Текст книги "Слёзы войны"

Однажды вечером после долгого трудового дня мы вместе двумя бригадами собрались на полянке возле клуба и порядком выпили. Завязался непринуждённый, без границ разговор. Тут я и узнал, что этот незнакомец (кажется, Андрей) всю войну отсидел в немецких лагерях смерти и каким-то образом сумел вернуться оттуда живым. А я к тому времени был уже безнадежно начитанным книжным патриотом. Вот и пристал с пьяной настырностью к нему с вопросом, как он умудрился попасть в плен, будучи вооружённым, и убил ли при этом хоть одного врага. Но он лишь снисходительно улыбался на мои наскоки и отвечал тихим голосом, что ни одного фашиста за всю войну не убил. Потому что перед нападением немцев винтовки в их части закрыли на замок в пирамиду, где обычно хранилось стрелковое оружие, и патроны старшина забрал и спрятал в каптёрке, потому что везде у нас, по его словам, была измена. Так же ему об этом рассказывали в лагере и другие пленные. В живых он остался по чистой случайности, и при первой же атаке немцев их, безоружных, взяли в плен. Прошёл он почти все лагеря смерти, пытался бежать, но поймали и до полусмерти избили, и он еле выжил. А перед концом войны его из лагеря, как самого физически сильного, взял к себе на ферму бауэр. После освобождения прошёл фильтрацию в наших лагерях, и судить его не стали – отпустили.

А я всё наседал, приступая к нему, почему он не смог убить ни одного немца, работая у бауэра. Не знаю, чем бы кончился наш с ним разговор, но решительно вмешался бригадир Бессонов, который крепко взял меня за руку, отвёл в сторону от пьяной компании и отматерил как следует, добавив, что этот человек такое повидал в своей жизни, что нам в самом дурном сне не увидеть. «Надо с ним по-человечески разговаривать, а не наскакивать со своими дурными вопросами, как делаешь ты, – сердито закончил мой собеседник и шёпотом добавил: Ты учти, ведь его там кастрировали, у этого бауэра…» Я остолбенел от такой новости, не зная, верить этому или не верить, но постарался незаметно уйти домой. Потом я всячески избегал встреч с бывшим пленным: мне было стыдно перед ним за своё молодое пьяное нахальство, а трезвому извиниться не хватило тогда мужества.

И только много лет спустя я узнал из печати, кто были те изменники, которые нашу армию обезоружили перед нападением врага и от полного своего безумия бросили её под разгром. Оказалось, что находились они в Кремле и в Генштабе, что подтверждается нынче многочисленными документами. Вот такая оказия приключилась со мной в уральской деревушке по имени Боевка в середине 1954 года.

Подошёл конец августа, а с ним закончилась и наша командировка. Прощание вышло невеселым. Хитрован-председатель так всё подсчитал, что мы оказались должниками колхоза, и когда я вскипел и потребовал показать мне те цифры, из которых появился этот неожиданный долг, Егор Ваганов был услужливо готов к такому повороту событий. Он учёл буквально всё, что ушло на наше содержание за два месяца работы в его колхозе. Деловито и уверенно подсчитал разные утруски, усушки, перепад температур при выдаче продуктов и ещё что-то, являвшееся почему-то непременным условием удорожания съеденных нами продуктов.

Все эти усушки-утруски были для меня совершенно непостижимы, и я в растерянности смотрел на бегающие по деревянным счётам пальцы и цифры в бесчисленных ведомостях. Я всей душой чувствовал, как на мои развесистые фэзэушные уши издевательски нагло навешивается привычная председательско-колхозная лапша, но разобраться в этом надувательстве я был не в состоянии, поскольку ничегошеньки не понимал. Злым и взъерошенным вышел я к ребятам и сбивчиво объяснил ситуацию, в которой мы оказались, предложив, чтобы кто-нибудь остался здесь писать жалобу в район и ждать окончания ревизии. Согласных не нашлось. Кто-то предложил набить Егору морду на прощание, но исполнителей тоже не нашлось.

К тому времени возле загруженного зерном ЗИС-5, на котором мы должны были уехать, собралась чуть ли не вся деревня. За прошедшие два месяца мы со многими подружились, особенно с девчатами, и расставание, как это всегда бывает, вышло немножко грустным. С нами поехали Шурочка Ваганова, милая чудная девушка, студентка 3-го курса Свердловского сельскохозяйственного института, Валя и Лида, тоже Вагановы. Поскольку половина жителей деревушки носила эту фамилию, наверняка они были в ближнем или дальнем родстве между собой.

На станции Багаряк я неожиданно встретил своего бывшего соседа по Будёновке Шуру Иванова, доброго, задушевного дружка моего детства, который и передал мне грустную весть, что дед Арсентий умер первого июня этого года, но продолжить разговор нам не удалось, мой поезд уже отходил. Всю недолгую дорогу я раздумывал об этом печальном известии, и никак не верилось, что больше нет на свете этого жизнестойкого и жизнелюбивого человека, и никогда не будет.

На хитрого и коварного председателя колхоза Егора Ваганова я по деревенской простоте зла не держал и скоро его простил и почти забыл. Но пакостное чувство осталось: он мелко и подло обманул обездоленных жизнью фэзэушников, доверявших ему все эти месяцы. Вряд ли стоило председателю идти на такой мерзкий шаг.

Однако забегу несколько вперед. Ровно через четыре года после этих событий один мой хороший знакомый по большому секрету рассказал, что в 1957 году на одном челябинском секретном объекте взорвались атомные отходы, и радиоактивное облако своим смертельным покрывалом накрыло деревни Боевка, Конево, Огнево и другие. Все люди, там проживавшие, погибли страшной мученической смертью, и никакой действенной помощи им никто не оказывал, а всё это было сразу засекречено.

Я молчал об этом, как партизан во вражеском плену. Писать во всех подробностях, как умирали взрослые и дети, в том числе младенцы-груднички, не буду. Это невыносимо тяжело и больно даже сейчас, много лет после случившегося. Судьба связала меня ненадолго с простыми хорошими людьми, и они погибли в жуткой катастрофе, будто их и не было на свете. Хоть бы обелиски поставили с именами всех погибших жителей! Ведь рассекретили же, наконец, эту страшную катастрофу, наш первый Чернобыль, и можно бы обнародовать все последствия этой беды. Вреда от этого никому не будет, а власть хоть чуточку повинилась бы перед своим народом за гибель людей по её вине.

По возвращении из колхоза я получил зарплату, которой мне едва хватило на месяц, а дальше что? И в конце сентября я решился на отчаянный шаг, чтобы круто изменить свою судьбу. Отпросившись с работы, я ранним утром направился в военкомат и первым вошёл в кабинет военкома, майора с насмешливыми глазами и усталым лицом. Рассказал ему всю свою грустную историю и закончил словами: «Сегодня от вас зависит моя судьба – или тюрьма, или армия». Майор не стал задавать никаких вопросов, а пригласил подчинённого и велел выдать мне повестку на 2 октября. Ещё десять повесток я должен был разнести сегодня же другим адресатам, что я охотно и исполнил.

До восемнадцатилетнего возраста, когда меня можно было призвать в армию, оставался ровно один месяц. Душевным и добрым человеком оказался майор военкомата Металлургического района Челябинска. Спас он меня тогда от большой беды. И снова мне милостиво улыбнулась с уд ьба.

Я отправился в свой, так не любимый мною, цех, предъявил начальству повестку, получил обходной листок, подписал у всех кому положено, с огромным облегчением сдал в бухгалтерию и стал ждать выдачи положенных денег. И только теперь полностью осознал, как мне снова невероятно повезло в моей жизни. Всей душой я был благодарен майору, который без лишних слов меня понял и пошёл мне навстречу без всяких нравоучений, как это иногда случается.

Полный расчёт вместе с трудовой книжкой я получил в течение двух часов и в этот же осенний вечер уехал в Курган проститься с мамой. Сутки, проведённые дома, остались в моей памяти навсегда. С какой же душевной теплотой и сердечностью приняли меня мама, младшие Виталий и Люся, которые заметно подросли, и всё это меня взволновало и тронуло до глубины души. Я так соскучился по ним, по размеренному семейному быту, что у меня мелькнула давно затаённая мыслишка, никуда и никогда от них больше не уезжать. Как бы нам ни жилось, я уверен, что вместе нам было бы намного легче. Но я уже официально числился государственным человеком и в самое ближайшее время должен был надеть армейскую форму, принять присягу и стать полноценным защитником своего Отечества. И это были не пустые пафосные мысли, я действительно так тогда думал.

Утром следующего дня Виталий с Люсей ушли в школу, а чуть позднее мама пошла проводить меня до вокзала, чего я в душе не хотел. Боялся, что при расставании не сдержу слёз, и это больше всего меня угнетало. Мы шли вдоль железнодорожного полотна, мимо проносились поезда, обдавая нас упругим ветром и пылью. Я взял маму под руку, отвёл чуть подальше от путей, прижал к себе и глухим дрогнувшим голосом попросил дальше меня не провожать: так мне будет легче. Мама подняла своё взволнованное лицо, озарённое какой-то виноватой улыбкой, робко прижалась ко мне и тихо заплакала. «Был бы сейчас наш папка живой, как бы он порадовался за тебя, каким ты стал, залюбуешься».

Лучше бы промолчала! Мне стало так больно и жалко нас всех, что невольно глаза заполнились слезами, и пришлось крутить головой по сторонам, чтобы мама их не заметила, да бесполезно. Долго я стоял и смотрел, как удаляется моя мама, а на душе повисла такая небывалая тяжесть, что я с трудом повернулся и быстрыми шагами направился к вокзалу.

На следующий день, 2 октября, большая колонна призывников Металлургического района отправилась на областной сборный пункт, откуда нас разобрали по группам представители разных родов войск по известным только им отметкам в документах. Потом нас разместили в вагонах-теплушках, в каких увозили наших отцов на войну, и повезли в разные уголки страны.

Милостивая судьба уготовила мне службу в зенитных частях, что стояли вокруг города Куйбышева, и это особенно радовало: недалеко от Кургана. Близость дома и родных всегда ощущалась и вселяла уверенность и спокойствие.

Другие дни моей жизни

О моей службе в армии можно, было бы написать, целую книгу, столько интересных событий за эти годы произошло не только в моей личной жизни, но и в стране. Свела меня армейская служба и со многими интересными ребятами, которые потом добились больших, а порой и небывалых высот уже на гражданском поприще, да книга-то моя совсем о другом. Поэтому коснусь мельком только тех событий в моей армейской службе, о которых умолчать нельзя.

Нашему призыву 1954 года тогда повезло. Нам удалось застать в воинской части, где предстояло прослужить три года срочной службы, военную технику, на которой воевали офицеры этой части в минувшую войну. Мы обучались военному делу на этой технике, и это было радостно сознавать. Из военной техники в части остались лишь 85-мм зенитки и локаторы, а также автомобили канадского производства, и это вызывало у нас не праздное любопытство. К тому же нас, уральцев (примерно 80 человек), направили в полковую сержантскую школу, чтобы через год сделать из нас настоящих сержантов, и это, кажется, удалось. Все курсанты полковой школы через год вышли бравыми командирами и успешно, верой и правдой, отслужили положенный срок.

Чуть позже неожиданно сократили из армии-победительницы один миллион двести тысяч бывших фронтовиков. Они отдали армии свои лучшие молодые годы, некоторые потеряли здоровье, не имели за плечами никакой профессии. Нам, молодым, стыдно было смотреть в их глаза, полные отчаяния, растерянности и незаслуженного унижения. Это были совершенно другие офицеры, совсем не похожие на тех, которых стали выпускать военные училища. В них был тот неуловимый дух товарищества и воинского братства, испытанный в тяжёлых боях, который так удачно был описан в русской литературе. Подражать ему почти невозможно. Надо прожить такую же жизнь и все её тяготы испытать на своей шкуре. Надо было оставлять уволенных с таким пренебрежением офицеров замполитами, и не прервалась бы живая связь наших отцов-победителей с их сыновьями, пришедшими им на смену. А так рубануть топором по живому организму армии мог только безумец. Он и был безумцем, наш дорогой Никита Сергеевич, безумные дела которого мы тяжко расхлёбываем до сих пор.

Без лишней похвальбы скажу, что армейская служба давалась мне легко, поскольку предыдущей жизнью я был к ней хорошо подготовлен. Кроме того, я упорно продолжал заниматься различными видами спорта (боксом, лыжными гонками, лёгкой атлетикой, бегом на средние и длинные дистанции), принимал активное участие в различных соревнованиях, тренировал команды. Я был на хорошем счету у командования части. Меня часто поощряли благодарностями, похвальными грамотами и дважды предоставили отпуск домой на десять суток.

Свой первый отпуск, к своему изумлению, я получил через пять месяцев службы и с необычайной радостью поехал домой, но вернулся в часть далеко не в лучшем расположении духа. В Кургане у мамы я погостил всего два дня, и мне этого хватило, чтобы наяву увидеть и понять, как тяжело ей живётся. Ведь на её иждивении находилось ещё двое детей, которых надо было обязательно учить в школе, обувать, одевать и кормить. А ведь они оба росли, и потребности их увеличивались, хотя их запросы ко всему необходимому были мизерными, но от этого маме было не легче. Как и раньше, она до глубокой ночи строчила на швейной машинке, немножко прирабатывая, но без своего личного подворья, без огорода прокормиться было тяжело.

К своему стыду я абсолютно ничем помочь ей не мог, да и сам, в сущности, был нахлебником. В мои короткие наезды мама каждый раз искренне радовалась, но материально ей от этого не становилось легче. Мама очень надеялась, что после дембеля я устроюсь на хорошую работу, буду прилично для мужика зарабатывать, и наша жизнь станет легче. В этом она была почему-то уверена, да и я почти не сомневался, ведь вопросов по некоторым частностям возникало много, и ответа на них пока не было. Но мамина уверенность в благополучном нашем будущем меня всегда вдохновляла.

Я особенно не задумывался, где и в каком доме мы все будем жить, где и кем я буду работать и смогу ли продолжать учиться. Да и о женитьбе, как о неизбежном стихийном бедствии, которого вряд ли в недалёком будущем удастся избежать, следовало тоже серьёзно подумать. И чтобы не морочить себе и маме голову подобными раздумьями, я поехал в село Маршиха, где жила моя незабвенная баба Лепистинья у своего младшего сына Васи. Деда Арсентия уже не было в живых, и мне по приезду в их дом постоянно его не хватало. Непривычно было осознавать, как бесследно исчезает из жизни дорогой тебе человек, и от него не остаётся никакого следа. Ощущается только пустота, которую некем и нечем заполнить.

Меня поразило, как выглядела баба Лепистинья. Она страдала запущенной смертельной болезнью, и жить ей оставалось совсем немного, хотя я об этом очевидном факте почему-то не догадывался, и это меня удивляет до сих пор. Погостил я там два зимних дня, и чем они были заняты, уже не помню.

Уезжал я морозным зимним утром на попутной подводе до станции Коновалово. Со всеми, как обычно бывает, тепло простился. Сказал торопливое «до свиданьица» и бабе Лепистинье и хотел уже выйти на улицу, как она, будто поднятая неземной силой, приподнялась на печке. Она дотянулась до меня, обхватила мою дурную голову высохшими от болезни руками, прижала к своему мокрому от слёз лицу и искусанными от нестерпимой боли губами поцеловала меня в губы. Потом она прошептала короткую молитву, дрожащей рукой осенила меня крестом и, отвалившись на подушку, безжизненным голосом навзрыд заплакала.

Я был так потрясён всем происшедшим, что, открывая дверь, с испуга шибанул её ногой и выскочил на улицу, сгорая от стыда, сел в сани и бессовестно уехал. И всю эту мучительную дорогу меня сверлила уничтожающая меня стыдливая мысль, что нужно непременно вернуться, обнять бабу Лепистинью во всю ширь своих рук, прижать к себе, сказать ей самые ласковые слова и попросить прощения за своё деревенское дремучее невежество. Но я так и не вернулся, и это мой самый большой грех в жизни перед бабой Лепистиньей, нашим семейным ангелом хранителем и спасителем всю войну и после. И всегда не могу сдержать слёз и прошу у неё прощения, когда бываю на могилке. Да простит ли? Одному богу известно.

Татьянины дети

Светлой памяти незабвенной моей бабушки Епистимии Лавровне Сазоновой.

Эту невероятно грустную историю мне рассказала мама, когда я во второй раз приезжал из армии в отпуск в золотистые дни августа 1957 года. Я должен был демобилизоваться из армии примерно через два месяца, а тут командир дивизии предоставил мне отпуск за успешное выступление на соревнованиях. В тихие вечерние часы мы с мамой часто, порой разноречиво, обсуждали нашу будущую жизнь после моей демобилизации и, конечно, вспоминали наше тяжёлое прошлое, которое не оставляло нас в покое и после войны и постоянно держало в напряжении. Ведь мы так много пережили за время войны и особенно после её окончания, и она оставила такой глубоко вспаханный след в душе каждого из нас, что прошлое постоянно жило с нашим настоящим в неразрывной связи и веселости нам никогда не прибавляло.

Вот тогда в минуту душевного откровения мама и рассказала про бабу Лепистинью, как она ждала младших внуков к себе в гости в зимние каникулы 1952 года. Собирался тогда наш дядя Вася с годовым отчётом в Макушино, и слёзно упросила его баба Лепистинья на обратном пути заехать в Коновалово, забрать и привезти сюда, в Маршиху, хоть на пару дней, младших внуков Люсю и Виталю. Она их так долго не видела, истосковалась по ним, сердешным, и захотелось ей напоследок в своей жизни приласкать сиротинок да покормить, а там уж вряд ли доведётся с ними свидеться. Неизлечимая и коварная болезнь изъедала её организм беспощадно, она таяла на глазах и сама теперь понимала, что дни её сочтены, и надо бы успеть повидаться с младшенькими Татьяниными детьми, а там уж будь что будет. За них, сирот, изболелось у неё измаянное сердце, и вся душа изомлела, истомилась из-за этой навязчиво одолевшей её заботушки. Уж так нестерпимо захотелось ей с ними свидеться, насмотреться на них напоследок, и не знала она теперь из-за этого ни минуты покоя.

И вот настал этот радостный день, когда сынок Вася облачился в дедов тулуп, сел в сани, и заскрипели санные полозья по стылому снегу в лютую стужу того январского дня. Да будь они неладны эти самые тревожные и неодолимо долгие часы ожидания! Вот радости-то будет, когда Василий привезёт, наконец, её ненаглядных внуков! Оставалось набраться терпения, да чтобы силёнки остались для встречи. Давно так не суетилась она у печки, отвыкла за месяцы болезни. А тут будто силы Господь прибавил, всё-то у неё складно выходит: и напекла всего, и наварила и щей, и холодца, и молоко топлёное стоит в загнётке, чтобы не остыло, а ей только и осталось ждать да поджидать и на часы поглядывать. А уж ждать да догонять – хуже этого ничего на свете нет. Да ради своих-то ненаглядных сиротинок она и не такое стерпит, было бы кого сегодня ждать. А уж ждать-то она умеет, научилась за свою горькую жизнь, а болезнь свою как-нибудь пересилит. Ну а если прижмёт, невмоготу станет, так порошок дурманный примет и очухается к их приезду.

Нет, что ни говори, а ладно всё складывается, да и старик Арсентий уплёлся с утра пораньше к сыну Петру крышу стайки перекрывать (без него такие дела никогда не делались), и сноха хоть и ворчит про себя из-за приготовленных угощений, ничего, стерпит. Она незлобивая, отойдёт и в присутствии гостей нехорошее говорить не станет, когда с работы к вечеру заявится, они, родимые, уже будут здесь, за столом, бабиным угощениям радоваться.

В самый раз было забраться на печку да прикорнуть, а до этого порошок не забыть проглотить, а то жгучий огонь внутри вон как разгорается и скоро так полыхнёт, что хоть криком кричи от накатившей боли. Так всё и сделала, и даже вздремнула малость, а вставать не хочется, в голове тяжело гудит от принятого порошка, а думается ладно, мысли так и бегут друг за дружкой, как перелётные птицы в осеннюю пору: одна стая за другой…

Думается-то ей хоть и легко, а как о Татьяниных детях вспомнит, так начинает чуть притаившаяся болезнь терзать ещё больше, как проснувшийся зверь, рвать всё нутро безо всякой пощады, и никакого спасения от этого нет. Жалко-то их всех, ой, боженьки-и-и, но особенно Римму – умницу, первую мамину помощницу во всём, да и младшим подсоба хорошая, никого заботой не обделит. А вот додумалась же Татьяна отдать её в это проклятое ФЗО! Хотя и шестнадцати не было, так написала куда-то, и приняли девчонку до совершеннолетия. И каково ей там одной без всякой защиты и подмоги в случае какой беды! Оханьки, а теперь-то что с ней будет в этом ФЗО, душа кровью обливается.

Валька – тот пробивной. Что ему в голову взбредёт – из кожи вылезет, а своего добьётся. Не пропадёт, на то он и парень. Теперь вот с малыми детишками надо ей что-то делать. Умницы, послушные, учатся хорошо, мать не нарадуется, а домашняя кормёжка никуда не годится. Рассказывал Лаврентий, как-то заезжавший к ним, сухой хлеб макают в сахар, вот и вся их еда на целый день. Это каково?! Да куда же это годится: ни своего огорода, никакой скотины, вся еда прямиком из магазина! Да сроду никаких денег на питание не хватит, если так не умеючи жить с малыми детишками в казённом доме, да без своего огородишка.

И как же нехорошо поступила Татьяна с Риммой, что в ФЗО её отправила, не посоветовавшись с ней. Слезами после обольётся, да поздно будет. Держала бы при себе. Она же такая умница у нас, кроткая, вежливая и честная. И продавцом могла бы поработать, и писарем сгодилась бы в любой конторе, там бы и женишка присмотрели, вот и сложилась бы у внученьки судьба не хуже, чем у других. И собой ведь пригожая, залюбуешься, в девках бы не засиделась. И когда только свижусь с внученькой Риммой, одному богу известно, а с малыми встречи ждать, похоже, немного осталось, дотерплю.

Баба Лепистинья беспрерывно размышляла обо всём этом, и её исхудалое морщинистое лицо сводило судорогами от нестерпимой боли.

Пришёл Арсентий. Поужинал и с устатку как завалился спать, так сразу и захрапел. А чуток позднее сноха притащилась с работы. На сносях она, трудно ей ходить по глубокому снегу, и тоже мигом уснула крепким молодым сном. Только баба Лепистинья сидит на лавке и чутко прислушивается ко всем звукам, долетающим с пустынной деревенской улицы через промороженные окна. Сын всё не возвращался, хотя уже должен был. Уж не стряслось ли с ним чего-нибудь дорогой? Ведь весь израненный, да в такую стужу поехал и в такую даль, за двадцать пять километров! «Высиди-ка, попробуй, в лютый январский мороз в санях эти километры, да с малыми детишками!» – с нарастающей тревогой думала баба Лепистинья, и внутри у неё всё обмирало от страха.

Вот и народившийся месяц заискрился синими искорками в промороженных окнах, а с улицы по-прежнему ни звука. Баба Лепистинья уже табуретки расставила для дорогих внуков, но решила, что сразу засадит их отогреваться на печку да по шанежке даст, а после, как отойдут от мороза, угостит всем, что наготовила. Думала, думала свои тяжкие думы, да незаметно и задремала, как почудилось, будто кто к дому подъехал. Тут она встрепенулась, прильнула к щёлке в окне и подсмотрела, что сынок Вася приехал и отворяет большие ворота, чтобы завести коня во двор.

Она к дверям, а он навстречу с клубом хлынувшего холода, в тулупе, весь заиндевевший, не видя ничего перед собой, идёт ей навстречу. А она всё пятится и пятится и заглядывает ему за рукава тулупа, то слева, то справа, и всё хочет увидеть своих внуков и не может. Тут и заныло сердце, нутром поняла, что не привёз их сынок, нет их здесь, и враз её одолела такая неимоверная усталость, что она с трудом вскарабкалась на печку, безвольно рухнула на свою лежанку и заплакала горькими слезами из-за обманутого ожидания, а потом не удержалась и завыла в голос. Тут и услышала, наконец, вначале виноватый, а потом сердитый голос сына. Он только разделся, сел возле печки и с трудом стягивал задубевшие на морозе валенки. «Да пойми ты, мама, ну никак я не мог за ними заехать. Крюк-то какой надо было давать, а раненая нога, как сижу в санях, околевает, и ничего с ней поделать не могу. Иногда пыта лс я б ежать ря дом с под водой, а она под ламываетс я, не держит меня. Пешком вроде разомнусь, а как сяду в сани, проеду немного, ногу опять не чувствую. Думал, отморожу окаянную, конец ей будет, еле доехал, а умаялся так, что кое-как держусь». Тут разом проснулись дед и сноха, и Васю сообща раздели, разули и усадили за стол ужинать. О внуках никто не обмолвился. А баба Лепистинья будто провалилась в беспамятство, никого не хотела слушать и ни с кем разговаривать. Так велико было её отчаяние.

Потом был весёлый и счастливый для неё март, когда в гости неожиданно нагрянула Татьяна с внуками, а чуть погодя приехал Лавруша с женой, и случилась задушевная домашняя гулянка, когда все свои сидят рядышком в любви и согласии и худого слова никто зря не обронит. Тут-то она и налюбовалась внуками от души, наговорилась с ними, и ещё больше они ей приглянулись, и ещё жальче их стало как сиротинок, и прощание вышло слёзным, будто навсегда прощались. Да так и вышло.

Ну а потом неожиданно приехала долгожданная Римма, и будто светлее и просторнее в доме стало. Подарков ей принесла, разного шитья, что сама нашила, и кофточку, и юбку, и красивый платок, да ещё голову ей вымыла, расчесала, её жиденькие волосёнки заплела и у печки со всеми делами управилась. А уж потом уселись за стол и долго чаёвничали, пока не пришли с работы сын со снохой. Вот тогда и отметили встречу с самой дорогой для бабы гостьей. Только прощание на этот раз вышло небывало тяжёлым, будто навсегда прощались. Да ведь так потом и вышло.

А перед всеми этими событиями, ещё зимой, нежданно, как майский снег, прикатил в отпуск из армии внук Валька, и тоже был для неё душевный праздник. Погостил-то всего два дня, но налюбовалась им вволю. Таким красавцем стал, глаз бы не отводила! Правда, близко к ней не подходил и не жалел её больную, не ласкался к ней, да она понимала, что стыдится. Когда стал со всеми прощаться, то и с ней хотел кивком головы отделаться, да не вышло у стыдливого внука. При выходе из избы успела баба Лепистинья своими иссохшими руками дотянуться до его несмышлёной головы. Тогда и прижала его, кровинушку, к себе, в губы поцеловала, а после перекрестила и разревелась, как будто в последний раз свиделась, да так и случилось.

Всё, что случалось в жизни бабы Лепистиньи в последние месяцы, было в последний раз. Однако Господь был милостив к ней грешной. Ведь как ни тяжела была мука от невыносимых приступов болезни, довольна она была, что перед самой смертью со всеми Татьяниными детишками повидалась.

Теперь и о себе надо было подумать: где и как будут её хоронить, какие дать последние наказы, в особенности Татьяниным детям. Добрые они и доверчивые, тяжело им будет в этой жизни, а подсказать, дать дельный совет, может, и некому будет. Вот горюшка-то хватят тогда! Не приведи господи, чтобы такое с ними случилось. Ведь ещё безгрешные они перед богом и людьми, жалко-то их как, душа разрывает от боли. Да и кто их, сиротинок, в этой жизни пожалеет из чужих-то? Никто.

В таких вот страдальческих раздумьях и жила наша баба Лепистинья, пока не грянула такая беда, что ни словами сказать, ни в дурном сне не видать. Дядя Вася с женой и малыми детишками скрытно собрались и уехали на постоянное место жительства в Челябинск, и ни родственников, ни соседей не предупредили, что оставляют смертельно больную мать, не способную себя обиходить.

Конечно, она догадывалась, что сын со снохой в спешке собираются куда-то уезжать, что при их работе было делом привычным, но никак не думала, что в пустом доме её одну оставят. Догадалась об этом только напоследок. Когда сноха молча ухватила длинное деревянное корыто и пыталась утащить его к машине, баба Лепистинья взмолилась: «Что ж ты, окаянная, делаешь, ведь я деда упросила купить это корыто для себя, чтобы меня обмыли в нём после моей смерти». Сноха послушалась, однако в дом больше не заходила, даже попрощаться. Когда машина была полностью загружена домашним барахлом и тронулась с места, баба Лепистинья попыталась изо всех силёнок крикнуть сынку: «Вася, да убей ты лучше меня здесь на месте, только не оставляй одну», но судорожно перехватило горло, и вырвался из него какой-то слабый хрипловатый визг. Что передумала баба Лепистинья в эти страшные для неё дни и часы, можно только догадываться, но строить догадок не буду, а воспользуюсь тем, что рассказывали мне мама и дядя Лавруша.

На второй или третий день после отъезда Васиного семейства соседи почувствовали что-то неладное и вошли в пустой дом, где и обнаружили на холодной печке умирающую старушку. Они тут же сообщили об этом дяде Пете, что жил в другом конце села, и он, не мешкая, прибежал вместе со своей женой тетей Таней. Они срочно истопили печку, обиходили бабу Лепистинью, покормили и позвали пожить у них, но она наотрез отказалась, сказав при этом: «У тебя, Петро, своих семеро по лавкам, еле теснитесь. А у меня ещё есть родной сын и дочь, так что сообщи Лавруше, пущай приезжает до ночи и забирает, а то боюсь, что умру со страха в пустом доме, да в одиночестве, будто нарочно брошенная родным сынком».

Тетя Таня осталась в доме, а дядя Петя поспешил в свою контору и дозвонился в деревню Налимово до дяди Лавруши. Он приехал ближе к вечеру, и его ярости и негодованию не было предела. Какими только словами ни крыл он Васю и его жёнушку, да что толку. Вместе с дядей Петей вынесли бабу Лепистинью из дома, осторожно положили на подготовленное место в ходке, и повёз Лавруша свою любимую мать доживать последние денёчки в свой домишко, где проживал с женой Нюрой, девятилетней дочерью Люсей и шестилетним сыном Лёней.

Жуткими были последние дни умирания. Никакие лекарства от невыносимых болей не помогали, и баба Лепистинья исходила криком от разрывающих её исстрадавшееся тело и душу болей. Как-то она слабым движением руки поманила Лаврушу к себе и, задыхаясь, попросила: «Лаврушенька! Сынок ты мой родной! Да выведи ты меня, Христа ради, на улку, посади на крылечко возле стенки, чтобы я подержалась за неё, отойди к плетню и застрели из ружья, и муки мои кончатся… Христа ради, избавь меня от этих мук, сына-а-а». Дядя Лавруша, как от неожиданного удара, отпрянул от умирающей матери, бросился на улицу и заревел в голос, кусая до крови губы.