Текст книги "Офицерский гамбит"

А хоть один за это ответил?! Где Паша-Мерседес, на совести которого тысячи жизней?! Что, ответил?! Стал хуже жить?! Не-ет, таким кошмары не снятся…

– Да ты не горячись, Павел Юрьевич. Когда на Руси кто-нибудь ответ держал? Возьми хоть Жукова – ответил он за посланные на смерть дивизии? И этот фраер, поверь мне, еще себя покажет. Увидишь, как надо будет сотворить что-нибудь эдакое, всплывет наш Шаман. Этот ни перед чем не остановится. Второй генерал Лебедь, только тупее и злее… Но такие на войне нужны, ей-богу, нужны. Ну а то, что людей не жалел, так ведь кто на войне людей жалеть станет… Да и когда вообще людей в России жалели?!

Лапов тоже знал толк в людях и в войне. Самодовольный Кержен с хитрецой в глазах поглядывал на видавших виды вояк; ему нравилось затевать дискуссии с вопросами, на которые, в принципе, не могло быть однозначных ответов. Игорь Николаевич помалкивал, только вздрогнул, когда вспомнили Лебедя. Этот непонятный многим генерал казался Игорю Николаевичу едва ли не единственным современником, претендовавшим на образец генерала. Лебедь до самой своей нелепой гибели в вертолетной катастрофе оставался для Игоря Николаевича неким эталоном, и он нередко мысленно примерял на себя те ситуации и роли, через которые пришлось пройти военному. Игорь Николаевич хорошо запомнил Лебедя еще в Сельцах, когда они курсантами четвертого курса выходили из клуба и кто-то толкнул его локтем в бок со словами: «Смотрите, полковник Лебедь. Командир Тульской дивизии, о нем легенды ходят». Проходя в десяти метрах от спокойно-сосредоточенного на своих мыслях полковника, сидящего на лавочке, он искоса и с нескрываемым восхищением вгляделся в него; тот являл собой образец невозмутимости, что-то палочкой рисуя на песке. Суровое, почти каменное лицо, излучающее в равной степени уверенность и отсутствие интеллекта, интеллигентности. Именно такой типаж чаще всего обретает статус национального героя, сокрушающего противника. Игорь Николаевич хорошо знал ситуацию и вокруг Шаманова, потому что в 99-м, когда он пробился во «Фрунзенку», этот генерал как раз закончил академию Генштаба и принял 58-ю армию. И за его действиями, главное, за оценками этих действий, понятно, следить из Москвы было легче и интереснее, чем отсюда, из военных глубинок, где они почти весь год утопали в липкой чеченской грязи. Никого иного, а именно Шаманова вдруг придворные летописцы обозначили как «нового русского полководца» и даже «Суворова наших дней». Многих истинных знатоков чеченской войны, таких как Анастасии, выворачивало от гнилых дифирамбов, но сам он тогда дал себе слово вникнуть и понять феномен Шамана… Игорь Николаевич много тогда передумал о разных личностях, и в том числе о Шаманове. Мог бы этот новый герой, подобно генералу Лебедю, привести к Белому дому в Москве батальон Тульской воздушно-десантной дивизии для поддержки Ельцина? Нет, говорил он себе, это принципиально другой человек. Он мог бы, к примеру, получив приказ свыше о разгоне такой демонстрации, добиться применения любой силы, заставить выполнить любой приказ. Он – универсальный механизм, посредник между высшей силой и готовой на все десантурой. Но сам он не решился бы никогда! А если бы дать Шаманову необъятные полномочия? Смог бы он, как Лебедь, командуя 14-й армией, придушить приднестровский конфликт? Дидусь вдруг вспомнил, как он впервые лично увидел Лебедя в действии… В том самом пресловутом 45-м полку, куда он пришел лейтенантом к опытному и почти легендарному в ВДВ Востротину. Приехал Лебедь, да не сам, а с десятком солдат из другой части. Приказал весь полк построить с оружием, вынести из казармы все оружие из ружейных парков. А после докладов о наличии в каждом подразделении полного комплекта оружия послал своих преданных нукеров рыскать по всем темным уголкам полковой территории. За два часа стояния полка на плац снесли горы оружия, даже откуда-то притащили неучтенный крупнокалиберный пулемет КПВТ калибром в четырнадцать с половиной миллиметров. Так были почищены афганские загашники… Авгиевы конюшни XX века. Ох, запомнился Лебедь, и Игорь Николаевич знал чем. Нестандартными решениями… Шаманов претендовал на его роль, но явно недоигрывает… Хотя ему, Игорю Николаевичу, чем-то он был симпатичен… Его размышления были прерваны словами разгоравшейся дискуссии.

– Вот именно, всплывет. От таких только движняк идет, как круги на воде от брошенного камня. Только в нашем случае будут не водные круги, а кровяные, – не унимался комбат. Он не на шутку зажегся и, обращаясь теперь ко всем сразу, запальчиво продолжил: – Я давно на этой войне и вот что скажу: логики в продвижении в ВДВ не существует. И это подрывает веру нормального офицера в карьеру. Судите сами. Я уже был тут, когда в 95-м Шаман возглавил оперативную группу 7-й дивизии. Да, участвовал в штурме Ведено. А зачем штурмовали это горное селение и еще ряд других, которые буквально через несколько дней после победных прохождений опять становились опорными базами боевиков?! Да, сбежал из госпиталя в строй. Но вы ж не слепые, при памяти все, вспомните Бамутскую операцию. Как можно было оставить там полтора десятка мальчиков, ведь понятно, что на смерть?! Я не признаю командиров, которые откровенно плюют на жизнь солдата.

– Да ладно вам. Иногда такие генералы действительно нужны, – вступился вдруг Игорь Николаевич, сам не зная, зачем он выступил в защиту человека, которого слишком мало понимал, – он отменно наводил страх и на чужих, и на своих. Конечно, приятного мало, когда тебя генерал самым отборным матом ни за что кроет, но страх в армии полезен. Взрывной и прорывной! Он даже генерала Казанцева, своего непосредственного начальника и командующего объединенной группировкой войск, послал к чертям собачьим, когда был не согласен…

– Ой-ой-ой, Игорь Николаевич, негоже тебе-то, серьезному командиру, поддерживать рвачей. Ведь в конкуренции с такими и ты всегда проиграешь! – перебил его комбат, который со своим начальником штаба в неформальной обстановке всегда был на «ты». – Ты за свою службу много раз прилюдно оскорблял офицеров? То-то и оно, что нет. Потому что знаешь: авторитет такой – дешевый, а дело пахнет подрывом боеготовности. Но это мелочи по сравнению с мифом о его командных качествах. Приведу пример. Не тебе мне рассказывать про Гойское, но повторюсь. Если село протяженностью три километра на двести метров генерал, имея авиацию, артиллерию и бронетехнику, брал в течение двух месяцев да еще гражданских людей угробил неисчислимое количество, то какой он, к черту, военачальник?!

– Ну ладно, ладно, Павел Юрьевич, поддались мы все на артиллерийскую провокацию. А нам нельзя так много о войне. Ну признаем: недотягивает Шаманов до Лебедя, хоть и примеряется «всевозможные конфликты подавлять жестко и быстро». Давайте лучше о будущем…

Но подполковник Анастасии резко перебил начальника штаба.

– Нет уж, позволь, Игорь Николаевич, тут надо высказаться. Я почему так за эти вещи переживаю – не желаю, чтобы все у нас находилось под властью военного маразма. Сердце не принимает! Согласен, России периодически нужны враги, которых мы, безжалостные прагматики, должны «мочить в сортире». Но надо хоть иногда голову поднимать, осматриваться вокруг… Вот мы сейчас воюем, понимая, что эта война – большая политическая игра, создание эффекта черной дыры для России и россиян. Потому мы людей бережем, не распыляемся. А такие, как Шаман, долбят всех вокруг без разбору, да отбойным молотком, чтобы от каждого действия было больше шуму. И никогда не оправдываются, никогда не сожалеют о содеянном. Даже если знают, что действуют на грани преступления. Помнишь, как он Слепцовский аэропорт брал, когда десантники расстреляли таксиста, разграбили кафе? Они изначально получили задачу: шуметь, и неважно, есть ли там боевики. Зачем Шамана на гражданку на несколько лет отправляли? Вы скаже-те: очень просто, чтобы он там обжился, присмотрелся, набрался управленческого опыта. А я вам так скажу: любят преданных людей в Кремле. И таких, как Шаман, берегут, выпестовывают, взращивают и навязывают обществу как героя. Они могут пригодиться позже для чего-нибудь эдакого… карательных операций, например. А то, что он в войсках появился, это знак всем нам! И еще – про конкуренцию. Ты знаешь, Игорь Николаевич, кто новороссийский полк принял?!

– Как не знать, знаю, конечно, – осклабился подполковник Дидусь.

В самом деле, Анастасии, такой же выпускник РВДУ, только на два выпуска раньше, как никто иной, представлял степень его честолюбивых устремлений, и Игорю Николаевичу стало неприятно от этого напоминания. То был полк, который он и сам был вполне готов принять, чтобы стать наконец самостоятельным командиром части. Но резвый комбат-правдолюб не дал ему времени что-либо сказать в свою защиту, он стал развивать свою мысль.

– Вот ты сейчас скажешь, что он стал кэпом, потому что вытащил из машины подорвавшегося на мине сына командующего. Хорошо, пусть не всегда отмечают самых лучших. Хотя мы знаем, что бесстрашные – далеко не всегда самые лучшие.

Анастасии незаметно повысил тональность своего возбужденного спича, так что даже женщины на другом конце стола притихли и стали слушать. Ведь теперь дело касалось не общего и далекого, а весьма и весьма близкого. Они привыкли никогда не встревать в мужские разговоры, по большей части слушать, впитывать информацию, переваривать ее на своем чувственно-эмоциональном уровне и потом выдавать мужьям хрустально чистые, как вода горного ручья, аналитические расклады. Они давно привыкли к своей женской миссии и выполняли ее со спокойствием и терпением монахинь, порой поражая даже своих мужчин.

– Не тот ли это Паша Кандырь, которого зовут не иначе как Бешеный Карлик? – с сардонической улыбкой уточнил Кержен, сверкнув своими бесовскими, покрасневшими от принятого алкоголя и частого ночного чтения глазами.

– Он самый, – пользуясь замешательством, вклинился в разговор Лапов. – Слушайте, раз такая жара пошла, то я не вижу повода, чтобы не выпить. Водка стынет, господа офицеры.

– Тогда, Георгий Алексеевич, наливайте, чтобы не менять вашу счастливую руку, – попросил его Игорь Николаевич.

В полку так привыкли считать руку Лапова в этом щекотливом деле самой твердой, что и в домашних условиях ничего менять не стали – к военному человеку традиция пристает не слабее накипи на чайнике.

Лапов разлил по половинке. Уже они пили в этот вечер и за тех, кого потеряли в бешеной скачке, и за любимых, преданных женщин, и за здоровье детей и родителей; оставалось поднять рюмки разве что за ВДВ, а это разрешается десантникам, на сколько хватает сил.

– Расскажи, Павел Юрьевич, про своего легендарного тезку, – попросил Кержен.

– Тут начальник штаба имеет право первой ночи, он с ним в одной роте учился. Но если он не возражает…

– Ни в коем случае, – поспешно заверил Игорь Николаевич, которому самому не хотелось озвучивать историю феерического успеха своего однокашника, личности настолько одиозной, противоречивой и взбалмошной, что стал известен на все ВДВ благодаря своим выходкам. Впрочем, этот странный человек был слишком многими любим, потому по праву мог бы считаться универсальным фотороботом советского или российского десантника, все равно.

– Одно могу сказать, Филипп Андреевич, вместо прелюдии – если бы Паша Кандырь служил в артиллерии, до полковника он вряд ли бы дослужился. Чтобы понять его душу, нужно представить карликового богатыря, презирающего любые правила протокола – Паша до сих пор легко метает двухпудовые гири, ломает руками кирпичи, думаю, что и подковы гнет не хуже Ивана Поддубного, хотя этого лично я не наблюдал. Так вот, этот грозный весельчак отличился уже при первом обходе полка, когда ему показали старшего лейтенанта – секретчика, который в силу каких-то там причин на службу через день приходил – очевидно, хотел уволиться.

– Это которого он покусал? – с веселым, заразительным смехом вклинился в рассказ больше других захмелевший Лапов, обнажив на мгновение ряд пожелтевших редких зубов.

– Так, Георгий Алексеевич, я сейчас вам слово предоставлю…

– Все-все-все, – затараторил Лапов, уже тихо, ехидно хихикая и прикрывая рот большой ладошкой, обильно поросшей волосами на тыльной стороне.

– Так вот, происходит такой диалог. «Вы чтоб, товарищ старший лейтенант, мне на работу ходили», – грозно, но вполне вежливо говорит Паша старлею. А тот же персонаж о ВДВ понятия далекие имеет, интеллигентное ведь училище закончил. Отвечает: «Разумеется, товарищ подполковник». И, дурачок эдакий, расслабил при этих словах ножку и так снисходительно, сверху вниз смотрит на нового кэпа. Потому что где-то на голову выше его. Ну тут Кандыря нашего и взорвало. Он взревел, как бешеная собака, схватил старлея за грудки, притянул к себе и зубами ему в плечо. Представляете командира полка, который, как бульдог, вырвал зубами кусок камуфляжа и здорово прокусил плечо?! Истошный крик, строй переполошился, кровища хлещет из рукава… У летехи помутилось в голове от болевого шока, он даже кричать перестал, из страха, наверное. А Кандырь ему на ухо, как кентавр: «Если ты, юноша, на работу хоть раз не явишься или опоздаешь, я тебе нос откушу, понял?!» Бедняга не рад был, что на свет народился, и поныне приходит на полчаса раньше, а уходит на полчаса позже.

Все присутствующие, в том числе и три женщины, после такого рассказа залились дружным искристым хохотом. Десантная асоциальность в этих семьях давно превратилась в привычку, неотъемлемую часть общей, коллективной натуры захватчика.

– Подожди-ка, ты поведай артиллеристу про ротацию, он наверняка не знает, – подзадоривал Лапов с хитрым видом. Нос его уже стал пунцовым, но он еще раз тихо разлил мужчинам по половинке, а женщинам обновил бокалы свежим всплеском вина и затем, весело подмигнув, возвестил:

– Давайте, девочки и мальчики, выпьем за великодесантный шовинизм, за наш дух, неубиенный даже этой тупой войной!

За столом прокатилась волна одобрения, мужчины осушили рюмки, женщины пригубили бокалы. Кто-то, крякнув, отправил в рот аппетитный кусочек. Кто-то громко, уж более не стесняясь своих, грызнул яблоко.

– Так, не отходим от темы, – настойчиво потребовал Кержен, – я, может, напишу когда-нибудь книгу, эдакий сборник страшных историй про современные ВДВ.

– Только книга может очень грустная получиться, – прорвало вдруг Игоря Николаевича. Он опять удивился, что произнес это. И откуда у него в груди осталась плохо скрываемая горечь, странная неудовлетворенность. Может, это ревность к бешеному Паше, которая гложет его и не дает покоя, спросил он мысленно сам себя. И тут же прогнал эти мысли. Нет, не может он, офицер с системой собственных убеждений, ревновать к Паше, к бесноватому, каучуковому полковнику, потому что для настоящего полководца безудержной отваги слишком мало… – Вы, Филипп Андреевич, что-то проявляете нездоровый интерес к нашим десантным будням…

Кержен в ответ хитровато засмеялся и прищурился.

– Я сейчас вспомнил, как Бунин о Достоевском высказался. Что Федор Михайлович, мол, большая ноздря и нюхает он со страстью канализацию человечества. Так вот, я полагаю, что порой полезно принюхиваться к происходящему. Ну хотя бы для того, чтобы отстойные места обходить…

– Ладно, Павел Юрьевич, уж рассказывайте до конца нашу историю.

– Так вот, во время ротации, когда два полка встречаются перед командующим, появляется этот командир-клоун в какой-то каске с рогами – представляете военное шоу, не слабее Майкла Джексона?!

– И что… – раздалось несколько заинтригованных голосов.

– Командующий ему: «Полковник Кандырь, снимите каску!» Тот звонко, по-солдатски отвечает: «Есть!» И снимает. А у него чуб выстрижен, как у запорожского казака, ну как это называется? – Анастасии обратил вопрошающий взор к Игорю Николаевичу.

– Оселедець, – быстро сориентировался начальник штаба.

– Вот-вот – оселедец, – твердо и неправильно повторил слово комбат. – Оба полка в хохот. Думаете, командующий разнес его? Ничего подобного. Вот ведь странно, в одной шкуре уживается и шут, и герой.

– Может, герои такие и есть? – неожиданно с лукавой искоркой спросила Павла Юрьевича Таня, его жена, маленькая, щуплая на вид, но сильная женщина с твердыми убеждениями. В том вопросе не было укора, скорее вкрадчивая подковырка. Она-то хорошо знала цену авторитета своего Паши, как и то, что в мирной службе между комбатом и командиром полка может быть пропасть, а в военной обстановке они могут быть, как альпинисты в связке на ледяном склоне.

– Ну а зачем он это сделал, что он хотел этим поступком сказать? – также с несвойственной заинтересованностью спросила Лариса, жена Лапова.

– Как же, тут вроде все ясно, – заметил Кержен, и лысина его впервые за вечер наморщилась забавными складками, – эксцентричная личность, требующая самовыражения любым способом. Но поскольку фантазия работает в одном направлении, то и выходки получаются соответствующие.

– Я думаю, не только поэтому, – серьезным, глухим голосом заметил Игорь Николаевич. Уж кто-кто, а он-то Пашино нутро хорошо чувствовал. Как свое собственное, только формы выражения эмоций и представления себя у них были разные. – Думаю, что он хотел еще сказать, что его родной дом остался там, на войне. И он, как индеец, грустит по своему томагавку, который на четыре месяца следует зарыть в землю. Вот почему командующий ничего ему не сказал. А потом ведь у нас в ВДВ от придурка до героя один шаг… Юмор, знаете ли, всегда лучше рыданий…

– Но тогда уж не молчи, скажи, что есть и другая сторона Паши Бешеного Карлика, славно-бесславного полковника Кандыря. Что он, к примеру, мог, проснувшись в горах, разрядить ленту из АГС-17 по деревне. Двадцать девять гранатометных выстрелов, лично выпущенных на рассвете командиром воздушно-десантного полка вместо зарядки – это, я вам скажу, о многом говорит. Каждый – шесть метров разлета осколков, представляете зону сплошного поражения? А зачем? Да чтоб боялись все и знали: стоит на этой высотке не кто иной, как полковник Кандырь со своими ребятами. Чувствуете духовную связь с Шаманом?! – Теперь уже голос боевого комбата звучал зловеще. И Игорь Николаевич знал, что он, водивший колонны, штурмовавший базы боевиков, выносивший своих солдат и молодых офицеров на собственных плечах, имеет право осуждать. Хотя и не последняя инстанция, конечно. – Когда ему через полтора часа доложили, что от его бессмысленного обстрела погибла одна женщина, по злому року школьная учительница русского языка, он без сожаления заметил, что его, мол, плохо учили в школе русскому языку, потому и рука судьбы направила смертоносный боеприпас на несчастную женщину.

Все вдруг разом замолчали. Цинизм, пошлость и скверна всегда сопровождают войну. Люди становятся озлобленными, мстительными и бесчувственными, и всем, сидящим за этим торжественным столом, лучше других был понятен диапазон настроений. Такое всегда лучше перемолчать.

– Да, мы все порядком озверели, и это, конечно, не здорово, – с восковым, застывшим лицом констатировал Анастасии, произнеся это таким голосом, как если бы был врачом и оглашал диагноз тяжелому больному, – так много абсурда вокруг…

– Что ж, любая империя кровожадна и с легкостью пожирает своих детей и внуков. Так получилось с Великой Отечественной. И с Афганом так. И теперь вот мы размазаны по Чечне. – Голос полковника Кержена звучал на фоне тишины с ритуальной торжественностью. Словно он был духовным лицом и подводил итоги. Полковник так и не снял галстук, придававший ему компетентности за этим столом. – Мне кажется, что мы, знающие историю болезни своей страны, но не умеющие ее лечить, должны больше думать о другом – как истинно возлюбить окружающий мир.

– Ничего себе, товарищ полковник. И это говорит человек, который отдает команды утюжить горы вдоль и поперек разными калибрами, – не удержался совсем уж опьяневший Лапов.

– Да-да, именно тот человек. Ибо что ж нам остается в ином случае? Ведь время неумолимых приказов «Крушить все и вся» все равно когда-нибудь закончится. А что мы оставим детям, подрастающему поколению, которое смотрит на нас с надежной и мольбой?

– А давайте тогда споем, – вдруг осенило опьяневшего замкомандира полка.

И как ни странно, все с энтузиазмом его поддержали. Была у каждого на душе смутная, невесть откуда взявшаяся тяжесть, которую хотелось сбросить. И освободить от нее была бессильна водка, тут нужна была песня, проникновенная, близкая каждой сомневающейся душе, расплавляющая своими особенно вибрирующими звуками любой лед в душе, растворяющая любую черствость, рассеивающая темень, очищающая от скверны. Они невероятно соскучились по песне. Не сговариваясь, затянули такую песню, и если бы присутствовал невидимый наблюдатель, то крайне изумился бы единодушному выбору.

 
– От героев былых времен
Не осталось порой имен.
Те, кто приняли смертный бой,
Стали просто землею, травой…
 

И Игорь Николаевич тоже пел тягучие, с немыслимой силой воздействующие строки и чувствовал, как медленно, но последовательно и неотвратимо попадает под их власть. Ощущал, как проваливается куда-то, в неясную бездну, в параллельную реальность, существующую в других отсеках его души, чувствительных, с тонкими стенками, с мгновенно реагирующими нервными окончаниями. Ему нравилось, как душа плавится, плачет, выпускает из себя довлеющую томность и затем вытекает раскаленной лавой. И вместе с этим чудесным освобождением и очищением наступает момент необъяснимой, почти безумной готовности совершить все что угодно, погибнуть за единственное слово «Родина», совершить неподражаемый подвиг, достичь фееричных, немыслимых высот и оттуда без страха пикировать прямо на эту бедную, изъеденную воронками бомб и фугасов землю.

Бывают песни, которым поклоняются поколения, и то была именно такая песня. Выравнивающая ауру, как молитва, очищающая мысли, на время снимающая с памяти плесень реальной войны, заменяя ее близкими с детства духовными переживаниями. Эта песня была для всех тем общим, что определяло их человеческую идентичность, независимо от частных представлений о тех или иных событиях. И все-таки что-то недосказанное, непереваренное, как жесткий кусок мяса в желудке, осталось в душе у каждого после воспоминаний о буднях войны. И они потом еще долго сидели в тишине и молчали, не в силах пошевелиться и нарушить святую тишину убаюканного песней пространства, и в это время любое слово казалось им кощунственным. Прошло немало времени, прежде чем кто-то решился произнести что-либо.

– Филипп, вот вы очень точно сегодня сказали об империи и о нашей тяжелой миссии, – вдруг с серьезным выражением заострившегося лица обратилась к Кержену Татьяна, назвав его только по имени, как принято в их кругу. – Вот вы, наши мужчины, все воюете, рискуете жизнью и здоровьем, все защищаете интересы государства, жизненно важные интересы, мы, женщины, как бы это понимаем, когда переживаем и ждем. – Она перевела дух, глотнула воздуха. – Но там, наверху, – женщина подняла тонкий указательный палец вверх, – думают ли там о нас хотя бы когда-нибудь?

Ее неожиданные слова сначала струились дымком, но к окончанию фразы уж трещали с вызовом разгоревшимся костром сомнения. Полковник вздохнул и грустно улыбнулся, – он был в этой гостиной старшим по званию, по возрасту, имел больший жизненный опыт и, может быть, больше других размышлял о перипетиях жизни. В пылу войны он остался без семьи: жена его с сыном пару лет как уехала в Санкт-Петербург к родителям; и хотя формально семья все еще существовала в скупых записях ЗАГСа, возвращаться они, кажется, не собирались. Однажды он был легко ранен, но все обошлось. Он получил квартиру и правительственную награду, был еще не стар и мог рассчитывать на кусочек обычного человеческого счастья. Но почему-то не спешил к этой новой, послепенсионной жизни…

– Честно?! – спросил он с таким же вызовом, хотя в глазах его было больше печали, чем задора.

– Конечно.

– И да, и нет. Да, потому что кроме крыши над головой и мелких материальных благ мы получаем с войной чудовищные полномочия. Такие на гражданке есть только у именитых воров в законе. Никто никогда не спросит нас за замордованных, за судьбы многих людей, которые мы самочинно решаем. Мы передали наверх ответственность за судьбу целого государства, и взамен нам дали колоссальную, немыслимую власть над небольшой частью этого государства. Мы – нормальные опричники XXI века, вот почему мы поливаем землю огнем и способны очень многих людей поставить на колени. Мы боимся признаться, что нам это нравится. Нам порой выгодна война, потому что это замещает нам значимость в обществе. Мы прикрываемся всякими двусмысленными законами, указами и приказами, общественным заказом на героев. Но в глубине души только себе способны признаться: мы совершили ужасающий обмен – продали душу в рабство взамен за право вести себя звероподобно, так, как нам втайне хочется. Естественно, и у нас есть свои ограничения. Градация. То, что может сделать капитан или майор, не рискнет совершить солдат. То, что способен совершить Шаманов, недоступно Кандырю. Пока…

– Ну вы, Филипп Андреевич, загнули… – возмутился Лапов. – Мы пришли сюда, чтобы Родину защищать. Очистить ее от нечисти. И так далеко, как вы тут описываете, никогда не заглядывали.

Игорь Николаевич, нахмурившись, подумал, что все это он уже где-то слышал. Ну конечно, Вишневский! Андрей Ильич твердил ему не однажды нечто похожее на выводы артиллериста. Сговорились, что ли, летчики с «некрылатой» пехотой, черт бы их побрал! И мутят нам мозги…

– Может, конечно, и приврал, – примирительно улыбаясь, ответил Кержен. Хотя Игорь Николаевич точно знал, что Филипп Андреевич просто не желает ввязываться в бесполезный спор с захмелевшим товарищем. Все, что полковник хотел сказать, он уже сказал. И кто сумел его услышать, тот услышал. И Игорь Николаевич понимал, что сказал Кержен пусть не кристальную правду в последней инстанции, но честно и правильно, и это честное и правильное было колким, неприятным и раздражающим.

– Не-ет, – не соглашался Лапов с такой концепцией, которая, очевидно, подрывала его устои, его взгляды на реальность. – А как же карьера, слава, награды, трофеи?! Почему под знамена талантливых полководцев всегда добровольно собираются десятки сильных военачальников, сотни честолюбивых офицеров, тысячи, десятки тысяч солдат?! Что, Цезарь и Македонский были кровожадными убийцами?! Не верю, неправда!

И Кержену ничего не оставалось, как принять навязанный бой.

– Несомненная правда в том, что война открывает много новых возможностей. Все крутится быстрее – можно за год пройти путь, который обычно проходят за три-пять лет. Тут и выдвижение, и слава, и реализация честолюбивых планов. Нами управляют, как говорил Наполеон, страх и личный интерес. Но это на поверхности. Это искусственно созданные стереотипы. Идолы, высеченные из дерева умными правителями государства и ими же освященные. Но, знаете, почему, когда говорят пушки, музы молчат?! Разрушителю выдвинуться легче, чем созидателю. Потому-то многие и любят войну. Ну, скажите, кем бы стал ваш Паша Кандырь в мирное время в мирном, освященном цивилизацией месте? Чем бы он мог отличиться, кроме дурковатости? А тут – несомненный герой! Но если нам сулят выдвижения, награды и квартиры за истребление народов, то это в моем понимании лишь форма легализации наших скрытых желаний. А еще скрытое требование дающей руки, чтобы мы безоговорочно передоверили ответственность. Естественно, в больших городах для нас всегда готовят подспорье – в виде националистических доктрин. Там ученые подробно объясняют, почему правильно поступали Иван Грозный, Петр Первый и Иосиф Сталин, когда с царственной небрежностью посылали тысячи людей на смерть. Всякий раз, когда надо отстоять формообразующую идею великой державы, стоимость человеческой жизни уменьшается до пятака. Самодержцы создали великодержавный шовинизм, и научные деятели в обмен за дипломы докторов наук формируют общественное мнение, что это в самом русском народе заложена страсть к беспредельной монаршей власти, а традиция веротерпимости русского народа предопределила готовность поклоняться кнуту и плахе. По-новому это сегодня трактуется как исполнение давней мечты русского народа. Загляните в говорящий ящик, и вы через четверть часа, если только не помешает вездесущая реклама, на любом канале обнаружите готовность поклоняться Сталину как историческому герою, забыть, что он мерзкий убийца и душегуб, подвергшийся мифологизации приблизительно так же, как мясо – тщательной кулинарной обработке. Не догадываетесь зачем?

– О-о-о, да вы, товарищ полковник, провокатор! – не выдержав, с округлившимися от изумления глазами заявил Лапов. Но было видно, что воскликнул он не из-за осуждения Кержена, а вследствие неожиданно прорвавшейся эмоции, охватившего его возбуждения.

– Погоди, дорогой, дай уж мне высказаться. Коль спровоцировали… И пока в голове мысль не парализовало… Так вот, я продолжу… – Кержен поднял глаза кверху, словно старался поймать утерянную нить размышлений. И похоже, нашел ее. – Итак, герой-Сталин нужен – для того чтобы из больной России сделать микро-СССР. Но я даже не о нем, а о национализме и великодержавном шовинизме. Всякий раз, когда надо поднять его знамя, необходимо с усилием растоптать национализм чужой. И прикрыться историческими мифами. Вот чем мы сейчас тут на Кавказе занимаемся? Мы просто топчем чеченский национализм, и это наша главная задача, а не какие-то там военные победы. Нам беззастенчиво талдычат о том, что малые народы Кавказа и Средней Азии добровольно присоединились к России, и мы это вдалбливаем в головы наших детей. Потому что солдаты наши – это те же дети. Да что там, и в школах рассказывают, как чеченский предводитель Шамиль в XIX веке сам привел народ в услужение царю. О, кстати, – и тут взгляд Филиппа Андреевича наткнулся на внимательно слушавшего его Игоря Николаевича, – коренному украинцу Игорю Николаевичу мои намеки должны быть близки и понятны.

– Не понимаю, о чем вы, Филипп Андреевич…

– О том, например, что и украинский национализм был ловко задушен и представлен отступничеством, преступной деятельностью. Петлюра, Бандера и Шухевич ведь у нас преступники…

– А разве не так? – искренне засомневался Игорь Николаевич.

– Конечно, так. Если мы несем знамя империи, то только так! Чтобы развить свой, имперский национализм, мы обязаны силой оружия, огнем и мечом подавить любое проявление чужого национализма. Чеченского, грузинского, украинского, неважно. Но как люди думающие, как пресловутые homo sapiens мы должны хотя бы понимать, за какие такие ценности нас гонят убивать и умирать. И решать для себя, надо ли это нам…