Текст книги "Меня расстреляют завтра (сборник)"

Вот такой пришёл от тебя ответ. Ответ пришел, а я сидел и не знал, что с ним делать…

«Здравствуй!

Меня буквально разрывает непонятное чувство к этому герою-персонажу. Как обозначить это чувство – не знаю. Больше всего оно похоже на страдание. Скажи, ведь это всё – было? И было не с кем-нибудь, а с тобой?

Мы поженились скоропостижно – так спешат укрыться в бомбоубежище при звуках воздушной тревоги. Наш брак – два притиснутых друг к другу тела, две души, в темноте узнавшие друг друга на ощупь. Но период убежища неизбежно заканчивается, я знала это.

Уехала, потому что не хотела видеть, как тает волшебный жёлтый диск луны в утреннем небе, – уверена была, что так же растает твоя любовь ко мне. Слишком уж яростная она – такие чувства не длятся долго.

А сейчас… Я читаю “Юркины” письма и начинаю понемногу понимать тебя. В сердце что-то такое образуется – что-то сообразное тебе и твоей любви. Место обитания для нее – понимаешь?

Помоги мне. Напиши – от себя или от “Юрки”, как хочешь – но напиши мне о том, как ты жил до меня. О первом браке. О первом корабле. О людях. Я хочу побывать с тобой там. Хочу быть с тобой там. Пусть ты меня не знал тогда, но хочу именно быть там – словно перенестись во времени. Потому что я люблю и того тебя тоже.

Пусть это будет письмо, или рассказ, или пол-листа ругани – как хочешь. Мне нужен тот ты, чтобы суметь принять тебя нынешнего.

Ю. В смысле, Юля».

Сладкая боль – читать такие письма. Но что ответить? Было ли всё это в моей жизни? А почему не могло этого случиться с кем-то ещё? Верно пишешь: скоропостижно поженились, стали скорым приютом друг для друга, бомбоубежищем. Быстро увязали судьбы, наскоро не поверила, стремительно уехала, мгновенно побоялась… Ты – ветер. Сквозняк, ловящий моменты перепада давлений, ими же и питающий свою подвижность. Порыв воздуха тёплого, осторожного, нежного, ласкающего. Не веришь и боишься. Боишься и не доверяешь.

И всё же только благодаря Юрке и его рассказам ты снова назвала меня своим. Юрка стал тем мостиком, который высветила Луна, мостик-вектор единственно верного движения тебя – ко мне.

Я не мог отказаться от Юрки. Стереть его, словно условие решённой задачи со школьной доски, означало бы – предать его. Предать, оставить нас двоих наедине и снова рискнуть тобой – так я рассуждал.

Юлька, милая, родная, любимая, сказал я тебе, за Юркой стоит вполне определённый человек. Я, скажем так, знаком с ним и потому знаю разные подробности его жизни, но в то же время Юрка – образ собирательный. Ты вспомни, ведь мы же вместе его придумали, «родили», а дальше его растил я. Ты правда хотела бы, чтобы я был таким же, как он?

Мне нечего тебе сказать. Я такой, какой есть. Впрочем, я заболтался, и ты, вероятно, уже сдвинула брови. Передаю слово Юрке, он собирается рассказать тебе, о чём ты просила.

«Здравствуйте, Ю!

Вы хотели побывать со мной повсюду – извольте. Знали бы вы, насколько приятно ваше желание посмотреть в моё прошлое. Я расскажу всю правду о нём, немного подсвечивая тусклым фонариком тоски по невозможности изменить его.

Хотите, о Москве? О том, как я побывал на Красной площади первый раз в жизни? О, это душевная история, как мне кажется.

Я уже был на третьем курсе, и вот в один из погожих дней сентября нас – всё училище, тысячи полторы человек – сняли с занятий и построили на плацу. Надвигалась какая-то тайна; нам не объяснили внезапность построения – мы ждали разгадки и волновались.

Все военные тайно недолюбливают тайны – через десять быстрых минут пришёл начальник училища и сказал, что он нами и собой горд, потому как за высокие показатели не-помню-чего нам выпала честь блеснуть в сухопутной столице своей выправкой – поучаствовать в ноябрьском параде. Сказав это, адмирал выдержал торжественную паузу.

Вы, конечно, не знаете, Ю, что у военных принято встречать паузы начальника радостным воплем «ура». Причём без команды. Если, конечно, волны, исходящие от начальника, донесли до военных торжественность и радость, а не, скажем, грусть-печаль-стыд – тогда ничего орать не надо, а вовсе наоборот, нужно плотно сжать губы, сдвинуть брови и виновато опустить лицо.

Адмирал терпеливо выждал вдвое дольше, чем обычно положено для паузы, и, так и не дождавшись от нас воодушевления, сказал, что поедут только те, кто хочет. Вот тут уже хотелось выразить восторг, но мы чувствовали подвох и не находили его. Но искали. Но не все.

Двое курсантов третьего факультета вышли из строя, выражая нежелание участвовать в параде – они самыми первыми из всех не обнаружили подвоха. И на парад они действительно не поехали. Правда, в училище мы их больше не видели никогда.

Потом адмирал сказал, что он в нас – тех, кто остался, – верил всегда, и отпустил первый, второй и пятый курсы. Вот тут и грянуло то самое “ура”, Ю, и вы должны уже догадаться из чьих глоток.

А мы, третий и четвёртый курсы, на следующий день спешно выехали в Москву. Нужно было торопиться, ведь до парада оставалось полтора месяца.

Москва! Я был там впервые. От воспоминаний о месте нашего проживания осталось лишь осознание того, что где-то в Москве, где именно – не знаю, есть аэродром, где нас расселили в палатках. Аэродром обнесён высоким забором, через его щели мы видели краешки домов и стремительные фрагменты человеко-теней.

О, мы там имели бодрый быт. Сонными быть нам не давали, а мы же напротив – выглядели сонными всегда. Жили в палатках. В огромных брезентухах на двадцать человек. Осенью. В Москве. На голой земле. И маленькая буржуйка у входа. Входную откидную дверь и сантиметров двадцать вглубь палатки она успевала обогреть. А в дальнем конце нашего жилища в ожидании желанного сна наши парни выводили на заиндевелом подволоке письмена, коченея от холода. Чаще пользовались жёсткой прозой с упоминанием адресата, его звания, фамилии и группы тухлой крови.

А ранним утром – быстрый завтрак, пятиминутный перекур и тренировки.

Тренировки. Отработки.

Это у них называлось “коробка”. Десять шеренг по шестнадцать человек в каждой. Не строй, не сброд, не толпа – “коробка”.

Били ботинками по взлётке три часа без остановки, затем нам устраивали перерыв – подвозили огромный бидон чая и выдавали по кусочку чёрного хлеба, на который пристраивали малюсенький кусочек сала. Несладкий чай из железных кружек ранил обветренные губы, чёрствый хлеб царапал дёсны, а сало вязало глотку комьями соли. Как же это было вкусно.

А потом оставалось ещё четыре минуты для отдыха. И тогда я, как все, бросал на траву под голову автомат и воздушным шариком, мягко, ватно, проваливался “к маме”. Не своей, а какой-то абстрактной, всеобщей такой “маме”, большой, тёплой и уютной. Она кормила меня грудью, а я чмокал от удовольствия и, как в детстве, не боялся описаться.

Эти четыре минуты были самым ценным нашим сокровищем. Когда ночью в палатке мы выживали в холодной дрёме, нам снились эти четыре минуты.

После ещё два часа до обеда избивали башмаками асфальт. У нас было полчаса на то, чтобы дойти строем до городка – минут десять, сдать дежурному автоматы – минут пять, дойти строем до столовой – минут пять и ещё простоять около пяти минут в общей очереди из “коробок” морпехов, десантников, лётчиков и всяких других мотострелков, чтобы наконец попасть в столовую. И оставалось пять минут на весь процесс обеда, который всегда оказывался подгоревшим, первое и второе без мяса, а посуда щемила обоняние хлоркой.

Однажды мы, две “коробки” моряков, устроили голодный бунт. Подошла очередь, нам приказали: “Справа по одному в столовую бегом марш!” – а мы остались на месте. Дежурный офицер ещё три раза отдавал нам приказ, затем сказал: “Жеваный ваш рот” и дрожащей рукой потянул пистолет из кобуры. Что он хотел с ним делать, нам было неинтересно, но когда дежурный в тишине со щелчком передёрнул затвор, один из наших сказал ему: “Стреляй, сука”, а мы все поддержали его сиренным посылом офицера куда следует.

Дежурный убежал жаловаться, забыв затолкать пистолет в кобуру.

Потом явилась высокая комиссия, в которой состоял даже один старенький маршал, и обед наш стал лучше, к тому же к нему добавили огромных пятнадцать минут. И того дежурного мы больше не видели. Теперь был другой, он нам всегда улыбался.

После обеда нам давали целый час. На что хочешь. Мы лежали в палатке, прогретой дневным солнцем, и курили.

Затем следовала очень трудная послеобеденная тренировка – после этого часа так и не отдохнувшее тело отказывалось подчиняться и передвигалось силой, наверное, космоса. Всё происходило так же, но без сала, чая и «всеобщей мамы», без перерыва то есть.

И после ужина тренировка. До отбоя.

Помню, дней через пять после начала «выпавшей нам чести» в голове своей я мог наткнуться лишь на одну мысль, заключавшуюся в непривычном для меня отсутствии и бесполезном поиске хоть какой-нибудь мысли.

И так каждый будний день. В выходные лучшую по итогам недели шеренгу отпускали в Москву на несколько часов. Остальные шеренги считались наказанными – их ставили в угол. В смысле – они снова ходили на взлётной полосе.

Ещё помню, что наше, морское, место в общем строю было промеж “коробок” морской пехоты и десантников. Я не знаю, Ю, откуда набрали таких больших людей. Их, наверное, кормили насильно, а какать не давали, и тех, кто остался жив после этого, пригнали на парад. А мы между этих гулливеров смотрелись словно дети среди взрослых.

В один из выходных ко мне приехала из Питера девушка. Поселилась на окраине, сняв на вокзале у местных торговок жильём комнату за шестьдесят рублей в сутки, что по тем временам было разорительно. В другой комнате проживали хозяева и зорко следили за постоялицей, выгоняя её на улицу каждое утро в восемь часов, запрещая пользоваться даже чайником. Другой квартиры она не искала, так как каждый день надеялась увидеть меня и уехать домой.

По утрам было холодно, и колкий октябрьский морозец пробирал её до того места, где должна быть душа. Но душу согревало нечто посильнее мороза, и она ехала со своих окраин на ВДНХ – не знала, куда ещё можно поехать и чем себя занять до вечера. Сидя на лавочке одна-одинёшенька, ела мороженое – больше ничего не продавали, а кафе в такую рань тогда не работали даже в Москве, – и дворники крутили пальцем у виска. Так она прожила в Москве неделю, и мы наконец смогли встретиться. Через полгода она стала моей женой.

Я спрятался в неё, впервые в жизни перестав пропускать сквозь себя колкие разряды электрошока собственной бесхозности и ненужности. Это так важно. Вот я лежал, чадил и тлел, но меня подобрали, сдули пыль и пепел, отогрели – и ничего на свете мне не было нужнее.

Наконец настал день Седьмого ноября. Мы встали, оделись, умылись, взяли автоматы и – по машинам, на главную площадь страны. Волнения не было.

Метров за сто до Красной площади нас выгрузили из машин в переулок, мы построились и пошли. Место морского полка было почти напротив Мавзолея, чуть сбоку. Это было холодное утро. Мы стояли около часа, и сквозь две пары носков и подошву ботинок, которую то и дело приходилось отрывать от булыжника – тепло ног растапливало наледь, а холод студил с боков и приклеивал, – я чувствовал неровный камень площади.

Наконец на трибуну Мавзолея поднялся президент Советского Союза в окружении своих партийцев. О, Ю, вы не догадываетесь, как остро мы тогда уважали президента – ещё бы, он мог приехать и позже, но уложился в срок.

Началась ритуальная часть – генерал, стоя в машине с открытым верхом, объезжал строй и, останавливаясь у каждой “коробки”, мощно рычал: «Здратаварищи!» Он подъехал и к нам, и мы словили ту самую торжественность после рыка и паузы – дали залп из троекратного «ура!».

После праздничной речи президента начался выстраданный парад, который, к слову сказать, запомнился мне немногим. Это был последний ноябрьский парад страны, которой – но мы не знали тогда – скоро не станет. Именно в то утро, вскоре после военного парада, была совершена знаменитая попытка убийства главного человека страны. И, как мы узнали позже, неудачная попытка.

И ещё. Все эти полтора месяца, что нас плющили, утюжили и стращали, как часто у нас бывает, оказались никому, ну совсем никому не нужным. Булыжник на площади положен давно и неровно – мы не шли, не чеканили, как на аэродроме, шаг – мы отплясывали свирепый танец, еле удерживая шаткое равнение, мы почти ломали строй. Но, как стало известно потом, морские полки прошли лучше всех и наш главком имел за это благодарность.

Потом нам дали недельный отпуск, я тут же улетел на родину в Казахстан, где мои земляки не верили, что я только что из столицы и что она всё-таки есть, наша Москва.

Такая история. Ваш Юрка».

Часть 3

«Здравствуй, я прочитала о параде. Поражает, просто убивает непропорциональность вложенных сил и цели вложения. Какие-то немыслимые жертвы богу показухи.

Ради чего вообще устраиваются парады? Вероятно, это аналог древних ритуальных мистерий. И тогда попытка убийства генсека – аналог принесения жертвы. Кому? Тому же равнодушному богу показухи?

Напиши мне, что тебе повезло в браке с той девушкой, что так терпеливо дожидалась тебя в Москве. Что у вас родился ребёнок – девочка? Мальчик? Близнецы?

Наверное, она поехала с тобой вместе по распределению? И повезло ли тебе с распределением? Что это был за корабль? Пиши, я хочу получать большие письма. Хочу много букв. Жду».

Улыбнулся, ага. Тебе будет много букв, обещаю.

«Здравствуй!

Вначале расскажу о распределении и о том, что этому предшествовало.

Нет, он не кричал на меня, мой командир, не топал ногами. Он оставался обычным, каким мы привыкли его видеть – открытым, прямым и честным. Ещё он умел шутить и заразительно смеяться. Но в последние несколько месяцев, почти с самого начала пятого курса, всё реже мы видели на его лице радость – в роте объявился “стукачок”, и училищное командование почти ежедневно вызывало командира, ставя его, как у нас говорили, на четыре кости. Не меняя его положения, рекомендовали пересмотреть отношение к службе, в противном случае обещали уволить без всяких полагающихся пособий, или, проще и доходчивей – пинком под зад выгнать из армии в дворники. Они там знали всё. Кто в нашей роте ушёл в самовольную отлучку, сколько рюмок поднял за ночь на вахте сам командир, кого, когда и за что прикрывают старшины взводов, когда прогульщики вместо лекций занимаются кто чем. Как в таком режиме продержался командир, я не знаю. Он честно пытался навести чёткий порядок, несколько раз не пил периодами аж до месяца – а его всё вызывали, наказывали и угрожали пнуть под зад. Так прошёл весь пятый курс до самого выпуска, и мне бы не запомнился этот факт, если бы не событие, которое случилось в самом конце пятого курса, почти перед выпуском.

– Прости меня! Прости, Юрка, дурака старого! Мы нашли их. Тех, кто стучал. Прости меня, если можешь. Я ведь думал, что это ты меня сдаёшь. Проси теперь что хочешь. Я всё сделаю, что смогу, – командир сидел в своей канцелярии, куда вызвал меня, и плакал.

Близилось распределение. И я не попросил его улучшить – уже знал, что командир хлопотал за меня, но ему сказали, что поздно, списки отправлены и ничего изменить нельзя. Я так и поехал лейтенантом туда, куда ехать в те года считалось непрестижным. “Знаете, что такое Дальний Восток? – говорили тогда. – Это зад. А что такое Приморье? Это центр того зада. Там минимальные надбавки – широта Сочи. Там пришибленный ветрами и тайфунами климат – долгота Магадана”. Я поехал туда, куда сам командир меня и вписал ещё месяц назад – в Приморье, – думая, что хоть таким способом отомстит за то, что ему пришлось пережить, как он полагал, по моей милости.

А в той же самой канцелярии, где мы сидели с командиром после литра водки, простившие все грехи друг другу на весь остаток жизни, ровно год назад происходило нечто связанное с тем, о чём говорилось выше.

В тот день, на четвёртом курсе, к нам пришёл неизвестный капитан второго ранга с по-детски трогательным лицом, светившимся, как весеннее ласковое солнце, теплотой и заботой.

Командир построил нас для приветствия гостя, но тот вскинул руки и попросил командира лишь предоставить ему канцелярию для, как он сказал, работы и вовсе обойтись без докладов и расшаркиваний. Человек мне приглянулся.

Затем нас стали приглашать по одному в канцелярию. Дошла очередь и до меня. Когда я вошёл, капитан обрадовался так, будто мы были с ним родственниками и очень долго не виделись. Тряс руку и много раз повторил моё имя-отчество, которое за четыре года военной службы я стал уже забывать, потом предложил присесть и выпить чая. Стул я занял, от чая отказался.

Он так быстро и много стал мне рассказывать, что я не успевал подумать, зачем мне, почти лейтенанту подводного флота, столько знать о перестройке, о планах натовцев и о голодных африканских детях. Как только повисала пауза, где я мог задать себе вопрос, как тот снова говорил – уже о сионистах и наших беспризорниках, которых больше всего почему-то в Приуралье. Я успевал только соглашаться, кивая головой. Моё одобрение его воодушевило настолько, что он подмигнул мне и рассказал о том, что моей маме в Казахстане сейчас живется несладко, а он, капитан второго ранга, конечно не всемогущий, но может сделать многое, очень многое. Для меня и для неё.

Мне в тот момент показалось, что он меня по-братски любит. И только я про это подумал – вот, мол, нашёлся мой сводный брат, – как тот сказал мне, что очень рад, что мы с ним договорились.

Я глупый был, я сказал, что тоже очень рад, только не знаю, про что мы договорились.

Услышав это, капитан второго ранга рассказал про индейцев, их несчастных жён и голодных детей, и мне казалось – вот сидит передо мной общий папа, он скоро разберётся и всех их там накормит. Мысль мне нравилась, мне тоже было жаль индейских детей, и я опять одобрительно кивал.

Мой собеседник, заметив одобрение, сиял лицом мирового победителя чумы, холеры и голода. Он сказал, что давно не встречал такого понимающего собеседника, как я, что он знал, что не ошибётся во мне, потому что им – тем, кто стоял за ним, как он сказал, – уже давно нужна моя помощь. Я пожал протянутую руку и сказал, что коли так и от меня так много зависит, то я готов.

Капитан второго ранга радостно потёр ладони и перешёл к конкретным инструкциям. Раз в месяц я должен приходить к нему в кабинет, пить настоящий кофе и немножко – как он сказал – рассказывать о том, что делается у нас в роте. А уж он за это несложное, но такое полезное дело устроит хорошую жизнь, и у меня не будет печали.

– Вы же любите Родину, Юрий, – то ли спросил, то ли уже ответил в конце инструктажа мой благодетель.

Я ответил, что да, люблю. Очень. Просто мне не нравится кофе. Я встал и вышел, протянутой бумажки так и не подписав. В спину кричали рифмы слова «черпак», ругали мою маму в Казахстане, и кричавший уже не казался сводным братом. Когда я открыл дверь канцелярии, чтобы выйти, услышал мягко-просящее: “Пожалуйста, следующий”.

А потом был пятый курс. С вечно злым на меня командиром и огромным количеством нарядов на службу и других наказаний. А потом было его окончание. А потом состоялась та самая беседа с командиром.

Вот так я распределился.

Знаешь, у меня ведь всегда так было. Ни одна история, где можно влипнуть в неприятности, не проходила мимо, меня не касаясь. Всегда влипал. А ещё почти все люди моего окружения в первые минуты предпочитали думать обо мне плохо. Наверное, у меня такое лицо, а у них такой обычай. Я не знаю.

Вот и в семье моей тогдашней не всё было гладко. Наверное, не бывает семей, где всё ровно, но у меня было по-своему, и раз уж ты просила, то вот.

Мы познакомились с моей будущей женой Лидой, когда я только начал третий курс, в сентябре. В садике перед училищем сидели на скамейке две девушки, одетые, по моим понятиям, шикарно. Они вели себя громко и раскованно. Я подошёл прикурить. Разговорились. Я нёс всякую ахинею, пытался «выглядеть». Мне внимали и не осмеивали. Одна из них оставила мне телефон, я позвонил на выходных, и мы пошли в кино.

Лида меня быстро вычислила, сразу после фильма так и сказав: «Ты не такой, каким пытаешься выглядеть». А я пытался выглядеть загадочным, многословил, окружая свою персону разными тайнами, туманным, но значительным будущим то ли адмирала, то ли серьёзного бизнесмена.

И я сдулся – мне понравилось, что меня видят насквозь. Никто не видел до этого. А самое обидное – никто и не пытался.

Меня окружили заботой, а я до этого и не знал, насколько это может быть приятно. У меня наконец появилась вкусная еда, хорошие сигареты, а не одна пачка «Беломора» на неделю, как раньше. Что сказать… Мне нравилось. Нравилось быть нужным, нравилось, что я нравлюсь, и я пытался соответствовать. Тонул в ней, отдавал себя радостно, без остатка. Я был уверен, что люблю, я любил.

Свадьбу предложил я. Зачем тянуть – я люблю, меня любят. К тому же я смогу официально приезжать к ней домой, законно как муж жить в этом доме. Есть как человек. Да, это было важно – есть хотелось всегда.

А потом была свадьба. Свадьба, которую организовала её мама, в ту пору влиятельный в городе человек. Свадьба, на которую прибыли и мои родители, и их приняли празднично-снисходительно. Свадьба, на которой мой папка упился, танцевал матросские танцы, пел матерные песни, а из-под рубашки его зеброй таращилась тельняшка. Но я впервые, пожалуй, в жизни, не стеснялся своего родителя. Потому что видел себя уже в другой семье, другим человеком наконец-то. Поменял статус, что ли. И тоже был снисходителен к пьяному матросу. Свадьба, на которой пьяная мама плакала. Не оттого, что её сын обретает семью и, как принято считать, уходит из-под мамы. Нет. Она плакала пьяно и горько, потому что папка от неё ушёл два года тому назад. Экий кобель, нашёл себе красавицу молодую и всё такое. Свадьба, на которой оба моих родителя по праву давали свои советы. Пьяные и глупые, полагая, что так положено. Уклончивыми ответами я уводил их в сторону. Свадьба самого жгучего контраста – чёрно-белого. Прокуроры, первые бизнесмены Питера – и мои родители. И человек пятнадцать пацанов из роты – они не контрастировали, они только пили и кричали «горько», а когда мне надоело каждую минуту вставать и целоваться, то ребята целовались уже сами с кем придётся.

Свадьба, на которой нам надарили столько денег, сколько я не видел никогда, а мои ребята вспоминали об этой куче ещё года полтора и всё норовили у меня занять.

Отгремело. Получилась семья. Начались будни, которые, впрочем, от праздника отличались для меня немногим. У меня появился дом, где меня любят. У меня было много еды, и я впервые в жизни наелся бананов и апельсинов, как мечтал когда-то. А ещё я узнал, что простой хлеб бывает вкусным. Почему-то у нас в Казахстане продавали невозможно противный хлеб, твёрдый и пахнущий просохшей половой тряпкой, есть его было пыткой.

У меня появился свой стол, за которым я мог читать. Глупо утверждать, что я не считал себя счастливым.

Я в ответ любил. Неистово, безумно, погружаясь в Лиду полностью, без остатка. Помню, мы заступили в гарнизонный караул на гауптвахту на Садовой улице, охранять военных преступников. На построении начальник гауптвахты что-то говорил и вдруг неожиданно замолчал, заметив на пальце одного из караульных обручальное кольцо.

– Снимите!

– Не сниму, – ответил строптивый курсант.

– Устав запрещает. Я вам приказываю!

– Не вы его надевали, не вам и снимать!

Меня за невыполнение приказа “бросили в темницу”. Правда, через пару часов командир роты меня оттуда вызволил. Вот так я любил. Как умел. Мне нечем было воздать ей за то, что стала для меня и женщиной, и мамой, по которой, вернее, из-за фактического отсутствия которой я проплакал почти всё детство. И я честно любил.

Почти сразу после того как я поселился в их доме, обнаружилось, что я своим постоянным присутствием всех, кроме Лидочки, не очень-то радую. Просто присутствием. На меня смотрели как на того, всё ещё чумазого парня, возможно, имеющего корыстные цели относительно их богатой семьи, – так мне казалось. Я гнал эти липкие мысли. Но иногда прорывалось. Где-то что-то клал не на место, и тут же мне напоминали, что я «из колхоза», что нахожусь в культурной столице и обязан, хочу или нет, чтить законы образованной семьи.

Лида в такие моменты всегда бросалась за меня в бой. Мне казалось, что она разорвёт любого, кто посмеет со мной так говорить. Потом какое-то время было тихо, а затем опять начиналось. Меня пытались приучить к культуре. А я молчал. Всё равно был счастлив, потому что никогда не имел столько красивых книжек. Много ли надо бывшему шантрапе и беспризорнику-при-живых-родителях? О них, о своих настоящих родителях, мне не хотелось вспоминать. Как отходила и злая память о том, что всей роте присылали посылки из дома, деньги, пусть небольшие. Всем, кроме одного курсанта, который уходил далеко, где никого нет, и плакал. Правда, ребята с ним делились. Некоторые.

Для Лиды не было иных интересов, кроме моих. Нет, свои у неё, конечно, имелись. Но важно было занять позицию помощи своему, а всё остальное после. Мы с ней никогда не задумывались, прав ли другой. Сначала защищали друг друга. А лишь после, и то не всегда, разбирались, справедливы ли были наши действия.

Лида моя, знаешь, вошла в легенды не меньше моего. Один раз она приехала к училищу и ждала меня. А я куда-то пропал, телефонов же тогда не было. Лида курила одну за другой. Тут на КПП появился тогдашний наш заместитель начальника училища Лебедев. Этого страшилу в погонах капитана первого ранга многие у нас помнят. Самое романтичное, что у него имелось в голове, – это устав. Его все боялись, съёживались при виде его, старались слиться с ландшафтом. Он был грозен. В тот день он вышел на КПП и увидел, как кто-то курит. Где-то в уставе было написано, что этого вблизи КПП делать нельзя. Насколько именно вблизи – указано не было. Поэтому Лебедев распорядился, чтобы немедленно перестали курить. Ещё что-то сказал про колхоз. Мол, так делают женщины только в колхозе, доярки, мол. Лида ответила, чтобы тот немедленно шёл туда, где ему самое место – в задницу. У Лебедева случился абсанс, курсанты исчезли совсем. А после эта история зажила своей жизнью. Однажды ко мне на корабль, где я буду служить позже, приедут лейтенанты. И делясь прошлым, станут наперебой рассказывать мне историю о том, как какая-то девушка послала матом самого Лебедева.

Через год после свадьбы, недотянув одного дня до годовщины, у нас родился сын – Данила. Родился крикливым мальчиком, с раннего детства ненавидя сон как нечто враждебное. Наступило время недосыпа, перепачканных пелёнок и круглосуточной мечты о тишине.

Юра».