Текст книги "Меня расстреляют завтра (сборник)"

«Здравствуйте, Юра.

Знаете, что мне понравилось в Вашем письме больше всего? Расшифровка ПЭЖ в последней строчке – Пост энергетики и живучести. “Энергетика” – слово модное, а “живучесть” – такое оптимистичное.

Вы вот тоже такой – энергетически приятный. Взяли и заменили все подлинные флотские выражения на более приятные моему слуху эквиваленты – деликатность Ваша зачтена, тут следует смайлик, да.

Знаете, я сейчас манерничаю в письме, а всё оттого, чтобы не разреветься – жалко тех восемнадцатилетних мальчиков, мечтавших о море, а получивших морскую болезнь под звуки самого нервного из всех человеческих арго. Словно как подросток мечтает о любви, а получает любовную болезнь – нет, не высокое страдание, а дурную “Венеру” – и как потом снова любить Любовь?

А ещё я все время хихикала, читая письмо, – вы смешно описываете даже то, от чего рыдать и ругаться хочется. Ругаться тем самым арго, если бы я им владела. “Потому что никто не может приказать нарушить технику безопасности. А вернее, приказать-то может, но слушать его нельзя” – это я запомню навсегда, Юрий.

Мне понравилась ваша правда – самая правдивая правда. И мне очень нравится тот восемнадцатилетний мальчик Юрка – он славный. И ещё – всё время хочется его накормить. Улыбаюсь.

А что с ним было дальше?

У меня сегодня тоже хороший день. Знаете, я всё время пытаюсь понять, почему так боюсь, когда со мной невероятно хорошо обходятся. Почему настороже, когда меня любят красиво и самозабвенно? Но это долгая история. Сегодня я читала Ваш рассказ и забыла о своих мучительных сомнениях и дилеммах.

Напишите мне ещё об этом славном мальчике.

«.

Мне стало легче – удалось тебя порадовать. Но занозой вонзился последний абзац, где ты боишься, когда с тобой хорошо обходятся. Не веришь в саму возможность такой самозабвенной любви? Боишься проснуться, полагая, что спишь? Мне кажется, я начал тебя понимать. Осталось только дозированно, словно лекарство, принять это знание. Броситься убеждать тебя, что нет, всё это возможно, что это та самая малость, что я могу и должен – так хочу – дать тебе? Нет, глупо – замкнёшься опять, и подобрать ключи к твоим новым замкам станет новой мечтой. Как же в таком случае быть? Наврать, что на самом деле я не так уж сильно тебя люблю, солгать, что не шагнул бы к тебе с крыши небоскрёба? Бред.

Выход пока оставался один – рассказывать тебе Юркой о Юрке. Ах, как я был рад, что он у меня есть, мой спаситель, мой мрачный туннель в твою сторону.

«О, как я рад, дорогая Ю, что и Вас посетил радостный день. Не знаю, боюсь подпускать к себе близко удовольствие собой как пособника вашей радости. Могу только тайно надеяться на своё причастие.

Я не знаю, что рассказать вам. Не знаю в лицо точные буквы, сочетание которых объяснили бы Вашу неуверенность от самозабвенности погружения в Вас влюбленного человека.

Давайте, я вам лучше ещё о себе.

У меня больная сестра. Этот случай произошёл со мной в отпуске, за два месяца до той практики, о которой я вам рассказывал.

…Пешком от вокзала, хотя и не далеко, мы бы не дошли, я чувствовал. Знал, это подсказывали уставшие руки, в которых три тяжеленные сумки, забитые вещами и надаренными игрушками для сестры. Она шла рядом, схватившись обеими дрожащими ручонками за меня, еле переставляла ноги. Я не пытался отвлечь её пустыми разговорами – она уже около часа, с самого поезда, молчала. Ей нужны были таблетки, которые закончились ещё вчера – загостились не по своей воле у родственников отца и не рассчитали. Билетов на вчера не оказалось, только на сегодня. И вот мы с сестрой после пяти часов сидения в вагоне почти у дома – осталось двадцать минут пешком. Дома есть таблетки, но туда ещё нужно попасть, и я чувствовал – не дойдём.

Почему отец остался у родственников? Наверное, не распрощаться было никак. Веселье встречи – мутное, вот и забыл про дочку свою больную одиннадцатилетнюю и про меня тоже.

Ладно, выдержим – я перекинул огромную, с половину меня, сумку и подмигнул сестрёнке – подъезжал автобус. Ответом мне – натужная полуулыбка, дрожащие щёки и попытка ускориться, чтобы успеть к автобусу. Сандаликом за камень – упала, увлекая и меня за собой. Свалились прямо на сумки, в пыль. Люди на остановке засмеялись.

Едва успели в автобус – шофёру некогда ждать, – закрывшиеся двери зажали одну из сумок. “Ничего, не страшно, – подумал я, – всё остальное уже в салоне. Теперь три остановки – и всё, дом”.

На следующей остановке липкий людской поток, матерясь, вдавил нас с сестрёнкой и сумками в полукруглый угол автобуса.

– Плохо, – прошептала сестра, и теперь я точно понял – не успеем до дома, начинается.

Дальше воспоминания стоп-кадрами: вниз по стеклу ползёт маленькая ладошка, оставляя влажный след. Вторая рука, крепко державшаяся за меня, разжимается и виснет. Ресницы сестрёнки заморгали часто-часто, глаза закатываются вверх, между век сверкнув белым.

Падать ребёнку некуда, люди вокруг плотно, и она медленно оседает. Я не могу пошевелиться, следя за ней затуманенным взглядом. Мужик, стоящий впереди, ничего не видит и, ощутив ногой тяжесть головы завалившейся сестры, делает лягающее движение, отчего её голова подлетает вверх и заламывается набок.

– Разойдись, суки! – я не кричу, я хриплю. Меня слышат, но расступиться не могут.

– Умерла! – крик женщины, и салонный гвалт резко сменяется на нервный ропот, людской страх дарит мне целый метр пространства.

Падая на колени, я вижу, что смерть уже рядом, уже набрасывает бледную маску на жертву – синие губы на белом – молоком – родном лице. И только еле слышимый тоненький хрип вместе с жёлтой пахучей пеной из уголка губ – я понимаю, что ещё можно успеть.

И я знал, что делать, Ю. Наверное, вы удивитесь, но я совсем не волновался.

– Нож! Вилку! Ложку! Ключ! Быстро! – заорал я в полной ужаса тишине салона и протянул, не глядя, руку в сторону. Мне сунули что-то металлическое, холодное. Посмотрел – длинный гаражный ключ.

Я раздвинул губы и протиснул снизу вверх ключ между её челюстями. Использовал его как рычаг и, сломав один из нижних зубов, чуть раздвинул челюсти. Два пальца левой руки опустил ей в рот, всё – ключ не нужен, отдал его назад. Судорога приступа вновь сжала челюсти, и я чувствовал, как сломанный зуб рваным краем прошил мой палец аж до кости. В глазах мутно, от боли жевало мозг, а жёлтая пена из её рта окрасилась в грязно-красный. Живым пальцем нащупал запавший язык, отогнул его, освобождая дыхание. Наклонился над телом и обжёгся холодом её губ. Не может быть! Нет! Ещё вдох, ещё – только хрипящими лёгкими отдавались мои последние усилия.

Без сил я уронил голову на маленькую грудь и почувствовал слабое движение внутри. Ослаб охват моих пальцев, и я смог их вытащить, кто-то бросился перевязывать раненый палец носовым платком…

Дома сестра проспала до следующего утра. Встала, как обычно, рано, разбудила меня, ничего не помня ни о вчерашнем, ни о забытых в автобусе сумках с игрушками. Она была рада, что видит меня.

Сестра, младшая. Я дрался за неё. Она тянула ко мне руки, плакала. Защиты искала лишь у меня. Всегда. Я хороший? Нет – обычный. Кто бы поступил на моем месте по-другому?

Вы просили рассказать о славном мальчике. Знайте же – не было его, славного. Ибо слава заключалась лишь в соответствии звериным нормам той плоскости обитания, что выплюнула его в жизнь и вела далее, не позволяя облагораживать вниманием ничью правду, кроме правды зверей.

Я вам расскажу ещё две истории из жизни того мальчишки, моей жизни.

…Мы летели чёрной стремительной стаей – молча, слышался лишь топот ног да свист в ушах – через дорогу, забор, в центр сада, к Екатерине.

Цель впереди – два голубка-гея, они стоят вполоборота ко мне, за ручки держатся. Не дал им опомниться, шустрым. С разбегу всем телом врезался в одного, отлетел с ним, на нём. Не успел он руки свои холёные подставить – лицо его розовенькое в грязь снежно-серую, только пудра облачком в сторону. Резко вскочил и ногой в тяжёлом ботинке впечатал пудру ему в ухо – получи, дружок, кровяной макияж. Второй – наутёк. Бёдрами в кожаных штанишках повиливал. Сзади в прыжке полушпагатом подсёк его. Завалится кульком, кувырок – и только кружавчики, как спицы на колесе. Устоял, развернулся. Между ног ему со всей дури – ахнуть не успел, согнулся в поклоне. Две ладони сверху на затылок обесцвеченный. Снизу – колено правое. Хруст. Вой беззубого рта. Кровь цвета помады фонтаном в сторону. Стоял, полусогнутый, качался, но не падал, здоровый боров. Расчёт траектории удара – дело секунды. Свист летящего камнем кулака рассекает воздух. Врезал чуть дальше его правого глаза в тонкую косточку виска.

Так бывало часто.

А дальше, Ю, в таких разборках почти всегда следовал вой милицейских сирен и крики наших: “Валим!” И мы сыпали в разные стороны по бесконечным подворотням.

Ю, эти милицейские ребята всегда давали нам немного времени, а только потом пытались отловить. Не усердствуя, впрочем.

Помню, однажды я перестал ходить в сад к Екатерине. Плоская наша среда выхаркнула новый девиз, пришедшийся мне тогда по душе: “Пусть их будет больше – нам больше достанется”.

Вам всё ещё видится этот мальчик славным, милая Ю?

Ещё я помню, как однажды наш старшекурсник гулял возле дома со своей беременной женой. Какие нравы у отмороженных нелюдей – обоих влюблённых избили неизвестные уроды. Больше досталось жене старшекурсника – её два месяца держали в больнице, прежде чем выписать. Ребёнка, понятно, не стало. Вы догадываетесь, Ю, что было дальше, чем ответила наша стая?

Нас было человек тридцать, и мы шли по той же улице, где это недавно произошло. На руки намотали цепи и ремни с нашими бляхами. Мы били всех, Ю. Всех, кто попадался. Не трогали только маленьких детей. Убегающих догоняли и забивали в кровь ногами. Желающих выяснить, в чём дело, молча валили с ног ударами тяжёлой бляхи в лицо. Старики и старухи, мужчины и женщины, подростки – все, кто случился в эти минуты, тут и там лежали на земле, умываясь собственной кровью.

Милиции же, планомерно объезжающей все военно-морские училища, наши офицеры сказали, что в означенный день все курсанты были в расположении училища. А сказав, подписали показания.

Дорогая Ю, вы ещё не устали от моих правдивых писем? У меня имеется для Вас и кое-что повеселее, более трепетное об этом мальчике. Только не замыкайтесь в себе после моих откровений. Вы же другая, не в стае, вы умеете проникнуть и понять.

Юра».

«Здравствуйте, Юрий!

Наверное, я отношусь к тем, кто бежит прямых лучей чувств. Я и загорать не очень люблю, и на солнце нежиться. Люблю тень и полутона, восприимчива к не сказанному, но обозначенному. Всякое знание, сообщённое в лоб, лишь пугает меня. Чем пугает? Некой ответственностью. Знаете, как Экклезиаст писал: «Кто умножает познания – умножает скорбь».

Наверное, не доверяя огромной любви, я просто уклоняюсь от ответственности за неё, понимаете? И не то чтобы не хочу этой любви, просто не готова принять её, мне некуда вместить её, нечем усвоить, впитать и воздать равноценным. Мне нужно время и пространство, чтобы развиться. Развить в себе веру в такую любовь, понять ее истоки.

И странным образом всё, что вы пишете об Юрке, помогает мне в понимании. Словно образ человека, о ком я думаю постоянно, мучительно и напряжённо, проясняется при чтении ваших рассказов.

Нет, вы не шокировали меня этими историями, не беспокойтесь, я не замкнусь. Я мало знаю жизнь с этой стороны, но не сужу Юрку за жизнь по законам стаи. Какое-то время каждый должен прожить в том племени, где родился или куда завела судьба. Прожить, пропитаться духом племени, и только потом либо принять, либо отвергнуть этот дух.

Этот Юрка мне кого-то напоминает, очень-очень сильно.

И ещё – только постарайтесь отнестись к моим словам без предвзятости – мне совершенно очевидно, что Юрка – из породы героев. А ещё точнее, из породы маргиналов. Но не тех, кого принято называть маргиналами, – находящихся в социальном ауте бродяг, а тех, кто всегда и везде на margin – на краю, на пределе. Настоящие герои – они всегда люди края, готовые в любой миг шагнуть за него. Они потому и оказываются в ситуациях, требующих героизма, что им внутренне ближе туда «добежать».

Иногда думаю: а что, в сущности, делает герой? Мне кажется, что геройство состоит не столько в самом деянии, сколько в преодолении сопротивления среды на пути к деянию. Герой – он всегда порвёт любую стаю.

Вот смотрите, ситуация в автобусе с девочкой, задыхающейся в припадке. Юрка концентрирует силу духа настолько, что отбивает для умирающей сестры жизненно необходимое пространство. Мальчик делает так, что равнодушная плотная пассажирская «биомасса» расступается, давая целый метр воздуха девочке. Это свидетельство породы. Породы героя. Ибо люди просто так никому не подчиняются.

Вы, возможно, скажете, что людьми двигал страх оказаться рядом с мертвецом. Но это неважно. Они подчинились Юркиному крику, а какие механизмы психики были задействованы – не суть.

Здесь Юрка – герой положительный, да. В случае с избиением геев в парке – герой отрицательный, по мне. Но уровень ярости – зашкаливает, так высок. Третий случай – возмездие – тоже показателен: у героев обострено чувство справедливости. Это сильнейшая мотивация – справедливость.

Но знаете, какой тип героев мой любимый? Герой милующий. Но об этом потом как-нибудь.

«.

Не сказать в лоб, но обозначить? Да, так и сделаю: любовью буду на тебя тихо дышать, и со временем ты увидишь на замёрзшем окне наших отношений проталины по контуру моих чувств. Я не скажу, я обозначу. Дыханием Юрки.

«Вы, дорогая Ю, обозначили связку “стая-стадность”. Мне надо ответить “браво”, и я это делаю. Теперь объясню почему.

Однажды вечером я вышел из училища и закурил – так делали все. Немного поклубился вялой мыслью под сигаретный дым и замер: в двадцати метрах от меня происходила непонятная толкотня, от которой мысль заклубилась чаще, и я даже услышал её пульс.

Прямо передо мной трое наших парней, самых мощных в роте, вяло отбивались от одного. А тот наступал и часто попадал им ногами и руками по корпусу и лицу, громко выкрикивая кавказские ругательства. Он тоже был курсантом. С другого факультета, на курс младше.

В три прыжка я оказался рядом с кавказским Рембо и свалил его ударом сбоку в ухо. Упал сверху и макал его лицом в осеннюю лужу. Мы тогда его здорово помяли, Ю. А он оказался настоящим спецом то ли в карате, то ли ещё в какой-то восточной борьбе. Это я понял, только отпустив его. Он вскочил и резко ударил меня пальцами по глазам, я сразу перестал видеть противника. Потом он мне разбил нос, и я стал не таким курносым, как раньше. А те трое всё это видели. И не вмешались.

Тогда-то, видимо впервые, мне и стало тесно в границах плоского пространства стаи. Стая, или, как вы верно заметили, “стадо” с радостью отдаст одного, лишь бы сохранить свою целостность и якобы грозную силу.

Мне стало тесно, но знание ещё не вплелось в слова и мысли, и лишь где-то глубоко внутри рождался новый ритм поиска гармонии – я создавал свою стаю. Из себя одного.

Потом я случайно встретил того бойца, что разбил мне нос. Вышло так, что одного моего слова хватило бы, чтобы ему оторвали всё, что у него имелось выпирающего. Но я не сказал слова – этот парень был не в стае.

Впрочем, о моей стадности, о борьбе с ней, о принятии и отрицании, ещё будет много, если захотите. Но с тех самых училищных пор если я и числил себя стайным, то лишь временно и по необходимости, оставаясь главарём и единственным членом стаи своей, о которой никто не догадывался.

В своём письме вы затронули тему героев. Не обижайтесь, но свою причастность к геройскому племени комментировать не стану. Как истинный герой, я скромен. Смеюсь, конечно. Но вот о чём хотел бы с вами поговорить. Мне нужен ваш взвешенный и мудрый взгляд.

Нельзя говорить об умерших плохо. Правда? Да. Почему-то. Хорошо можно. Никак не говорить – можно, а вот плохо – нельзя. Ну хорошо, скажу о них положительно. Тем более что начну с подводников.

Вы помните, как несколько лет тому назад героически погибли ребята? Страшный август, страшная смерть. Несколько суток внутри холодного железа по колено в воде, без еды, света и тепла, ждать помощи и так и не дождаться. Если они не сошли с ума, то у них крепкие были нервы, Ю.

Вы помните, был ещё всенародный траур, все дела.

Только, Ю, мне до сих пор неясно, за что именно объявлен героем России командир погибшей лодки? Может, он потопил вражеский транспорт, как Маринеско? А может, он спас после аварии свой корабль? Или хотя бы одного своего человека? Так за что же ему такая честь?

Вдумайтесь: из всего экипажа только матросов затолкали в эту консервную банку силком, остальные пришли по доброй воле. Так вот у меня вопрос. Офицеры, мичманы и особенно командир той лодки – почему они герои?

Почему не герои те, чьи останки – тысячи – на кладбищах каждого морского городка экипажами лежат, что в море похоронены и забыты, как вы полагаете, Ю?

Герои, конечно, и те, кто каждый день лезет в огонь, своей жизнью рискует, но спасает чужие жизни. Низкий им поклон и вечное уважение. При этом давайте вычеркнем из памяти тот факт, что эти люди надели форму по доброй воле. Забудем. Не было этого факта. Отважные герои – и всё тут!

Спасатели наши, что каждую весну снимают со льдин рыболовствующих спортсменов. Спасают, а сами часто погибают. Тоже герои – не меньше.

Сейчас, в конце письма, добавлю ещё немного, милая Ю. Послушайте.

В нашем любимом городе на Васильевском острове есть речка. Половину её, ту, что ближе к иностранным гостиницам, заковали в гранит. По берегам фонари в виде двойных свечек. На одном из них потемневшая от времени табличка с надписью: “Прохожий, сними шапку. На этом месте, спасая тонущего ребёнка, погиб человек, отец двоих детей”. Под фонарём всегда цветы, Ю. Он, человек этот, не прошёл мимо. Хотя мог бы. Эти фонари потом снесли все, кроме одного, того самого, с табличкой. Не тронули власти, постеснялись, спасибо им. Так и стоит теперь одинокий столб, раздвоенной угасшей свечой уходящий в небо; он не даритель света, только носитель памяти. Только?

Что скажете на всё это, Ю?»

«Мне кажется, – ответила ты, – я плохо объяснила о героях, вернее о породе героев.

Мало ли кого объявляют героем. Мало ли по каким соображениям. Понятия девальвируются, но суть-то остаётся. Если воспринимать вещи на уровне сущности, то путаницы меньше.

Существуют так называемые “героические профессии” – лётчики, подводники, пожарные, разные другие. Когда кто-то из них умирает при исполнении, то по умолчанию числится в героях. Так договорились с обществом. Речь не об этом. “Породистые герои” могут и не принадлежать к “героическим” профессиям. Эпизод, о котором Юрка пишет, ну, табличка у Смоленки, – там мужчина герой, да, так решат почти все, знающие об этом.

Я, наверное, ужасный человек, но я подумала, прочитав об этом случае: хотел ли он жить, этот мужчина? Был ли счастлив в своей семье? Не устал ли смертельно жить с таким сердцем – открытым, отзывчивым? Не страдал ли так, что смерть была милостью в отношении него.

Вот что мне пришло в голову. А надо бы, наверное, восхититься и воздать должное самоотверженности этого мужчины.

Вы читали у Торнтона Уайлдера “Мост короля Людовика Святого”? Там в сюжете несколько человек погибли, когда обрушился мост. Автор исследует судьбы героев, и читатель видит – каждый из погибших мечтал о смерти и получил в этой гибели избавление.

Ну ладно, это такие вопросы… на них нет ответов.

И ещё: я бы хотела побывать на том месте на Смоленке, где табличка.

Что же было дальше у героического Юрки?»

Я ответил спустя некоторое время – устраивался на работу, моей пенсии едва хватало на то, чтобы не умереть. Охранник в гостинице, сутки через двое, нормально. Бомжи во дворе уже перестали тянуть ко мне руки для приветствия, после того как однажды я избил за это одного из них, а другие видели. Жизнь потихоньку нормализовывалась, и я смотрел в этот июнь с надеждой – у меня есть ты. Пусть такая, далёкая ещё, но есть. Я написал тебе так:

«Нет, Ю, восхищаться этим мужчиной не нужно. Ему не нужно. Да и семье его тоже. Только, проходя мимо этого места, даже пьяный перестаёт ругаться, даже болтун замолкает, даже собаки делают свои дела далеко – там не пахнет мочой. Я сам часто стою у той таблички. Стою и ни о чём не думаю – редкий случай. Словно вижу ту льдину, на которую сильные руки вытолкнули утопающего ребёнка, а в следующий момент не стало самого спасателя. Мне об этом один хороший человек рассказал, Ю, знавший женщину, эту памятную табличку организовавшую. Она, женщина эта, видела всё тогда сама…

Не напугал ли я Вас долгим молчанием? О, если так, прошу простить – я был внимателен, когда изучал Уайлдера. Возможно, с тем мужчиной у Смоленки было так же, как вы пишете, возможно.

Ю, давайте я вам расскажу сегодня, как нас призывали быть культурными. Не подумайте лихого, бальным танцам нас никто не учил, ведущая из всех культур называлась физической, и нас в неё окунали вниз кроной, держа сверху за молодые слабые корни. Хотите? Ну слушайте.

Их кто-то злой спроектировал, Ю, пьяный шил, а мы их носили. Наши ботинки. Они и назывались иначе – «прогары». Стоит день хотя бы поносить, чтобы понять – от ботинок, мокасин и тапочек там ничего нет. Там что-то подмешали в кожу, возможно – от рога носорога, отчего прогары не гнулись, не истирались и не ломались. Их даже гуталином чистить не имело смысла – вечный матово-трупный цвет. Когда я надевал их, помню, мне всегда хотелось парить. Но так, чтобы прогары остались на земле, а я бы парил без них.

Когда нам их выдали на складах, про наши ноги забыли, не забывали лишь мы, каждый вечер перед отбоем, после зарядок, нарядов, занятий, строевых, из последних сил выдёргивая комки ступней, а из прогара сливая на палубу кровавый пот. Но они и после этой жидкостной обработки изнутри стойко не меняли своих складских форм, лишь впитывали всю эту влагу и угрюмо воняли под коечками. До утра. Потом всё по новой. Знаете, Ю, у прогаров только каблуки были не родные, из какой-то твёрдой, но беззащитной резины – они быстро стирались под углом с внешней стороны, отчего мы все ходили так, что казалось, будто из-под нас только что ускакал конь.

Нам говорили, что учат и обязательно научат стойко переносить тяготы и лишения военной службы. Мы, дурные, упирались и сквозь зубы матерились, срывая ногтями тройные кровавые мозоли на пятках и пальцах. И лишь значительно позже я понял, насколько всё продумано, насколько выверено и точно рассчитано. Потому что долго ли выстоит против нас грустная вражья морда, которой не подвезли к завтраку апельсиновый фрэш, если наших перед атакой переобуть из прогаров в чудесные обычные ботинки? Да они и ойкнуть, сердитые, не успеют, как уже прибегут весёлые наши и всех их там возьмут в плен.

Но до этого трудного понимания, Ю, пройдут годы, и я до сих пор могу на своих пятках вырезать ножом герб России.

Это ещё не всё из нашего спортивного. Давайте я вам не расскажу, а покажу одну картину, думаю, вам понравится.

Мы подъедем с вами рано, в шесть утра, в Александровский садик, что у Адмиралтейства. Пусть это будет поздняя осень, так чётче лягут краски на холст. Редкие люди спешат по делам, поднимая воротники курток. Из наших с вами ртов при разговоре клубится пар.

Но стоп говорить – из чёрных резных ворот, прямо из-под самого шпиля, организованно выбегают человек сто. Все, как один, в одинаковой спортивной форме, новейшей разработке нашего военного института спортивной одежды. На ногах уже известные спортивные прогары, а от пояса и до колен – чудесной красоты синие спортивные шорты. Такие шорты наш секретный институт – для конспирации, понятно, – назвал “трусы военно-морские, хлопчатобумажные, синие”. Вас удивляет, Ю, почему на наших воинах больше из одежды ничего нет, а кругом почти зима? Ну что вы, зачем им всё остальное? У них ведь есть шорты. В них зимой тепло, а летом прохладно.

Парни пробегают по кругу. Быстро так пробегают. Но это только начало – со второго круга они начинают разгон.

Вы задавайте вопросы, Ю, не стесняйтесь. Вам непонятно, почему все бегают полуголые, а трое стоят напротив ворот, тепло одетые, ещё и курят? Ну, во-первых, здесь таких не трое, а четверо, это старшекурсники, командиры наших бегунов. Одного вы не заметили. Вон он, бежит впереди всей колонны радостных спортсменов. Он пробежит один круг и остановится у ворот, а следующий круг будет вести уже другой из одетых. Так они и меняются. А отчего курят, могли бы и сами догадаться. Закуришь тут, когда спортивных чудных шорт не досталось. Ну нет на складе их размеров, не подвезли ещё. Вот они другую одежду и надели, по теплоте шортам адекватную. И курят стоят, злятся, стало быть.

А те, которые по садику уже десятый круг наворачивают, вовсе не матерные слова кричат, Ю, ну что Вы. Это песни такие спортивные, патриотические. Немного злые, конечно, песни, ну так ведь и родина наша всегда в опасности, а как вы хотели! Где это люди смеются, где? Да не смеются это они. Радуются. Рады прохожие, что бояться им нечего с такими вот защитниками славными, с такой вот силищей огромной. Вот и счастливы люди. Вот и улыбаются по-доброму от этого. А вовсе не потому, что у кого-то на синих шортах резинка лопнула, а он уже третий круг бежит и того не замечает.

Вы, Ю, только не думайте, что вон тот, который упал, лежит потому, что у него силы закончились. Не надо, не надо. Ищет он чего-то на земле. Что-то важное. Да мало ли чего ищет. Может, ключи от машины уронил. А может, и того страшней – нитка от синих шортов из шва распустилась и выскочила. Её ж поднять надо. А как вы думали? Секрет ведь. А тот, что у фонтана стоит, не блюет вовсе, нет. Расстроенный он – весь день хочет тут бегать, да начальство сердится, не разрешает.

Зачем вам эта нитка синяя, Ю, зачем вы подняли её с земли? Да нет же, нет, простите меня, пошутил я – не в шортах дело, просто Родину надо любить. И мы любили. Как умели.

А ещё я всегда спортивен был и, помнится, всех мальчишек во дворе обгонял в беге на скорость. Летом. В резиновых сапогах. А они все в кроссовках и кедах. И дело не в том, что обуви у меня не было нормальной, – только когда я в сапогах был, у пацанов и оставался шанс, который, впрочем, они ни разу не использовали. А в училище, стыдно сказать, я однажды ночью прокрался на кафедру – это было единственный раз – и наставил себе оценок. Да-да, Ю, вы догадались – это была кафедра физической подготовки.

И ещё. Спортивную славу родному училищу я добывал, уходя в самовольные отлучки. И посему когда я эту славу таки добыл, то про это всё молчал, иначе меня бы наказали. Угадайте, что за сомнительный вид спорта то был? В команду бокса меня не брали – у нас достаточно бойцов с блестящими регалиями. А в беге прославляться я и сам не захотел. Несмотря на нашу модную экипировку.

Потом я буду ещё много рассказывать вам обо всём. Мы с вами вместе поищем ту самую культуру в среде офицеров флота. Может, и найдём. Почему-то мне кажется, что и у вас были непростые отношения с обязательным спортом. Расскажете мне потом? Впрочем, вам-то оно к чему?! А мы защищали Родину.

Пойду пробегусь, что ли, вокруг дома, вспомню молодость.

Юрка».