Текст книги "В споре с Толстым. На весах жизни"

V. Смысл культуры

Что такое культура?

«Воля человека постоянно ищет и находит средства заставить его держаться за жизнь и продолжать жизнь, при помощи тех иллюзий, которые она составляет себе относительно всего существующего», – говорит Ницше в «Происхождении трагедии». Человек чувствует глубокую, подспудную неудовлетворенность бытием и – ищет утешения, забвения. Средства утешения могут быть всякие, но для натур избранных это – наука, искусство и метафизика. «Одним человеком овладевает страсть к познанию и заблуждению в духе Сократа… Другого окутывает развевающийся перед глазами соблазнительный покров Майи – красоты, искусства. Третий хватается за то метафизическое утешение, что под вихрем видимых явлений течет вечная жизнь…» И Ницше добавляет: «Из этих средств или этих чар и состоит все, что мы называем культурой».

Определение культуры – далеко не полное. Произведения науки, искусства и философии или религии не только радуют и питают нас своей глубиной и красотой, но, идя к нам «из тьмы веков», еще и служат для нас вестью из прошлого, ушедшего мира, соединяют нас с предками нашими, жившими за целые эпохи до нас, и тем укрепляют в нас сознание принадлежности к бессмертному человеческому роду, обогащая при этом, разумеется, несказанно и наш духовный мир. Значение памятников культуры становится вдвойне ценным для нас, когда мы учитываем, что большинство искренних и бескорыстных деятелей культуры – писателей, художников, музыкантов, архитекторов – именно для нас-то, для грядущих поколений и работало, как работаем и мы не только для настоящего, но и для будущего, для потомков наших. Тут – цепь сплошная и неразрывная. Вот в чем еще, а не только в непосредственном наслаждении от созерцания предметов искусства или от чтения мудрой и прекрасной книги, состоит смысл и значение культуры.

Создавая памятники культуры и заботясь об их сохранении, человек, – если не бренное тело его, то дух, – вступает, в известном смысле, в борьбу со смертью и уничтожением, т. е. с тем, что составляет главную основу недовольства человека бытием. И пусть это – новая иллюзия, но для людей культуры все же значит что-то и отнюдь не является пустым звуком эпитет «бессмертный», когда он прилагается к Платонам, Аристотелям, Данте, Рафаэлям, Гёте, Ломоносовым, Бетховенам, Пушкиным, Толстым. Эти люди, как и Моисей, Христос, Конфуций, Магомет, Франциск Ассизский, Петр Великий, Маркс, Ленин, поистине живут в нас. И все вообще здание культуры стоит единым, вечным символом бессмертия, наподобие величественной пирамиды, только духовной. Создание – достойное человека и показывающее, что не так-то уж он растерялся и упал духом в том мире, куда Высшая Воля послала его на определенный отрезок времени.

* * *

Иное стихотворение, иная картина или песня, – что-нибудь вышедшее из духа Лермонтова или Шопена, – таит, хранит в себе подчас оттенок или выражение настолько тонкого, нежного, глубокого и, при всем своем своеобразии и индивидуальности, настолько общечеловеческого чувства, что, ознакомясь с этим творением, вы испытываете полное слияние с духом творившего. Это – сознание, исполненное невероятной радости и приносящее вам глубочайшее удовлетворение. Еще бы! – далекое или умершее вдруг приблизилось или ожило, вы – в нем, и оно – в вас, время и пространство вдруг перестали существовать.

Помню, как в 1910 году в Ясной Поляне Л. Н. Толстой позвал меня в свою комнату и с волнением стал говорить о том, как глубоко тронула и поразила его одна, прочитанная и переведенная им в тот день, мысль Паскаля.

– Эта мысль просто переворачивает меня сегодня, так она мне близка, точно моя! Я чувствую, как я в ней сливаюсь душой с Паскалем. Чувствую, что Паскаль жив, не умер, вот он! Так же, как Христос… Знаете, теософия говорит о таинственном, но что может быть таинственнее этого явления: вот, Паскаль умер двести лет тому назад, а я живу с ним одной душой!.. И так, через эту мысль, он соединяется не только со мной, но с тысячами людей, которые ее прочтут. Это – нечто такое глубокое, таинственное и умиляющее!..

Вот это-то самое я и хотел сказать своим рассуждением о смысле культуры. Паскаль писал свои «Pensees»⁸³ на отдельных лоскутках бумаги, которые лишь после смерти его были собраны, систематизированы и изданы. И вот содержание одного из этих лоскутков, – может быть, случайно сохранившегося, – дошло до Толстого и… «перевернуло» его.

Увы, лоскуток бумаги, кусок холста, не говоря уже о каменном здании, о глыбе мрамора, слитке бронзы, переживают человека. И это такое чудо, что люди научились передавать им свою душу и так – создали культуру, способную (пока земля стоит) преодолеть и рамки времени!

И почему бы нам не ценить культуру?!

А между тем были ее отрицатели, и в список их имен включаются великие имена Руссо и самого Л. Н. Толстого, – справедливо или несправедливо, кто разберет? Сторонники Руссо и Толстого скажут, конечно, что учителя их отрицают лишь «ложную», ненастоящую культуру. Другие, опять, найдут, что и то, что разумеется подчас под «ложной» культурой, на деле может иметь колоссальное значение… и даже – чем менее уловимое и определимое, тем более дорогое…

Я думаю так: осторожное и чуткое отношение ко всем памятникам духа, ко всему творчеству ушедших в небытие поколений не может не составлять прямого долга каждого живущего, если он претендует хоть на тень порядочности и благородства.

* * *

Понятие вечного Лев Николаевич трактовал отвлеченно, метафизически: «вечным» можно жить и сегодня, «вечное» – это не будущее, это – не категория времени, а, скорее, категория качества, достоинства.

Ничего возразить против такой трактовки не могу. Но вот любопытно, что в одной записи своего дневника за 1909 год Толстой, – может быть, в минуту «слабости» и как бы снижаясь с высоты своего религиозного мировоззрения, целиком пропитанного духом «категорического императива», – говорит если не о «вечности», то о жизни в будущем в том смысле, как мы склонны употреблять это понятие, когда рассуждаем о смысле культуры.

«Думал о славе людской, – пишет Лев Николаевич. – Есть в этой потребности доброго мнения о тебе, любви к тебе людей что-то непреодолимое и законное. И сейчас мне пришло в голову то, что насколько ложно, преступно желание похвалы, любви людей при жизни, настолько хорошо, добро, законно желание продолжения своей жизни в душах других людей после своей смерти. В этом желании нет ничего потакающего личности, нет ничего исключительного, а есть одно желание участия в общей, всемирной, духовной жизни, участия в деле Божьем, бескорыстное, безличное. Кажется, что это верно»⁸⁴.

Широка душа Толстого. Глубоки его духовные искания. Главное: глубоко и искренне стремление к свободе духовной, нежелание связываться тем, чем он сам же себя связал, т. е. определенными «принципами» и «догматами» отвлеченного характера, свободно и искренне это вольное потряхивание своими собственными цепями… с готовностью и совсем сбросить их, когда понадобится.

В приведенном изречении Толстой выступает перед нами не неумолимым и по-своему «жестоким» религиозным ригористом, а простым, добрым, мудрым, смиренным и покорным жребию своему человеком, целиком базирующимся на земном, «данном» нам всем судьбою, единственно реальном основании.

И мечта – хотя бы и по смерти, своими мыслями, своим творчеством «участвовать в общей, всемирной, духовной жизни, участвовать в деле Божьем» (строящемся на земле) – это уже знак примирения с миром, выражение позитивного отношения к миру, к тому «внешнему», «материальному» миру, который перед тем признавался за ничто и однажды даже с легким сердцем приносился в жертву комете Галлея, долженствовавшей разрушительным образом задеть многогрешную нашу планету своим хвостом.

Культурный Толстой на этот раз живо почувствовал смысл и значение культуры, которую он чаще отрицал, чем признавал. Значит, он все же сознательно принадлежит культуре. И культура, с своей стороны, от Толстого, конечно, никогда не откажется.

* * *

Очень любопытны два письма Льва Николаевича к духоборцу Веригину в сибирскую ссылку: о пользе книгопечатания⁸⁵.

Веригин довел до абсурда руссовско-толстовскую точку зрения о пагубности цивилизации и «ложной» образованности, сектантски-дикарски скатившись к признанию ненужности всякой книги. Толстой горячо и в то же время мягко усовещивает невежественного «пророка из народа», которому так по душе роль апологета невежества, убеждая его в ошибочности столь радикально-нигилистической точки зрения. Веригин, наверное, с внутренним чувством превосходства ученика, пошедшего «гораздо дальше» учителя, пробегал эти строки как бы оправдывающегося перед ним корифея русской литературы, светила русской мысли. Поучительная картина!..

Картина эта и на самом деле поучительна, – по крайней мере, для многих «толстовцев», слишком упрощенно подошедших к «опрощенским» теориям Л. Н. Толстого, – «толстовцев», которым поистине более приличествует название «веригинцев», чем «толстовцев».

* * *

Защищая книги, Л. Толстой тем не менее нападал на науку, в современном понимании этого слова, противополагая ей нечто узкое и утилитарное. Лев Николаевич знал, что побороть авторитет науки нелегко. И потому он притягивал все возможные средства, чтобы скомпрометировать науку, – и не ту или иную ее ветвь, не то или иное, не оправдывающее себя, течение или направление, не ту или иную ложно поставленную себе наукою цель, а именно самый принцип знания. Обращается он, между прочим, также к помощи критериев абсолютных.

«Знанию нет конца, – рассуждает Л. Н. Толстой. – И потому про того, кто знает очень много, нельзя сказать, чтобы он знал более того, кто знает очень мало»⁸⁶.

Иначе говоря, об академике Павлове, например, нельзя было сказать, чтобы он знал более, чем абсольвент «десятилетки». Но стоило ли прибегать к подобным софизмам? И кого они могут ввести в заблуждение? Разве что какого-нибудь невежественного, хотя и добродетельного, «толстовца».

* * *

Л. Толстой ставил науке утилитарные задания. Наука должна помочь человеку хорошо жить. Это важно, но, кроме того, есть и чисто теоретические задания, к удовлетворению которых ведет человека его любознательность. С древнейших времен (Ассирия, Вавилон, Эллада) занимались, например, люди астрономией и строили свои, долго неопытные, представления о том, что происходит там, на небе. Что же, законно это было или противозаконно? По Толстому, противозаконно. По-нашему, законно. Зачем ограничивать ум человека в его развитии и в его запросах? Но суть вопроса еще в том, что, по большей части, все познания чисто теоретического характера на поверку оказываются имеющими ближайшее отношение к практической жизни человека на земле. Недаром знакомство с положением и передвижением небесных светил используется моряками в их странствиях по морям и океанам. А химия? а зоология? Сколько проблем, возникших на почве бескорыстной любознательности, повело в своем дальнейшем развитии к полезнейшим практическим открытиям!

Не первым надсмехался Толстой над учеными, изучавшими «букашек». Но, может быть, именно на работе этих ученых основана современная бактериология, как и все дело предохранительных, а также целительных, пастеровских прививок. Ограничить ученого в его стремлении проникнуть поглубже в природу нельзя, его глаз постарается заглянуть за любую преграду, которая поставлена будет ему на пути. Он должен быть свободным и всесильным в своем мастерстве – только так он может творить и делать открытия.

Теоретики широко расчищают поле науки. Деятели прикладного знания выбирают из всех завоеваний и приобретений науки то, что годится на прямую пользу людям. Но система знания – одна, и попытка Льва Николаевича раздробить или раздвоить ее не привела и не могла привести ни к какому результату. У людей не было бы ни плуга, ни электрической лампочки, если бы не были установлены предварительно основы металлургии и науки о свете.

* * *

Мережковский, в своем исследовании «Л. Толстой и Достоевский», собрал «букет» отдельных словечек и выражений Л. Н. Толстого о науке. Отсюда мы узнаем, что Л. Толстой доказывает «ничтожность знаний опытных» (Сочинения, изд. 1898 г., т. XV, стр. 230); что, по его словам, все открытия современной науки, от Ньютона до Гельмгольца, все эти, как Лев Николаевич выражается, «исследования протоплазм, формы атомов, спектральные анализы звезд» – совершенные «пустяки» (XV, 224), «ни на что не нужная чепуха» (XIII, 193), «труха для народа» (XIII, 181), по сравнению с истинною наукою «о благе людей» и о том, «каким топорищем выгоднее рубить», «какие грибы можно есть» (XIII, 175); что «вся наша наука, искусство – только огромный мыльный пузырь» (VI, 264); что «ни в какое время и ни в каком народе наука не стояла на такой низкой степени, на какой стоит теперешняя» (XV, 256); что она нечто вроде «талмуда», на изучении которого современные люди «вывихивают себе мозги» (XIII, 168) и т. д. Надо сказать, что можно подобрать множество других, подобных же по смыслу и форме, выражений у Толстого, особенно из его дневников и сочинений, написанных уже после 1898 года. Выражения эти характерны не только сами по себе, но и потому, что они ясно определяют самый дух воззрений Льва Николаевича на науку – дух недоверия, отрицания и высокомерного презрения. Неверие в объективное значение истин и достижений эмпирического знания только подкрепляло это отношение Толстого к науке, и тут опять сказалось определенно влияние христианского, монашеского спиритуализма и «неприятия» мира реального, мира материального.

Толстой – бессознательно, конечно, – прикрывался маской сочувствия народным интересам, с которыми якобы современная наука расходится. Но что сказал бы Лев Николаевич сегодня, когда к науке и знанию приобщились широкие народные массы на его родине и когда сознательный рабочий не только не проявляет никакой вражды к науке и культуре, но, наоборот, стремится к ним, часто преодолевая немалые трудности? когда из рабочего класса вышел целый ряд выдающихся деятелей науки и культуры, с своей стороны несущих плоды своих познаний еще дальше и глубже в бывшие «низы» народа? когда неграмотность ликвидирована и когда в самых глухих уголках России и других советских республик возникли новые культурные предприятия, фабрики, заводы, школы, театры, дома культуры, библиотеки, избы-читальни и т. д., и т. д.? И когда – добавим – народ принимает все это с благодарностью и с полным признанием усилий власти пойти к нему навстречу? Когда он извлекает из знаний новые и новые плоды для всей общенародной жизни?

Или Толстой стал бы снова доказывать, что все это не нужно народу, что народ мог бы преспокойно оставаться на печи, не знать ничего ни о радио, ни об электричестве, ни о социалистическом устройстве жизни и отдаваться лишь подготовке к смерти через самоотречение и самосовершенствование?

Очень может быть, что да. Но тут, зная, что народ стал жить лучше, достойнее, легче, чем при отцах и дедах Толстого и при нем самом, мы никак не могли бы пойти за Львом Николаевичем.

* * *

Теоретический интерес, дело любознательности – вещь совершенно естественная и сама собой разумеющаяся. Любуясь луной, солнцем, звездами, человек не может не ставить себе вопроса об их устройстве. Его не могут не интересовать и анатомия человека и животного, и геология, и сравнительное языкознание. Лучше всего доказывают естественность и непреодолимость, неотвратимость бескорыстной любознательности примеры великих ученых, решавшихся на сумасбродство, жертвовавших всем, чтобы только иметь возможность поставить или продолжать свои изыскания. Помню, на меня в юности произвел сильное впечатление пример Линнея, который еще совсем молодым человеком проявлял живой, непреоборимый интерес к естествознанию. Служа солдатом и стоя однажды в строю, Линней обратил внимание на порхавшую вокруг бабочку: он еще никогда не видал такой! Бабочка так заинтересовала его, что он, не в силах себя превозмочь, бросил ружье, выскочил из строя и, перед глазами товарищей и начальства, начал гоняться по площади, стараясь прихлопнуть бабочку своей форменной, военной шляпой…

«Не смей интересоваться бабочками!» – можно было бы сказать Линнею, но… что из того? Куда бы он мог спрятать свой интерес? в карман?

Таким же разительным показался мне пример почтенного швейцарского астронома………..⁸⁷, который, будучи уже глубоким стариком и желая во

что бы то ни стало подняться на только что, с величайшими трудностями, воздвигнутую на Монблане обсерваторию, позволил запаковать себя в тюк, с тем, чтобы затем проводники тащили за собой этот тюк на канатах, через пропасти и ледники, на альпийскую вершину: дотащили-таки, распаковали, и ученый работал, на уровне нескольких тысяч футов, во славу!

Что мог сказать Толстой о…………………?⁸⁸ Что ему лучше было бы заняться

делами благотворительности или спасения души, чем лазить, с опасностью для жизни, на Монблан? Но разве не было бы это ущерблением свободы духа ученого?

А героизм множества русских полярников, начиная Дежневым и кончая Папаниным?

А работники над радием, огромное количество которых попортило себе руки или совсем погибало от действия таинственных лучей недостаточно еще исследованного вещества? Служили они человечеству или не служили?

Так-то!..

Когда композитор Лядов в свое время (заочно, конечно) упрекал Л. Толстого за то, что «он – человек живота, а не духа», потому что для него все, «и Бог, и искусство», должно быть только полезно, то он знал, что говорил. «Полезным», утилитарным вовсе не исчерпывается наша духовная жизнь. Толстой любил молиться, а ведь, с его точки зрения, ему можно было, пожалуй, сказать: «не молись, это – бесполезное занятие!» Он бы запротестовал. Но если можно молиться, то можно и познавать.

* * *

Сидя в 1914–1915 гг. в Тульской тюрьме⁸⁹, я занимался, – теоретически, разумеется, – астрономией. Не могу сказать, какое я получал при этом наслаждение: то одно, то другое из изумительных астрономических открытий возникало передо мной. Свод небесный раскрывался и представал в своем несравненно организованном, закономерно живущем и дышащем и в то же время бесконечно разнообразном виде. Целые миры, каких не могла бы выдумать самая буйная фантазия, открывались перед изумленным и благоговейно трепещущим умом. Сколько поэзии! Сколько пищи для религиозного, в лучшем смысле, чувства!.. И почему мы стоим так далеко от этой науки? Ведь это такое счастье – хоть на мгновенье оторваться от поверхности нашей планеты и совершить вольный полет по вселенной, в качестве «космонавта», хотя бы только и духовного! Нельзя же быть такими мещанами, чтобы не пожелать даже оглянуться вокруг себя в мире. Грешно ничего не знать о солнце, планетах, звездах, туманностях, о размерах и движении светил, о расстоянии их от земли и друг от друга, о Млечном пути, о протуберанцах, затмениях и т. д., и т. д. А если бы к этому иметь еще возможность воспользоваться телескопом? Ведь выше этого удовольствия ничего и представить себе нельзя!.. И почему хотя бы зачатки астрономии не преподаются в школах? Почему ученикам не рассказывают о Галилее, Гершеле, об открытии Ле-Веррье, о чудесах спектрального анализа? Какое это имело бы огромное воспитательное значение! Сколько бодрости, инициативы и силы духа, сколько любви к знанию и потребности в смелом исследовании почерпали бы юноши и девушки, изучая хотя бы основы астрономии, хотя бы самые разительные и эффектные ее откровения! Ум привыкал бы к иным мерам и горизонтам и, конечно, рос, расширялся бы и сам. А что астрономия возносит человека над пошлостью и грязью человеческого существования, для меня нет ни малейшего сомнения.

* * *

Я говорил о Линнее, о……………..⁹⁰. Но вот вспоминается мне история еще одного большого, непреодолимого увлечения в науке: увлечения камнями.

Талантливый русский минеролог академик А. Е. Ферсман был обуян любовью к камням с юных лет и уже молодым человеком обладал прекрасной минералогической коллекцией. Он отлично понимал техническое значение камня, но едва ли не еще больше увлекался поэзией красоты и «бурной» историей камней, особенно самоцветов. И куда только ни кидался он на изучение камней? И на Урал, и на Алтай, и в Забайкалье, и в Крым, и в Западную Европу, и на острова Средиземного моря. Уже стариком принимал личное участие в тяжелой экспедиции на Памир – на поиски голубого и синего памирского лазурита, – поиски, увенчавшиеся полным успехом. Пр и Академии наук

Ферсман заведовал минералогическим кабинетом. Тысячи, десятки тысяч кристаллов прошли через его руки, в то время, как глаз ученого внимательно и детально их исследовал. Влюбленный в красоту самоцветов – алмазов, рубинов, сапфиров, шпинелей – Ферсман не жалел ни времени, ни сил, ни всей жизни, отданных любованию этими прекрасными как цветы произведениями земли и их изучению. Он знал возраст того или иного камня, – сотни миллионов лет, а то и больше, – и различал все виды самоцветов. Вместе в Плинием верил, что изумруд – это камень, который для знатока и любителя – «превыше всех благ земных» и красота которого «прекраснее благоухания весеннего цветка». Да только ли изумруд? Нет, и другие самоцветы полны были для него такого же очарования!..

И что же? Надо было, по Толстому, оторвать академика Ферсмана от этого увлечения камнями? Перевести его работу на что-нибудь более «полезное»? Иначе говоря: убить его душу?

Не думаю. Ведь он и полезного много сделал: все его важнейшие открытия в области минералогии использованы были с техническими целями. А главное, таких поэтов и «фанатиков науки», сравнительно, так мало, что нет никакой нужды укладывать их на прокрустово ложе толстовской теории «полезного знания». Пусть увлекаются, пусть горят и шумят. Авось, и нам станет веселее, и на нашу долю перепадет что-нибудь от этого горения и шума.

К счастью, такой именно точки зрения придерживалось и Советское правительство, поддерживавшее академика Ферсмана во всех его предприятиях и предоставившее ему все возможности для успешного развития его блестящей научной и популяризаторской деятельности. То же самое можно сказать и о гордости нашей земли – замечательных летчиках-космонавтах.

* * *

Надо также учесть, что Толстой, по-видимому, был мало осведомлен и недостаточно ясно представлял себе, как делается наука. Если бы он знал, сколько любви и самоотвержения вкладывает ученый в свое дело, может быть, он и отказался бы от своего скептического отношения к науке. В университетские лаборатории он не заглядывал. А ведь наука делается не только в больших городах и в великолепных университетских зданиях. Она делается, и с успехом делается, и в провинции, и среди дикой природы, где-нибудь в пустыне или в степи, а то так на задних дворах или около уборных, как рассказывает об этом хотя бы книга А. Поповского «Во имя человека» (М., 1948). В этой книге мы находим много ярких картин из жизни и деятельности знаменитого офтальмолога В. П. Филатова, прославленного хирурга А. В. Вишневского, изобретателя литогенетических лучей А. Г. Гурвича и известного паразитолога Е. Н. Павловского, а также замечательных учеников последнего – Причетниковой, Латышева и др. О настоящем, а тем более великом, ученом можно сказать, что у него нет личной жизни, что он весь, целиком, принадлежит избранной им научной дисциплине и что нет такой жертвы, которой он ей бы не принес. Он не доспит, не доест, он отказывается от отдыха, он пустит в дело свои деньги, когда не хватает денег казенных или общественных, он заразит себя разными болезнями, чтобы испытать тот или иной способ лечения на себе самом, он откажется от кафедры в столице, чтобы сохранить за собой возможность продолжения научной работы в самых суровых условиях где-нибудь в Средней Азии, он и близких своих не пожалеет, веря, что и для них – счастье участвовать в его труде на благо человечества. Писательский фанатизм Лев Николаевич понимал и сам много работал, а вот оценить труд и вдохновение ученого отказался. А, между тем, начав с упорного изучения какого-нибудь комара, клеща или москита, ученый спасал потом целые области от жестокой лихорадки, тифа или других болезней, истощавших население и уносивших столько жертв, сколько их не уносят и войны. Так это было и с великим Пастером во Франции. А сколько поисков, сомнений, ошибок и разочарований переживает часто какой-нибудь творец великого научного открытия прежде, чем подойдет к нему! Сколько телесного, нервного и душевного напряжения отдает он своим изысканиям!

И там, где, казалось бы, должны звучать только слова признательности и благодарности, там вдруг раздается слово насмешки и осуждения: все это, дескать, чепуха, все это ни к чему…

Нет, нет, такое отношение к науке может быть только плодом незнания, только результатом намеренного закрывания глаз на жизнь, на действительность.

Характерно скептическое отношение Льва Николаевича к медицине.

«Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все-таки выздоровел». Это – из «Войны и мира». И этот мотив повторяется в романе не раз. И это – в отношении к исторической эпохе, полной страданий и несчастий человеческих! Как-то это несерьезно и даже… нехорошо. Что же, врачам надо было, ссылаясь на недостаточность медицинских познаний, оставаться безучастными ко всем страдающим? Не лечить ни князя Андрея, ни Анатолия Курагина, ни Пьера, ни Наташи Ростовой?

Нет, Л. Н. Толстой в этом, сложившемся еще в молодости и постоянно проявлявшемся в старости, мелочном, упорном, насмешливом и недобром скептицизме по отношению к врачам и медицине положительно спускается с той высоты, на которой иначе он стоит неизменно как человек, художник и мыслитель.

* * *

Лев Николаевич определенно несправедлив к медицине и врачам. И когда у него, – вообще, такого доброго, справедливого, – не хватает доводов, то он начинает приписывать медицине то, чего у нее нет. Так, в «Круге чтения», в отрывке на 29 апреля, он уверяет нас: «Ложно же направленное врачебное искусство, вместо того (?), чтобы заботиться об облегчении страданий, ставит себе целью избавлять людей от смерти (??) и научает их надеяться на избавление от смерти (???), на удаление от себя мысли от смерти и тем лишает людей главного побуждения к нравственной жизни» (????)⁹¹.

К чему такая казуистика? Какой врач не хочет, по возможности, избавить человека от страданий? И что это за фантастические врачи, старающиеся не просто отдалить момент смерти, если физическое состояние человека это позволяет, а «избавить людей от смерти»? Смог ли, наконец, хоть один врач, да и стремился ли к этому – удалить мысль о смерти у своего больного? И ответственен ли врач, благодаря этому, действительно, за то, что у людей, таким образом, якобы пропадает «главное побуждение к нравственной жизни»?..

Все это так нарочито, так рассудочно, так неясно и недоказательно, что ни Толстому-мыслителю чести не делает, ни медицину и врачей нимало не затрагивает. Но эта упрямая и глубоко консервативная толстовская оппозиция науке, знанию, вере человека в себя и в свои силы получила в приведенном афоризме яркое выражение. Пойдем ли мы тут за Толстым-консерватором? Нет.

* * *

– Я не верю в прививку Пастера, – сказал Л. Н. 21 января 1905 г.⁹²

Это записал доктор Маковицкий, домашний врач Толстых.

Тут же он рассказал, со слов одной крестьянки, которая боялась, как бы ей не заразиться бешенством от коровы, укушенной бешеной собакой, и собиралась ехать на освидетельствование в Москву, что будто Л. Н. сказал ей:

– Напрасно ты едешь! Меня бы хоть три собаки укусили, я бы не поехал.

Слава Богу, судьба сохранила Льва Николаевича от укуса бешеной собаки.

Но, случись такое несчастье, – право, при всем моем уважении и любви к Толстому, я позволю себе все же высказать сомнение, что он не сделал бы себе пастеровской прививки. Ведь поехал же Л. Н. в 1901 г. в Крым, вместо того, чтобы оставаться хворать в Ясной Поляне. Лечился он, пользуясь советом врачей, и от всех других своих болезней. Впрочем, не «подлавливаю» его на противоречиях. Меня интересует другое: не был ли только словесной фрондой этот вечный его скептицизм по отношению к медицине? – Какие, на самом деле, греховодники эти врачи: помогают (и с успехом, надо сказать!) телу, тогда как заслуживает помощи единственно душа…

– Я не верю в прививку Пастера!

Лев Николаевич хотел ошеломить этими словами «дьявола угождения телу» и всех «материалистов». «Напущал туману» и притворялся круглым невеждой. Но люди не верили мнимому «невежеству» гениального писателя и… преблагополучно лечились – и прививкой Пастера, и другими средствами научной медицины. Это было на пользу их здоровью и нисколько не вредило душе, тем более, что, когда приходил час последнего расчета, они, смиряясь перед Высшей Волей, покидали пути земные, а врачи – шли помогать другим.

* * *

Нам легко теперь рассуждать о «ненужности» науки или хотя бы некоторых ее областей, когда вся жизнь наша окружена наукой и, так сказать, плавает в науке; когда и самое это утверждение о «ненужности» науки внушено нам, как культурным людям, именно избытком нашей культурности, иначе говоря – тою же наукой. Но крестьянину и рабочему, до революции по большей части тонувшему в темноте и невежестве и часто сознававшему это, наш поход «против науки» был бы, наверное, непонятен. Они рвались вон из своего болота и бывали благодарны каждому, кто протягивал им хоть соломинку, чтобы вылезти. Так что не было необходимости Льву Николаевичу становиться против этого почти что «инстинктивного» тяготения к науке и, например, советовать родителям не отдавать детей в школу, а молодым людям – не идти в университет. Какая бы ни была при нем школа и как бы ни было несовершенно университетское образование, они все же были школой и образованием и просвещали хоть верхушку народа, а от нее потом знание просачивалось и вниз.

Помню, когда я, горячий последователь Толстого, прочел в 1910 году, в стенах Московского университета, свой реферат против университета, Лев Николаевич одобрил этот мой шаг и приветствовал меня, по возвращении в Ясную Поляну, особенно сердечно, как «победителя», а журналист А. Столыпин (брат премьер-министра) писал обо мне в своих «Заметках» в газете «Новое время»:

«Не понимаю студента Б.! Какого ему еще рожна нужно?! Россия и без того тонет в темноте и невежестве, а он открывает поход против высшего образования, так мало у нас распространенного!..»

Конечно, А. Столыпин представлялся мне тогда жертвой «ложного знания», человеком, для которого закрыто познание «истины», но теперь я готов пожалеть, что не услышал вовремя его предостерегающего голоса.