новые места, до которых можно дотянуться сидя.

Даже раковины были опущены, доставляя Анатолию большое неудобство, особенно в последние годы, когда на этом проклятом седьмом десятке начались проблемы со спиной.

Единственным «узким» местом осталась ванна, ничего не сумел придумать, поэтому завели они «банные» субботы, не могла Алиса в одиночку преодолевать высокий край. Была, конечно, мысль спилить этот самый край, но Анатолий от идеи отказался – опасался оставлять беспомощного человека на мокрой поверхности без поддержки.

Были даже где-то его чертежи перестройки помещения санузла, которые позволяли бы въезжать на кресле под душ, но нет, не решился.

Частенько, кроме суббот, случались и другие «банные» дни, стоило только Анатолию заметить, что Алиса морщит нос, благо, что бывал он в ее квартире каждый день, хотя бы на часик-два, но каждый, не позволял себе пропускать, опасался, начинал волноваться…

2.

Лиза сидела на кухне перед чашкой чая, устремив взгляд в зимнюю темноту за окном.

Анатолий подошел, склонился, поцеловал родную макушку:

– Как ты?

Она не ответила.

Он обошел стол, сел на табуретку между женой и окном, заглянул в когда-то жгуче карие, но теперь поблекшие глаза, понял, что ее взор обращен внутрь, что Лиза вряд ли видит, что-нибудь вокруг, так после…, после его поездки на Дальний Восток бывало частенько.

Всегда, даже сам с собой, он называл это просто поездкой на Дальний Восток, такая детская попытка спрятать голову в песок, будто, если что-то страшное назовешь другими словами, то оно и иной, не такой страшный, смысл обретет.

Встал, мягко обнял жену за плечи:

– Пойдем, родная, немного погуляем. Там такой чудный вечер, легкий морозец и ни ветерка. Сидишь весь день в доме, – потянул ее вверх.

Она вздрогнула, будто проснулась, послушно встала, провела ладонями по седым волосам, собрала их на затылке, стянула резинкой, послушно пошла в прихожую.

– Подожди, – Анатолий сходил в комнату, принес кофту, надел на жену поверх домашнего халата, помог застегнуть сапоги, подал пальто.

Снег приятно поскрипывал под их неспешными шагами.

Лиза держала Анатолия под руку.

– Смотри-ка, – вдруг нарушила она тишину пустынного вечера их двора, – в нашей школе еще свет горит.

Он повернул голову, посмотрел куда указывала Лиза.

Действительно, на втором этаже в одном из классов ярко горел свет.

– Это же наш класс, – сказал Анатолий. – Кому-то не уходится с работы.

– Может продленка?

– Сегодня суббота.

– Ах, да. Тогда не знаю, что там может быть. Смотри, а теперь стены синим покрашены. В наше время были салатными.

– Зелеными.

– Нет, салатными.

– Хорошо, я в этих оттенках несилен.

– А не ты ли их красил? Помнишь, когда все сбежали, а ты остался.

– Да, было дело. Красил, чем дали, мне казалось – зеленым.

– Нет, такой светленький был, салатный.

Анатолий готов был нести любую чушь, лишь бы Лиза говорила, спорила, лишь бы не уходила в себя, как он этого ее состояния боялся!

А ведь она права, именно он в том году, какой это класс был, кажется восьмой, красил стены класса в самом начале летних каникул, или они еще даже не начались. Было решено проводить ремонт силами учеников. Кем решено? Сейчас и не вспомнить. Что он точно помнил, что этой покраской в очередной раз подтвердил свою кличку – Слабак.

3.

Впервые кличка родилась, когда в школе, после окончания младшей, начались уроки физкультуры.

Тогда Анатолий – длинный и тощий, как жердь, самый высокий в классе – беспомощно повисал на шведской стенке или перекладине, с грохотом падал при попытке прыгать через козла, смешно, как девчонка, выкидывал руки и ноги в стороны при беге. Одноклассники от души насмехались над его несуразностью. Ради издевки пытались заставить его поднять какую-нибудь гирю или гантель, покатываясь от смеха, глядя на его багровеющее от натуги лицо, по которому струился пот.

Он долго пытался как-то себя проявить в упражнениях, но все это заканчивалось очередной двойкой и поводом для новых насмешек.

Отчаявшись Анатолий ушел в книги, погрузился в их выдуманный мир, читая все подряд про пиратов, рыцарей, благородных разбойников, по ночам во снах примеряя на себя их образы, они и теперь порой приходят в снах, как образцы силы.

Насмехаясь над ним, его не сторонились, пользовались его несомненными успехами в учебе, списывали, заставляли подсказывать, а порой даже и объяснять. Он радовался такой своей востребованности, компенсируя ею свою физическую слабость, которая привела к привычке сутулиться, стесняться своего роста, бояться высунуться из толпы.

К старшим классам, когда у одноклассников начались увлечения курением, а позже и портвейном, широко доступным в советском детстве начала семидесятых, кличка нашла новое подтверждение – послушный и домашний ребенок – Толик никак не хотел переступать очерченные воспитанием границы, вызывая среди «бывалых» товарищей уже злые насмешки и издевательства.

Его «примерность» считалась слабостью, да и что еще от Слабака ждать.

Так было и при ремонте класса. При первой же возможности сотоварищи свалили в поисках более приятных занятий, а Слабак, как обычно, «приссал училок», струсил восстать и остался, в одиночку покрасил все стены.

Слабака назвали Слабаком, но уважали за одно великолепное качество – он никогда не сдавал, он все знал, но на «допросах» в учительской молчал, как рыба об лед, пусть, в силу своей «трусости», был не участником расследовавшихся событий, но свидетелем, так как следовал хвостом за заводилами, в последний момент отходя в сторону и только наблюдая.

Так и жил он в коллективе, но без друзей.

Нет, нет, все же был у него один настоящий друг с самого раннего детства, но, как и полагается Слабаку, этим другом была девчонка. Они сначала росли в одном дворе, были неразлучны, потом попали в один класс, где тоже держались вместе. Звали эту девочку Елизаветой.

Свадьбу сыграли, учась в институте, как и следовало ожидать, в одной группе.

А вместе с дипломами о высшем образовании их семья обрела и сына – Василия.

Карьера у Анатолия тоже не клеилась, потому что он Слабак, как все знакомые считали. Не мог он за себя постоять, не пытался выделиться, пробиться, очень скрупулёзно и ответственно выполняя все, что поручалось. На его успехах в инженерной и научной деятельности многие успели защитить диссертации, а он так и продолжал играть внешне второстепенные роли – ассистентов и помощников.

Даже при смене режима и строя в стране он не шелохнулся со своего места, и только вместе с институтом, который просочился сквозь жернова приватизации, оказался в роли сотрудника частного предприятия.

С Лизой они жили душа в душу, никогда она его не попрекала низким доходом, ценя в Анатолии верность и надежность. Нельзя было точно сказать, кто они в большей степени – муж и жена или просто верные друзья, семейный альбом которых начинался не со свадебного фото, а с черно-белой карточки, запечатлевшей двух карапузов, сидевших на дворовой скамейке со счастливыми лицами и эскимо за одиннадцать копеек в ручках.

Сын их Василий – рос совершенной противоположностью отца – физически сильный, энергичный, центр притяжения мальчишек двора и класса, сорванец. Учился средне, примерным поведением не отличался. По окончании школы совершенно неожиданно для родителей твердо заявил, что будет поступать в военное училище. Не слушая никаких возражений, вздохов и несогласий, сделал так, как сам решил.

С гордостью и скрытой завистью смотрел Анатолий на Василия, мысленно благодаря судьбу, что «слабость» не передается по наследству.

Окончив училище, молодой лейтенант Василий уехал служить на Дальний Восток.

В том же году отметили его отец и мать свои сорока пятилетие, а на работе Анатолия появилась новая молодая сотрудница – Алиса.

4.

Анатолий каждый раз, когда Алиса заходила в их комнату, украдкой смотрел не нее, боясь признаться себе, что все чаще думает о девушке даже, если ее нет рядом.

Незнакомое ему по прежней размеренной и распланированной с раннего детства личной жизни волнение все чаще не давало уснуть по вечерам, будило среди ночи, лишало аппетита, но никаких шагов, действий он, естественно, не предпринимал, только начинал еще больше сутулиться и ниже опускать голову, чувствуя на себе взгляд Алисы.