Текст книги "В споре с Толстым. На весах жизни"

Иначе говоря: гони природу в дверь, она войдет в окно!

Отношения между Богом и человеком Рейсбрук трактует как отношения между двумя «влюбленными». К чему это все? Если он религиозно добросовестен, то, очевидно, к тому, чтобы научить аскетов не жалеть об отказе от любви и влюбленности обыкновенной, которая может быть заменена любовью-«влюбленностью» серафической, экстатической, бесплотной, духовной… Странный выход для существа, принадлежащего к миру, который природою или самим господом Богом, по церковной терминологии, целиком создан во плоти!

В другом своем произведении – «Книге двенадцати бегинок» – Рейсбрук Удивительный вкладывает в уста одной фламандской монахини-бегинки такие слова об Иисусе:

«Он ускользает от меня, как бродяга!» – в ответ на что другие бегинки разражаются следующими признаниями:

 
Я пирую вместе с Иисусом.
Он мой и я – Его.
Он меня расходует ночью и днем,
Он украл мое сердце;
Я поглощена Его ртом.
Мне нечего делать вовне!⁷⁶
 

Вот вам и аскетизм!

* * *

Читаю Пржевальского «Из Зайсана через Хами в Тибет». Описание Лхасы. Стр. 221: «…Народ весьма испорчен нравственно… Между (монашествующими) ламами сильно распространен грех содомский». Но ламы верят, что все грехи их им простятся, потому что они совершены в священном городе.

Вот и еще образец неудачной борьбы с природой. Целибат ламаистский, оказывается, «не хуже» католического. Струна слишком, неразумно натянута – она лопается…

* * *

«Что такое блуд? – спрашивает Мережковский. – Это – запуганный, загнанный в самый угол души и тела, и здесь разлагающийся пол. Это – пламя, которое гасят, но не могут погасить, и которое, тлея, превращается в чад»⁷⁷.

Глубокая правда скрыта в этих словах, и девять из десяти монашествующих и «толстовствующих», наверное, подтвердят в душе справедливость этого патолого-психологического наблюдения оригинального мыслителя и младшего современника, но не единомышленника Толстого. Конечно, иной монах или монашествующий, боясь пошевелиться в рамках доктрины, чтобы нечаянно их не сломать, и чад предпочтет огню, предпочтет тлеть, только бы не гореть, только бы не подчиняться голосу Природы, по роковому заблуждению отождествляемому чуть ли не с дьявольским, и даже именно с дьявольским искушением, но только – ох! и жестоко же мстит таким отщепенцам жизни, выпадающим из ее ритма, эта стихийная, в себе несущая законы для всего живого, неудержимо стремящаяся к своим целям могучая сила природы!

Есть прекрасный, особенно близкий моей душе, роман испанского писателя Пио Барохи «Путь совершенства», о значении чистой любви в браке. Пио Бароха сам себя называет почти дилетантом в литературе, и дилетантство его тут как раз очень дорого: оно – залог искренности.

Вот – содержание «Пути совершенства».

«Испорченный мадридский юноша, аристократ по происхождению, утомленный никчемной столичной жизнью, отправляется, сначала пешком, потом то пешком, то верхом, то в экипаже, бродить по своей родной стране – по Испании… Терпит голод, холод, приключения… Наблюдает деревню, интересуется архитектурой старинных городов… Заходит в церкви и часовни. Одно время его манит к себе идея церкви, аскетизма. Душа у него тонкая, художественная. Он мил, наблюдателен, умен…

Но потом он постепенно убеждается, – ясней, чем день, – что церковь выветрилась, выдохлась, просто-напросто обмирщилась, обмещанилась и излицемерилась до последней степени. Вернее – умерла. И держит власть над такими же мертвыми людьми…

А тут – встреча, почти нечаянная. Дальняя родственница, красавица-девушка, молоденькая, чистая. Бойкая, развитая и не неглубокая…

Полюбил. Встретил взаимность. Женился. Женился – и счастлив, самым хорошим, страстным чистой страстью, глубоким глубиною взаимной привязанности, естественным, необходимым и прекрасным – как утро, как вечер, ночь, солнце, луна и звезды, воздух, лес, деревья, – вот таким счастьем счастлив.

И все – мучившее – прошло. Прошла хандра. Прошло недовольство жизнью. Брюзжанье. Беспорядочного разврата уже нет, не может быть и никогда не будет. Человек спасен. Человек вочеловечился.

Фернандо чувствовал, как в его душе и теле, словно поток глубокой, чистой реки, растет мощное, сильное желание любви. Иногда… он принимался анализировать себя. И, замечая, что начало этого потока жизни и любви теряется где-то в бессознательном, он думал, что он – это как бы ключ, бьющий из недр природы и отражающийся в себе самом, а Долорес – большая река, в которую он впадает. Да, она – великая, мощная река природы. Теперь, яснее, чем когда-либо, Фердинанд понимал все огромное величие женщины и, целуя Долорес, верил, что она послана ему самим Богом, – этим неизвестным, но живым Богом, который творит семена и вечно колеблет мертвую материю содроганиями жизни.

Перед Долорес он чувствовал уважение, как перед некоей священной тайной. В ее душе и в ее теле, верил Фернандо, в ее груди и в округленных руках заключено больше науки жизни, чем во всех книгах мира. И видел он, как в искреннем, здоровом сердце его жены бьются великие, неясные чувства: Бог, вера, жертва, – все.

…Счастье его не было захватывающим, подавляющим: оно не было страстью, мучимой беспокойствами и опасениями. Они вполне понимали один другого, – может быть, именно потому, что никогда не старались понять.

Ко всему Фернандо ощущал какой-то особый прилив нежности: к доброму солнцу, которое своим нежным теплом ласкало поля, к земле, вечно щедрой и вечно плодотворной…»

А потом родился ребенок, и отец, сидя у его колыбели, давал себе слово «беречь мальчика и удалять от него смущающие, мрачные идеи искусства и религии…» Пускай сын его «в жизни этой увидит не скорбные тайны, а несказанные, светлые прелести».

Когда знаешь, скольких людей и как ломали, в молодости их или даже в зрелом возрасте, ложно понятые принципы религии и морали, все эти прещения и запрещения естественной человеческой жизни ради созданного необузданным, фанатическим воображением идеала мнимо-чистой и мнимобесплотной жизни, то радуешься душевно за судьбу опоминающихся вовремя Фернандо, радуешься смелости и глубине ума писателя, поставившего и правильно разрешившего старую, наболевшую проблему, к которой, по большей части, подходили односторонне.

* * *

А жизнь сторонников идеи целомудрия? Да вот она! В том же романе живописует Пио Бароха быт маленького испанского городишки Йекоры, всецело находящегося под влиянием и в руках многочисленного местного католического духовенства.

«…Йекора осталась в тисках суровой, формалистической, бездушной религии, в лапах у маленьких кациков, крючкотворов, ростовщиков, попов, людей с грязными пороками и с жалкими, лицемерными фразами на устах.

…Жизнь в Йекоре – мрачная, унылая, отталкивающая… Нигде не заметно, чтобы кто-либо заботился об удобстве или красоте. На лицах не видно улыбок. На улицах не встретишь девушек с цветами на волосах, и не увидишь по вечерам молодых людей под балконами возлюбленных. Мужчина, соединяясь с женщиной, чувствует какую-то боязнь и мрак на душе, как будто пол есть нечто постыдное и преступное…» (Это – совсем как у «толстовцев»!). «…Женщина уступает мужчине без страсти, без желания нравиться, рождает детей без любви, без наслаждения, думая, вероятно, об адских муках, которыми угрожал ей священник, и эту свою варварскую боязнь греха передавая только что родившемуся существу».

«Варварская боязнь греха…» Конечно, бывает и такая! У примитивных людей прежде всего: у крестьян, не вышедших из круга интересов одной деревни и еще не порвавших с церковью, у наших бывших купцов замоскворецких и приволжских. Тут образ Кабанихи из «Грозы» Островского выплывает в памяти, фигура Манефы из его же комедии «На всякого мудреца довольно простоты». Но поддаются «варварской боязни греха» и многие сектанты, из тех, что «не приемлют мира» и придерживаются утверждения о греховности плоти. «Толстовцы» – в том числе.

«Варварская боязнь греха» – заразительна. Архимандрит Фотий заразил ею стареющего Александра I, быть может, действительно превратившегося в старца Федора Кузьмича. Отец Матвей Константиновский – Гоголя. Неведомые силы (юродивый Гриша? оптинские старцы? русская, византийско-православная, религиозная традиция вообще?) – Л. Толстого.

Нужно новое Возрождение, как в 15 и 16 веках, новый кризис веры, чтобы «варварская боязнь греха» исчезла. В этом отношении все, что привнесли в русскую жизнь глашатаи идеи коммунизма, сыграет, и во многом сыграло уже, положительную роль. Люди пробудились к вере в себя, к вере в жизнь, к инициативе, к творчеству, к счастью. Попы из Йекоры их уже не запугали бы.

* * *

В августе 1910 года Л. Н. Толстой получил от сибирского крестьянина Василия Ермохина, когда-то посетившего его в Ясной Поляне, статью о безбрачии. В статье высказывалась и доказывалась мысль о том, что формула «плодитесь, множьтесь и наполняйте землю» устарела и что ее надо заменить формулой: «совершенствуйтесь». Хотя формула «устаревала», от сотворения мира, когда она впервые, по Библии, была провозглашена, в продолжении не менее (по церковному счету) 7000 с лишним лет и «устарела» окончательно только при Ермохине, Лев Николаевич «с большим интересом» прочел статью о безбрачии, приветствовал ее «цельность», констатировал в письме к В. И. Ермохину от 12 августа 1910 г., что «он с ним одних и тех же взглядов», и выразил удовольствие «быть в общении с такими людьми»⁷⁸.

Может быть, общение с своеобразным мыслителем из народа, а вероятнее всего – своим последователем, и было, действительно, приятно для Льва Николаевича, но неужели сибирский крестьянин и на самом деле прибавил что-то, своими рассуждениями об «устарении» библейского закона о бытии и продолжении рода человеческого, к мировоззрению великого Толстого?

* * *

Иудаизм, как я уже говорил, не является столь абстрактным, столь оторванным от земли учением, как христианство. В нем меньше идеализма, романтизма, эстетизма, меньше порыва и полета, чем в христианстве, но, кажется, больше истинной мудрости и понимания человека и жизни.

– Старый-то Бог умнее нового Бога – говорила, сравнивая отношения иудаизма и христианства к половому вопросу, одна очень оригинальная старуха в Москве. Она интересовалась Толстым и «принимала все» у него, кроме его отношения к половому вопросу, и слово Библии «плодитесь и размножайтесь…» казалось ей в данном случае более веским, чем слово Евангелия.

Учение иудаизма отдает себе отчет в том, что у жизни есть свои законы и что нельзя не считаться с ним. Требования природы извечны. Просто «отменить» их не дано даже и Христу. Учение о самоотречении, о любви к другому больше, чем к самому себе, ведет к походу против собственной жизни, а, следовательно, и к походу против жизни вообще, между тем как природа предписывает нам не самоуничтожение, а самоутверждение. Тайное еврейское учение Кабала, глубокая философия, выраженная в форме мифологической и символической, касается вопроса о половой жизни и рассматривает половой акт как выражение воли к жизни, как акт творческий, и, следовательно, божественный. Важна и функция питания, но эта функция служит лишь продолжению жизни, тогда как в половом акте и посредством полового акта творится, создается новая жизнь. Отсюда – и экстаз полового акта. Согласно еврейскому законодательству, даже верховный первосвященник, коэн-гадоль, должен быть женат. Если у него умирает жена, то он на время, до новой женитьбы, отстраняется от исполнения своих обязанностей. Предполагается, что состояние безбрачия может содействовать зарождению и развитию в душе человека, – в данном случае первосвященника, – таких чувств, которые могут помешать гармоническому, нормальному ходу его духовной жизни. Точно так же и обыкновенный раввин должен быть женат. (И тут – никаких целибатов!) Бессемейный раввин не получает должности.

* * *

Читал «Историю еврейского народа», т. 1, древнейшую эпоху еврейской истории, под редакцией Н. Никольского (1917), и там наткнулся на текст декалога Моисея в его первоначальном виде, еще до записи в Библии. Все – проще и ближе к сути дела, чем в библейской редакции. А, в частности, заповедь седьмая читается не «Не прелюбодействуй», а «Не нарушай брака». И это понятно и вполне отвечает трезвому еврейскому духу, тогда как позднейший вариант «Не прелюбодействуй» недостаточно ясен и допускает перетолкования, вроде… толстовского: не нарушай целомудрия, не прикасайся к женщине. Но старое, оно же и классическое, религиозное и нравственное законодательство вовсе не имело в виду толстовско-христианско-сектантского монашества. Люди еще не знали в ту пору декаданса человека.

* * *

Можно ли разводиться? Думаю, что в каждом отдельном случае этот вопрос решается особо, индивидуально. Огромное значение имеют дети. Для родителей бездетных и для имеющих детей совершенно иначе стоит вопрос о разводе. Количество, возраст, свойства детей, степень привязанности тех или иных из них к отцу или к матери тоже играют роль. Могут играть роль, и даже решающую, и многие другие частности… Ну, а вообще, принципиально я, конечно, не стою на точке зрения католической церкви о полной недопустимости разводов. А евангельский завет: «что Бог сочетал, того человек да не разлучает»⁷⁹ – вызывает во мне некоторое недоумение. Что разумеется здесь под «человеком»: муж? жена? или… чиновник, священник, производящий развод? Неясно… И по духу Евангелия, мне тоже неясно, что сказал бы Иисус запутавшимся в противоречиях и окончательно охладевшим друг к другу мужу и жене? Он, кто с таким предельным пониманием, с такой предельной гуманностью и любовностью отнесся к женщине, омывшей его ноги благовониями и осушившей их своими волосами, к «грешнице», которой угрожало побиение камнями? Не может быть, чтобы, как какой-нибудь тупой католический лоб, благой Иисус, лишь во имя соблюдения требований формального «закона», вязал бы железной цепью то, где ни единой «плоти», ни «духа» единого уже не было! Иначе не он, а кто-то другой должен был провозгласить это великое: не человек для «субботы», а «суббота» для человека…⁸⁰ Под поезд Анну Каренину он бы не послал…

Мне, конечно, сейчас же напомнят о другом высказывании Иисуса: о том, что кто разводится, прелюбодействует, и кто женится на разведенной, прелюбодействует тоже⁸¹. Но эти мужественные и строгие слова я лично (может быть, ошибаясь), воспринимаю, действительно, как протест против разводов, но только – разводов у легкомысленной, развращенной, избалованной, безумной толпы, – не столько «плебса», сколько «сметанки» общественной, – той толпы, того «большинства», для представителей которых перемена жены, мужа кажется слишком легким и безответственным делом. Не вижу я, что ли, что было бы безумием одобрять и поощрять такого рода разводы?! Вот, советская власть запретила легкие, безответственные разводы в Советском Союзе, потому что они уже стали прямым социальным злом, не переставая, конечно, быть в то же время и злом нравственным. Но разве речь идет об этих разводах людей, которые за свою совместную жизнь, вероятно, даже не успели и не удосужились понять, что такое «брак». Нет, нет, не в этом дело! Тут все ясно. Брак есть брак – и крышка. А мы говорим о случаях исключительных, где и брак был добросовестен, и развод тоже совершается на основаниях добросовестности. И вот о таких случаях мое мнение такое: держать ставших чужими друг другу людей в браке насильно – нельзя. Не только нельзя, но даже безнравственно и преступно.

Это безусловно относится к тем случаям, когда разойтись желают и готовы и муж, и жена. Ну, а как же там, где только один из супругов готов к разводу? Там – отдельное решение для каждого отдельного случая, по совокупности всякого рода частностей, как я уже и говорил выше. И все же среди этих отдельных решений я допускаю и разводы. Покидать супруга или супругу, когда они еще любят и преданны, конечно – дело жестокое. Но, по-видимому, и оно становится подчас неминуемым. Да и как может быть иначе? Ведь и принуждать не любящего или не любящую к сожитию тоже жестоко, более, чем жестоко. Любовь, истинная любовь в таком положении должна подсказать любящему или любящей другое: не нудить к сожительству отошедшего от тебя человека, а пойти на жертву и добровольно освободить его от данного слова. Если, без любви, для человека брачное сожительство является тюрьмой, то зачем же задерживать его в тюрьме? А если еще и любишь его, то тем более.

Впрочем, вопрос это настолько острый и болезненный, что и тут мне чье-нибудь раненое сердце может возразить: «Хорошо вам рассуждать! вас, видно, не коснулось горе! чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу!..»

Нет. Пишу на основании и продуманного, и пережитого.

* * *

Почему Л. Н. Толстой в своих статьях и рассуждениях был более ригористичен, чем в своих художественных произведениях (если не говорить о дидактической «Крейцеровой сонате»)? Не потому ли, что в первых он слушал себя, своей воли, своих желаний, а в последних шел послушно за голосом истины, поскольку голос этот для художника отождествлялся с голосом жизни, с голосом природы?

Взять хотя бы «Анну Каренину». Мне понятно, что запутавшаяся в противоречиях своего положения Анна должна была или могла покончить с собой, но мне не кажется все-таки, чтобы своим знаменитым романом Толстой доказал ненужность и преступность всех разводов. И если даже Лев Николаевич клонит постепенно мораль романа в эту сторону, то все же, желая оставаться художником, т. е. оставаться правдивым, он вынужден пользоваться совершенно другими тонами и красками для изображения духовного состояния идущей к разводу, как к необходимости, женщины, чем те тона и краски, с какими мы встречаемся в его философских статьях и изречениях.

«…Я ли не пыталась любить его (Каренина), любить сына, когда уже нельзя было любить мужа? – рассуждает, беседуя без слов сама с собой, Анна. – Но пришло время, я поняла, что я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что Бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить… И Он знает все это, знает, что я не могу раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю, знает, что, кроме лжи и обмана, из этого ничего не будет» (ч. 3, гл. XVI).

Анна «никогда не сомневалась в религии, в которой был воспитана», но «мысль искать своему положению помощи в религии была ей чужда», потому что «она знала наперед, что помощь религии возможна только под условием отречения от того, что составляло для нее весь смысл жизни» (ч. 3, гл. XV).

Опять – жизнь и жизнь! Непреодолимое требование жизни! Что, в самом деле, подумаешь, за «преступление» со стороны бедной женщины, вышедшей замуж не любя и никогда перед тем не любившей: полюбила!..

Впрочем, если сама «преступница», полюбившая женщина, может считать, что любовь и жизнь – одно, то моралист может объяснить и, конечно, объясняет это увлечением, страстью, ослеплением и т. д. Однако и сам муж, т. е. существо «пострадавшее», оценивает положение, в сущности, точно так же. Вот что, за Каренина, говорит автор романа: «Алексей Александрович стоял лицом к лицу перед жизнью, перед возможностью любви в его жене к кому-нибудь кроме его, и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что это была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и там пучина. Пучина эта была – сама жизнь, а мост – та искусственная жизнь, которую прожил Алексей Александрович» (ч. 2, гл. XVIII).

Мы понимаем, что и автор романа, Толстой, не мог говорить иначе, если он хотел, чтобы мы поверили правдивости его описания.

В том же романе Толстой спокойно констатировал, что Левин не мог успокоиться, «потому что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так чувствовавший себя созревшим для нее, все-таки не был женат и был дальше, чем когда-нибудь, от женитьбы. Он болезненно чувствовал сам, как чувствовали все его окружающие, что нехорошо в его года человеку единому быти» (ч. 2, гл. XVII).

Главы же о влюбленном состоянии Левина, о возвышенности и чистоте этого состояния (ч. 4, гл. IX, XI, XII–XVI) являются настоящим гимном любви мужчины к женщине – гимном, созданным именно художником, а не моралистом Толстым.

«…Левин чувствовал, что у него выросли крылья… Он чувствовал себя на высоте, от которой кружилась голова, и где-то там внизу, далеко, были все эти добрые, славные Каренины, Облонские и весь мир» (гл. IX).

«Выросли крылья»… Лев Николаевич едва ли знал (а может быть, и знал) об изречении Бетховена: «Музыка и любовь – крылья души» («Musik und Liebe – Flugel der Seele»), но, во всяком случае, он, в подлинном величии своем, умел воспринимать любовь по-бетховенски, что и доказывают названные главы «Анны Карениной». Или главы эти – лишь плод «настроения», «самообмана»?

Однако другое место в них кажется мне еще более существенным и важным, это – описание встречи Левина и Кити в момент приезда его к родителям девушки с целью сделать предложение:

«…Только что она вышла, быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали по паркету, и его счастье, его жизнь, он сам – лучшее его самого, то, чего он искал и желал так долго, быстро-быстро приблизилось к нему. Она не шла, но какою-то невидимою силой неслась к нему.

Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла и его сердце. Глаза эти светились ближе и ближе, ослепляя его своим светом любви. Она остановилась подле его самого, касаясь его. Руки ее поднялись и опустились ему на плечи.

Она сделала все, что могла, – она подбежала к нему и отдалась вся, робея и радуясь. Он обнял ее и прижал губы к ее рту, искавшему его поцелуя» (гл. XV).

Ну, что ж? Надуманно ли это, неестественно ли, «нехорошо», «безнравственно»? Нет, мы не чувствуем ничего подобного! Тут совершилось величайшее и святое таинство встречи и единения мужского и женского начал – встречи и единения как залога не умирающей и творящей жизни, – и мы, хотим ли мы этого или не хотим, в душе благословляем союз Левина и Кити, как благословляет его автор – художник-правдолюбец.

Тот же смысл имеет поэтическое описание венчания Левина и Кити. Тем же смыслом проникнуто описание первых родов Кити и появления на свет «человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с той же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных» (ч. 7, гл. XV). Все – радость, веселье, счастье, хотя и связанные подчас с физическими и нравственными страданиями, страданиями движения, роста, но все же радость, веселье и счастье, и в глазах религиозных людей – благословение Божие, осуществление им установленного закона.

Левин находит мудрыми, глубокими и подходящими к торжеству слова церковных молитв и утверждений, связанных с обрядом венчания, – и мы их находим такими же:

«…Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивший им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я Твоего обетования показавый: сам благослови и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое дело благое… Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, и от Тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твое и обетование Твое, на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранные Твоя: призри на раба Твоего Константина и на рабу Твою Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви… О еже ниспослатися им любве совершенней, мирней и помощи, Господу помолимся» (ч. 5, гл. IV).

И где же, в самом деле, больше вековой мудрости – здесь ли или же в позднейших попытках Л. Толстого подорвать нравственную основу брака, охаять, очернить, принизить и, главное, внутренне выхолостить, освободив от всего высокого и духовного, чувство подлинной, истинной любви между мужчиной и женщиной?

Потуги и попытки эти поистине оставляют нас равнодушными и в жизни мира ничего не меняют.

* * *

Вопрос о семье всегда связывался буржуазными философами и публицистами, а пуще – теми, кому они служили, т. е. представителями капитала, с вопросом о собственности. Доказывалось и казалось, что как скоро человек женился и завел семью, то он обязательно должен был в доступной ему, максимальной степени обзавестись и собственностью. И вот производилось жадное, безудержное, часто бессмысленное и поглощавшее все силы главы семьи накопление, – и все якобы во имя семьи. Попечением о семье оправдывалась, между прочим, и крупная собственность на землю. Советская действительность выявила необоснованность такого взгляда. Семья в СССР существует, а собственности на средства производства (имения, фабрики, крупные торговые предприятия) нет. Семья в СССР – трудовая. Здесь часто работают и жена, и муж, причем накоплению трудовой собственности, до собственных домов включительно, препятствий не ставится. Однако помещиков, купцов и фабрикантов нет, как нет, в какой бы то ни было степени, и капитализма вообще.

Семья, как оказалось, может прожить и с этой ограниченной собственностью. Дети в СССР растут счастливые и здоровые, но не перекормленные до степени молодых, породистых поросят и не избалованные вконец ничегонеделанием. Государство во многом (бесплатное образование, лечение и т. д.) приходит на помощь семье. Счастливы же советские семьи не меньше, чем в старом, отошедшем в прошлое обществе.

Все это – лишний довод в пользу семейной жизни. «Целомудренникам» (исключая людей особого призвания, воздерживающихся от вступления в брак) делать на земле нечего. Ни Толстой с его идеалистическим спиритуализмом, ни Мальтус с его буржуазно-материалистической статистикой поколебать семью не могли.

* * *

В старые времена было много (теперь меньше) «женоненавистников» или, по крайней мере, людей, скептически оценивавших способность женщины к культурной и общественной работе. Может быть, кое в чем «женоненавистники» были и правы. При капиталистическом режиме женщины буржуазного класса, действительно, едва ли только не своей наружностью да нарядами и занимались. И производили впечатление пустых и никчемных. И так тянулось, уже сыздавна, из рода в род… Поневоле женщина сохранялась только как самка и умирала, обесценивалась как культурная и общественная работница.

К женщинам не было доверия. У них не было прав. И, помню, разделяя сам некоторые из делавшихся женщинам упреков, я еще тогда, в молодые годы, пришел к тому выводу, что единственное средство дать женщинам подняться состоит в том, чтобы, во-первых, оказать им доверие и, во-вторых, предоставить им, на равных основаниях с мужчинами, всякую работу, какую только они захотят. На этом доверии, на этой работе, на равноправии женщина только и выправится!..

Ныне я должен констатировать, что мечта моя выполнена Советским Союзом. Именно тут (но никак не в буржуазных странах) женщине оказано правительством и законом полное доверие и предоставлено полное равноправие с мужчинами в выборе профессии и работы. Ей обеспечены также все возможности для того, чтобы подготовиться к тому или иному роду труда и профессии. Результат? Женская доля труда и влияния в Советском Союзе огромна. Эта доля велика и в управлении государством, и в культурном строительстве, и в промышленности, и в коллективном сельском хозяйстве. В лихие 1941–1945 годы женщина с винтовкой в руках защищала Родину – партизанкой или бойцом в регулярных войсках. Женщина везде избирает и избирается, на равных правах с мужчиной. Все это создало новый тип советской женщины, высокий, деятельный и гордый тип любимых дочерей страны. От буржуазных «дам» в советской женщине, в массе, уже ничего, ничего не осталось – ни в наружности, ни в привычках, ни в общественном положении: женщина всюду смело выступает вперед как равноправный участник в строительстве социалистической культуры. Она – на высоте и как жена и мать, и тут государство, где нужно, тоже идет во всем ей навстречу. Исчезает кокетство, исчезли манерность и лживость несчастных рабынь буржуазного режима. Женщина не связана «навеки» и цепями брака и не должна годами лить напрасно тихие слезы, сожительствуя с чужим человеком, как это слишком часто бывало раньше.

Да, положение женщины несравненно достойнее и счастливее, чем было в прошлые времена. Но Советскому правительству и этого кажется мало. Оно идет последовательно все вперед в своем стремлении поднять женщину, защитить ее права, оказать ей полное доверие и дать полную возможность проявить себя. Таким именно духом наполнено остающееся в постоянной памяти у меня постановление ЦК ВКП(б) от 8 марта 1949 г. по поводу празднования «Женского дня». В нем, наряду с констатированием того, что уже сделано государством и партией для женщин, намечаются новые пути к поднятию женского благосостояния. «Жизненно важная государственная задача, – пишет по поводу упомянутого постановления газета «Правда» в передовой статье, – выдвижение женщин на руководящую работу. Партийные, советские, профсоюзные и комсомольские организации обязаны1 решительнее и смелее выдвигать женщин на руководящую государственную, партийную, хозяйственную, профсоюзную и комсомольскую работу». Значит, никаких сомнений в пригодности женщин для всех родов труда! Приказ – довести до 100 процентов доверие к новой женщине!

Поистине – замечательный приказ. Смелость гения-реформатора, ясно видящего перед собою сознательно намеченную великую цель. Полнейший разрыв с прошлым и с его предрассудками. Передовое общественное и социальное творчество в самом глубоком и лучшем значении этих слов. Новая веха на пути к подлинному коммунизму.

Для немецких песенок в веселом венском роде: «Wein, Weib und Gesang!»⁸² и т. д. – уже не осталось места. Советская женщина занимает такое же положение в обществе, как и ты, мужчина. Радуйся! Ведь только теперь и дружба, и любовь ваша может быть двухсторонней и полной, без «снисхождения» и «покровительства» с одной стороны. Только теперь может получить настоящее осуществление и завет Шейха Сиры Сактинского о том, что «любовь совершается между двумя личностями только тогда, когда один скажет другому: я – это ты».