Текст книги "Офицерский гамбит"

– А что, Филипп Андреевич, надо это вам? – полюбопытствовал Лапов с некоторой иронией и ехидством в голосе. Но Кержен то ли не заметил этого язвительного замечания, то ли не захотел замечать.

– Все зависит от того, кем мы сами себя считаем, как мы себя идентифицируем. Я – русский человек, и потому мне, вероятно, надо. Потому-то я тут, хотя царь Грозный, Сталин, Басаев, Радуев – для меня в одном ряду, одинаковые бандиты. Нелюди, которых я в душу не принимаю, но разумом понимаю, – тут он поднес палец к голове и указательным пальцем ткнул в свою лысину, – так вот, мне надо. А вот Игорю Николаевичу надо ли, вопрос.

– Почему вопрос? – удивился Игорь Николаевич, – я – русский украинец…

– Не-ет, дорогой мой, – зло перебил его Кержен, – не-ет! Ты русский украинец, когда избиваешь чеченский национализм, когда «чеха подлого» бьешь нещадно. А когда надо будет хохла зарвавшегося бить, ты кто тогда?! На чьей стороне будешь?!

Игорь Николаевич вдруг осекся, на мгновение задумался. Так вот куда он клонит! Вот на что он намекает! Но у него был ответ на этот вопрос. К его удивлению, даже женщины оставили давно свои разговоры и заслушались этим мужским спором.

– Вы, Филипп Андреевич, правильно говорите. Тут все зависит от того, кем мы себя считаем. Если грузин Иосиф Сталин на торжественном приеме в честь победы над Германией поднял первый бокал прежде всего за русский народ, то кто он и за кого?! Если украинец Никита Хрущев создал разделительный, но могущественный Варшавский договор и давил западноукраинских националистов, как клопов, то кто он и за кого?! Если еще один украинец, Леонид Брежнев, построил железобетонный социалистический лагерь, в котором не то что волки в Карпатах, а чехи с поляками языки в задницы засунули, то кто он и за кого?!

Тут уж и Игорь Николаевич впервые за вечер возбудился. Вопросы личной мотивации и теперь оставались для него красной тряпкой, и он за них готов был горло перегрызть. Потому что именно эти вопросы составляли каркас его внутреннего здания, без их решения невозможно было бы воевать. Чтобы стать героем, надо очень четко представлять себе грани героизма и понимать те омуты, в которых герой может утонуть, породив в себе преступника, убийцу и изверга. Теперь он победоносно смотрел на Кержена, полагая, что его аргументы более чем основательны. Во всяком случае, слишком весомы, чтобы их оспаривать. И Игорь Николаевич прекрасно знал, что эти аргументы будут до тех пор значимы, пока будут устраивать лично его.

– Ох, ничего-то, батенька, ты и не понял… Ну да ладно. Ты, как я понимаю, против Сталина ничего против не имеешь? – уточнил Кержен.

– Не имею! – громко и внятно подтвердил Игорь Николаевич.

– Хорошо, время всех рассудит. – Полковник хотел, кажется, закончить спор, но вдруг отыскал в глубинах своего интеллекта еще одну зацепку. – Хотя хочу, Игорь Николаевич, обозначить будущую проблему для тебя. Чтобы ты к ней был готов. Хочу тебе напомнить, что национализм чужой по отношению к российскому возникает в те времена, когда наш собственный национализм ослабевает. Так получилось к концу войны с немцами. Так потом произошло, когда либерал Горбачев ослабил гайки советского режима – националисты тотчас подняли головы. А сейчас пошел обратный процесс. Путин эти гайки начал закручивать. И если раньше это происходило тихонько, незаметно, то сейчас уже есть признаки противостояния выросшего российского национализма с подросшим украинским национализмом. Чувствуешь, куда я клоню?

Кержен в этот момент был похож на преподавателя академии с указкой, разбирающего великие исторические сражения. Но Игорь Николаевич молчал, как бы переваривая слова артиллериста.

– Так вот, попомни мои слова: пройдет не так много времени, и тебе придется выбирать, на чьей ты стороне, на чьей баррикаде. Так что готовь себя, закаляйся да смотри внимательно по сторонам.

Непомерно громоздкие, огромные напольные часы в этот момент томно, тяжело и надрывно пробили полночь. Запахло стариной и усталостью минувшего дня, хотя расходиться еще не хотелось. Часы, оформленные под антиквариат филигранной резьбой по красному дереву, были одним из двух заметных украшений гостиной – то был полковой подарок в первый день рождения в должности начальника штаба. На самом деле, они вовсе не были старинными и имели молодое электронное сердце, которое настраивалось на два режима – сотрясать воздух каждый час или только в полдень и в полночь. Невзыскательного Игоря Николаевича больше устраивал второй. И когда часы чудесным образом врывались в позднюю беседу, это было намеком на окончание застолья. Часы были ночным стражем, и Игорю Николаевичу казалось, что они имели собственную душу, тяжеловесную и благородную, как у цепного пса. А гости, невольно бросая взгляды на угловатого собеседника на деревянных ножках, непременно спотыкались о еще одно неординарное украшение – висевшую неподалеку от них большую картину в золотистой раме-обманке, национальным колоритом напоминавшую о корнях хозяина. То было бессмертное зажигательное полотно «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», которое Игорь Николаевич получил в подарок от отца, хозяина другого дома, старого, уже обветшалого, но просторного и уютного, построенного его дедом на пересечении двух самых известных украинских рек: Днепра и Роси.

– Ну, Игорь Николаевич, пора и честь знать, – засобирались гости.

– Да куда же вы? – взмолилась Оксана. – Чай, торт, конфеты…

Но тут уже ни уговоры, ни аргументы не подействовали на военное сообщество, дисциплинированное по сути, носящее в себе свод незыблемых правил, касающихся всех ипостасей жизни. И затеянная живая беседа, переросшая в спор, оборвалась, как недоигранная мелодия, оставив каждому место для додумывания, создания собственной версии понимания или непонимания людской натуры, брошенной в искусственно созданный на земле ад.

И только в дверях, уже прощаясь последним, полковник Кержен ненароком ввернул вопрос:

– Слушай, Игорь, а что там у тебя на малой Родине? Действительно революция? Смена власти, и Украина строевым шагом марширует на Запад?

– Вот поеду, с отцом поговорю… – ответил Игорь Николаевич и почувствовал, как в груди его зародилось нечто, похожее на беспокойство. Как у отца, провожающего сына в первый класс. Или как у сына, который стоит, прислонившись к холодной больничной стене, и, возведя глаза к небу, ожидает результатов операции больного отца.

– Ты поработай там активно, чтоб мы Украину-то не потеряли. Нельзя нам без Украины!

И с этими словами командир полка исчез, оставив после себя лишь след улыбки на умном бесстрастном лице, улыбки лучистой и одновременно хищной, вампирической, какая проскальзывает иногда у насмешливого, знающего о своей силе человека.

4

Поздним вечером, когда они остались одни, Игорь Николаевич живо взялся помогать жене с уборкой и мытьем посуды.

– Да сядь же, отдыхай, ты в отпуске, наслаждайся жизнью и набирайся сил, в самом деле, – ворчала Оксана, но он знал, что ей приятна эта помощь.

Он вообще страстно хотел сделать что-то для жены, быть с ней нежным, погладить ее и… не мог этого делать. Он сам не раз удивлялся, что ему именно на физическом уровне трудно проявлять любовь и нежиться, как это показывают в красивых кинокартинах. А фальшивить ему не хотелось. Он чувствовал себя угловатым и неуклюжим, косолапым, как медведь, и ничего не мог с этим поделать. И знал, что жена понимает его сложную незадачливую природу, его противоречивость. Его любовь часто проявлялась в такой вот незамысловатой помощи, сугубо мужских поступках, в мужской компетенции.

– Это ты отдыхай, ты сегодня весь день у плиты. Я хочу, чтобы ты почувствовала, что твой муж дома.

– Я уже почувствовала, – игриво ответила она, прильнув к мужу. И он, не понимая до конца затеянной женщиной игры, попытался ответить ей благодарным объятием, полным тихой радости. Сжал ее крепко, слишком крепко, потому что она вдруг взметнула молящие глаза кверху и прошептала:

– Да ты так задушишь меня…

Мужчина опомнился, ослабил руки, взятые несуразно в замок за ее спиной. Но Оксана не освобождалась. Она потянулась губами к его губам, совсем как во время первого поцелуя. Он неловко ответил на поцелуй, и тот получился каким-то дружеским, скомканным, неловким и неуместным.

– Мне кажется, я забыл уже, как это делается, – сказал он, слегка сконфузившись, тихо и печально.

– Ничего, я научу тебя, это легче, чем водить колонны через перевалы, значительно легче, – и женщина легко, по-матерински провела рукой по его коротко остриженным волосам, в которых уже виднелись островки седины, и опять прижалась к груди. Они так долго стояли и молчали, понимая друг друга без слов, хотя думали о разном, да и счастье представлялось им неодинаково. Ей – в форме единения семьи, спокойных вечеров где-нибудь в украинском селе Черкасской области, где все здоровы и не искалечены, – за что и молилась непрестанно тягучими и томными ночами. Ему – в виде успешного штурма какого-нибудь неприступного города и генеральских лампасов как логического подтверждения победы, – и это он приближал силой своего воинственного, мужского намерения.

«Вот оно, наше бытие, водка с соленым огурцом да ошалевшие дети от приезда своих обветренных отцов. И мы сами, порядком одичавшие и озверевшие, тоже испуганные тем, как они быстро и незаметно растут. Как все быстро меняется перед глазами, как будто фантастический калейдоскоп, который мы можем лишь наблюдать, и, даже видя себя со стороны, неспособны повлиять на волю Творца. И как долго в нашей скоротечной жизни сможем мы балансировать в тисках своих противоречивых ощущений, между раздирающим горло запахом плавящегося от кумулятивной ракеты металла и благодатным ароматом рожденного младенца?» Так думал Игорь Николаевич, застыв в крепких, бережных объятиях, долго не отпуская жену и с томной радостью ощущая, как тепло ее тела растекается по нему, наполняя непривычным спокойствием и небывалым, медовым томлением плоти.

Глава пятая

(Чечня – Краснодар, 2005 год)

1

Игорь Николаевич очень близко от уха услышал какое-то непонятное и вместе с тем настойчивое копошение. Оно было ему неприятно, вырывало из дивного, сладкого до умопомрачения мира электронных образов, среди которых медленно и беззвучно плыл он сам. Никогда ранее он не испытывал такого радостного душевного ликования от бессознательного плавания, не подозревал, что такое волшебство вообще существует. Независимо от его сознания и воли он превратился в мягкое пушистое облако, беззвучно, безмятежно, со смутным вожделением плывущее среди таких же невыразимо приятных, неосязаемых и приветливых облаков. Было много, очень много яркого света вокруг, как бывает жарким летним днем. Вот только усталости от жары не было, не выступал пот на лбу и под мышками, как в привычной обстановке, когда он с рюкзаком, увешанный оружием и боеприпасами, поднимался в горы. Напротив, присутствовала непостижимая для безветрия прохлада, и он даже подумал, что рядом, наверное, есть вода, может быть, даже море, куда он собирался через два месяца повезти жену и детей. А сейчас несказанное спокойствие, ошарашивающее и причудливое безмолвие сказочного сна. «Мама дорогая, как же тут хорошо и тихо, век бы так плыл в безмолвии, неведомо куда, бесцельно, навсегда оторвавшись от времени и пространства», – думал Игорь Николаевич, оставаясь в неге. А может, ему просто почудилось, что он так подумал. Потому что и мысли его застыли, стали ленивыми и неповоротливыми, аморфными, как то облако, в которое он превратился. А тут это чье-то навязчивое, липкое желание растормошить его, как в детстве, когда он хотел еще поспать и понежиться в кровати, а строгая мама с непреложным спокойствием возвращала его к действительности. Игорь Николаевич с трудом открыл глаза, свинцовые веки почему-то не повиновались, и голова, подобная двухпудовой гире, неподвижно застыла на жесткой, похожей на казарменную, подушке. Из мутного пространства выплыли две фигуры в белом, оказавшиеся после наведения резкости в глазах мужчиной и женщиной в белых халатах. По зашевелившимся губам женщины Игорь Николаевич понял, что она что-то сказала, а мужчина, вероятно, что-то ответил. Точно ему не было ясно, потому что мужчина-то, наклонившись в тот момент, и копошился у его тела, которое сам Игорь Николаевич чувствовал как нечто удаленное от сознания, едва-едва подающее ему сигналы. Мужчина выпрямился, и Игорь Николаевич увидел у него в руках кривой кавказский тесак с пилообразными зубчиками на верхней стороне лезвия. Хотя вид оружия в незнакомых руках был страшен сам по себе, Игорь Николаевич почему-то не испугался, не усмотрев враждебности во взглядах и выражениях лиц этих людей. «Мама, дорогая, где это я? Почему я неподвижен? Почему вокруг такое могильное безмолвие?» Действительно, тишина теперь уже не казалась естественной, как в том ирреальном полусне, из которого его выудили. Теперь отсутствие звуков стало настораживать и, по мере возрастания напряжения внутри, приняло угрожающие формы, превращаясь в свидетельство анемичности окружающего его мира. За короткий промежуток времени в несколько мгновений он пролетел головокружительный отрезок меняющихся эмоций, от полного безразличия до жуткого страха. Теперь он откровенно боялся одеревеневшей действительности, потому не знал ее, не понимал происходящего, и каждое будущее мгновение казалось непредсказуемым, не поддающимся прогнозам. Между тем мужчина и женщина уже вместе склонились над ним, и Игорь Николаевич увидел, как легко и увлеченно этим тесаком мужчина рассекает его камуфляж вдоль его тела на две симметричные половинки, а женщина заботливо поддерживает за обрезанный край, чтобы тесак не поранил его тела. Еще Игорь Николаевич вдруг обратил внимание, что спереди обтрепанный и в нескольких местах порванный камуфляж забрызган кровью, обильные, расплывшиеся пятна которой засохли черной хлебной коркой и превратили его в негнущийся каркас над телом. И вот верхнюю часть сняли с него, как крышку гроба с ожившего мертвеца, и первая мысль стыдливо понеслась от Игоря Николаевича к женщине в белом халате: «Как же можно, я же голый совсем?» Но лицо женщины оставалось бесстрастным, своей серьезностью она не уступала сфинксу. И тогда он понял, что его нагота – ничто по сравнению с чем-то другим, несоизмеримо более серьезным. Следующая мысль огненной волной прокатилась по безучастно развалившемуся, почти чужому телу: «Почему оно не слушается меня? Почему я не могу пошевелить пальцами? Почему такая глупая, глумливая тишина, как будто я нырнул в море на несколько метров и, придавленный толщей воды, не могу вынырнуть на поверхность?» И стон бессилия и безнадежности вырвался из его груди, поразив еще больше, потому что мужчина и женщина вздрогнули, как застигнутые врасплох воришки, удивленно посмотрели на него, а сам он своего стона не слышал. «Но ведь ран-то на теле нет. Может, рана на спине? Тоже нет, иначе бы лежал спиной кверху. Тогда что же? И где я вообще?» Мыслей теперь было сонмище, он не мог их ни переварить, ни осмыслить; они навалились на ленивое, окоченевшее сознание нескончаемым потоком, как камнепад на нерасторопного горного ходока.

2

Игорь Николаевич закрыл глаза. Стал лихорадочно размышлять, бороться за восстановление событий и действительности, цепь которой где-то самым абсурдным образом оборвалась. Сначала он вспомнил грязь – сплошная каша под ногами, неимоверное количество налипающей на ботинки грязи. Въедливая и тяжелая, она налипала на броню, на траки, как пластилин, в ней увязали гусеницы десантных БМД, в ней даже плевок не растворялся, оставаясь застывшим инородным пятном, как будто любое проявление человеческого тут было чуждым. Пепельно-мутный, кислый запах выбрасываемых порыкивающими дизелями паров тоже растворялся в этой самой грязи, ничуть не делая ее жиже и проходимее. После грязи всплыли в памяти нависшие над горами и над колонной темные, массивные тучи на рваном небе. Вместе с грязью на земле они казались челюстями фантастического животного, в сырой пасти которого двигалась колонна. И только вдали, несмотря на непролазную грязь, копошились, не обращая внимания на движущуюся колонну, большие, черные, непримиримые вороны, о которых он с роковым чувством обреченности подумал, что вот они уж точно переживут Армагеддон. Бросая взгляд на вершины, величественные в любую погоду, Игорь Николаевич всякий раз хотел сказать самому себе о них что-то типа «Какие же они великолепные!» Но всякий раз из груди вырывались лишь бранные слова, тяжелые, отравленные, как шарики разлившейся ртути.

Затем были ничего не значащие, но запомнившиеся одинаково унылые лица чеченских женщин и детей: грязные, не знающие мыла, странно взрослые лица детей и неухоженные, с черными усиками, заостренные лица женщин. Застывшие восковые фигуры беженцев стояли вдоль дороги по щиколотку в привычной грязи, провожая колонну унылыми, лишенными эмоций взглядами стеклянных рыбьих глаз. Живые памятники войны, неслышно посылавшие им вслед проклятия. Он представил себе, как мольбы их жен и матерей о том, чтобы они выжили и вернулись домой, сталкивались с грозным потоком ненависти и жажды им всем Анафемы, Ада. И понимал, что сила Зла и всеобщей Ненависти тут, на отдельно взятом участке земной поверхности, давно победила силу Молитвы. Потому что накопилось этого ожесточения, темной, злой желчи и желания мстить так много, что вся энергия смерти уже не могла так запросто исчезнуть… Его щелчком отправленная в пространство недокуренная сигарета несколько раз перевернулась в воздухе, сверкнула красной, раскаленной точкой и увязла в грязевой каше…

Игорь Николаевич восстановил в памяти, что он вел колонну из Ханкалы на Шали, помнил неимоверно холодное утро и вспотевшую от росы грязную броню, группки водителей, с наслаждением докуривавших свои огрызки сигарет. А еще необъяснимую тревогу, распиравшее грудь жуткое предчувствие, вызванное неизвестно чем. Может быть, тем, что накануне похода, буквально за несколько дней, вместе с сапером погиб один из двух великолепных помощников – старая опытная овчарка Машка. Как ему пересказали очевидцы, собака обнаружила «черную вдову», одну из самых коварных мин, но сапер не заметил, что совсем рядом с нею была установлена еще одна мина на растяжках. Осколки раздробили ногу и бок солдату, а несколько кусочков смертоносного металла перебили позвоночник несчастному животному. Они испустили дух почти одновременно, завершив земной путь на боевом посту. Из-за этой нелепой истории на рискованных участках страховать колонну пришлось с опорой на неказистое саперное снаряжение да молодого пса, едва обученного военному ремеслу. Но, может быть, предчувствие томило из-за того, что сопровождать и поддерживать его колонну с воздуха должна была пара винтокрылых «крокодилов». А скорее и больше всего потому, что низко нависшие над горами водянисто-болотные тучи не позволят вертолетам прикрыть колонну, когда они войдут в зону облачности. И он хорошо видел озабоченность на напряженных лицах опытных офицеров, когда проводил последний, перед тем как тронуться, инструктаж. Расставил всех по своим местам, отправил в голову колонны черепахообразный танк с минным тралом, клокочущий и чадящий вокруг себя, как остервенелый дракон, поджидающий свои жертвы.

Человек чувствует, когда за ним наблюдают. Игорь Николаевич за годы нахождения в Чечне приобрел особую форму интуиции, высшую душевную субстанцию, которая не раз необъяснимым, мистическим образом спасала его от гибели. И в тот день, когда железный караван плыл по грязи, он каждой клеточкой кожи ощущал, что чей-то зоркий, злонамеренный взгляд со стороны гор пристально рассматривает колонну, примеряется к ней, собирается с силами и ждет удобного момента, чтобы мертвой хваткой вцепиться в ее глотку или в незащищенный бок. Когда, оставив далеко позади последние блокпосты, длинный, из порядка трех десятков нагруженных грузовиков и настороженных боевых машин, железный удав с лязгом вполз в горы, великаны встретили его сырым дыханием промозглого ветра и оглушительным холодом, от которого вмиг стыли руки. Помахав винтами, как бы кивая на прощанье, «крокодилы» сделали два круга и растворились в матовом небе. Тотчас, как будто караван лишился небесного покровителя, улыбка вечно живущего тут привидения, сжавшего горный серпантин дороги тисками обильно заросших склонов, леденящим холодом обдала души оставшихся. Дребезжащие рыки охладевших железных монстров бронегруппы, охраняющих караван, стали более робкими, как будто машины лишь огрызались против необъятной силы изувера, противостоять которому невозможно. Караван давно уж стал единым организмом, в котором все оставалось взаимосвязанным и взаимозависимым. И этот организм съежился от ужаса, оцепенел. Развитие ситуации все меньше нравилось начальнику штаба, и Игорь Николаевич дернул за плечо связиста с радиостанцией, через которого собирался передать в голову колонны, чтобы увеличили скорость до максимально возможной. Угловатый мальчик-солдат резко, почти испуганно повернулся к командиру, и Игорь Николаевич вмиг прочитал на его детском, неряшливом лице выразительный страх, волнение, трепетание юной, встревоженной, как птичка, души. Голова, пугливо втянутая в плечи, испарина безнадежности на лбу с прыщиками, словно у подростка, и расширившиеся целомудренные зрачки от ядовитого и пошлого запаха настоящей войны. Необстрелянный, совсем школьник, пронеслось в голове, пока еще не открыл рот для отрывистого распоряжения. Зачем злой рок занес его сюда, и за какие такие ценности его послали воевать? Вот с чего началось его познание…

Но Игорь Николаевич не успел ничего сказать. Вдруг, всего мгновение спустя, начался сущий Ад, тот, который слали им вслед детские и женские глаза чеченцев. Все произошло почти мгновенно, как будто прозвучал одновременный залп сотни орудий, засверкали огни тысячи огненных молний, в колеснице вихрем пронесся над горами какой-нибудь языческий бог огня, и запылала, закричала от боли потревоженная каменистая земля. Пепел, откуда-то сыпался пепел, будто все они попали под Везувий. А может, то был не пепел, а просто комья поднятой с земли грязи, мелкие каменья, куски вырванной, некогда зеленой и живой травы. И съежившимся душам этих людей как-то независимо от их суетящихся тел казалось: это уже с ними было, в Римской ли кровавой империи, или во время наполеоновской лихорадки, а то, что вовсе не исключено, в час всеобщего гитлеровского сепсиса.

Самый мощный взрыв – начальник штаба отчетливо различил и отделил его от всех остальных – прозвучал в голове колонны. Отброшенный могучей силой детонации, развороченный танк оказался поперек дороги, а минный трал, подобно гигантскому клюву птеродактиля, уткнулся в каменистую почву. Издали начальник штаба видел, что взрывная волна перевернула и следующую за танком БМД, но уже в следующее мгновение десант спешился, рассыпался и, ощетинясь огнем, отвечал на безудержный огонь атакующих со всех видов оружия. Неискушенный наблюдатель подумал бы, что это просто земля вздыбилась вокруг, и различить, кто и куда стреляет, невозможно, но наметанный взгляд подполковника улавливал вспышки вражеских гранатометов и видел, что уже одна машина в голове колонны и две в середине горят сизым, чадящим пламенем. Многотонные, грохочущие каскады звуков заслонили реальность. Сквозь гул, хруст и лязг металла, сквозь звуковой барьер и непрерывные вспышки огня до него прорывался привычный и где-то даже приятный слуху площадный мат озверевших людей. Если орут матом, значит, живы и озлоблены, значит, будут крепко драться. Интуитивно он рванулся, чтобы спешиться и, прикрываясь машиной, рассмотреть обстановку, начать управлять боем настолько, насколько вообще можно управлять хаосом. Находиться на броне было слишком опасно, он знал, что со склонов по ним работают не только гранатометчики, но и снайперы. Но, с другой стороны, он должен был во что бы то ни стало связаться с ротным в голове колонны. Еще раз схватил за плечо бойца с радиостанцией и на мгновение опешил: на него смотрели страшные, покрытые прозрачной пленкой слюды мертвые глаза мальчика. Обмякшее тело, придавленное снаряжением, не падало, а просто просело, превратившись в тряпичную куклу. «Где-то рядом бьют, точно различили антенну радиостанции», – пронеслось в голове, когда Игорь Николаевич уже кричал в микрофон: «Мангуст, я Лис. Машины могут пройти мимо танка?» Услышал в наушнике тяжелое, прерывистое дыхание и затем дребезжащий от волнения голос: «Лис, я Мангуст. Проход узкий, сейчас проверю на предмет прохода машин и доложу». Нельзя, нельзя оставаться на броне, ты как мишень, твердил ему внутренний голос, но нельзя так оставить ситуацию, колонну могут сжечь, если она не тронется. «Мангуст, твою мать, срочно организовать проход. Колонна должна двигаться…» Он не успел договорить. Какая-то чудовищная, неописуемая сила вдруг возымела над ним полную власть, подняла его в небо, и Игорь Николаевич с ужасом увидел сверху люки своей боевой машины и взлетевшего мертвого солдатика с радиостанцией. Затем все в одно мгновение смолкло, и стало невыносимо темно и загадочно беззвучно. Как в могиле. Весь живой мир, парализованный, безразличный, пораженный людским натиском, пропал неизвестно куда, канул в преисподнюю, и сам он тоже куда-то провалился в виртуальный мир без времени и расстояний.

3

– Вы меня слышите, Игорь Николаевич? – глубокий бархатный голос молодой женщины лет двадцати восьми-тридцати в белом халате звучал как из потустороннего мира, глухо и тихо, хотя она почти кричала ему на ухо. Ее умные пытливые глаза впились в него, изучая сокращение каждого мускула на лице.

– С большим трудом… – Подполковник Дидусь быстро распахнул глаза, как будто услышал сигнал тревоги, и тут же закрыл их от нестерпимо ослепительного света. Но затем он открыл глаза медленно и осторожно: сверху на него уставились бело-желтые зрачки ламп, какие бывают в операционных.

– Ваша контузия – частое тут явление. Мы считаем, что ваш слух можно восстановить, современные технологии позволяют это сделать, – она опять кричала ему почти на ухо, наклонившись настолько, что Игорь Николаевич тонул в обворожительном плену ее запаха, смешанного с безраздельно господствующим тут неприятным, с детства нелюбимым и устрашающим запахом медицины. И мимика женщины-врача, и ее отчаянная жестикуляция казались героическими, как будто она стояла на баррикаде, выдвигая требования мятежников. Но слова до него доходили не сразу, они словно протискивались через невидимый фильтр.

– Что я должен делать?

– Вам необходима операция. Завтра утром сходите на базар и купите пару куриных яиц. У хозяйки, которая держит кур. Будем вживлять вам пленку…

Игорь Николаевич смотрел на женщину с тоской и с надеждой. Что она может уметь в свои-то годы, думал он, рассматривая взглядом пациента ее свежее, строгое, слегка румяное лицо, открытый кусочек античной шеи, обрамленный отутюженным, пугающе белым воротничком халата. Все-таки она излучала неподдельную уверенность, которая становилась зацепкой, намеком на желанную компетентность. С другой стороны, а на что, на кого еще он может рассчитывать? Пусть все будет, как должно быть, как распорядится судьба. Он ни о чем не жалеет и не перекраивал бы свои действия наново, если бы все вернулось опять. Он никому не признавался потом, что чувствовал в эти сумрачные времена. Дни тянулись долгим резиновым жгутом, ночи были убийственно нескончаемы. Он чутко прислушивался в надежде распознать хоть какие-то звуки, и это перенапряжение в конце концов вызывало пугающие галлюцинации. Кто-то орал ему истошным голосом из непроглядной темени: «Почему на броне? Прыгай, быстрее прыгай, ты на прицеле!» Это продолжалось так долго, что через несколько дней Игорь Николаевич стал путать явь со сном, и всякий раз все заканчивалось одним и тем же. Он пытался снять радиостанцию с мертвого солдата, чтобы укрыться с нею за машиной, потому что как командир он обязан был управлять боем. То была непреложная, не подлежащая обсуждению аксиома. И вот он уже перебросил лямку с обмякшего, бездыханного тела, осталось лишь дернуть сумку с радиостанцией на себя и прыгнуть… Но в этот самый момент все повторялось с точностью до микрона: из-под земли возникала могущественная потусторонняя сила, и фантастическим толчком, как отправленный виртуозным ударом ракетки шарик для пинг-понга, он поднимался в воздух и пропадал затем в клубах горячего черного дыма. Когда это случалось, Игорю Николаевичу казалось, что он все слышит, все видит как на ладони, участвует в событиях, но остается бессильным повлиять на них. И когда панорама боя пропадала, его тело помимо воли хозяина сотрясала нервная конвульсия, а весь мир опять оказывался вакуумным, леденяще беззвучным, застойным, как непроходимое болото.

У соседа по палате Игорь Николаевич выпросил спортивный костюм, который мешком висел на его отощавшем теле. Одноглазый капитан, которому гранатометом посекло лицо, отчего он стал теперь похож на Квазимодо, угрюмо молчал, когда подполковник примерял костюм прямо на высохшее, голое тело. Один осколок у этого несчастного все еще был не извлечен из глазной ямы, и он ждал операции. Было ясно, что внешний вид Игоря Николаевича его не впечатляет. Дидусь не поленился, подошел к зеркалу, заглянул в него и остолбенел. Из-за цинковой амальгамы на него ошалевшими глазами смотрел живой труп с землисто-серым унылым лицом. Вот тебе и начальник штаба воздушно-десантного полка! Скажешь, никто и не поверит – скорее бомж. Как все человеческое быстро меняется! Как вода со своими состояниями: еще только вчера он был твердым, как лед, сегодня стал лужей талой воды, а уже завтра может испариться, исчезнуть с лица земли. И ничего не изменится! На его место придут десятки других, более осторожных, более удачливых и более немилосердных к окружающему миру. И вдруг на миг, только на один миг он испытал неуемный толчок боли изнутри, нет, не жалости к себе, а озарения, понимания тщетности всего предпринятого им, попытки совершить невероятное, славное, выдающееся. Он понял, что ни он, ни этот одноглазый капитан с изуродованным лицом, ни все остальные… никому, абсолютно никому не нужны. Они тут – отработка, дизельный чад, который позволил боевой машине взобраться на горную высотку, а дальше работают другие атомы, литры, килограммы. Вот этой необратимости, против которой он ничего не мог сделать, стало несказанно жаль Игорю Николаевичу. Но уже в следующий миг он совладал с собой и зло прошептал отражению: «Ничего, мы еще за себя поборемся! Пробьемся!»