Текст книги "В споре с Толстым. На весах жизни"

Каковы были его доводы?

Доводы эти делятся, во-первых, на доводы от разума и, во-вторых, на доводы от чувства. Первые – крайне слабы.

1) Толстой советует «метить дальше цели, чтобы попасть в цель» (согласно учению о «недостижимом идеале»), иначе говоря – стремиться к полному целомудрию, чтобы не впасть в крайний разврат и, так сказать, задержаться на «честном» браке. «Недостижимый идеал», таким образом, притягивается в качестве служебного средства. Но тогда так и надо оговориться, что целью он быть не может, и указать на более конкретную и ограниченную цель, – как, например, целомудрие до брака и «честный» брак.

2) Мы – не животные, – говорит Толстой, – это только для животных обязателен закон размножения. «Человек, как человек, находит в себе другой закон, противный половому общению для размножения – закон целомудрия»⁵⁹. Так ли? Противны ли вообще высшие духовные человеческие законы естественным физическим законам существования нашего тела? Ведь если бы это было так, то человек имел бы право претендовать и на то, чтобы уничтожить и другие телесные законы: например, избавиться от необходимости доставлять телу пищу, питье, тепло, чистоту, отдых, леченье, следить за низшими отправлениями организма и т. д. Ведь все эти заботы, пожалуй, возложены на слабого телом человека еще в большей степени, чем на некоторых животных. И установлено так самой природой. Наша обязанность состоит только в том, чтобы правильно понять взаимоотношения духа и тела, но не в том, чтобы уничтожить законы того или другого.

3) «Плотская любовь, брак есть служение себе, и потому есть во всяком случае препятствие служению Богу и людям»⁶⁰. Так ли? Действительно ли брак есть только служение себе, а не миру? И есть ли плотская любовь и брак «во всяком случае» препятствие служению Богу? Ведь это – смотря по тому, как понимать Бога. Если понимать его отвлеченно-схоластически, то, может быть, плотская любовь и брак, как проявление действительной жизни, и противны Богу. Но если понимать Бога как живую совокупность или, более того, как живой источник всех основных и первоначальных сил, действующих в природе, то с этой точки зрения физический закон размножения, даже если он проявляется только в физической жизни человека, не может быть противен Богу и, следовательно, при известных условиях, не может являться и препятствием служению ему. Что касается вопроса о том, могут ли плотская любовь и брак служить препятствием к служению людям, то очевидно, что это может происходить только в исключительных, ненормальных случаях, так как закон размножения является всеобщим для людей, составляя неотторжимую часть их природы, почему и представляется бесплодным рассуждать на тему о том, может или не может природа вредить природе. Человек так создан, и этим сказано все.

4) Хоть Толстому и возражали, что если люди достигнут идеала полного целомудрия, то они уничтожатся, и потому идеал этот не верен, – но он не смущался этим. «Прекратится животное-человек, – говорил Толстой. – Но, право, об этом двуногом животном так же мало можно жалеть, как и об ихтиозаврах и т. п., только бы не прекратилась жизнь истинная, любовь существ, могущих любить»⁶¹. На это скажу, что, во-первых, делить род человеческий на две половины людей – животных вроде «ихтиозавров» и «существ, могущих любить» Толстой не вправе, так как и в последнем «ихтиозавре»-чело-веке теплится духовная жизнь и способность любви, а, во-вторых, любезно соглашаться на полное исчезновение этих полу-«ихтиозавров», да еще по их собственной вине, – просто не религиозно. Высшая творящая сила, Бог, а не Толстой распоряжается судьбами своих созданий.

5) – Ну, а если так-таки все, все люди исчезнут, благодаря полному осуществлению идеала целомудрия?! – говорят Толстому. – И в этом нет ничего страшного, – отвечает он: ведь все равно астрономы и ученые вычисляют и предсказывают, хотя и в очень отдаленном будущем, полное прекращение жизни на земле. – И тут опять можно возразить Льву Николаевичу, что эти астрономы и ученые, – хотя, может быть, и бессознательно, – но все-таки более религиозны, потому что они занимаются только объективными вычислениями и предсказаниями гибели мира, но не готовят эту гибель и не желают ее, а он, Толстой, – он готовит ее (хотя бы только теоретически) своей неуступной и непреклонной проповедью полного целомудрия.

6) Нет, возражает и на это Толстой: хотя я и проповедую полное целомудрие, но… «род человеческий прекратиться не может»⁶². Лев Николаевич замкнулся в круге своих противоречий. Он, действительно, верил, что хотя бы и получила всеобщее распространение проповедь полного воздержания от половых сношений, – род человеческий все-таки не прекратился бы. Как же бы это вышло? Так, просто… (Очевидно, путем случайных падений). Больше, кроме этого, Толстой ничего ответить не может. Судьба мира вверяется… досадным (с точки зрения Толстого) случайностям.

Или… все учение о «недостижимом идеале», включая сюда и призывы к полному целомудрию, было для Льва Николаевича, и на самом деле, только словесным оборотом, не могущим играть никакого значения в жизни?

7) Не нужно рожать новых детей, воспитывайте чужих детей, посмотрите, как их много и как они нуждаются в вашей помощи, – говорит Толстой. – Не говоря уже о том, что тут он вступает в борьбу с могучим инстинктом отцовства и материнства и страсти иметь своих, а не чужих детей, – мы опять обязаны против наивного довода выступить с наивным возражением: да «чужие»-то дети откуда берутся?! ведь у них тоже есть отцы-матери, соединенные плотской связью, т. е. браком!..

Если же это – дети сознательных развратников и опустившихся людей, то ведь так портится порода. А что скажет по этому поводу «евгеника»? Но… что такое «евгеника» для Льва Николаевича? Что ему Гекуба?

8) «Стремление к целомудрию должно уравновесить численность населения»⁶³, – говорит, наконец, Толстой (буквально). И тут он пускает в оборот аргумент, пользоваться которым ему, как религиозному человеку, как будто и не пристало: аргумент числа. Толстому ли, в самом деле, оспаривать лавры Мальтуса? К тому же —

 
…Небо ясно,
Под небом места много всем…⁶⁴
 

Словом, доводы от рассудка против всякой половой жизни и в пользу полного воздержания от нее у Толстого, как религиозного мыслителя, слабы и не выдерживают критики.

Гораздо более сильны, – или, вернее сказать, силен (потому что он один), – довод от чувства. Довод этот состоит в том, что половое соединение мужчины и женщины само по себе – мерзко, скверно, нечисто, отвратительно, и потому человек, уважающий себя и ценящий свое духовное достоинство (все равно – мужчина или женщина) должен, по возможности, совершенно избегать этого соединения.

Но, не говоря уже о различии и сложности эмоциональных ощущений, связанных с совершением полового акта у разных лиц и в разных случаях, довод о нечистоте, омерзительности полового акта всецело покрывается и побеждается простым указанием на то, что этот акт, влечение к нему, возможность его – не выдуманы человеком, а даны самой Природой.

Омерзительным, нечистым может быть только неестественное. Все естественное и закономерное в жизни природы, в том числе и в области половых отношений, не может быть, само по себе, ни омерзительным, ни нечистым.

Дети – самое святое в жизни, залог ее продолжения на земле, залог нравственного прогресса человечества, плод любви и полового единения мужчины и женщины, – приходят в мир в результате какой-то ошибки Провидения? какого-то огреха, недостатка в устройстве человеческого организма? в результате всегда грешного, всегда порочного акта, о котором, однако, и в Евангелии сказано, что «Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их» и что «посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. И так, что Бог сочетал, того человек да не разлучает»?⁶⁵ А сам Христос? Ведь и он был человеком, – человеком, рожденным от отца и матери, что бы там ни выдумывали фальшивые идеалисты, монахи и монашествующие или их предшественники, хотя бы и древние, насчет «непорочного» зачатия». (Какая дерзкая и коварная попытка опозорить плоть, Божью плоть!) Такими же нормально рожденными людьми были Франциск и Августин, Сергий Радонежский и Серафим Саровский, Бетховен и Гёте, Паскаль и Достоевский. Или и они явились только плодом «греха»? Нет, мы не можем разделить этого воззрения!

Заметим также, что когда крайние по своим воззрениям моралисты, громя половой инстинкт, берут его при этом только как выражение чувственного влечения, вне связи с проблемой семьи и брака, то они снова, сознательно или несознательно, лгут против природы, ибо задачей природы было, очевидно, обеспечить возможность продолжения рода (через брак и семью), но не обеспечить возможность разврата пошатнувшимся в своих нравственных устоях, слабым и несчастным людям.

Наконец, моралисты этого типа, заботясь о том, чтобы унизить, свести на нет значение полового чувства, подчеркнуть разницу между жизнью плотской и жизнью духовной или, по выражению Толстого, помешать людям «разукрашивать плотскую страсть павлиньими перьями духовности»⁶⁶, – моралисты этого типа совершенно не замечают, что зачастую они впадают в обратную и при том не менее опасную крайность, а именно: полного принижения, полной «материализации», полного оскотинения полового чувства и половой жизни у человека. Не желая павлиньих перьев, они готовы и у павлина выщипать весь хвост, уверяя, что в существе павлина ничего от этого не изменится.

Связь или, если можно так выразиться, даже смесь духовных и телесных явлений в жизни человека ясна каждому, даже и отвергающему ее философски, просто из повседневного опыта самонаблюдения. Эту связь или смесь трудно отвергать хотя бы только на основании того простого соображения, что человек все же духовнее животного. А раз так, то мы не решимся отрицать, что даже половой акт сам по себе протекает у человека иначе, чем у животного. Психическая сторона человеческой личности накладывает какой-то духовный отпечаток и на этот физический акт.

Принижение, оскотинение полового акта у человека возможно, но только оно идет в ногу с принижением и оскотинением данного человеческого индивидуума и в других областях его психофизического бытия. Не избегнувший первого не избежит и второго, и наоборот. Но тот, кто избегнул второго, избежит и первого. Тут – непременная связь.

Когда же пророки духовности (не материалисты!), в излишней ревности об этой духовности, стремятся вырвать всякие духовные основания из-под одного из самых сильных и, в сущности, непобедимых инстинктов человека, – то они становятся на путь опаснейшего, практического материализма и, думается мне, не тушат пожар, а только раздувают его.

Я знаю, что, например, Л. Н. Толстой собирался описать половой акт, чтобы показать его грубо-животную природу. Он об этом говорит в одном из опубликованных своих произведений. Но я знаю более. Я знаю, что в свое время он уже исполнил это намерение и описал половой акт. Я сам читал это описание в «Своде мыслей Л. Н. Толстого», составленном В. Г. Чертковым и Ф. А. Страховым, именно в отделе, посвященном половому вопросу⁶⁷.

Что же? Лев Николаевич описывает только чисто внешнюю, вещественную сторону полового акта, грубо называя все предметы и явления своими именами. Описывает так, как описал бы только монах, ненавистник плоти. Духовную, психическую сторону этого акта он обходит полным молчанием. Более того, со свойственным ему в неограниченной степени литературным уменьем, он, обязавшись дать только объективное описание, совершенно незаметными на первый взгляд дозами и приемами привносит в это описание свою собственную ненависть к описываемому и свое личное отвращение перед ним. В результате толстовское описание полового акта выглядит бесконечно грубее и материалистичнее, чем, например, научно-медицинское описание этого акта у Мантегаццы или поистине целомудренное и простодушное описание, которое мы встречаем в претенциозном, но скучноватом романе Лоуренса «Любовник леди Четтерлей».

Но вот вопрос: достигает ли Толстой своей цели – внушить читателю отвращение к половому акту? Нет.

Если хотите, он достигает несколько иной цели, чем та, которую он себе ставил, а именно, внушения отвращения к своему описанию полового акта.

Да, сдается мне, что религиозный ригорист Толстой и тут погрешил против религиозности: тайны «божьего» мира не поддаются раскрытию, когда к ним подходят с нарочито-грубым мерилом и излагают их циничным языком. Говоря так, я не хочу оскорбить Толстого. Его жизнь и личность были воплощением благородства. Но тут, в стремлении во что бы то ни стало унизить и смешать с грязью половой акт, – Толстой, действительно, спустился с своей высоты, и в этом – горшее его самообвинение.

И великий Толстой мог думать, что он адекватно «описал» половой акт в этой карикатуре на описание, включенной подобострастными учениками в «Свод» его мыслей!.. Да он гораздо искуснее, полнее и адекватнее, со всей глубиной и всем блеском своего гениального литературного дарования, уже описал этот акт в другом месте: он описал его в романе «Воскресение», в XVI, XVII и XVIII главах 1-й части, в рассказе о романе Нехлюдова и Катюши. Психологи и моралисты, в определении природы полового чувства, всегда будут считаться у Толстого именно с этим описанием полового акта в романе «Воскресение» и с другими подобными описаниями в его художественных произведениях, а не с пародией на описание в «Своде» Черткова и Страхова.

Моралист и одновременно художник Толстой, вероятно, сознавал недостаточность всех своих рассудочных и философских доводов против всякой половой жизни вообще. Поэтому он вспомнил о последнем и самом могучем средстве, остававшемся в его распоряжении, – и в 1889 г. он пишет свою «Крейцерову сонату». Я понимаю, что весь буржуазный и мещанско-интеллигентский мир ошеломлен был этим произведением, как стая лягушек брошенным внезапно в пруд булыжником. Призадумались и чистые люди над нечистыми формами половой жизни.

Но я никогда не мог понять, почему «Крейцеровой сонате» придавалось многими или хотя бы некоторыми значение сокрушающего удара по положительной оценке брака и половой жизни вообще. В этой повести дан совершенно конкретный, индивидуальный, отдельный случай (casus, как говорят юристы) испорченного с детства, в высшей степени неуравновешенного в нервном отношении и развращенного мужчины, Позднышева, – человека определенной среды и притом человека, лишенного не только духовного взгляда на жизнь, но и вообще каких бы то ни было признаков того или иного устойчивого, самостоятельного миросозерцания. С проклятиями и огульным, слепым осуждением вспоминает Позднышев о своей супружеской и семейной жизни. Все ее тяготы, связанные с отдельными разногласиями супругов, с воспитанием детей и т. д., страшно преувеличиваются, – тут даже Толстой-художник изменяет себе. Жену Позднышев знает только как самку. С детьми, дающими столько счастья родителям в нормальной семье, у него нет никакой связи. Да и могло ли быть иным его отношение к семье? Нет! Старый и, в общем, слабый критик Толстого профессор-богослов А. Ф. Гусев совершенно правильно указывает в своей книге о «Крейцеровой сонате», что та распутная жизнь, которую вел Позднышев до самого вступления в брак, «должна была убить в нем, как и во всяком другом, самую способность к чистой и прочной привязанности». Позднышев, по словам А. Ф. Гусева, «везде говорит даже не о любви какой-нибудь, а о простом чувственном влечении, которое в нравственно испорченных людях вспыхивает то к одному, то к другому субъекту»⁶⁸.

Мережковский цитирует, однако, в своей книге о Толстом и Достоевском высказывание Позднышева о «любви». Но что это за высказывание!

«– Ведь что главное погано, предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить, и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь не даром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное – прекрасно и возвышенно!»

Четыре раза повторены эти: «мерзко и стыдно»!

И это – чистое воззрение на брак? Нет! Мережковский совершенно справедливо расценивает этот пассаж как такое «бесстыдное обнажение пола», которого, «кажется, еще никогда нигде в мире не было». Обидно не только за человека, но даже за природу, на которую здесь возводятся недопустимые поклеп и клевета. Только истрепанный жизнью, пресыщенный развратник с опустошенной душой мог так рассуждать о любви и браке, как рассуждает Позднышев.

Естественно, что такой человек, ничего не видевший в браке, кроме удовлетворения похоти, под влиянием чувства ревности убивает свою жену. Если бы обстоятельства жизни разбудили в нем не ревность, а какое-нибудь другое чувство первобытного (даже и под «культурной» оболочкой) зверя-человека, например, чувство зависти к богатству старого дядюшки, то он бы, наверное, убил своего дядюшку, чтобы воспользоваться его богатством.

Такие случаи и случались, и теперь случаются, и, вероятно, будут случаться. Но почему, почему этот случай, случай Позднышева, может считаться единственным, в своем роде, отображением процессов влюбленности, половой связи мужчины и женщины, брака, семьи и т. д.? Почему случай этот возводится в общее явление? Почему хотя бы те же, скажем, «толстовцы» пользуются этим необоснованным правом носиться с «Крейцеровой сонатой» Толстого как с своего рода евангелием идеи целомудрия? Почему? С какой стати?

«Крейцерова соната» – художественное произведение и потому ее образы обладают внутренней правдой? Да, но куда же девать другие образы? Наташи, Долли, Кити, Левина, Андрея, Пьера, героини рассказа «За что?» у самого Толстого? Как выкинуть из мировой литературы образы Ромео и Джульетты, Фердинанда и Миранды, Вертера и Лотты, Германа и Доротеи, Онегина и Татьяны, Ракитина и Лизы, Инсарова и Елены, князя Мышкина и Настасьи Филипповны, Адама Бида и его возлюбленной в особо рекомендуемом Львом Николаевичем, в качестве произведения настоящего искусства, романе Джордж Элиот «Адам Бид», и пр., и пр.? Ведь образы эти обладают для нас не меньшей внутренней убедительностью, чем Позднышев из «Крейцеровой сонаты». Однако смысл их – совсем другой!

Да, я добросовестно старался усвоить взгляд Льва Николаевича на половой вопрос, но только я понял, в конечном счете, что произвольные схоластические построения, противные голосу жизни и живого чувства, не могут претендовать и на руководство жизнью и живым чувством.

В 1890 г. В. Г. Чертков писал Л. Н. Толстому о послесловии к «Крейцеровой сонате»:

«…Поторопитесь же прислать мне хоть полстранички или несколько строк, принимающие во внимание законность нравственного брака для тех сотен миллионов современных людей, которые еще не поднялись до уровня возможно более целомудренного брака. Если вы этого не сделаете и послесловие разойдется по миру без этой прибавки, то миллионы современных людей, еще живых во плоти, будут оттолкнуты от жизни Христа, а не привлечены к ней».

Толстой отвечал (24 апреля 1890 г.): «…Я не мог в послесловии сделать то, что вы хотите и на чем настаиваете: как бы реабилитацию честного брака. Нет такого брака»⁷⁰.

* * *

В 1910 г. Л. Н. Толстого посетил скопец старик Г.⁷¹, много лет проведший в ссылке в Сибири за принадлежность к своей секте, человек острого и быстрого мужицкого ума. Они во всем сходились со Львом Николаевичем, и в главном – в признании безнравственности всякой половой жизни, но все же Лев Николаевич доказывал старику, что оскопляться не нужно.

– Лев Николаевич, – возразил скопец, – но если половая жизнь не нужна, так для чего же нам этот предмет нужен?!

Толстой был так озадачен этим вопросом, что, по собственному признанию, не нашелся сразу, что ответить. Да и много позже, со смехом вспоминая о вопросе скопца, Лев Николаевич в значительной степени сохранял тот же озадаченный вид. Ответа своего скопцу он, во всяком случае, другим не сообщал. Да и был ли этот ответ так же удачен, как «удачно», не в бровь, а в глаз, поставлен был вопрос скопца?..

В том-то и дело, что духовно, в глубине сознания проповедник полного воздержания от половой жизни Л. Н. Толстой был весьма, весьма недалек от скопчества.

* * *

О «целомудрии» взывал и Розанов. Красноречиво взывал. Но своеобразно, конечно.

«Лютер предполагал и предлагал двукратное или троекратное в неделю совокупление. Но, полагая, что не без причины “день седьмый суббота – господу Богу твоему”, я бы предложил и посоветовал всякой семье удерживаться в пределах одного недельного совокупления: дабы для других трудов жизни, для скорбей и тягостей ее всегда иметь бокал жизненности в себе наполненным до краев, и так именно, чтобы влага была дугою над краями. Пусть изливается, что не может держаться, что “через край”. “Небо” должно быть именно в нас, густое, темно-синее, с налившимися звездами, с жгучим солнцем, полною луною: “вот-вот” просыплется и упадет; но не просыпай его, береги его. Тогда будешь нежен к людям, привязчив, памятлив, милосерд, словоохотлив, делоохотлив, труженик без усталости, работа будет не тяжела, скорбь не будет переходить в отчаяние и меланхолию, люди станут нравиться, природа – нравиться… И дети будут очень здоровы и очень талантливы. Мы должны помнить, что ко всему в мире мы привязываемся через семя свое; как всем в мире мы пользуемся для семени своего» («Люди лунного света»).

От такой проповеди целомудрия иным «толстовцам», конечно, не поздоровится. А между тем здесь именно проповедуется истинное целомудрие, какое должно проникать и человека, не отказывающегося от нормальной половой жизни. Думаю, наконец, что подобный род проповеди относительного целомудрия достигнет на практике лучших результатов, чем отвлеченная, наджизненная, головная толстовская проповедь целомудрия абсолютного.

* * *

«Розановский» мотив отыскиваем, как это ни кажется невероятным, у… Канта. Мало того, наводит нас на этот мотив в кантовской философии не кто иной, как именно Лев Толстой. Со стороны Канта, с его «категорическим императивом», и в особенности со стороны Льва Николаевича, с его отрицанием плоти, это совершенно непоследовательно. Введение же подобного мотива в круг своих поучений и немецким, и в особенности русским мыслителями-идеалистами объясняется, очевидно, только силой этого мотива, втайне ими сознаваемой.

Говоря это, я имею в виду то обстоятельство, что Л. Н. Толстым введено в его «Круг чтения», который он сам считал квинтэссенцией мировой мудрости, следующее обращение Канта к молодежи:

«Молодой человек! отказывай себе в удовлетворении твоих желаний (в увеселениях, в роскоши и т. п.)⁷², если не из намерения совсем отказаться от удовлетворения их, то из желания иметь в виду все более возрастающее наслаждение. Такая бережливость по отношению к твоему жизненному чувству сделает тебя, благодаря отсрочке наслаждения, в действительности богаче. Сознание, что наслаждение находится в твоей власти, плодотворнее и обширнее, чем удовлетворенное посредством этого наслаждения чувство, потому что вместе с удовлетворением оно уничтожается»⁷³.

Совет, который, действительно, может быть благотворным для молодежи. Но – мотивировка, – достижение высшей степени наслаждения, – имеют ли право Кант и в особенности Толстой пускать ее в оборот? Нет.

* * *

Полное целомудрие! Дай Бог, чтобы хоть мужья-то женам и жены мужьям были верны, а то ведь и этого-то нет.

* * *

Подняться на ступень безбрачия, целомудрия (притом – действительно подняться, без опасности извращения полового чувства) могут лишь самою природою к тому предназначенные люди. Самое физическое их устройство, характер помогают духу в осуществлении этой задачи.

Вот таким именно описывает Борис Зайцев Сергия Радонежского:

«…Жизнь Сергия дает образ постепенного, ясного, внутренно-здорового движения. Это непрерывное, недраматическое восхождение. Святость растет в нем органично.

…Насколько можно чувствовать Сергия, чрез тьму годов и краткие сообщения, в нем вообще не было улыбки. Св. Франциск душевно улыбается – и солнцу, и цветам, и птицам, волку из Губбио… Св. Сергий ясен, милостив, “страннолюбив”, тоже благословил природу, в образе медведя близко подошедшую к нему… В нем нету грусти. Он как будто бы всегда в сдержанной, кристально-разреженной и прохладной атмосфере. В нем есть некоторый север духа.

…За всю, почти 80-летнюю, жизнь его нигде, ни на одном горизонте не видна женщина. Юношей отошел он от главнейшей “прелести” мира… Все “житие” нигде женщиной не пересечено – даже настоятельницей монастыря соседнего, поклонницею и “женою-мироносицей”, как св. Клара в жизненном пути Франциска. В прохладных и суровых лесах Радонежа позабыто само имя женщины… Как будто Сергий-плотник лишь мужской святой, прохладный для экстаза женщины и женщин будто вовсе не видавший.

…Прохлада, выдержка (так и хочется сказать: суховатость. – В. Б.) и кроткое спокойствие, гармония негромких слов и святых дел создали единственный образ русского святителя.

…Сергий – пример ясности, света прозрачного и ровного»⁷⁴.

Вот – облик «святого» от рождения, – очевидно, и своеобразным духовным складом, и самым организмом своим предуготованного к этой роли. И много ли таких людей?!

И как же – те, высоко одаренные, чистые и святые люди, кому не так легко далась эта святость, кто не имел «прохладности» и, скажем, суховатости Радонежского святого? Возьмите Франциска Ассизского. Недаром биограф русского святого неоднократно обращается к сравнению Сергия с Франциском. Франциск – христианин второй после самого Христа, быть может, по степени приближения к идеалу, провозглашенному Евангелием, – и, однако, даже на высотах святости он не освободился окончательно от соблазна брака и любви к женщине. (Молодость Франциска, как известно, была очень бурная.) Б. Зайцев упоминает о св. Кларе. А известная легенда о том, как Франциск, томясь физически и душевно одиночеством и тоскуя по семейной жизни, выбегал зимою на двор, лепил фигуры (итальянских «баб»!) из снега и обнимал их, как жену и детей, чтобы успокоиться?!

Да что Франциск! И у самого чистейшего и «прохладнейшего», суховатого Сергия Радонежского, не знавшего женщин, естественное стремление к соединению с женским началом, по словам его благоговейного биографа, все же, по-видимому, нашло какое-то отдаленное выражение – в культе Богородицы, Пречистой Девы: «глубокой ночью ежедневно, в келии, он пел акафисты и молился Богородице». В смысле верности этому культу Богородицы-Мадонны, «Сергий был типичным средневековым человеком в русском облике», – говорит тот же Б. Зайцев. Совершенно верно! Вот еще лишнее подтверждение почти полной невозможности даже для самой высокой человеческой святости отречься совершенно от культа женщины хотя бы в самой неожиданной форме. Действительно, мы знаем, какое огромное значение имел и имеет в католичестве и в католическом монашестве культ Мадонны.

Для людей «лунного света» (выражение Розанова), какими и были у нас, по-видимому, Сергий Радонежский и, между прочим, Серафим Саровский, даже в невиннейшем и святейшем культе Богоматери, Пречистой Девы открывается все же выход для незыблемо и непостижимо закрепленного в нас, в нашей духовной и плотской природе, влечения к соединению с Женским Началом, хотя бы в мистическом и сверхплотском его значении.

Таков закон Жизни, закон Природы. Таков, несомненно, закон самого Господа Бога, руководящего, по представлению «святых», как жизнью вселенной, так и жизнью человека и каждой букашки во вселенной.

* * *

Есть очень поэтические объяснения и оправдания того безбожного, противуестественного состояния, в которое ставят себя аскеты и монахи, отказывающиеся от нормальной, полноценной человеческой жизни. Тонкий и нежный Гюисманс, в душевной растерянности и одиночестве своем нашедший приют у католиков и религию с ее требованиями воспринимавший больше как художник, так говорит о монастырях и о монастырской доле:

«…Именно монастыри обуреваемы темными силами; там ускользают от них души, и они во что бы то ни стало хотят их покорить себе. Нет на земле места, которое так охотно посещалось бы темными силами, как келия; никто не мучится так, как монах» («В пути»).

Мотив этот повторяется и у других писателей. То же самое отмечает Б. Зайцев в своей книге о православном Афоне⁷⁵.

«Темные силы», дьявол – вот кто виновник! Как это странно – эта ветошь понятий – в устах просвещенных людей! Почему же эта просвещенность не подскажет им, что там, где на пути бурного потока воздвигается искусственная преграда, он выходит из берегов? что там-то именно, где нормальные проявления жизни пресекаются, и создается питательная среда для возникновения всякого рода эксцессов и извращений? что, в этом смысле, сопротивление тому, что монахи называют «темными силами» и что, в действительности, является благодетельной, живой силой жизни, бесплодно? и что слепой аскетизм, по существу, есть не что иное, как только душевная болезнь и дурной вид богоборчества?

Но, рано или поздно, должны это понять и Гюисмансы. И чем раньше это будет, тем лучше для них и для общечеловеческого духовного и физического здоровья.

* * *

Что проделывают «темные силы» с аскетами, хорошо показывают философские и поэтические произведения средневекового мистика Рейсбрука Удивительного (1273–1381), одно время увлекавшего наших декадентов.

Общая установка Рейсбрука, которую он дает в своем сочинении, носящем выразительное название «Одеяние духовного брака», такая. Есть три главных, могущественных врага, которые нас искушают и борются с нами «во всякое время, во всяком состоянии и многими способами»: это – дьявол, мир и наша плоть. Если мы заключаем мир с одним из них и если мы следуем ему, то мы побеждены, ибо враги эти «сходятся во всех распутствах».

Значит, для того, чтобы стать христианином, надо отказаться: 1) от собственной плоти и 2) от мира. А это уже будет обозначать и отказ от дьявола. Иначе говоря, мир и наша плоть – это и есть дьявол. Веселенькая теория, нечего сказать!

И, однако, если мы откажемся от нее, то мы – в «духовной» области – ни за что не переживем того, что переживает Рейсбрук.

Что же он переживает? Все время рассуждая о Христе, как о женихе, он повествует нам о духовном сладострастии сердца и всех телесных сил, ощущения которого, «в божественных перегибах любви», «более велики и сладострастны для тела (?!) и души, чем все сладострастия земли». Он повествует также о «духовном опьянении», рождающемся от «этих сладо-страстий». Это «опьянение», в свою очередь, является причиной странных привычек и проявлений у тех, кто ему поддается, а именно: кто поет хвалы Богу, кто плачет, кто заражается нетерпением во всех своих членах, так что начинает бегать, прыгать и топать; кто «начинает производить телодвижения и рукоплескать»; кто «кричит громким голосом»; кто «принужден молчать и таять от наслаждения во всех своих чувствах»… И Рейсбрук Удивительный добавляет: «Это – жизнь наиболее сладострастная, с точки зрения телесных чувств, какой человек может достичь на земле; в известные мгновения это сладострастие становится таким огромным, что человек воображает, что сердце его сейчас разорвется».