Текст книги "Офицерский гамбит"

Игорь Николаевич проиграл в воображении всю страшную картину убийства, теперь уже осознавая, что оно оставило в его душе вечный осадок прикосновения к греху. В сущности, он ни в чем не был виноват, как не были виновны и жестокие разведчики: они боролись за то, чтобы выжить и победить, и в этом логика их действий. И, возможно, мстили за погибших товарищей. Будь они мягче, «чехи» сами перегрызли бы им глотки. И все-таки что-то тут было не так. Что конкретно, он еще не знал, не понимал до конца. Но что-то спуталось, сбилось с курса, как компас под воздействием большого магнита. Посещение музея ужасов не прошло бесследно, и не случайно до сих пор подробности того вечера встают перед ним грандиозной ужасающей силой. Тягостные переживания понесли его дальше, как щепку несет в безбрежное море. Действительно, почему так получается, что на этой войне правая рука не знает, что делает левая. Почему уже столько лет сохраняется кособокое управление войсками, почему ВДВ, былая элита армии, выполняют сугубо полицейские функции, и все они смешались с милицейскими частями, пограничниками, мотострелками, спецназом. Все в этой войне перевернуто вверх ногами, все кружится чудовищной сатанинской каруселью, центробежная сила которой одним дробит кости, разбивает мозги, отрывает конечности, а у других, как у Вишневского, нарушает мировосприятие, отнимает чувство реальности, лишает возможности любить и быть любимым. Он поймал себя на мысли, что подумал об Андрее Ильиче как о давно умершем, погибшем человеке, вместо которого осталась, случайно сохранившись, оболочка и ищет с фатальной неотвратимостью возможности своего физического разрушения.

Игорь Николаевич не верил в то, о чем твердил ему Вишневский. Его устами говорит усталость от войны, простейшая усталость. А сквозь эту усталость неизменно проступает благородство Андрея Ильича, его офицерская честь. Ведь и на том совместном боевом задании Вишневский мог бы увести машины и преспокойно ожидать вызова на эвакуацию группы по радиосвязи. Но он так не сделал, и вовсе не потому, что испугался пуска ракеты по своим. А из понимания, что они вместе двигаются по краю большой могилы. Из святости, свойственной русским офицерам, из чувства чести не смог оставить их… И как только все это уживается в людях одновременно – и великое, и низменное?! И сам он, подполковник Дидусь, пришел на эту войну, потому что хорошо осознавал с самого начала: только жизнь в опасности, в смертельной опасности, только предельный риск, понятный военному сообществу, может обеспечить ему реальный рост. И не только рост карьерный, но рост самооценки, рост личности, приближение к его индивидуальной гармонии.

…И все-таки где-то далеко и глубоко в словах Андрея Ильича прятались отголоски правды. Как осколки от разорвавшейся гранаты, которые посекли не прикрытое бронежилетом человеческое тело… Они-то, эти осколки, и не давали теперь житья начальнику штаба, принуждали думать, думать и по-новому смотреть на войну. С большим трудом он забылся тяжелым, дремучим сном, и неясные кошмарные тени еще долго держали его в своем цепком потустороннем плену.

Глава третья

(Чечня, Новогрозненский, 2003 год)

1

Гноящаяся, кровоточащая аура войны немилосердно нависла над Природой, обволокла ее губительной пеленой, уничтожила ее гармонию. Въедливая, как кислота, энергетика разрушения необратимо входила в сознание каждого, кто ступил на эту землю. Очень многие, очутившиеся в ее гиблой власти, пребывали под гипнотическим впечатлением, что так было всегда, что война – нормальное состояние этой территории и этих людей и что, придя сюда по воле судьбы, неизбежно вести войну. Попутно опыт и сам инстинкт выживания убеждали новые пополнения в том, что вести войну необходимо жестоко и кровожадно, по правилам хищников, и только устойчивая милитаристская установка может оказаться залогом выживания. Что ж, традиция эта не нова, она лишь подзабывается, когда целому поколению случается прожить без войны. Но тотчас восстанавливается, ибо генетический код человека хорошо помнит все те истребляющие целые народы сражения, испепеляющие города войны, выжигающую сердца немилосердность. Человек привык убивать, это его древнейшая специальность. Он не отдает себе отчета, что деятельность эта к тому же приятна избавлением от необходимости думать и возможностью вести себя в соответствии со своей первородной звериной природой, неотъемлемой частью человеческого.

Только лишь приехав в Чечню во второй раз, подполковник Дидусь задумался об этом всерьез. Став командиром более высокого ранга, он одновременно был вынужден постигать и большие масштабы разрушительного действия войны. Удивляться тому, что на фоне цепи военных фиаско и позиционных побед, достигнутых за счет многих жизней солдат и младших офицеров, поднялась целая плеяда генералов, прослывших выдающимися, компетентными и победоносными. Он изумлялся странной пропорции: чем более гибельными для войск, чем более шумными оказывались следы того или иного военачальника, тем стремительнее очередной лиходей взлетал к вершинам военной доблести, приобретал почет, как шерстью, обрастал обманчивой харизмой непобедимого воителя.

В один из хмурых, затянутых дымкой дней поздней осени подполковник Дидусь сидел на броне командирского бронетранспортера и угрюмым взглядом из-под насупленных бровей взирал на тяжелую картину разрушений когда-то цветущего горного поселка. Очередной раз он командовал войсковой маневренной группой, рассекающей территорию Чечни, зачищающей ее населенные пункты и одновременно – ведь это война – карающей тех, кто мог оказать сопротивление. Подполковник ощущал, что очень изменился за время после академии: стал и чувствительнее, и кровожаднее одновременно. Так не бывает, скажет кто-то. Он бы и сам согласился, если бы не призраки, посещающие его с неотвратимой цикличности), как видения больного белой горячкой. В нем попеременно просыпался то бдительный философ, то жаждущий крови гладиатор. Каждый образ был силен, каждый вызывал мрачные переживания, и он все чаще пребывал в недобром настроении, а если когда и случалось ему чувствовать себя королем, то непременно темной масти. Ибо как он ни старался стать лучше и человечнее, если его доброе начало сталкивалось с непреложной силой приказа, воля демона всегда брала верх, и он становился организатором новых, порой еще более изощренных злодеяний.

На выезде справа из-под груды обломков торчали, как вылезшие из ран кости, части деревянных конструкций, по которым можно было угадать когда-то находящийся тут добротный дом. Слева через два десятка метров большой железной тушей насмерть забитого зверя лежал на обочине обгоревший перевернутый КамАЗ. Пока они проезжали через поселок, начальник штаба насчитал не более десятка уцелевших домов. Особенно поразил его один, стены в котором были пробиты насквозь и через дыру было видно какую-то сгорбленную, высохшую старушку в темных лохмотьях. Неподвижная и видимая всей колонне, она, как безумный, блуждающий полупрозрачный фантом в балахоне, безупречно дополняла всю безжизненную фантасмагорию леденящего прощания с местом погрома. Почти все здесь было разворочено, разбито, приплюснуто, взорвано, продырявлено, и если хорошо постараться, то можно было бы найти следы еще десятка таких же наездов в гости, больше известных под названием «зачистка». Почти всё казалось оцепеневшим, застывшим ваянием какой-то нереальной скульптурной группы, чьей-то дикой фантасмагорией. Подполковник копался в памяти: не был ли он тут в 95-м, когда они впервые ступили на горную тропу войны? Память отказывала, а может, декорации слишком изменились, потускнели. «Вот что достигнуто почти за десять лет войны… И если к этому стремилась пресловутая цивилизация, если это прямые последствия хваленого научно-технического прогресса, то, может быть, стоит прекратить его стремительный бег? Или чем тогда вся эта картина начала XXI века отличается от мрачных красок средневековья, от беспощадной инквизиции или даже от крестового похода?!» – думал Дидусь, соболезнующим взором окидывая покинутый поселок.

Горная дорога предсказуемым серпантином поворачивала, и дальше уже не было продырявленных и искалеченных строений. Подполковник глубоко вздохнул, прощаясь с очередным развороченным селением, погруженный в мысли о докладе о прошедшей операции. Они, вне всякого сомнения, отличились, безупречно выполнили тактическую задачу. Но он отдавал себе отчет в том, что в глобальном смысле развитый успех – ничто, потому что в этих горах давно потеряна граница между боевиком и мирным жителем, тут российскую армию уже давно не выносят и, затаившись, ждут своего часа. Он хорошо знал обманчивость достигнутой тишины, как и то, что уже завтра сюда могут вернуться боевики, и не дай бог, чтобы какая-нибудь малочисленная группа россиян оказалась тут, позабыв об осторожности. Конечно, улов впечатлил кэпа: двадцать семь «чехов» было уничтожено, еще двенадцать передано на фильтр ФСБ, где их попытаются сделать разговорчивыми. Но и свои потери, хотя несоизмеримо меньшие, не давали покоя. Молоденький, необстрелянный лейтенант первого батальона в первый же день подорвался на мине с растяжками и после пятичасовых мучений умер. Может, и лучше, что умер, ведь его лицо было изувечено до неузнаваемости, оторвана до колена правая нога, вся дальнейшая жизнь стала бы мучительной борьбой за существование и поиском доказательств, что ты не живой труп. Еще два солдата погибли, когда хотели войти в сарай и открыли его двери: из зияющей пустоты их встретил неожиданный шквальный огонь. Вот ведь судьба какая! Солдат было четверо, и двое из них оказались только легко ранены – их спасли бронежилеты. Считай, отделались легким испугом. А двоих других скосило насмерть, пулевые ранения в голову – одному из них полголовы снесло, как будто бритвой срезало. Сарай потом в упор расстреляли «шмелями», а разорванные гранатометными выстрелами тела оборонявшихся «чехов» потом собирали по кускам. Но убитых все равно уже не вернуть… А еще были раненые, тоже искалеченные судьбы. Всего шестнадцать, из которых три тяжелых. И что начальнику штаба было обиднее всего: два ранения вынесены не из боя. Сухоруков диким матом вопил в трубку, когда узнал, что старлей и контрактник случайно слетели с брони БМД во время движения и попали под идущую сзади следующую машину. Теперь оба с передавленными гусеницами ногами завершили боевой путь. Может быть, офицера попытаются представить к награде, чтобы как-то облегчить его послевоенную участь. Может быть, даже квартиру дадут, ведь хороший, добрый малый, но просто не для войны… Дидусь даже удивился, что так подумал о молодом офицере; раньше он судил исключительно по профессиональным качествам, а «профессии хороший парень – нет». Действительно, разве этот старлей не знал, что можно стать калекой и вблизи войны? И что он искал тут – убеждение в великом предназначении России? А тот разорванный миной отважный лейтенант был уверен, что его священная миссия состоит в безропотном служении Отечеству… Молодец, парень! Хорошо, что погиб, не задавая себе лишних вопросов, не зная, что ВДВ давно превратились в репрессивный орган Кремля. Да и что из всех этих смертей можно вынести? То, что русские бабы еще нарожают, как когда-то проницательно заметил любимый им в юности полководец. Да, они могли погибнуть и в автомобильных катастрофах, а так – отдали жизни или здоровье во славу Родины. Главное – не впустить в души подчиненных сомнения, не допустить двусмысленности, поддерживать священную иллюзию особой миссии, показать, что на нашей общей судьбе история замкнула момент пересечения великого, нетленного и временного, зыбкого существования. Тут нельзя допустить паршивой душевной слизи, уж лучше твердить о великой роли и выдающейся исторической миссии. Так и жить проще, и умирать легче! И подполковник подумал, что в первую очередь надо по прибытии в район дислокации провести идеологическую работу, поднять морально-психологический дух, придумать какой-то новый допинг…

2

Неожиданно внимание начальника штаба полка привлек нехарактерный шум несколько поодаль от дороги. Игорь Николаевич пригляделся и уловил в стороне от дороги неразборчивую возню человека в камуфляже и женщины с картинно черными волосами в темной, наполовину изодранной мужской одежде. Между прерывистыми злобными рыками зачумленных моторов ему послышалось другое, человеческое рычание, смешанное с руганью, и женские вопли, переходящие порою в странные, нечеловеческие звуки. Рычание или необычно громкое шипение, что-то необъяснимое и не поддающееся описанию. Он сделал знак механику повернуть бронетранспортер и приблизиться к месту действия. Метров за тридцать от экзотической сцены Игорь Николаевич остановил машину. Не глуша двигатели, вслед за командирской остановились другие машины колонны, сначала задние, а затем и следующие впереди. Подполковник ловко спрыгнул с брони и стал приближаться к небольшой группе людей, явно не из его полка. Его ожидало крайне неприятное зрелище: какой-то незнакомый офицер, невысокого роста, но плотный и мускулистый, нещадно, с какой-то особой страстью избивал местную женщину, нанося ей крепкие, увесистые удары по всему телу, порой намеренно стараясь попадать точно в лицо. Дидусь видел его со спины, так что вместо лица Игорь Николаевич мог обозревать лишь крепкую бычью шею спецназовца. Зато было хорошо видно искаженное от боли и бессилия суровое лицо женщины. Молодая, не более тридцати лет, с астенической фигурой, напоминавшей бамбуковую жердь, она была облачена в грязное мужское тряпье и выглядела несуразно. Из-под сильно надорванного левого рукава выглядывало голое плечо с большой сиренево-красной ссадиной. Ее левая губа и левая бровь были рассечены и успели припухнуть, бордовая кровь заливала ей глаз, а от разодранной губы струйки спускались к грязной, с разводами шее. Неправдоподобно черные, как воронье крыло, длинные волосы были растрепаны, рот приоткрыт, и из него вырывались при каждом новом ударе звуки, похожие на смесь рыка и глухого стона. Женщина не кричала и не плакала, мужественно снося издевательства; она еле держалась на ногах, но офицер не давал ей упасть. Подходя, Дидусь отчетливо увидел, как он методично и целенаправленно бил ее кулаком в живот, и когда она изогнулась пополам, изо рта выплеснулась струя вязкой слюны с кровью, повисая на нити и не касаясь земли. Однако одержимый бесом рыцарь в этот момент быстро подтащил ее за волосы и нанес следующий сокрушительный удар – между грудей; она громко ахнула от неожиданно пронзившей боли, опустилась на колени, а он опять не дал ей упасть. Рядом, в четырех-пяти шагах, стояли два других офицера, капитан и старший лейтенант. Небрежно закинув автоматы за плечи, они молчаливо курили и лишь косо и тоскливо поглядывали на затянувшееся избиение. На плече у капитана висел третий АКСУ с пристегнутым пулеметным магазином, принадлежавший, по всей видимости, их товарищу.

– Что здесь происходит?! – громко и строго спросил начальник штаба, добавив к этой фразе жгучую приправу из нецитируемых словосочетаний.

И тут палач повернул свое перекошенное яростью лицо к Игорю Николаевичу; с кроваво-хищными, горящими глазами пантеры, напряженным оскалом и потяжелевшим от физических усилий дыханием он походил даже не на зверя. На выползшего из могилы, запыхавшегося упыря, натянувшего на себя военную форму. Левой рукой в этот момент он держал согнувшуюся женщину за волосы, правая была в крови. На правом его плече топорщился оторванный погон с майорской звездой.

– Что происходит?! – передразнил он Игоря Николаевича. – А вот что!

С вырвавшимся с этими словами коротким рыком ярости он нанес женщине тяжелый удар носком ботинка в живот, после которого она повалилась на колени, и когда он отпустил копну смешавшихся волос, голова ее беспомощно рухнула и уткнулась лбом в каменистую поверхность земли. На миг женщина беззвучно застыла, как будто дух выскочил из ее надломленного тела навсегда. Игорю Николаевичу показалось, что последний удар был сделан с особым наслаждением, от которого бивший получил порцию смутного, непонятного другим удовольствия, почти физического удовлетворения, как садист-насильник, имеющий запредельную власть. Этот совершенно ненужный удар был сделан еще и для того, чтобы досадить ему, без приглашения явившемуся и оттого лишнему. В этот же момент Игорь Николаевич с изумлением узнал своего бывшего училищного замкомвзвода Иринеева. Но и тот теперь узнал однокашника.

– Ба-а-а, – протянул тот с неприятным завыванием, глумливо тыкая в этот момент в Игоря Николаевича указательным пальцем, как будто расстреливая его из пальца, – кого я вижу?! Де-ед! Свиделись наконец. А то все приветы друг другу передаем…

Действительно, раз в Ханкале, а потом еще в Аргуне ему передавали привет от Иринеева, командира офицерской спецназовской группы «Альфа», которая выполняла здесь свои специфические задачи. Игорь Николаевич больше всего не желал, чтобы Иринеев, следуя негласной традиции, полез сейчас обниматься. И потому решил соблюдать строгий непреклонный вид. Но тот угадал его мысль и лобызаться не стал. Более того, Игорь Николаевич почувствовал, сколь неприятно его бывшему училищному командиру оказаться застигнутым за таким пикантным занятием.

– Здравствуй, Артур, – Игорь Николаевич сухо, хотя и крепко, пожал ему руку, отметив, что она такая же, как и прежде, кованная из булата. Он стоял, сведя густые брови, и молчал, как бы ожидая объяснений. Как войсковой командир, к тому же старший по званию, он имел полное право взять инициативу в свои руки.

– Вот, видишь, чем занимаюсь, – как бы нехотя объяснил Иринеев, восстанавливая дыхание и делая указательный жест рукой на избитую женщину, – снайпершу поймал. Эта сука руку мне к тому же прокусила… Знаешь, сколько эта тварь наших завалила?!

– Не знаю. – Игорь Николаевич ответил все так же холодно, поражаясь своей суровости и чувствуя, как его горло становится шерстяным. Он всем своим видом и тоном показал Иринееву неодобрение. – Значит так, женщину я забираю. – И не дав опомниться Иринееву, он схватил уже вставшую на колени женщину за руку, рывком поставил ее на ноги и собирался увести ее, как Иринеев со зверской миной преградил ему дорогу. Игорь Николаевич махнул своему офицеру, напряженно наблюдавшему за происходящим с бронетранспортера. Оживились и два других «альфовца», несмело приблизившись на метр-другой, но так и не решаясь вступить в перепалку старших офицеров.

– Да ты че, Дед, твою мать?! – Иринеева вдруг перекосило, в его голосе было недоумение и не поддающаяся усмирению злость. Глаза его, такие же односложные и предсказуемые, как и в училище, навыкате от бурлящих эмоций, сверкали злобой и остервенением взбесившегося пса. «Ничуть не изменился, все такая же подлая каналья! Не повзрослел и ума не набрался за эти годы», – констатировал про себя Игорь Николаевич.

– Кто б она ни была, но я впервые вижу, чтобы российский офицер спецназа топтался на женском животе… – Теперь неодобрение в голосе Игоря Николаевича выросло до откровенного презрения.

Он уже сто раз пожалел, что заметил эту бойню и остановился, не такая должна быть встреча у людей, которые четыре года жили в одной казарме и неожиданно увиделись через пятнадцать лет. Но теперь уже и пропустить такое Игорь Николаевич не мог, это противоречило его жизненным принципам, его общему мировосприятию. Значит, судьба так распорядилась об их встрече, значит, так было угодно провидению, чтобы заглянуть в их человеческую и мужскую суть через полтора десятка лет. Он даже ничего не обдумывал, не прикидывал, все происходило механически, решения рождались на клеточном уровне, как рефлексия инстинктов привыкшего к смертельной опасности человека. Страшным оказалось то, что и Иринеев отступать не намеревался. Всегда балансировавший на грани социально-общественной нормы, откровенно презиравший все и всех вокруг, он наконец добился положения, когда не считал обязанным отчитываться перед кем-либо, да и не привык этого делать, потому любое противостояние вызывало в нем прилив слепого, лютого озверения. Он даже на войне находился в стороне и как бы сбоку и, полагаясь на негласный мандат, мог творить все, что заблагорассудится, лишь бы задача была выполнена. Глядя на него, взъерошенного и нахохлившегося, как петух перед схваткой, Игорь Николаевич подумал, что Иринеев стал именно таким, каким всегда стремился быть.

– Ну вот что! – Он выкрикнул с натуральным вызовом свою излюбленную, ничуть не изменившуюся за полтора десятка лет фразу. – Я советую вам не советовать мне. Я этих блядей бил и бить буду, никого не спрашивая. А этой твари сегодня во все дыры набью тротила и пущу в небо – она моего офицера скосила, ясно?!

– Ясно, – проскрежетал в ответ Игорь Николаевич. – Воропаев, – крикнул он пронзительно и резко одному из ротных своего полка, подходящему с двумя вооруженными бойцами, – доведите эту женщину до дороги на поселок и отпустите.

С этими словами он подтолкнул женщину в сторону своих, и она не заставила себя ждать, тут же встрепенулась, ожила и сделала несколько быстрых спасительных шагов в зону недосягаемости, оставив спасителю лишь молчаливый, полный благодарности и признания взгляд.

– Давай-ка отойдем на два слова, – предложил с нескрываемой злобной миной Иринеев и легко, но настойчиво потянул Игоря Николаевича за предплечье.

Но Дидусь, оскорбленный неожиданной фамильярностью, резко вырвал руку и твердо ответил:

– Пошли.

Он тут же вспомнил то неизбывное пренебрежение и презрение Иринеева ко всем окружающим, которые отличали его от всех остальных сержантов.

– Ты, Дед, мудак гребаный, ты чего мне мешаешь?! Тебе что, больше заняться нечем?! – зашипел на него Иринеев, приблизив к нему свое перекошенное лицо почти вплотную, на невыносимую близкую дистанцию и так же, как в училище, приоткрыв от негодования рот. Наконец-то он проявил свое истинное лицо! Игорь Николаевич даже обрадовался этому: ну что, как далеко ты зайдешь, герой?! Они стояли метрах в пятнадцати от двух оставшихся на месте спецназовцев и в три раза дальше от все еще ревущих моторами бронетранспортеров и БМД. Издали создавалось впечатление, что разговаривают два неравнодушных друг к другу человека, которые вот-вот начнут обниматься для привычного дружеского прощания. Вблизи же губы Иринеева зло подрагивали, как мембраны, крылья носа раздувались точно также, как когда-то в училище, щель вместо рта была точно такой же, как и пятнадцать лет назад, когда Иринеев негодующе смотрел на весь мир. Игорь Николаевич знал, что бывший сослуживец элементарно провоцирует его, нагнетает обстановку, чтобы затеять драку. Но он ошибался – Иринеев оказался взведенным еще больше, так что был готов и на более радикальные действия. В этом начальник штаба убедился очень скоро, когда позволил себе неприятную для собеседника откровенность.

– Я тебя, Иринеев, и в училище не уважал, потому что ты дерьмо был. А сейчас еще больше не уважаю!

Когда Игорь Николаевич кинул это в лицо майору, тот неожиданно быстро, отступив на шаг назад, достал из-за спины пистолет и взвел курок. Сам Бог не ответил бы на вопрос о дальнейшем развитии событий, если бы Игорь Николаевич на последних словах лютой фразы, резко отшатнувшись, не выхватил машинально из внутреннего нагрудного кармана камуфляжа свой табельный ПМ и не загнал патрон на стартовую для выстрела позицию. Наблюдавшие за ними люди оцепенели.

Так они и застыли друг против друга с оружием в руках, готовые выстрелить в любую минуту. Игорь Николаевич – возмущенный неофицерским поступком, подстегиваемый воспоминаниями о пережитых унижениях от этого человека. Майор Иринеев – озверевший оттого, что кто-то мешает ему жить по его личным правилам, руководствоваться его привычной логикой. Война удивительным образом свела их, и война же, с ее дикой, туземной асоциальностью, развела по разные стороны восприятия мира и собственной роли в нем. Но Игорь Николаевич был не тот человек, кто проходит путь лишь до половины, а затем сворачивает. И потому он решился тестировать до конца и себя, и Иринеева.

– Я тебе больше скажу! Это я конспекты твои поганые в училище выбрасывал. И шинель твою перед отпуском я порезал. И вижу, что не ошибался, отныне я тебя знать не желаю!

С этими словами, произнесенными медленно и чеканно, как приговор, Игорь Николаевич, не опуская пистолета, сплюнул на землю, под ноги Иринееву. Тот же, оцепеневший, стоял молча, все так же держа взведенный, нацеленный на подполковника пистолет. Он негодующе наклонил голову и нервно мотал ею в разные стороны, как бык, который хочет броситься на раздражающего тореадора, но не может перешагнуть какое-то невидимое препятствие. Цвет лица его стал пепельным от перевозбуждения и шока, воспаленные глаза светились зловещим, болезненным блеском глубоко уязвленного фанатика. Он подрагивал от напряжения и бессильной ярости – ох, как он не любил проигрывать и уступать! Казалось, сейчас он начнет трястись в нервной лихорадке. Иринеев тяжело боролся с собой, но все-таки с неимоверным трудом подавил искушение темных сил внутри своего естества выстрелить в Дидуся. Слишком много свидетелей, слишком просто можно выпасть из строя героев и превратиться в обычного преступника. Игорь Николаевич тонко и точно уловил мгновение колебания в изготовившемся для прыжка, но замешкавшемся офицере. Поняв это, он молча развернулся и пошел прочь, на ходу пряча поставленный на предохранитель, все еще взведенный пистолет. Теперь он наверняка знал, что офицер ВДВ не выстрелит в спину другому офицеру ВДВ. Все-таки они воспитывались на определенных принципах. Заметив, однако, как вытянулись лица младших офицеров, мимо которых он прошел, начальник штаба отвернулся. Представил, какое страшное у него сейчас лицо. «Зря, наверное, ляпнул про конспекты, и про шинель зря», – подумал Игорь Николаевич, который никогда не прикасался к конспектам и шинели замкомвзвода, но от Пети Горобца, однажды проговорившегося в порыве отчаяния, знал, что это его рук дело.

Бойко вскочив на бронетранспортер и дав команду трогаться, Игорь Николаевич еще долго размышлял, как могут сочетаться в Иринееве столь разные качества. С одной стороны, командир группы офицерского спецназа «Альфа», носитель прославленного звания офицера-спецназовца, профессионал и бесстрашный в бою воин. С другой – человек, не брезгующий никакими, в том числе подлыми, методами борьбы, имеющий садистские наклонности, легко воспламеняющийся и следующий своим животным порывам… И может ли боевая доблесть искупить сатанинские проявления человеческой души? Он не знал, но увиденное неожиданно потрясло его. Не сама картина, которых за годы войны он видел много, но то, что его бывший товарищ по оружию так проявил себя. На войне особенно трудно терять товарищей, но не бывает горше, если товарищ потерян не в бою, не от вражеской пули, а от осознания его истинного, в один момент проявленного волчьего оскала. Тяжелее всего, когда раз и навсегда расходятся принципы. Игорю Николаевичу теперь было невыносимо стыдно и больно, и за себя, и за своего бывшего командира, и за все ВДВ, и за родное училище, и за спетые в одном строю песни, и за святые знамена, которые они вместе несли. Ему казалось, что он проглотил горсть мелких сапожных гвоздей, и они вонзились в его глотку, раздирая ее и вызывая слезы разочарования. Что это – его личное непонимание и слабость, или это весь мир перевернулся, и то, что раньше было недопустимым для настоящего мужчины, стало нормой, новым обычаем, традицией начала XXI века. Игорь Николаевич долго еще ерзал по жесткой броне, не находя себе места. И ехавшие рядом с ним офицеры тоже помалкивали, понимая, как тяжело у него на душе в этот короткий мирный час.

3

– Ты что это там, Николаич, офицерскую драку затеял? Хулиганить начал?

Вишневский насмешливо улыбался. Прошло всего пару дней, как они вернулись в лагерь, а слух о потасовке шершавой змеей тихо полз в офицерских кругах.

– Да это, Андрей Ильич, личное. Слишком личное и… очень болезненное. И дурное, к тому же.

Начальник штаба не на шутку расстроился. Скулы на сухом, обветренном лице Игоря Николаевича сжались от напряжения и заострились. Он мрачно смотрел сквозь вертолетчика, будто опасаясь заглянуть ему в глаза и прочитать там часть той колючей правды, которую знать и принимать в сердце не хотелось. Там все еще оставалось беспокойство, рубец от раны не затянулся. Хотя Иринеев никогда не был его другом, корпоративная десантная среда негласно требовала поддержки своих, каков бы ни был уровень личной неприязни. Потому, хотя Игорь Николаевич считал себя правым и никогда бы не изменил свое решение, оно было тягостным для него и неясным для окружающих.

– Ладно, – Вишневский понимающе похлопал его по плечу, – не убивайся. Это рабочие издержки войны. Главное, что глупостей не наделали, не начали стреляться. Хочешь, чтоб тебе душу облегчить, расскажу подобную историю.

Они стояли на краю палаточного лагеря и курили, глядя то на поражающие вечной красотой и загадочным блеском вершин горы, то на липкую, лоснящуюся чернотой, изрытую землю лагеря. Старый, изношенный брезент палаток и с удивительной солдатской сноровкой приспособленные милитаристские предметы нехитрого обихода облегчали быт, но откровенно портили живописную панораму гор, приземляли и унижали обитателей лагеря. И этот, и другие военные лагеря выглядели большими вонючими помойками, возведенными посреди курорта.

– Расскажи, коль не врешь, – задумчиво ответил Игорь Николаевич, с плохо скрываемой печалью глядя туда, где верхняя кромка горной гряды утопала в мягких прелестях облаков, служивших взбитыми полупрозрачными подушками для буйных голов исполинов. Он стоял почти неподвижно, лишь время от времени его рука с сигаретой приближалась ко рту, чтобы со страстью заядлого любителя табака впустить вместе с никотином искусственную инъекцию спокойствия. Несмотря на тяжесть в душе, он все же преисполнился чувством безмерной благодарности к этому странному офицеру, до беспамятства любящему небо, буйные лопасти своей винтокрылой машины и… войну.

– Но прежде хочу задать тебе один вопрос: знаешь ли ты разницу между понятиями «казнить» и «зверски убить»?

– По-моему, глупый и ненужный вопрос, как для войны. Мы должны заботиться о неукоснительном выполнении поставленных задач, а размышляют пусть потом историки, психологи и прочая базарная гвардия… Каждый командир действует в рамках выполнения приказа, а значит, в рамках законной ответственности, которую берут на себя высшие начальники.