Текст книги "Меня расстреляют завтра (сборник)"

Вадим Сургучев
Меня расстреляют вчера (сборник)

© Сургучёв В., текст, 2015

«Геликон Плюс, макет, 2015

Юго
роман

Предисловие

«Взмыть в небо желанием, поступком, мыслью; зная, что будешь непонятым и не прощённым за вольность, всё равно остервенело взмыть, оставив далеко под собой зависшую в чёрном космосе Землю.

Обернуться, взглянуть и улыбнуться, примерив и ощутив сладость боли от никогда не заживающего пореза на теле любви, отдавая ветру последний выдох:

– Я тебя залюблю до проталины в марте, не оставив себя у себя.

Отдавая, белея губами, чернея лицом, но обязательно улыбаясь».

Я вот так красиво хотел написать, но передумал и решил обойтись без предисловий.

Часть 1

Наше утро наступило в час дня, потому что я всю ночь поздравлял тебя, дарил букеты цветов и нежности так, что ты иногда смущалась самой себя: «Неужели всё это происходит со мной?» – как бы спрашивала и прикрывала раскрасневшееся лицо ладонями, а я их отводил. Потом меня поздравляла ты, и уже становилось непонятным, кто из нас женщина.

На работу с утра нам было не нужно – я уже несколько дней в отпуске, а у тебя работа на дому или по заказу, поэтому мы проснулись тогда, когда нормальные люди готовили обед.

Я слышал, как ты рядом со мной потягивалась, мурлыкала, осторожно повернул голову – нет, ещё не проснулась, хотя уже не во сне, но лишь на пути к пробуждению. Решил тебе помочь, тем более что ты удобно повернулась спиной ко мне и раздвинула, словно в беге, ноги. Мой торопыга указывал точное направление и тянул за собой. Покачал тебя на качелях, показалось, что так я помогаю твоему воображаемому бегу. Проснулась окончательно.

– Доброе утро, милый, – повернулась ко мне. – Мне приснилось, что мы с тобой уже ровно месяц. Я бежала к тебе, мы собирались отметить. Странно, какой приятный был бег, никогда такого не испытывала. Я бы побегала ещё.

– Это хороший сон, Юль, – засмеялся я. – Мы бежали вместе, тело в тело. Потом я передал тебе эстафетную палочку и стал легче грамма на три.

– Да нет, на все триста, пожалуй, – смеялась ты.

Долго хохотали вместе, нежились под одеялом, и вылезать нам не хотелось.

– Хорошо с тобой, хорошо в отпуске, хорошо в нашей маленькой квартирке, хорошо от чистоты и уюта. Всё потому, что ты. Есть. У меня. Теперь, – мне казалось, что я красноречив, но ты меня не поддержала, лишь улыбнулась и потащила гулять на улицу, в наш не по-зимнему мягкий питерский февраль.

– Хотела поговорить с тобой, – сказала на улице, когда мы подошли к талому, томящемуся переменной погодой льду.

Я сказал, что всегда рад слушать, внимать, понимать и не переспрашивать.

– Напрасно ты смеешься, я вполне серьёзна. Мы вместе уже месяц, а что знаем друг о друге? Ты не рассказываешь о себе, не расспрашиваешь обо мне. Я не понимаю этого, и это меня настораживает. Такое чувство, что ты, найдя меня, перестал принимать всё другое, будто упал в меня. Пойми верно, я люблю твою объёмную любовь, она меня греет так, как ничто раньше. Но непонятного страшусь. У меня такого никогда не было. Будь твоя воля, ты бы бросил работу, книги, еду даже и проводил бы всё время в кровати со мной. Кто ты? Откуда взялся?

– Разве это важно? – я искренне не понимал твоей печали. – Я, конечно, откуда-то взялся, но мне это знание совсем не нужно. Я хочу перечеркнуть и твоё, и моё, то, что было у нас до нас. Будто мы только родились.

Ты погрустнела, я заметил и, пытаясь тебя утешить, сказал, что имел обычное хорошее детство, нормальную жизнь, но как бы и не жил, и только встретив тебя, понял, что не жил, что без тебя всё это было – пресное тесто дебильной рутины.

– Ты говоришь те слова, которые способны меня успокоить, верно? – печаль на родном лице усиливалась. – Я не люблю слов ради слов. Ты не понимаешь, мне не нужно временное успокоение, я должна знать тебя. Потому что, видя твоё погружение в меня, видя, как ты пророс там, во мне, я страшусь того, что мне нужно воздавать за это, а я не знаю, сумею ли. Я не знаю, что буду делать, как дышать, если, воздав тебе за тебя, также прорасту в тебе, а потом ты вдруг поймёшь, что обманывался, и оторвёшься от меня. Я боюсь, поэтому мне и нужна правда.

Я прикурил на легком ветру, затянулся и задумался. Что же я мог сказать ещё, коли уже убедил себя, что родился месяц назад.

– Мне нравятся те, кто на грани, – сказал я через пару минут. – Ты на грани. Висишь, пытаясь заглянуть за край понимаемого, ты на вершине нежности, я тебя всегда хочу поэтому. Ты выходишь из общего строя. Мне нравятся те, кто неловко чувствуют себя со всеми. Сам всегда хотел быть таким, но не выходило, потому и тянет.

– Со мной-то ясно, – ты впервые за всю прогулку засмеялась. – Но, может быть, есть ещё кто-то. Из тех, которые тянут, скажи, я пойму, ты мне станешь понятней.

Я сказал, что, конечно же, есть. Есть такие, которые трупами своих бывших жизней трамбуют пространство, которого раньше не было, там, за гранью. И благодаря таким людям у нас, у остальных, этого пространства становится больше. Мне бы хотелось написать об этом книгу – так я сказал.

– Книгу? – ты удивилась. – А сможешь? Видимо, нужно и самому каким-то образом быть причастным к тому, что пишешь, хоть краем крыла задевать. А ты разве герой? Не обижайся, но весь твой героизм лишь в полной отдаче мне. Это другое. Хорошее, но другое.

Долго ещё гуляли у залива, молчали. Наконец у меня мелькнула мысль, как мне показалось, хорошая, я улыбнулся и озвучил её:

– Хорошо. Я напишу другую книгу, про другого героя. А лучше, ты знаешь, давай напишем её вместе. Про мальчика. Всё выдумаем, пропишем, срисуем с других шаблонов, и, может, тогда я стану тебе ясней? Назовём его, например, Юрой.

– Да, – ты ответила, и я почувствовал, что снова тебя хочу. Хочу именно в это твоё «да», хочу долго и со стонами – и потащил тебя домой чуть не вприпрыжку.

– Ну это же так просто, – вот уже полчаса, как ты журчишь апрельским ручейком своего голоса. – Пойми, никто не винит тебя – да и не имеет права – за счастливый жребий сытого детства, нет, ну что ты. Ты получился добрым и чутким. Но именно получился, а «зависшие» возделывают себя сами. Нельзя выйти из болота, не попав в него, понимаешь?

Я понимаю, конечно, но, желая продлить радость прикосновения к твоему голосу, намеренно затягиваю наш якобы спор, пуская кораблики в журчание твоих звуков:

– А можно не попадать в трясину?

– Можно, – ты тиха и кротка, подобно песчинке со дна океана, но и тверда, как она же, ибо и у могучего седого океана недостанет сил раздавить тебя. – Но вышедший из грязи, поборовший в себе и вовне опасности хорошо знает их суть и не захочет вернуться в зазеркалье. А ещё знает, как не вернуться, ибо не просохли склизкие следы за спиной. И, наверное, сможет других уберечь.

– Не факт.

– Это у тебя не факт. А у нашего Юрки – самый фактовый такой факт, – у меня радостно мурлычет в груди, когда я вижу твоё упрямое топанье. А ещё ты поджимаешь губы, словно захлопываешь тетрадку с гербарием осенне-красных кленовых листьев, и я понимаю, что самое время согласиться.

– Согласен. Но тогда и у родителей его – как бы настоящих – тоже в душе саднить что-то должно. А то как же они обеспечат нашему мальчику трудности?

– Да.

Ох уж это мне твоё невесомое нежное «да». Короткий мягкий слог кажется мне способным напоить жаждущего, согреть солнечным лучом истерзанную душу обездоленного; слог, вдыхающий силы в одрябшие мышцы, нежащий ласковыми руками матери.

После твоего «да» как-то особенно сильно хочется жить, радоваться свободе, будто стоял в переполненной электричке три часа кряду, изредка меняя затёкшие ноги, потом, вывалившись на своей станции, тут же упал в тишину пахучей летней травы пригорода и вмиг познал язык кузнечиков и мурашей.

Можно любить звуки, можно любить даже за одни звуки. Я мог бы тебя любить лишь только за твоё «да».

* * *

Итак, начнем с Юркиных родителей.

Моряки. Вернее, им, особенно отцу, так казалось. Дождь не горе, Балхаш – не море. Однако другого моря у отца не имелось, и он им, разумеется, гордился. Мама с Арала. Тоже не бог весть что. Где-то там молодыми встретились – и завертелось. Или заволновалось. В этом слове больше морского. После того как всё, что волновалось, успокоилось – почти сразу, – всё их морячество и кончилось. Дети пошли, знаете ли. Позвольте, скажете вы, прежде детей бывают родители. Когда вы так скажете, вы будете правы. Но с дедушками и бабушками у Юры сложились серьезные проблемы, с их наличием то есть. На момент Юркиного рождения у него в живых имелась только бабушка, мамина мама. Остальные канули. Однажды они втроём – отец, мать и Юра, которому тогда было лет семь, – ездили на могилу к бабушке по отцу. И получилась тогда такая история.

Поезд их вёз полтора дня. Приехали, вышли, после долго шли по лесу. Пришли на опушку леса, там отживало своё старое кладбище. Настолько старое, что почти незаметное среди огромных тополей и дубов. Стали искать нужную могилу. Нашли быстро, она оказалась в стороне от всех прочих, протерли фотографию, и с неё зыркнула женщина. Нет, не так. Зыркнуть может случайный звонок телефона в ночи. Зыркнуть и исчезнуть. А этот её взгляд был неизменно тяжёлым, опасным, как летящий локомотив, острым, словно казацкая сабля. Юрка убежал от такого взгляда. Он стал собирать ягоды, пока родители занимались тем, что обычно делают все в таких случаях. Моют-красят-белят-правят. А минут через двадцать Юркин папка сошёл с ума. Всё, что только что поправил на могиле, он с криком сломал, вывернул, ударил и оторвал. Потом повалил памятник и стал рыть землю ковшами своих больших ладоней. Остановить его никто и не пытался. Ни мать Юркина, ни он сам не двигались, их сковал ужас. Отец наконец устал и угомонился. Правда, долго валялся на бывшем холме и рыдал. После этого все трое молча восстанавливали порядок. К поезду возвращались тоже молча, а в поезде Юрка всё подслушал. Вернее, не всё, конечно, но чтобы понять, что произошло, хватило. Бабушка, та, что с фотографии, маленького Юркиного папку (ему было шесть), посадила на поезд, и мальчику нужно было проехать одному тысячу километров – к бабушкиной сестре. То есть Юркин отец ехал к своей тёте. Да не доехал, взрослые во время стоянки послали его за водой, тот от поезда и отстал. Его приютили чужие люди. У них он прожил лет восемь. А о матери своей помнил лишь то, что ругала его всегда и почти не кормила. А потом посадила в поезд. Теперь, через много лет, у отца нервы и не выдержали. Причём выпил отец только сейчас в поезде, на могиле же был трезвым – Юрка в этом уже давно разбирался.

* * *

Поставил точку, отложил листок с нервно прыгающими буквами и повернулся к тебе – всё так же сопишь, улыбаясь чему-то в безмятежных снах, лишь белое одеяло сползло ниже, приоткрыв часть тебя.

Прилёг рядом – за окном уже поздний вечер. За окном – редкими размытыми огоньками мерцает темнота, рядом – ты.

Самый приятный звук – звук тишины. Ты часто полнишь ею пространство. Вторя тебе, не желая нарушать гармонию, помалкиваю, лишь изредка украдкой бросаю на тебя взгляд, чтобы дозаполнить и пропитать себя тишиной.

Люблю пить твоё молчание, любоваться им, как прозрачностью ночной рубашки, рисующей контуры любимого тела. Твоего тела, освещённого белым глазом ночного неба.

Ты взяла исписанные листочки и, неслышно утонув в огромном кресле, погрузилась в чтение, а я замер-умер, оставив в живых только мысль и слух. Я ждал и ощущал, как рождается Тишина из стука моего сердца и беглого движения твоих глаз по строчкам.

Рождаться Юрка не хотел. Конечно, распорядиться заранее относительно своего появления, он не мог. А вот когда научился задавать вопросы, одним из первых был: почему у него никто не спросил, хотел ли он рождаться. Такой вопрос возникал у него и позже, когда что-то получалось не так, как он ожидал. В вопросе том, а в особенности в отсутствии ответа обнаруживалась для Юрки какая-то вселенская несправедливость. Много позже, исследуя процессы обнаружения справедливости, Юрка понял, что той самой справедливости, которой ему всегда казалось мало, – её просто нет на земле. Либо всё, что происходит вокруг, буквально всё, без исключения – это справедливо. В общем, этот сложный вопрос и его разрешение навеки зависли в Юркиной голове как очень важные.

В Юркином детстве не было игрушек. Не то чтобы их не было вовсе, были, но лишь те, что ему удавалось найти на улице или выдумать самому. Родители жили бедно, за руганью и водкой было не до игрушек для младшего сына. Их тогда было двое: Юрка и его старший брат. Брату малахольный Юрка не нравился, и брат Юрку часто бил. За всё, что не нравилось. За не вымытые братом пол или посуду, не заправленную братом кровать, за то, что тот играл в нарисованных кукол, за то, что любил читать, за задумчивое лицо, одним словом – за всё, что вздумается. То, что происходило у Юры дома, вся эта ругань и вой – всё казалось нормальным, потому что другого он не видел. В том, что отношения в семье могут быть человечнее, чище и правильнее, Юра убедился лет в шесть, когда стал дружить с мальчиком Сашей из своего двора. У Сашки дома, где теперь Юра часто бывал, было тихо и приятно. Любой вопрос решался спокойным вкрадчивым голосом добрейшей Сашкиной мамы, тёти Дуси. А Сашин отец уважал Юру, жал ему руку, как взрослому, разговаривал с ним так, как никто раньше. Без насмешек, но не строго. Оказывается, и так можно. Это оказалось чертовски приятно – когда тебя уважают. Ну а когда Юра однажды всё-таки выиграл у дяди Бори – многократного чемпиона своего института – партию в шахматы, Юрку стали уважать безоговорочно и достаточно сильно. Несмотря на его драные носки. Впрочем, за них Юрке всегда было стыдно, просто других не имелось.

Однажды в сентябре наступила школа, туда Юрке хотелось лишь первого сентября. Второго уже не очень. Там поначалу ему пришлось тяжко. Все эти Таньки, Инки, Димки, и эта Вера Яковлевна, классная руководительница, было трудно переносимым. Одноклассники орали просто так, учительница орала, чтобы, видимо, чему-то научить.

В первом классе у Юрки появилась сестрёнка. Тогда бабки во дворе, галдя промеж себя, стали называть Юркину семью нищетой. Слово неясное, но обидное. Юркин брат с балкона обстрелял бабок мусором, а кого-то из их внуков избил.

После второго класса умерла мамина мама. В доме, и без того похожем на балаган, всё полетело в пьяную даль. Воспитание маленькой девочки, не сговариваясь, переложили на Юрку, которому в ту пору было девять лет. А через год выяснилось, что младшая сестра больна эпилепсией.

– Знаешь, когда я была маленькая, – вдруг сказала ты, резко прекратив читать, – у меня кукла была, мне её папка купил. Красивая японская кукла. Всё бы хорошо, весело и радостно. Да только мама решила, что я её сломаю, поэтому я любовалась на свою красавицу издалека, брать её в руки мне не разрешали. Наверное, это лучше, чем придумывать себе игрушки. Хотя придуманные никто не отберёт.

– Хочешь, я почитаю тебе сам? – чуть всколыхнув тишину, попросил я.

Дальше я читал ей про голод, который для Юрки был самым сильным чувством в детстве, про пьянство родителей, про злые насмешки Юркиного окружения. Этого всего было много. Даже, пожалуй, чересчур много, для того чтобы уместилось в одну человеческую жизнь. Поэтому я оборвал себя на полуслове, тем более что увидел, как ты уснула. Нет ничего удивительного в том, что чьи-то обиды и горести оказываются непонятными для другого. Тем более обиды и горести вымышленного человека. Я захлопнул тетрадку. Нет, я не расстроился. Подобное я называю эффектом качки. Слово все знают, смысл вроде тоже знают. А вот что стоит за словом конкретно, как выпрыгивают внутренности, как выблёвываются мысли в вакуум тьмы этого ада, что за винегрет гнилых запахов вокруг – чтобы это понять, надо пережить качку самому.

В тот день привокзальная площадь разлучала нас. Я смотрел тебе вслед, не уходил. Ты же знаешь – я не могу уйти, пока тебя не спрячет толпа, подворотня или смог гриппозного, но самого замечательного города. Всё равно не уходил, ещё долго смотрел в твою сторону, и душа начинала выть, наращивая звук страдания от разлуки. От комариного писка до рвущих перепонки корабельных тифонов и сирен: «Отдайте назад сокровище моё! Вы все сможете, а я не умею!»

Я уезжал далеко – служебная необходимость. С собой – три полные сумки. Тяжелые слёзы мук по тебе – в одной. Ревность жгучая в другой. И ещё со шмотьём – третья.

О, я ревновал даже к воздуху встречному, что обдувал твои раскрасневшиеся щёки – мне не касаться их долго, а ему почему-то можно, как же я его ненавидел в тот момент. Хотелось кричать: «Разгони смог, солнце, отступите, подворотни, верните любовь мою!»

Хотелось бежать, бежать за тобой, очертя голову, обгоняя вой внутри. Да сумки тяжелые не давали, да мозг рвало на части и не спасали даже руки, тисками, до скрипа, сдавившие виски.

Приеду к молчаливо-седому морю, встану перед мудростью молчания на колени и попрошу защиты. Для тебя. «Защити её, море!» – крикну… и добавлю солёного в его седину.

У нас, когда я приехал на место и приступил к выполнению не очень хорошо знаю какого задания – некогда мне, тебя люблю, – началась эра писем. Когда слова признания и любви сами ложились ровным слоем на хлеб, отчего он просился в рот, и я откусывал помаленечку, боясь сделать больно нашей любви жадными зубами-губами. Не жевал и не глотал, подолгу держа в себе твои буквы. Люблю их каждую, до единой, до запятой, до многоточия. Потом выкладывал их, перецелованных, на ладони, разговаривал с ними, играл в семью.

«Где-то ты идёшь-стоишь-сидишь. Где-то, не со мной. Во сне, наяву – неважно – отъяты твои тонкие пальцы от меня сейчас, полны чужими голосами уши, глаза отражают другие контуры. Там жизнь, лениво-буднично-подозрительно-полноправно объемлет тебя браслетами с датчиками, и изотопы принадлежности метят твой след с лабораторной методичностью.

А в моей лаборатории дежурный бог в белом халате достаёт меня из клеточки, закрепляет лапки в ремешки, делает инъекцию, наблюдает реакцию, вносит метки в хроники, милостиво опускает в клеточку, заботливо задёргивает шторку от яркого света бактерицидной лампы.

Два маленьких предмета для опытов, два бесправных объекта исследований, два лагерника из разных бараков, уколотые одним шприцем.

Нам надо бы любить своих лаборантов, нам надо бы кайф ловить от стерильного уюта, а не упиваться сходством своих данных – ведь мы образцы, мы не и не могли быть другими».

Я читал распечатки твоих писем, бродя у моря, и часто нашёптывал ему свою новую молитву, хоть и со старыми просьбами: О, бог мой морской, моё Море, не дай закончиться её любви никогда! Не шипи на меня приливами, не хлещи солёным ветром по лицу за недочёты мои, за перелюбовь, перенежность и пережадность! Так, до обессиленности просто, люблю её! Так не дай же закончиться любви!

Ты позвонила ночью, извинилась, но я не спал, мне без тебя совсем не спится. Нет рядом любимых поджатых коленок, которые всегда хочется повторить-окутать своим еле-касанием. Не хочется спать, потому что с утра некому шептать: «Доброе утро, любимая! Я так долго тебя не видел. Целую ночь!» И не переставая шептать тебе нежности, впиваться раскалёнными желанием губами в любимое разомлевшее тело.

– Прости, что, возможно, разбудила – спать не могу.

– Вот и я не могу.

– Вдруг ты утром проснёшься раньше меня и напишешь мне письмо. Знаешь, ты очень красиво печатаешь, как красиво всё, что ты делаешь. И вообще ты очень красивый. Но на тебе лежит такая тень… и только когда ты выглядываешь из неё, красота обнаруживается, как-то вдруг. А потом смещается свет, и снова ты в собственной тени…

«Чёрт возьми! Только не замолкай, звучи!» – думаю я, и ты звучишь.

– Я хотела сказать, что ты мне снился прошлой ночью. Во сне ты проснулся, крича моё имя среди ночи. Ты забрел в мой сон. Нет, там ничего страшного не было. Я помню только, что ты путешествовал руками по моей спине, рисуя странные траектории, нажимая на только тебе ведомые точки, совершая какие-то пассы, изгоняющие дурное прочь из меня. Это странное раздвоение, которое мучает меня наяву, во сне тоже присутствовало: мне было так естественно лежать у тебя на руках, отдаваясь твоим мыслям обо мне. Ты словно уходил в транс и брал меня с собой. Но там, во сне, вокруг нас были люди, они не то чтобы оттаскивали нас друг от друга, даже не препятствовали, нет. Они просто были и мешали уже этим. Мешали, как при ходьбе мешает маленький камешек, залетевший в сандалию, но невозможно остановиться и вытряхнуть его, оказывается, он уже попал под кожу и обустроился там. И я понимала во сне, что нужно сделать усилие над собой и вынуть себя из твоих рук, из их подвижного кольца – вокруг ведь столько людей! И я совершила это усилие. И тут же проснулась – у меня онемела рука… Зачем я выдернула себя? Я себя ненавижу. А тебя люблю. Такие дела.

Мне после этого твоего признания показалось, что я долго пылил по тропам пути из рождения в никуда, долго, долго. Еле брёл, поднимая клубы грязи-дыма-пыли, что въедались в лицо, закладывали уши, залепляли глаза. Боялся вопроса «зачем всё?». Боялся жутко: знал – ответить мне нечего. Часто просыпался ночами в испарине волнения. Всё казалось: стар я уже, сед, остановился передохнуть, оглянулся назад, и… так и не смог ответить «ну к чему же всё было?» Страшно.

А мне, признаться, давно уже, кроме тебя, всё без надобности. Думай о себе, что хочешь.