Текст книги "Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»"

Глава 7

Винодел колхоза Карла Либкнехта Георгий Христофорович Левуа, сидя на крыльце колхозной конторы, рассказывал удивительные истории. Я делал записи в блокноте, не веря своим ушам. Своей неординарной для колхозника фамилией Георгий Христофорович был обязан происхождению. Он был швейцарцем, хотя родился в Одесской области, в селе Шабо, чье название напоминало о его первых жителях – швабах. Деды и бабки Георгия Христофоровича приехали в эти края еще до революции, продолжив семейную традицию виноградарства на степной земле Малороссии. После революции масса колонистов вернулась на родину, но многие остались, пожалев прирученную землю с виноградниками, в которые были вложены десятилетия кропотливой работы. Пережив еще две войны, последние колонисты, так и не дождавшись наступления лучших времен, репатриировались. Левуа, женатый на украинке с большой местной родней, остался. Жена его, Любовь Матвеевна, работала в конторе колхоза им. Карла Либкнехта бухгалтером.

– У нас тут багацько иностранцев робыло, – рассказывал украинский швейцарец. – Колы супутнык запустылы, у 58 чи в 57 роци, так з Бразылии пароход прыбув з тымы, що до вийны збиглы закордону. Воны соби гадають: якщо там вже на Луну литають, так яке ж в ных на земли життя, га? – От смеха пронизанный красно-синими жилками нос Георгия Христофоровича стал фиолетовым. Прокашлявшись, он продолжал: – Прыйиздять, а тут ни цвяха, ни хлиба, ни ковбасы. От так вляпалыся! А супутнык е, супутнык литае! Але ж за якым тоби хрэном той супутнык, колы жраты ничого?! Воны за чемоданы та й гэть до своейи Бразылии, щоб воно усэ горэло! Одын залышывся, Виктор, столяр.

– Он и сейчас в колхозе работает?

– Да, тут у майстерни робэ.

– Ему понравилось, значит?

– А хто його зна, що у нього в голови? Я нэ пытав, нэ моя справа.

С разговоров о биографии перешли на вино.

– Та хиба ж то выно? – махнул рукой Григорий Христофорович. – Воны беруть спырт що подошевше, варенье старэ зи складив, що не продалося, воно перебродить, ось тоби и червонэ мицнэ. Отрава з градусом. Якщо хочешь выпыты, то кращ за все билэ. Йому зашкодыты важко. Сусло збродило, в бочку його злив, чи в бак, через пивроку розлывай та й пый. Воно зрозумило, що паршыве, але ж не отрава. Що в нас вмиють робыты, так це горилку. Якщо очистка добра, то пыты можно.

– А улучшить процесс изготовления вина можно?

– Можно, але ж воно никому не потрибно. Йим поскориш, та щоб побильше було. А поскориш тильки коты на даху гуляють! Часу теж ни в кого нема. Треба коммунизм будуваты.

Григорий Христофорович снова засмеялся.

– А вы сами не хотите сделать что-то настоящее, хорошего качества?

– Колы молодой був як ты, хотив, а потим пэрэхотив. А зараз мени цией головной боли нэ потрибно. Що скажуть, я им зроблю. Мени на пэнсию через пивторы рокы, а доты, як йим завбажыця.

– А на пенсии свой виноградник не хотите?

– Свий винограднык? Ни, я мабуть у Швейцарию пойиду. В мене сестра там. Давно вже клыче, а куды я пойиду, якщо мовы нэ знаю. Як працюваты без мовы? А на пэнсию може и прыйиду.

– А вы же там не работали, как вам пенсию дадут?

– Я сам дывуюсь, що то за крайина – ты йий ничого, а вона тоби всэ. Алэ ж сэстра говорыть, що якщо швэйцарэць, то пэнсию дадуть. Нэвысоку, алэ ж прожити можно. А можэ й брешуть, то й выйдэ як з тымы бразыльцямы. Алэ ж, я у наступному роци сам пойиду туды, вона мени вызов гостевой прыйслала, подывлюся, що там правда, а що брехня.

Слушая старика, я подумал, что сделать из этого Григория Христофоровича антисоветчика куда проще, чем из Кононова. Сложней было бы опубликовать очерк, в котором мой герой предстал бы реальным человеком, силой обстоятельств превращенным в халтурщика и намеревающимся бросить все, созданное несколькими поколениями его предков. Но портерт реального человека мог стать поводом для встречи с товарищем Майоровым и новой задачи. Поэтому я снова перевел разговор на производство белого вина.

– Пишлы до цэху.

Григорий Христофорович, хрустнув коленями, встал и повел меня в цех – обычный амбар, где стояли высокие баки из нержавейки и чуть поодаль бочки из потемневшего дерева. В цеху пахло сырой землей и виноградным суслом. Стоя посреди амбара, мой проводник рассказал, что в этом году они установили еще один бак, потому что их «Лидию» стали заказывать из Киева. Виноград простой, не требует особого ухода, если бы это был шардоне или совиньон-блан, загубили бы давно, а этот выдерживает все.

– Ростэ назло усим! – заключил он, посмеиваясь.

Сфотографировав его напоследок, я пожелал ему всего наилучшего.

Материал я написал за несколько часов, обойдя, ясное дело, историю о сестре в Швейцарии, бразильских репатриантах, способе изготовления крепленого вина из старого варенья и спирта, полной незаинтересованности делать качественный товар и намерении моего героя через полтора года нарезать на историческую родину. Рассказал только о цехе с баками из нержавейки в тени старых акаций, запахе горячей земли на виноградниках, о том, как Григорий Христофорович брал увесистые гронки «лидии», словно взвешивая их на ладони, как когда-то взвешивал их его отец, а до отца дед. Еще написал, каким спросом пользуется белое столовое, как оно освежает и как наверняка оценят это вино те, кто сядет в жаркий летний день за стол, чтобы провести культурно время за содержательным разговором. Не написал, что наши самые содержательные разговоры являлись обсуждениями «Архипелага», «Николая Николаевича» или «Собачьего сердца». И поэтому выходило, что с таким замечательным виноделом наше вино и вообще вся наша жизнь становились день ото дня лучше. Что было чистой воды ложью. И меня совсем не утешало то, что я был не одним создателем этой фата-морганы, а принадлежал к цеху. Что было еще мерзее.

Я выкрутил лист бумаги из машинки, перечитал текст и, внеся правку, отложил до утра в стол, чтобы назавтра перечитать еще раз на свежую голову.

Глава 8

Я направился к Мише, еще плохо представляя, о чем буду говорить с ним. Для Миши, как и для всей его семьи, моя работа была такой же абстракцией, как полеты в космос. Газет это семейство не читало. Оно вообще не читало. Мой покойный папаша всегда делил дома своих знакомых на дома с книгами и без книг. Если он говорил о ком-то: «У них нет книг», это значило, что речь шла о людях второго сорта. В доме Климовецких не было даже старого школьного учебника, на который можно было бы поставить горячий чайник или который можно было бы подсунуть под раму открытого окна, чтобы ее не закрывало ветром. Поэтому, если бы меня взяли на работу в «Вечерку» или даже в «Известия», значительность этого эпохального для меня события они бы не оценили. В лучшем случае поинтересовались бы, какую мне дали зарплату.

Я тоже не очень интересовался подробностями работы Миши или тети Иры. Собственно, интересоваться было нечем. Все было ясно как день. О прибыльности работы приемщика посуды можно было судить по тому, как одевались Миша и Света. Что до тети Иры, то к ней вполне можно было отнести фразу, которую я раз прочел на странице юмора в «Вечерке»: «Инспектор ОБХСС посмотрел на продавщицу Сидорову и подумал, что ей можно дать ровно столько лет, на сколько она выглядит».

Помимо десяти проведенных в одном классе лет да давней любви приблизительно к одной и той же музыке, у меня с Мишей ничего общего не было. И с годами даже в этой сфере наши вкусы стали расходиться. Я не мог слушать его Scorpions. Он не мог слушать моего Маклафлина. Как ни стыдно, но я должен признать: я продолжал ходить с ним на сходку, потому что он был парнем крупным и до известной степени служил защитой от хулиганов, время от времени поджидавших на подступах к сходняку одиноких дискоболов. С ним я чувствовал себя уверенней. Занятно, что, хотя и он и я в глазах наших начальников выглядели одинаково ущербными личностями, у него с ними было много больше общего, чем у меня. Ни от них, ни от него я не слышал ничего об их досуге, кроме того, как они погудели, сколько бутылок водки распили и какие с ними были телки. Ну вот, я и проговорился! Да, Миша давал левака. Но не злонамеренно. Назовите это издержкой профессии. Его пункт приема стеклотары входил в маршрут одного Эдика, который пару раз в неделю сажал в свои «жигули» дежурную девушку специального назначения и объезжал с ней все известные ему будки индпошива, ремонта обуви, бытовой техники и прочего в том же духе. Появляясь на очередной точке, Эдик говорил: «Мальчики, есть свеженькая соска, быстро все скинулись по пятерочке». Потом он возвращался к машине и, открыв дверцу, говорил: «Танюша, пошли, мальчики уже ждут».

Завершив маршрут, я думаю, он деребанил деньги со своей Танюшей, обменивался впечатлениями по поводу козлов, с которыми им довелось сегодня познакомиться, просил не брать, фигурально, конечно, выражаясь, в голову неприятности, беречь себя, договаривался о следующем выезде и, тепло попрощавшись, шел домой к жене. Нет, последнее я придумал. Может быть, у Эдика и не было жены. Зачем жена при такой работе? Что до остального, то все было. Откуда я знаю?! Даже не спрашивайте, это к делу не относится. Речь о другом. Миша подворовывал на приеме стеклотары, чтобы было что давать сверху за финские туфли или венгерские батники. Я сильно подозреваю, что большинство наших комсомольских вожаков выбрали свою руководящую стезю именно потому, что она открывала им беспрепятственный доступ к тем же самым благам, за которые Мише приходилось сильно переплачивать. В отличие от Миши, они хотели оставаться честными. Они презирали воров. Но у них был общий интерес к одному и тому же дефицитному товару, который они получали через одно и то же заднее крыльцо. И даже музыку они любили одну и ту же. Благодаря этому по телику теперь показывали всю сан-ремовскую агитбригаду с Альбано и Роминой Пауэр во главе. Они были такими воспитанными и причесанными, на них были такие красивые очки, что не выпустить эту феличиту на эстраду мог только последний неофашист. И поэтому наши вожаки выпустили приемщику тары Мише, его псевдобеременной жене Свете, их маме Ире на продавленном диване, а главное – самим себе этих красивых и культурных иностранных исполнителей. С таких можно было даже кое в чем брать пример. Хотя очкарика для этой дрымбы можно было бы подыскать и повыше.

А теперь меня направили к Мише в качестве разведчика. Хуже того, диверсанта, ведь подготовка материала, даже имитация подготовки, могла помешать его вселению на освободившуюся площадь. В то время как Климовецкие спали и видели, как они улучшат жилищные условия, кто-то в ЖЭКе, обнаружив, что делом интересуются газета и милиция, мог затормозить решение вопроса, который в другом случае мигом решился бы руб лей за сто.

У входа во двор Климовецких стояла молодая женщина и пожилой человек. Приближаясь к ним, я увидел, что они не сводят с меня взглядов. Я видел обоих в «Вечерке» на встрече творческой молодежи, где выступала бригада эпигонов Жванецкого, читавших свои произведения, написанные со стопроцентным соблюдением интонации своего кумира:

Она была красивая, хотя умная.

Я ей сказал:

– Беллочка, а вы можете просто закрыть глаза и представить себе, что это не я, а тот же самый Омар Шериф?

– А если таки нет?

– Таки вы не можете закрыть глаза или вы таки не можете себе представить?

– Допустим я могу и то и другое, но я просто не знаю, какая нужна нечеловеческая фантазия, чтобы из только что стоявшего передо мной вас вышел Омар Шериф!

– Хорошо, пусть это будет не Омар Шериф, но я вам гарантирую что-то свежее в сфере чувств!

– Вы знаете, мне постоянно обещают что-то свежее, а получаются одни разочарования!

– За свежесть я вам ручаюсь, позавчера у нас пустили на пятнадцать минут воду! Я еле успел!

История отношений Беллочки и влюбленного в нее автора, который хотел быть похожим на Омара Шерифа, превратилась в бесконечный обмен репликами, не предполагавшими никакого развития. За столами скоро начались разговоры, слившиеся в гул, в котором неожиданно раздался очень громкий женский смех. Этот смех был наполнен таким безоглядным весельем, что все примолкли и стали оглядываться, чтобы увидеть смеющуюся. Это была официантка – плотная блондинка с короткой стрижкой лет тридцати пяти, в черной юбке и белой блузке. Она стояла у стола, за которым сидел высокий пожилой человек с костистым лицом, крючковатым носом и растрепанными седыми волосами. Я тут же назвал его Кощеем.

– Ну, вот снова вы все испортили, милочка. – Осклабившись, он взял ее за локоть и заглянул в глаза. – К молодому таланту надо относиться бережно, а вы?

– Если бы мне только не надо было слушать эти таланты каждый вечер! – ответила та, совсем не стараясь говорить тихо.

Собрав на поднос пустые бокалы, она направилась к бару, и, когда проходила мимо меня, я узнал в ней женщину, которую раз видел в коридоре у Климовецких. Вернувшись со сходняка, мы с Мишей только вошли в темный коридор, а она, чуть наклоняясь вперед, стремительно шла нам навстречу. Каблуки ее туфель гулко били в дощатый пол. Проходя мимо, она обдала меня сладкой волной духов. И сейчас я ощутил тот же сладкий, тревожный их аромат.

Смех официантки положил конец выступлению юмориста. Повсюду шумели отодвигаемые стулья, кто-то позвал знакомого, кто-то поднялся, чтобы выйти покурить на улицу, заговорили уже громко, у сцены раздались жидкие аплодисменты друзей и родственников артиста. Тот, сделав несколько спазматических поклонов, исчез.

На улице я столкнулся с Кощеем. Он оглядывался, словно разыскивая кого-то, потом, повернувшись ко мне, спросил, нет ли сигаретки.

– Я не курю.

– Хотите уйти из жизни здоровым? Это похвально!

С этими словами он вытащил из кармана пачку «Мальборо» и, вытряхнув сигарету, повесил ее на губу.

– Забыл, – объяснил он, чиркая зажигалкой. – Очень интересное выступление, не правда ла? Нынешняя молодежь так свободно себя чувствует, вам не кажется? Вы тоже юморист?

– Нет.

– Слава богу. Какое убожество, подумать страшно! Но кадры есть, кадры есть.

Ничуть не таясь, он пристально рассматривал стоявших вокруг нас.

– Кого вы имеете в виду? – спросил я, хотя догадывался, что речь идет не о выступавших.

– Ну, смотрите. – Он кивнул на худенькую девушку с начесанными вверх волосами и нарисоваными синими тенями вокруг глаз. Она курила, обняв себя правой рукой за левое плечо и поеживаясь на вечернем ветерке. – А-а? Как вам? – Не дожидаясь ответа, он продолжил: – Такой бы ручки привязать к спинке кровати и надругаться по полной программе, нет?

Я опешил.

Кощей поспешил переменить тему:

– Хотел бы я знать, кто придумал эту категорию заведений – молодежные кафе? А людям, скажем, моего возраста где собираться? На кладбище?

– В городе есть другие рестораны.

– Но их же нам пока не начали подавать как кафе для ветеранов труда или как кафе для валютных проституток и иностранных моряков. Верно? – Поглядев вбок, он, как бы ни к кому не обращаясь, добавил: – Хотя мы все знаем, где они находятся. А вы учитесь или работаете?

– Работаю. В «Комсомолке».

– О-о, прэс-са! Романтическая профессия! В каждом журналисте женщина, умеющая читать, видит молодого Хемингуэя. А не умеющие читать видят человека с красной книжечкой, перед которой открываются все двери, верно? А как ваша фамилия, кстати?

Я назвался.

– Звучит знакомо.

– А вы чем занимаетесь?

– Я – радиоинженер. Константин Константинович. Можно просто Костя.

Для Кости он был немного староват. Даже скорей сильно староват. А называть его Константином Константиновичем язык не поворачивался.

Он протянул мне большую костлявую руку:

– Работаю на телефонной станции. А в свободное время аппаратурку кой-какую собираю. Усилители, колонки. Музыкой интересуетесь?

– Немного.

– Будет желание – заходите в мастерскую. – Он назвал адрес. – Запомните?

– Да, это недалеко от моего дома. Приятно было познако миться.

Он вернулся в кафе, а я отправился домой.

Глава 9

Сейчас под глазами у нее были темные круги, она выглядела так, словно пришла сюда после бессонной ночи.

– Старые знакомые, – сказал Кощей. – Живете здесь?

– Нет, к товарищу иду.

– Знакомьтесь, это – Лиза.

– Здравствуйте, – сказала она. – Мы, кажется, встречались. Как и все в нашей большой деревне. Вы идете к соседям Володи Кононова, верно?

Я кивнул.

– У меня к вам просьба. В его комнате остались кое-какие мои вещи. Я бы хотела их забрать, но проблема в том, что его дверь опечатана.

– Как же я могу вам помочь?

– Его окно выходит на тот же балкон, куда выходят окна ваших друзей. С этого балкона можно забраться в его комнату.

– Но окно, наверное, закрыто.

– Оно открыто. Его оставили открытым, чтобы там проветривалось. Если бы вы попросили своих друзей, чтобы они позволили мне выбраться на балкон… Вы можете?

– Давайте попробуем. Главное только, чтобы у них кто-то был дома.

– Ну, всё, оставайся здесь, – сказала она Кощею, и в голосе ее уже не было дружелюбия, а одна только усталость. – Я постараюсь быстро.

Дверь открыла Света.

– Привет, – сказала она, – а Мишки нет.

Когда я ей изложил суть дела, ее явно охватил азарт.

– Ну, давайте!

Она ступила на диван и, с треском освободив рамы от склеивавших их бумажных лент, открыла одну створку.

– Пролезете? Только разуйся, – сказала она мне, хотя требование относилось к нам обоим.

Я снял туфли, взяв их в руки, встал на диван, оттуда переступил на подоконник и спрыгнул на балкон. Надел туфли снова. За баллюстрадой стояла, едва покачивая пятнистой листвой, прозрачная стена платанов.

Лиза уже была на подоконнике.

– Помогите даме, пожалуйста. – Она протянула мне руку.

Балкон был заставлен всяким хламом, словно вывалившимся сюда из тесных квартир: напрочь проржавевшим велосипедом, фанерными почтовыми ящиками с расползшимися, сделанными химическим карандашом адресами, чемоданами с протертыми углами, погнутой и тоже ржавой птичьей клеткой, сундуком с облезшей кожей. Окно квартиры Кононова было распахнуто настежь, прорванный в нескольких местах занавес вздувался парусом и снова опадал. Одну створку окна придерживал утюг, вторую – чайник.

– Ну, вы – первая.

– Нет, вы первый и подадите мне руку.

В комнате пахло хлоркой. Ведро с раствором стояло посреди комнаты. У одной стены был диван, у другой – допотопный шкаф с зеркалом, у окна – этажерка, книги были сложены на ней кое-как, часть лежала на полу. Эта комната была больше двух комнат Климовецких, вместе взятых. Нетрудно было представить, как им всем не спалось от мыслей о предстоящем расширении.

Я обернулся, Лиза стояла коленями на подоконнике, в вырезе рубашки тяжело качнулась грудь. Перехватив мой взгляд, но ничуть не смутившись, она сказала:

– Ведите себя скромно, мужчина!

Она протянула мне руку, и я помог ей спуститься в комнату. Подойдя к дивану, она взялась одной рукой за его спинку, другой уперлась в стену и отодвинула его от стены. Присев на корточки – юбка туго обтянула бедра, – подняла идущую вдоль стены половицу, потом другую. Из темного отверстия извлекла увесистый бумажный пакет от фотобумаги, положив его на колени, вернула половицы на место. Все было как в шпионском фильме. Я, на всякий случай, поправил свой маузер.

Когда она поднялась, я подвинул диван обратно к стене. Она же прошла к платяному шкафу, распахнула дверцу, достала несколько висевших на вешалке рубашек. Отставив руку и повернувшись к свету, она рассматривала их одну за другой, словно выбирая нужную. И в этот момент мы услышали, как кто-то вставляет ключ в замок. Она в испуге повернулась ко мне. Мы замерли, слушая, как ключ елозит в замке. Потом из-за двери донесся приглушенный голос:

– Попробуй желтый.

– Товарищи, а вы вообще кто? – Голос Светы прозвучал неестественно громко.

– Из ЖЭКа.

– Очень хорошо, что вы из ЖЭКа, потому что у нас заявление на вселение. Нас тут трое живет на пятнадцати метрах, а у меня скоро двойня будет. Так вы, пожалуйста, никаких планов не стройте.

– Заявление подадите в установленном порядке. А кричать не надо.

Этого диалога в коридоре хватило как раз на то, чтобы мы перебрались через подоконник на балкон. Занавес, подхваченный сквозняком от открытой двери, взмыл в воздухе и опустился у нас над головами.

– Только внимательно, – послышалось из комнаты. – Участковые, наверное, кроме бабок, ничего и не искали.

– А что здесь искать? Я говорил с соседями. Характеризуют его как полного идиота. Никто к нему не приходил, кроме его телки.

– Ищи, – повторил первый, и я узнал голос Майорова.

– Товарищ капитан, помогите шкаф отодвинуть, – сказал голос помоложе.

Шкаф, мелко задрожав, отодвинулся от стены.

– Ничего.

Чиркнула спичка. Потянуло табачным дымком.

– Я же говорю, ничего.

– А это вон что?

– Трусы какие-то. Бабские.

– А ты говоришь – идиот.

– Ну, чтоб трусы с бабы снять, много ума не надо.

В комнате засмеялись.

– А ты остряк, я вижу.

– Да чё там, обычный я, товарищ капитан.

Мы сидели прямо под окном, и я подумал, что если курящий захочет стряхивать пепел за карниз, то непременно увидит нас. Сдерживая дыхание, мы переползли за сундук, я сел, прижавшись спиной к его деревянному боку, а Лиза села передо мной. Чтобы занимать меньше места, я раздвинул ноги и прижал ее к себе, уткнув шись лицом в ее волосы. На шее, покрытой светлым пушком, была тонкая золотая цепочка. Розовые уши просвечивались на солнце.

Она взяла мои руки и с груди переместила на живот. Я слышал, как тяжело ударяет ее сердце. Или это было мое сердце. За этими ударами я перестал слышать, что происходило в квартире Кононова. Я снова обнял ее за грудь и осторожно прижал губы к ее шее. Я ощутил, как она расслабилась и со вздохом навалилась на меня. Рука моя сама забралась к ней под юбку, но она прошептала мне в ухо: «Только не здесь» – и сжала мою руку бедрами. Мы сидели так, пока из окна Климовецких не показалась голова Миши.

Улыбаясь, он сказал:

– Всё, можете вылезать.

Выйдя на улицу, мы увидели появившегося из подъезда дома напротив Кощея. Лицо его, казалось, было сведено судорогой, рот с фиолетовыми губами перекошен.

– Успела?

– Успела.

– Где?

– У него в сумке.

Сказав это, Лиза ни движением головы, ни взглядом не обнаружила, где пакет. Перед тем как выходить из квартиры Климовецких, она попросила положить его в мою сумку и накрыла сверху скомканной рубашкой, которую достала из шкафа.

– Шпионские страсти какие-то! – сказал Кощей, нервно оглядываясь и поправляя ворот рубашки. – Еще не хватало на старости лет сесть. Так, давайте быстро отсюда, а по дороге решим, что делать.

Мы двинулись вниз к Пушкинской.

– Какой план?

– Я иду домой, – сказала Лиза. – Я могу хоть пару часов поспать перед работой? Проведешь меня? – Она повернулась ко мне.

– Я могу. А что в пакете?

– Личные вещи.

– Если нас остановят, я могу сказать что это твои личные вещи, или лучше сказать, что нашел на улице?

– Только каркать не надо! – резко бросил Кощей. – Все, Лиза, под твою ответственность, я исчезаю.

Сказав это, Кощей стремительно свернул на Пушкинскую и, сунув руки в карманы брюк, стал удаляться в направлении бульвара. Пиджак его был распахнут, штанины трепетали от встречного ветерка. Следуя за Лизой, я подумал: могли ли в этот момент следить за мной? Ведь Майоров был в квартире, а покинув ее, мог наблюдать за ней сам или оставить наблюдать кого-то из своих подчиненных. Правда, они не могли знать, что я был в комнате Кононова. Напротив, если они наблюдали за квартирой, то должны были убедиться в том, что я выполнил их поручение, побеседовав с соседями самоубийцы. Я с трудом сдерживался, чтобы не обернуться. Я, конечно, нервничал. Обняв Лизу за плечи, я снова спросил:

– Слушай, а если нас сейчас остановят, то…

– То что?

– Ну, что-что? – Я сделал попытку говорить шутливым тоном. – Поедешь за мной в Сибирь? Как подруга декабриста, а?

– А-а… Как подруга декабриста…

Она освободилась от моей руки. Мы молча поднялись до Маразлиевской, прошли еще несколько кварталов в сторону пароходства, миновав приземистый подъезд, вошли в крохотный двор с колонкой посредине. Каменные плиты – как волны моря. Деревянные, крашенные зеленой краской ступени, ведущие в ее парадную. Солнечный свет, проникая сквозь пыльное стекло над дверью, лежал белыми прямоугольниками на деревянных ступенях. Ключ под половиком у зеленой двери с медной ручкой в виде прогнувшейся русалки с закинутыми за голову руками. Коридор с входами в две крохотные комнаты. Она тяжело села на постель:

– Давай, разгружайся.

Я подал ей рубашку. Поднеся ее к лицу, она быстро вдохнула и тут же отбросила ее на пол:

– Ужасно. Пакет давай.

Я подал ей пакет.

– А что мы прятали-то?

– Семейный архив.

Она развернула пакет, запустила в него руку и достала несколько черных бумажных роликов, в каких хранят фотопленку. Она бросила их внутрь, закрыла пакет и, положив на пол, сильно толкнула под кровать. Пакет, проехав по полу, стукнулся о стену и замер там в темноте. Лиза вышла в коридор и скоро вернулась с начатой бутылкой водки, двумя гранеными стаканами и разрезанным пополам зеленым яблоком.

– Это для сброса напряжения.

Она вручила мне один стакан, половинку яблока и налила:

– За неожиданное знакомство!

Чокнулись. Опрокинули. Захрустели яблоками. Кислые яблоки удачно нейтрализовали горечь водки.

– Так чем же ты занимаешься?

– Участвую в заговорах, бегаю от милиции, достаю из тайников коробки с микрофильмами.

– А Костя говорил, ты работаешь в какой-то газете.

– Ну, это только в свободное от конспиративной деятельности время.

– А о чем ты пишешь?

– Послушай, о чем я пишу, это не очень интересно. Ты мне другое скажи: ты знала Кононова? Я видел тебя один раз в коридоре в той квартире.

– Я тоже тебя помню.

– Вы были близки?

– Да, ближе, можно сказать, некуда.

– А почему он покончил с собой?

– Почему он покончил с собой? – Она отбросила волосы с лица. – Почему он покончил с собой? Костя считает, что из Володи хотели сделать стукача, а он не хотел. Вот и всё.

– Ничего себе! Такие страсти в наше время.

– А его травить начали не в наше время. А потом уже травили по инерции. Он у них там на учете был, вот они его и вели. Пока не довели.

– А когда его начали травить? Он же ненамного старше нас был?

– У него родители были ссыльными. Сперва отсидели, потом жили в Казахстане. Он вернулся, поступил в университет, потом смотрит, там все одна ложь. Он бросил учебу, ну и тут на него насели. С исторического так просто не уходят. Знаешь, городок наш маленький, а им работа нужна.

– А я думал, его преследовали за то, что он буддизмом увлекался.

– Ну, увлекался. Кто-то христианством увлекается, кто-то иудаизмом. Через него много книг передавали. Он с Вячеком был связан. Не слышал про такого?

– Нет.

– Про «Библиотечное дело» не слышал?

– Нет.

– Вячек был одним из держателей этой библиотеки. Его посадили. Еще пару человек посадили. Скоро выпустят, говорят. Вот, а Володю тогда не взяли. Вообще многие думали, что посадят больше. Тогда встал вопрос: они что, не знают всех? Это невозможно. Значит, оставили часть на потом, чтобы работа была. Володю комитет пас все время, просто не за что было ухватиться. Тягали на допросы постоянно: как книги попадают сюда, кто везет, кто переснимает, кто хранит? В конечном итоге они ему сказали, что, если он никого не сдаст, они ему подбросят что-то при обыске и все равно посадят.

– После чего он и покончил с собой.

Она откинулась на постель, устроила удобней подушку за спиной, поставила пустой стакан на живот:

– Да, но, ты понимаешь, он свои проблемы решил, а мне мои еще надо решать.

– Какие у тебя проблемы?

– Он постоянно приходит ко мне. Каждую ночь.

– То есть?!

– Каждую ночь он приходит и садится на край кровати, вот где ты сейчас сидишь. Я уже не выдерживаю этого. Посмотри, как я выгляжу.

Я посмотрел. Она неплохо выглядела, хотя и уставшей или действительно невыспавшейся – под глазами лежали тени. Но я думал о другом: мой поиск должен был ограничиться беседой с дворником и с Климовецкими, после чего я собирался сообщить начальству, что писать не о чем. Меньше чем за два часа я узнал, что Кононов занимался распространением антисоветской литературы, что в преступной цепи, которая тянулась из комнаты в бывшей подсобке кинотеатра, если не первым звеном, то одним из звеньев были Лиза и Кощей. Один из концов этой цепи – ибо она, вероятно, была большой, как паутина, и охватывала весь город – была книга «Зияющие высоты» Александра Зиновьева, распечатанная на фотокарточках размером 9 × 12 сантиметров и лежащая сейчас у меня дома, во втором ящике письменного стола, на дне коробки с другими фотокарточками. Я получил ее от Наташи, которая, вероятно, получила ее от своей подруги Лены. Откуда получила карточки та, я не спрашивал. Это было неприятно. Дали почитать, и всё. Кто? Конь в пальто. Толкни меня сейчас нечистая на тот путь, который помог бы мне устроить журналистскую карьеру, из свидетелей обвинения мне бы в конечном итоге пришлось бы стать одним из обвиняемых. В этом крохотном городе все были связаны.

– А знаешь, я могу тебе помочь, – сказал я.

– Как?

– Я писал недавно про одного передовика производства со сталепрокатного завода. Он на Пересыпи расположен. Там места такие дивные. Пустыри, заброшенные цеха, железнодорожные линии, трава по пояс, домики рабочих. Глушь страшная, как у Платонова. Я договорился с ним о встрече по телефону, приезжаю, а мне говорят, что он прихворнул. Ну, думаю, не ехать же еще раз сюда, пойду к нему. Взял адрес, прихожу. А у него что-то с ногами. Артрит, что ли. Или подагра, не помню. Ну, так слово за слово, разговорились, и он мне говорит, что, мол, лечит его только одна бабка. Какая-то местная цыганка Марина. Травами. И он тогда мимоходом так сказал, что она вообще от всего лечит: от заговоров, наговоров, каких-то заклинаний – короче, снимает сглаз и отгоняет нечистую силу. Он для порядка с иронией об этом говорил, ему явно неловко было, что он – передовик, а лечится у какой-то бабки, но…

– Ты сказал, ее зовут Марина?

– Да, именно Марина. Я запомнил, потому что мою маму так зовут.

– Мне про нее говорили, но не знали адреса. Сказали только, что на Пересыпи. Так ты можешь помочь найти ее? – Она сжала мою руку.

– Я могу связаться с ним, а он скажет.

– Свяжись поскорей, ладно?