Текст книги "Меня расстреляют завтра (сборник)"

Между тем командировочные дела мои почти не продвигались. Я силился разглядеть в далекой дали их окончание – тщетно. Здесь, на базе, много людей. Бородатых, седых и лысых. С мохнатыми звёздами на плечах и в гражданских пиджаках. И у тех и у других глубокие академические борозды ума над кустистыми бровями. И на тех и на других груз ответственности принятия важного решения. За каждым из них организации с такими страшными названиями, что меня колотит коленная дрожь, затрудняя мыслительный процесс.

Я среди этих людей, и мы все числимся умными. Вернее, все другие, кроме меня, точно знают, что они умные. В себе я не уверен. Хотя и стараюсь, подражая адмиралам и академикам, сдвигаю брови и вытягиваю губы. Ещё перед тем как высказать вслух мысль, я научился тянуть букву «э» и небрежно откидывать полу пиджака.

Получилось так, что рядовая командировка неожиданно обернулась для меня затянувшимся участием в решении государственных вопросов, которые должен был по статусу решать специалист как минимум на две должности выше меня.

В день моего приезда на базу флота на одной лодке случилась авария. Разгерметизация первого, активного контура. Министерство обороны со всей России собрало специалистов самого высокого уровня. От нашей же организации там по рутинным делам оказался я, и мне было велено задержаться, чтобы представлять контору.

И они все там думали, что я такой же умный и специалист. И я целыми днями соответствовал. А вечером, созвонившись со своими мэтрами, узнавал у них, как соответствовать завтра.

Нам всем, умным, очень нужно было попасть в аварийный отсек реактора, но химики базы сказали твёрдое «нет». Все академики – и я – спрашивали возмущённо: «Почему?»

– Потому, – отвечали химики. – Грязно там. Радиация. Неделю будем дезактивировать.

– Но… – негодовали академики, и я тоже, но не успевали возразить, так как нам демонстрировали спины.

Несколько дней академики изучали вахтенный журнал лодки. Этот журнал заполняется дежурным каждый день, на любом корабле. В нём фиксируется всё: когда и какой механизм включили, выключили, кто, когда и с какой целью прибыл на корабль и всё остальное. Вот мы и стали его изучать, для того чтобы уяснить, как действовали моряки во время аварии. А уяснив, отправить в свои организации подробный отчёт об этом.

Все седые и умные – и я с ними – распределились по очереди. Журнал-то один, а нас много.

И тут я испугался. За моряков. Умные дядьки скрупулёзно, слово в слово, букву в букву, переписывали себе на листочки заметки из вахтенного журнала. А журнал этот, я бы сказал, очень тонкая вещь. Личная, я бы добавил. В него изо дня в день, годами, все события записывают до деталей, и никто посторонний в него не заглянет. А пишется всё-всё, до самых-самых мелочей. Известна старая мудрая морская поговорка: «Записал, но не сделал – халатность; сделал, но не записал – преступление!» Вот и пишут в журнал дежурные всё, что положено. А порой и то, что совсем не положено, развлекаются.

И тут я вспомнил журнал лодки, на которой когда-то служил. А вспомнив, покраснел и ещё больше испугался. Я-то во время дежурства вёл себя почти смиренно. Лишь пробовал разный почерк, вплоть до ленинского – хрен чего поймёшь. Ну ещё иногда развлекался не вполне уставными записями: «7.30. Прибыл экипаж. И мичман Кузнецов тоже, у которого вчера был день рождения. Вот зачем он это сделал? Сказался бы больным. Теперь все тараканы мои – его каюта за переборкой. Сука, Лёха, с днём рождения!»

Или так ещё: «Окончено осушение трюма второго отсека погружным насосом. Чтоб не заквакало, приказал сушить под ветошь. Проверил – сухо, как у монашки в причинном месте».

Вспоминаю и другие записи, уже не мои: «2.00. На пирс прибыл начальник штаба. Снял верхнего вахтенного с дежурства за чтение книг порнографического содержания. Я не знаю, может, у него обычай такой – по ночам колобродить. И где я ему другого верхнего найду ночью? На лодку не спустился, к соседям пошёл. И на том ему глубокое мерси. Хо-хо, чего же боле».

Помню, стоял как-то на вахте наш штурман Игорёк. Верхний вахтенный доложил, а Игорь красиво записал в журнал: «На пирс прибыл вице-адмирал такой-то». Написал и выскочил наверх доложить и встретить начальника. И только перед сдачей вахты Игорь заметил, что чуть ниже той его записи, кто-то, копируя его почерк, рассудительно добавил: «Да и хрен с ним».

Был у нас затейник, Сашка-минёр. Писал он много. Но что именно, порой и сам потом разобрать не мог. Но дело не в этом. За сутки на вахте дежурный много раз расписывается. Так вот, Сашка всё время делал это по-разному. И не подписями, а рисунками, к которым имел тягу и способности с детства. Рисунки его подписные всегда были приурочены к какому-нибудь празднику. Грядущему или прошедшему. К Восьмому марта он вместо подписи рисовал голую женщину с грудями разной величины. В канун 23 февраля – красивую торпеду, а у её основания – пару сверкающих, чуть волосатых ядер. На новогодние праздники, понятно, ёлочка с игрушками, под которой – пьяный дедушка. На день влюблённых тоже что-то рисовал. Не сердечко, конечно. Другую валентинку.

Я как вспомнил всё это, как увидел, что академики мои вчитываются, потея, в морские каракули, так и съёжился весь. Сижу, слушаю, смотрю. Ничего, вроде. Кажется, никто стыдливо не краснеет. Читают, передают журнал дальше. Вот он уже перешёл к дедушке, что рядом со мной сидел. Долго тот его вертел. Всё искал чего-то, запись какую-то важную. Пролистал до последней страницы. И замер.

И на меня глаз скосил испуганно. Заметил, что я словил его испуг, и тут же захлопнул журнал, сделав вид, что всё, что ему было нужно, он уже нашёл. Передал мне.

Я нашёл нужное и сделал выписки по аварии. Моряки действовали чётко, грамотно и отважно. А на последней странице, так смутившей дедулю, кто-то ручку расписывал. Всего лишь. При выполнении такого привычного действия, естественно, уходишь мыслью глубоко в подсознание. Оно же после пустых борозд и выдало то, что в нём и находилось в тот момент у моряка. А именно – троекратное повторение названия мужского полового органа.

А на корабль нас всё ещё не пускают. Говорят – неделю ждать. Если так, то, возможно, через пару недель куплю билеты домой. Билеты к тебе. Так и скажу в кассе Аэрофлота: «Мне, пожалуйста на ближайший рейс Северная база – любимая моя». И пусть там все думают, что я идиот. Они просто никогда не видели тебя.

Ты молчала. Уже целых два дня невыносимо молчала. Не отвечала, не брала трубку, не писала писем. Во мне вскипело безумие из-за такого тотального отсутствия тебя. Я ходил, плавал полумыслью, полурёвом-полустоном надрывал сердечную мышцу – половина я! Без тебя – одинокая заброшенная половина! Сам виноват – зачем вспомнил о твоих прошлых любовях недавно в телефонном разговоре? Обидел рыком раненного зверя, закапканенного самим собой. Дурью своей, ревностью обидел. До слёз.

Когда же домой? Когда же к тебе? Постучусь в порог осторожно, буду стлаться змеёй по твоим следам, буду молить о пощаде-прощении, твердить, что дурак, что труден порою мозгами, что люблю тебя жизни всей больше, что гибну.

Когда же домой?

Как пронзительно холодно оказаться на краю Земли без тебя, да ещё порвать по дурости нить, связывающую с тобой. Без тебя ничего не желается, холод колет и рвёт ткани моего неуклюжего тела.

Ты где-то далеко, не географически, а совсем далеко от меня. Настолько, что мысль моя не пробивается сквозь толщи ледяные. Холод снаружи, холод внутри меня.

Как глупо получилось: я разбирал файлы в ноутбуке, увидел снимок, резанувший по глазам, и понеслось… Кто поймёт природу стихии, место рождения смерча кто укажет? И никто не знает, как с этим бороться.

Мне кровь хлынула в щёки от этого снимка, а рикошетом ударило по тебе, заковало в лёд тело, душу, сердце. Холод огородил тебя белым, сверкающим накатом до неба, до солнца, до космоса – обжигает красотой холода дворец твой. Сидишь в красоте безмолвия белой ночи, без движения, без счастья, без любви.

А я снаружи, отрезанный от тебя.

Но любовь не позволит вырвать тебя из моих сведенных болью пальцев, побелевших так, что на фоне ледяного дворца твоего они незаметны.

Как невыносимо тяжко вслушиваться в твоё молчание, перепонки лопаются от тишины твоей немоты.

Я, повисая в клубах сигаретного дыма ночных гостиниц, продолжил придумывать Юрку, схватился за него, как за прибрежный камыш, чтобы не утонуть в омуте-без-тебя.

* * *

Живую, но почти не дышащую сестрёнку принёс на руках сосед. Юрке стало страшно. На всю жизнь самыми неприятными вещами станут те, чья природа будет Юрке непонятна. Сейчас произошло первое соприкосновение с чем-то именно таким.

Соседи рассказали, что девочка спокойно играла в песочнице, вдруг медленно начала оседать и повалилась на бок. Маленькое тело забилось в конвульсиях, изо рта пошла пена.

Какие-то слова грозно кричал, путано доказывал пьяный отец – обвинил во всем случившемся Юрку и выгнал его из дома.

Юрка ходил между домами и слушал сон города. Не плакал – считал себя уже взрослым. Под утро вернулся – замёрз очень. Холод сосчитанных на небе звёзд взял его изнутри.

Настало время бесконечных и бесполезных врачей, больниц и ночных дежурств у палаты. Время воткнутой в тело в области сердца здоровенной иглы, прилепленной пластырем. От иглы – длинный, прозрачный провод наверх, к перевёрнутой бутылке.

Девочка улыбалась брату и маме, говорила, что больно, но она уже привыкла. Катетер из-под сердца не извлекали, потому что днём сестра всё время была под капельницами. На ночь иглу вынимали, дырку заклеивали пластырем, а утром всё по новой.

Так продолжалось два длинных года. Больницы, врачи. Врачи, больницы, палаты. И разные диагнозы. Всегда разные. Каждый врач боролся со своей болезнью, а приступы продолжались.

Наконец все доценты и академики развели руками и сказали: единственное, что остаётся, – постоянный пожизненный прием сильнодействующего препарата, гарантирующего отсутствие приступов. Фенобарбитала.

После года такого «лечения» сестра стала сильно отставать в развитии. Во дворе над ней часто смеялись. И тогда Юрке приходилось драться.

В школу её всё-таки взяли. В класс для умственно отсталых детей. Кстати, в городе была только одна школа, где имелись коррекционные классы. Юркина школа. Теперь над ним смеялись и в школе.

В очередной раз кончилось Юркино детство. А было ли оно? Создавалось впечатление, что некто чёрный ворвался и перемешал все краски, превратив некогда чудную картину мира в безобразное творчество опьяневших держателей власти. Будто свежий, непросохший, написанный маслом шедевр смазала закопчённая ладонь шахтёра.

Со временем у Юрки проявилась взрослая манера легко высказывать вольные мысли – манера, поражающая одноклассников и учителей. Мысли он ронял небрежно, совсем не заботясь о том, что их можно подобрать и присвоить себе, напугаться или пугать других. Они, мысли, звучали так, словно в пустой огромной зале кто-то ронял на мраморный пол монетки, по одной.

Предметом трепетной любви стала математика. А формула разложения суммы квадратов даже возвела его на пик школьного математического олимпа.

Дело было так. Однажды Юрка, отсидев привычные полночи над любимыми цифрами, восстановил математическую справедливость.

– Вот, – положил он на стол учительнице исписанный мелким, аккуратным почерком листок, – Посмотрите, Валентина Ивановна, я придумал формулу разложения суммы квадратов.

– Интересно, я взгляну после занятий.

На следующий день Юрка ожидал ответа Валентины Ивановны, но когда настал наконец любимый урок и он влетел в любимый кабинет к любимой учительнице за неизбежными похвалами и внеочередным званием умнейшего умника, то всё случилось не так, как ожидалось.

– Я посмотрела, – сказала тихо Валентина Ивановна. – Всё верно. Только, видишь ли, в разложении ты использовал радикалы и дробные степени, отчего ценность сделанного тобой сильно снижается ввиду трудности использования.

И вернула листок расстроенному Юрке. После этого он разлюбил учительницу математики, не оценившую по достоинству его труды.

Прошло два года и Юрке – уже десятикласснику – поручили вести факультативные математические занятия с девятым классом. Факультатив посещали очень грамотные ребята. И поначалу Юрку встретили скептически. «Ну чему, спрашивается, может научить человек, который всего на год старше?» – так примерно думали парни.

Тогда-то и настало время достать из рукава ту припрятанную «сумму квадратов».

– Вот простая система из двух уравнений. Если решите, откажусь от занятий и скажу учительнице, чтобы освободила меня, поскольку не справился, – предложил своим подопечным юный учитель.

Система уравнений показалась простой, и девятиклассники охотно согласились. Но прошёл день, затем неделя, другая, а результата всё не было. Несколько раз к нему подходили сияющие ученики с исписанными формулами тетрадями в руках, но всякий раз в решении находились ошибки. На третьей неделе сдались все, кроме троих, самых упорных. Но и у них ничего не получалось. Наконец не выдержали и они и попросили показать решение.

А всё оказалось просто. И строилось решение на том самом разложении квадратов. И когда Юрка, краснея, сказал ещё, что формула принадлежит ему, то подопечные признали: этот парень имеет право учить их – отличников и победителей олимпиад, лучших учеников школы.

* * *

Я, видимо, так и уснул за столом, лбом в исчёрканные листы, левая рука под скулой, а правая зажала авторучку. Разбудил будильник – на работу, которой конца не было видно.

Кажется, в тот день я кому-то нахамил. Источать добро и свет вокруг себя желания не было – коллеги своей хвалёной военной дисциплиной отдаляют встречу с тобой. Не до благодушия мне.

Вечером, без особой надежды на ответ, отправил всё написанное о Юрке тебе. И снова не спал ночь, от злости занимал себя придумыванием матерных стихов. А утром пришёл, пришёл от тебя ответ.

Ты писала, что это не литература, а баловство. Что если мне так удобней, то, конечно, да, балуйся, а вообще-то получилась полная фигня, и надо бы убить в себе писателя, придушить попытку так думать и даже захаркать матюгами того, кто не согласится с этим.

И пусть, и пусть такой ответ. Всё равно какие, лишь бы твои слова. Твои. Для меня. Чудо-инъекция, неясно от какой именно болезни, впрыснутая вовремя. Я выздоровел. Ушла злость, и снова появилась надежда быть с тобой, быть для тебя. Я написал тебе нечто любовное до дрожи, до судороги. Мне очень понравилось то, что я написал, и было мало дела до литературы в моих письмах.

Ты позвонила сама утром, тихонько щебетала в меня, радостного:

– Читаю твои письма весь день, пытаюсь ухватить какую-то важную мысль, а она скользит рядом, но не даётся… и пальцы у меня неповоротливые нынче, чтобы таких мотыльков ловить.

– Не читай. Потом.

– Писать не могу ничего, тоже из-за медлительности мысли.

– Не пиши.

– То, что произошло страшное, – тоже не сказать словом. Если говорить о моей реакции, то что это было? Обида? Нет. Ярость? Нет. Оторопь? Пожалуй. Эта твоя реакция… Ладно, пусть ревность. Но ты не стал спрашивать меня ни о чём. Сделал молниеносные выводы, которые мотивированы только одним: «меня выставляют в смешном свете, издеваются!» В таком состоянии ты не думаешь уже ни о чём. Ты не думаешь о том, что почувствую я. Тобой движет лишь яростное желание крикнуть: «я – не дурак!» Когда ты видишься мне таким, это нестерпимо, я делаю себе ментальную анестезию и замораживаюсь. Вот и всё.

– Не всё. Я во всём виноват. Ты должна, ты обязана меня простить.

– Не нужно говорить «простить», это ни при чём. Это не вина. Меня просто поразила степень моего выбрасывания за пределы ощущения любви в таких вот моментах, когда ты бузишь. Словно происходит подмена меня, мое отношение к тебе леденеет. Я не злюсь даже, не возмущаюсь, у меня не теснятся в голове слова, как обычно бывает. Я просто становлюсь «вне зоны доступа». Для тебя. Вижу всё происходящее, как со стороны. Вижу спектральный состав твоих истерик и не испытываю ни любви, ни сочувствия. И мне страшно от этого. Это – не я. Я другая. У этой «ледяной» меня всё ледяное.

Ты замолчала. Я слушал, как ты думаешь.

– И в такие зависшие во времени моменты я не умею быть другой. Мне не расковать лёд, не вырваться за пределы мерзлоты эмоций. Сейчас немного отпускает. Но было очень страшно. Очень. Никогда так не было. Никогда мужские поступки не леденили меня. Было больно от некоторых, было горячо, но это всё была жизнь. А тут… тут другое. То, что ты, не разобравшись, взбил коктейль из моей острой глупости многогодичной давности, а потом вколол этот коктейль мне, произвело вот такое действие. Я боюсь вновь попасть в подобное оледенение. Там страшно.

– Страшно. И я вверг тебя в страх. Не желая, поверь. Поверь мне.

– Потом. Всё потом. Это пройдёт. Мне нужно время.

– Возьми время. Возьми сколько хочешь времени. Я буду ждать. Сколько надо.

– Спасибо.

Тебе потребовалось двое суток, которые я честно отмолчал, сотни раз отводя руку от телефона, отводя застывший над клавиатурой палец. Не писал тебе, не звонил.

Потом ты простила меня, об этом я узнал из твоего письма, тебе хватило времени. От счастья хотелось станцевать какой-нибудь зажигательный танец, но я решил отложить мувинги и схватил трубку.

– Ты простила меня? – спросил я взволнованным голосом.

– Ты о чём? – я услышал в трубке твой полудетский смех. – Приезжай скорее, я так сильно соскучилась.

Возможно, это тебя услышал Господь. Потому что на следующий день расследование закончилось. Закончилось наконец моё отлучение от тебя.

А ещё через день, побросав у парадной сумки со слезами и ревностью, я влетел в открытую дверь и с разбегу угодил в уют твоей улыбки.

Встреча, которую так долго ждёшь, живёшь ею, много раз проигрываешь в голове в разных вариантах, – видится счастливым туманом. А когда я обнял тебя, то снова, как много раз раньше, почувствовал себя мальчишкой. Словно мне семнадцать и случилась первая любовь. И желание настолько сильное, будто меня три жизни томили рассказами и картинками про это, а в руки ничего не давали. Отчётливое понимание того, что жить с тобой или умереть – всё счастье, когда ты в моих руках. Главное – с тобой. Рядом. Обнявшись.

Впервые обнаруживаю у себя маленькие полусадистские наклонности терзателя любимого тела – словно дали наконец плюшевую игрушку, предел детской мечты, и теперь душу её, кусаю, мну и треплю, так сильно радуюсь своему огромному счастью – люблю в общем.

От телесного пира рывком – иначе никак – мы перешли к пиру застольному. Ты – математический кудесник еды, умеешь слагать почти несовместимые ингредиенты так, что результат поражает точностью и искать «ошибку» становится незачем и некогда; сначала всё поедается глазами и тут же – руками-зубами, а затем предаешься воспоминаниям о чуде.

После – лишь короткий отдых под философию моей сигареты и отмеченный влажной хитринкой взгляд твой.

– А давай, наш Юрка будет немножко клоуном? – спросила ты.

– Давай. Как ты?

– Нет, я серьёзный клоун, – твой смех заразителен, обязательно поддашься и тоже рассмеёшься, и вот меня уже не удержать.

– Тогда пусть он будет пафосным немножко клоуном.

– Как это? Как ты?

– Не знаю пока. Придумаю, потом покажу.

Кивнув и улыбнувшись, ты плавно опустилась на кровать и погрузилась в свою рутинную работу за ноутбуком, разбирая пачки файлов, перепачканных кудрявой вязью непонятных мне слов. Работа, которую ты выполняешь, – твой наркотический буквенный угар.

Я сидел и подглядывал за тобой, за тем, как ты умеешь погружаться в то, что делаешь. Мне казалось, что я присутствую при рождении чуда, не очень, правда, понятного мне чуда рождения маленьких шедевров, сотканных буквами. Я, словно акушер, боялся неосторожным движением спугнуть новорождённую красоту оттенков логоса. А ты – плавильная печь, от тебя шёл почти физически ощутимый жар, ты выливала металл дымчатых букв в причудливые формы изящных слов. Красиво так, что становилось печально, что я вот так не умею.

Я мысленно потрогал губами твою душу, поблагодарил за умение и сам пошёл писать дальше про Юру.

«Два последних года школы Юрка с друзьями провели смеясь, превращая в балаган и уроки с контрольными, и комсомольские собрания.

Иногда Юрку «разбирали» на комсомольских собраниях как злостного нарушителя школьной дисциплины. Без результата. Не помогал и строгий комитет комсомола школы: все смеялись.

Но ещё два года тому назад дело обстояло иначе. У Юрки, от рождения мальчика стеснительного и робкого, тогда наступил определённый момент жизни, случающийся в жизни каждого мужчины, а вернее, того, кто уже считает себя таковым. Непонятное состояние, когда весной вдруг начинаешь испытывать потребность в общении с противоположным полом. Толком не знаешь ещё, что с этим полом делать, но потребность уже чувствуешь. Вот и Юрка ощутил её по полной и почувствовал к одноклассницам страшную тягу неясной природы.

А ответного влечения никто из девушек демонстрировать не собирался. Как выяснилось, их совсем не интересуют мальчики, дни и ночи проводящие в изучении разных мудрёных наук. Юрка долго пыжился, пытаясь придать себе вид беззаботного и веселого балбеса, но ничего не получалось. Устав от игры в идиота, а также от того, что сильно хочется, а ничего не получается и что при этом делать – непонятно, наш герой, стесняясь самого себя и собственного голоса, пригласил в кино одну из первых красавиц класса. В ответ получил удивление и смех. И отказ.

Пришло время измениться – Юрка это прочувствовал, обхватив до боли голову, и твёрдо решил покончить с глубокой внутренней неуверенностью, вызывающей ненужное стеснение – основную причину бед. Вскоре увидел в газете объявление о дополнительном наборе в группу пантомимической клоунады, и тут же заставил себя поехать по указанному адресу.

Весь коллектив группы вместе с руководителем, по виду старше Юрки года на два, неожиданно для новичка обрадовались. А обрадовавшись, не стали тянуть и попросили показать им, как перелезают через воображаемый забор. Юра, страшно смущаясь, показал, как мог. И… всем понравилось. Начались серьёзные занятия, и через пару месяцев Юра умел делать всё, что нужно, причём не хуже других. Наступило интересное время концертов и выступлений.

Юркиной группе приходилось выступать в антрактах перед самой трудной аудиторией – на молодёжных дискотеках, без сцены, с прямым контактом. Полутрезвая молодёжь замолкала минут через пять, а ещё через десять радостно аплодировала и смеялась.

Юрка постепенно врастал в маску клоуна, новое увлечение затягивало, и вскоре ему ничего не стоило на главной площади города начать декламировать стихи Есенина с таким лицом, будто перед толпой зевак сам Есенин и есть. Верила или не верила толпа, но не расходилась.

Ради тренировки Юра мог страстно признаться в любви незнакомой девушке на улице, и никто из проходящих мимо людей даже не догадывался, что у «влюбленных» это первый визуально-словесный контакт. Порой забывала о том и девушка.

Юрка уже считал себя артистом, и знакомые не спорили. Однако всё окружение запротестовало, узнав о его желании поступить после школы в Театральный. Учителя говорили, что его призвание – математика, Юрка не верил. Друзья в один голос твердили о липком блате, без которого даже пытаться не стоит, а Юрка точно знал, что поступит без всяких знакомств. Всё решилось просто – родители не дали Юрке денег на поездку. Выхода не было, пришлось согласиться стать математиком. Но и тут не вышло. Все верили, точно знали о блестящем Юркином математическом будущем, а вот деньги для поездки и в этом случае всё равно нужны. А их опять не дали.

И проезд, и полное обеспечение государство гарантировало лишь военным. Пришлось Юрке смириться с тем, что это его призвание.

Провожать Юрку на перроне собрался весь его класс. Горькое расставание друзей. Девчонки ревели, парни включали кассетный магнитофон с песнями «Наутилуса», неглубоко чиркали лезвием по запястьям, соприкасались кровоточащими местами. Братались. Навек.

Прощай дом, родной город. Юрка видел себя славным бесстрашным воином, ему мерещились сверкающие золотом бесчисленные ордена на груди.

Вскоре случится в его жизни главная встреча. Море станет навеки Юркиной любовью.

Начиналась совсем другая жизнь. Настолько другая, что о прошлой можно было забыть. Пока, правда, об этом Юра не догадывался…

Я задумался на время, почесал за ухом и уловил твой смеющийся взгляд – оказывается, я давно уже отполз на другой край кровати. В ворохе скомканных бумаг, имея из одежды лишь авторучку между пальцев, испачканных чернилами, с напряжённым лицом, я действительно представлял собой смешное зрелище.

– Ты закончила своё? Посмотришь про Юрку?

– Я посмотрю… потом, всё потом.

Мы помяли все Юркины листочки, некоторые разорвали, я потом их склеивал и разглаживал.