Текст книги "Время, вперед!"

XI

Сметана осторожно заглянул за перегородку. Ищенко спал. Сметане было жалко будить бригадира.

Сметана вошел и присел на табуретку рядом с койкой. Бригадир спал. Сметана поставил локти на колени и обхватил свою белую, совершенно круглую плюшевую голову руками.

В окно било жгучее солнце.

Мухи, вылетая из темноты, чиркали по ослепительной полосе, вспыхивали в ней, как спички, и тотчас гасли, снова влетая в сумрак.

Сметана подождал минуту, другую.

"Надо будить. Ничего не поделаешь". Он потряс Ищенко за крепкое, потное со сна плечо:

– Хозяин! Эй!

Ищенко замычал.

– Подымайся!..

Бригадир лежал как дуб. Сметана развел рот до ушей и пощекотал ему пятку. Ищенко быстро вскочил и сел на койке, поджав под себя ноги.

Он смотрел на Сметану ничего не соображающим, опухшим, розовым, детским, капризным лицом с кислыми глазами.

– Брось, Васильев, дурака валять! – хрипло сказал он и утер рукавом рот и подбородок, мокрые от набежавшей во сне слюны.

Васильев подал ему кружку воды:

– На, проснись.

Ищенко выпил всю воду залпом и мигом опомнился.

– Здорово, Сметана!

Он деловито свел брови.

– Ну, как там дело? Что слышно?

Сметана покрутил головой:

– Разговоры.

– Ага! А кто больше разговаривает?

– Все одинаково разговаривают. Плакат повесили: мы в калоше, а Харьков нас за веревку тащит.

– Это довольно глупо. Маргулиеса видел?

– Видел.

– Ну?

– Маргулиес крутит.

– А определенно ничего не говорит?

– Я ж тебе объясняю – крутит.

Ищенко недовольно посмотрел в непривычно ясное окно. Он хорошо знал все повадки Маргулиеса.

– Ермаков заступил? – спросил он, подумав.

– Заступил. С восьми начали. Заливают последний башмак.

– И быстро льют?

– Обыкновенно. Как всегда. Маргулиес не разрешил больше тридцати замесов в час.

– Ясно. Без подготовки. Сколько ж они ровным счетом должны залить кубов в этот башмак?

– Осталось кубов восемьдесят.

– А потом?

– Потом новый фронт работы. Будут ставить машину на пятую батарею. Часа три провозятся. То – се. А с шестнадцати часов мы начнем. Ну?

Бригадир задумчиво осмотрел свою загородку, чистую скатерть на столике, вымытую посуду, волнистое зеркальце на дощатой стене, шаль в дверях и, усмехаясь, мигнул Сметане:

– Как тебе нравится такое дело? Был холостой и вдруг стал женатый. Ожидаю прибавления семейства. На тебе!

Он сконфуженно накрутил чуб на коричневый указательный палец и медленно его раскрутил.

И вдруг, быстро метнув карими глазами:

– Ханумова видел?

– Видел. Как же! Через все строительство впереди бригады под переходящим знаменем, в призовых штиблетах. Прямо командарм-шесть, черт рыжий.

– А что ребята из других бригад про него говорят?

– Ничего не говорят. Думают, что он непременно Харькову воткнет.

– Непременно он?

– Непременно он.

– Так-таки прямо на него и думают?

– Так и думают.

Ищенко покраснел, отвернулся и стал бестолково шарить по подоконнику.

– А Мося?

– Землю носом роет.

Ищенко так и не нашел очков. Он выругался, швырнул коленом табурет и выскочил на улицу.

Шурины мальчики уже прибивали снаружи к бараку известный плакат с калошей.

Ищенко притворился, что не видит.

– Хозяин, гляди! – закричали мальчики. – Во! Специально для тебя рисовали. Ты не отворачивайся.

Бригадир глянул исподлобья, через плечо, на плакат.

– Можете его вашему Ханумову на спину повесить, – сказал он негромко, а нам этого не треба.

Он опустил голову, натужил шею и пошел бычком, бодая ветер и пыль, часто перебирая босыми ногами по черствой земле.

Догнал Сметана:

– Ты куда?

– На участок. Ясно.

Он остановился:

– Слухай, Сметана. Ты тут пока что бригаду нащупай. Понятно?

– Ладно.

– Нащупай и прощупай.

Сметана тотчас повернул назад.

Возле барака стоял турник.

Сметана разбежался, высоко подпрыгнул, схватился за штангу, встал на вытянутые руки, откинул голову, жмурясь на солнце, и вдруг, сломавшись пополам, быстро закрутился вокруг упругого прута, мелькая сандалиями и заголившейся сливочно-белой спиной.

Из его карманов летели во все стороны медные деньги, пуговицы, карандашики, перья, обеденные талоны.

XII

Они долго ходили по участкам, отыскивая подходящее место.

Утро разгоралось.

Загиров плелся, как собака, за Саенко.

Каждую минуту он трогал нагревшуюся пряжку стеганой саенковской безрукавки и жалобно говорил:

– Слушай, Коля. Зачем далеко ходим? Давай сядем здесь. В чем дело?

Саенко, не оборачиваясь, отвечал:

– Твое дело шестнадцатое. Ходи.

Ветер менял направление и тишал.

Громадные полотнища знойного воздуха веяли с востока степной сушью. Плотно сгруппированные облака струились голубыми волнистыми тенями с горки на горку, с барака на барак. Черные плоские толевые крыши, дрожа, испарялись на солнце, словно облитые эфиром.

За оконным парком было неудобно: много мух, слепней, все время люди.

Возле дороги – чересчур душно; бурая пыль стояла до неба знойной полупрозрачной стеной.

Под железнодорожным мостиком – частый грохот составов.

На горе рвали руду – летали пудовые осколки.

Можно было бы пойти на озеро, под сваи ЦЭСа, но далеко – пять километров.

Загиров покорно шел за Саенко.

Вчера Загиров проиграл Саенко все свои сбережения – сто пятнадцать рублей. Несколько раз ходил в сберкассу брать с книжки. Выбрал все. Остался на книжке один рубль.

Они играли весь день на горе и всю ночь под фонарем за бараком. Прогуляли смену. Больше денег у Загирова не было.

Сто пятнадцать рублей!

Загаров был оглушен несчастьем. Он даже плакал сначала. Отошел, понурившись, сел на корточки к дощатой стене и развез кулаком по скулам несколько мутных слез. Потом его вдруг охватило бестолковое волнение.

Он бегал по участку, мыкался, искал в долг десятку. Никто не дал. Тогда он кинулся в барак и вынес оттуда все, что у него было самого ценного: пару больших черных башмаков, новые калоши, две пары бязевого белья, ненадеванную кепку.

Он предложил играть на вещи.

Он умолял.

Саенко неохотно согласился.

С вещами под мышкой Загиров плелся за товарищем, дрожа от нетерпенья, ошеломленный, убитый, и крупно глотал слюну.

А Саенко, как нарочно, тянул, ломался. Здесь ему не нравится, там не нравится.

Наконец выбрал место.

Это было кладбище испорченных механизмов.

Друзья перелезли через колючую проволоку. Всюду корчились железные скелеты погибших машин.

Ржавые лестницы транспортеров вставали на дыбы, давя колченогие стерлинги. Экскаватор положил длинную обезглавленную шею на исковерканную вагонетку.

Вокруг валялись оторванные колеса, шестеренки, болты, военные шлемы прожекторов, обрубленные котельные туловища…

Они сели под вагонеткой.

– Ну давай! – сказал Загиров. – Давай, Коля, карты.

Саенко лег на спину, раскинул ноги в лаптях и заложил руки под голову.

Он лениво повел глазами.

– Ша! Твое дело шестнадцатое. Сиди, татарин, успеешь.

Он достал из-за пазухи тетрадь, завернутую в серую тряпку, размотал и положил себе на грудь. В тетради был химический карандаш. Саенко его послюнил. По его большому мокрому рту поплыл лиловый анилин.

Он лежал с крашеным ртом, как отравленный, мечтательно и неподвижно уставив фиолетовые, с металлическими зрачками, глаза в небо.

Его лицо было треугольно. Под ухом горело ярко-розовое пятно болячки. Тощий, острый нос просвечивал нездоровой подкожной голубизной хряща.

Он долго лежал, не шевелясь. Внезапно он встрепенулся, подскочил, кинулся на живот, уткнулся лохматой головой в тетрадь и расставил локти. Он старательно вписывал в серую, разноцветно графленную страницу крупные каракули.

Он пыхтел, хохотал, вскакивал на четвереньки, колотил локтями в землю.

Загиров смотрел на него в ужасе.

Он падал, подергивался, с лиловой слюной на губах, как в припадке падучей.

– Стой! Подожди! – кричал он, задыхаясь. – Я стих потеряю. Уйди! Не заслоняй мне, а то убью!

Вдруг он успокоился. Завернул тетрадь. Сунул за пазуху. Сел и мутными глазами посмотрел на товарища.

– Ну, покажь, – сонно сказал он.

Загиров разложил перед ним вещи.

Саенко взял скрипящие калоши, померил на лапти и отложил в сторону.

– Не подойдут. Маленькие! Ну, хорошо. Трояк. Валяй дальше.

Загиров обтер башмаки рукавом и подал. Саенко даже не взял их в руки. Только искоса глянул.

– Трояк.

Загиров ласково улыбнулся.

– Что ты говоришь, Коля! Очень хорошие штиблеты. Двенадцать семьдесят пять в кооперации!

Саенко равнодушно посвистал в сторону.

– Трояк.

– Совсем новые. Ни разу не носил.

– Трояк.

Мелкая роса выступила на шишковатом шафранном лбу Загирова. Карие глаза совсем сузились, стали косей. Губы задрожали.

– Ты что, Коля, смеешься? Надо быть человеком.

– А я что – собака? Ты не нахальничай. Я тебе на горло не наступаю. Забирай барахло и катись. Оно мне не нужное. Катись обратно в бригаду. Там как раз дураков на рекорд собирают. Может, заработаешь какой-нибудь приз копеек на двадцать.

Загиров стал на колени и молча собрал вещи.

– До свиданья, милое созданье.

Загиров стоял на коленях, опустив голову. Саенко повернулся к нему задом.

Загиров тронул его за пропотевшую стеганую спину.

– Сколько даешь за все вместе? – сказал он сипло.

– Сколько? – Саенко покрутил головой. – Нисколько не даю… Катись в бригаду. Ничего не даю.

– Коля, будь человеком, пожалуйста.

– За все гамузом даю вот…

Саенко задумался, расстегнул штаны и полез через ширинку во внутренний карман. Вытащил завязанную шнурком от ботинок большую пачку кредиток. Порылся в ней. Загиров узнавал среди мелькающих бумажек свои новенькие, как бы крахмальные салатные двадцатки.

Саенко положил на землю три трешки погрязнее и один совсем ветхий, до невесомости потертый бахромчатый рубль.

– Можешь получить.

Свет потемнел в глазах Загирова. Он оскалил белые крысиные зубки и, как пойманный, завертел во все стороны головой.

– Не хочешь – не надо, – лениво сказал Саенко.

Со всех сторон обступал хаос искореженного, нагроможденного железа. Солнце било в пересекающиеся рельсы и тросы. Решетчатые тени стояли вокруг косыми стенками клетки.

– Давай! – закричал Загиров. – Давай карты!

И пошла игра.

Они стояли друг против друга на коленях, ударяя по земле толстыми картами.

Они играли в двадцать одно.

Загиров плохо считал.

Каждую минуту он останавливался и, обливаясь потом, шепотом пересчитывал очки:

– Двенадцать… восемнадцать… двадцать четыре…

Ему не везло. Страшно не везло.

Он щипал себя за ресницы и гадал: если выщипнет ресницу, надо тянуть карту. Если не выщипнет – не тянуть.

Он садился на землю, крепко жмурился и обеими руками щипал ресницы и потом, долго сопя, рассматривал пальцы: выщипнул или не выщипнул.

А Саенко все удваивал банк и удваивал.

Загиров решил играть осторожно и по маленькой. Но терял самообладание. Он бил по банку, срывался, вскакивал, хватался за ресницы.

Что мог он сделать со своей десяткой против Саенко? У Саенко было не меньше, чем полтысячи наигранных денег.

Через полчаса все было кончено.

Саенко спрятал деньги, завязал в узел вещи и, не глядя на товарища, на карачках выбрался из железного лома.

Загиров бежал за ним и умолял сыграть в долг. Он плакал и не утирал слез. Он божился, что в первую получку все вернет до копейки. Он обещал отдать продуктовые и обеденные талоны. Он совал промтоварную карточку.

Саенко молчал.

Обходя стороной бараки, он плелся, шаркая по жаркой пыли лаптями, устремив ничего не видящие анилиновые глаза в небо.

Редкие, тонкие, далекие звуки стройки долетали по ветру.

То звонко тюкнет молоток; то тататахнет на домне короткая пулеметная очередь пневматического молотка, то крикнет паровичок, то пыхнет экскаватор.

Большой знойный воздух полыхал в лицо огнем, нашатырным спиртом степи и лошадей.

XIII

– Все же, Давид, я не понимаю твоей политики.

– А я не понимаю твоей…

Маргулиес дружески обнял Корнеева за талию; близоруко и нежно заглянул ему в глаза и прибавил:

– …твоей и Мосиной.

Корнеева дернуло.

Это было обидно: Мося и он!

По вискам прораба пошел розовый румянец. Капитанские бачки чернели из-под белой фуражки с ремешками, как приклеенные бархотки.

Он сердито опустил глаза и тотчас заметил на левой туфле новое пятно. Мазок дегтя. "Здравствуйте! Откуда деготь?"

Он взялся за носовой платок. Но махнул рукой: а, все равно, не важно, черт с ним!

Он нервно подергал носом.

– Ты меня, Давид, просто удивляешь. При чем Мося? Какая у меня с Мосей может быть общая политика?

– А почему нет? Ты не сердись. Давай разберемся. Что, собственно, произошло? В общих чертах. – Он сосредоточенно зажмурился. – Мы до сих пор делали приблизительно сто восемьдесят замесов в смену. Доходили до двухсот. Даже один раз Ханумов сделал двести четыре.

– Двести три.

– Хорошо, двести три. Теперь мы получаем сведения, что Харьков показал триста шесть. Таковы факты. Других фактов нет. Что же следует из этих фактов?

Корнеев сердито двинул плечом:

– Крыть Харьков.

Маргулиес покрутил мизинцем в длинной волосатой ноздре. Она внутри ало просвечивала.

Немного подумал.

– Совершенно верно: крыть Харьков.

– А я что говорю? Крыть – и никаких!

– Крыть – и никаких. Гм! То же самое заладил и твой Мося: крыть и крыть!

– При чем Мося?

– Ты ж сам видишь – при чем. Ты хочешь крыть, Мося хочет крыть. Крой и никаких! А условия у нас для этого подходящие есть?

– Есть! – оторвал Корнеев. – Не меньше условий, чем у Харькова. Будьте уверены. Машины, слава богу, работают, бригады отличные. В чем дело, я не понимаю?

– А я вот не уверен.

– В чем ты не уверен?

– Во всем не уверен. Не уверен в щебенке, не уверен в песчаном карьере, не уверен в транспорте, не уверен в организации, не уверен в воде. Да мало ли в чем!

Корнеев сощурился.

– Не веришь?

– Не уверен – не значит не верю.

Маргулиес суховато улыбнулся.

– Сначала удостоверюсь, а потом поверю. Не горячись. Не будь Мосей. Время есть.

– Где время? – почти закричал Корнеев, краснея. – Какое время? Что ты чушь порешь! Ты что, смеешься? И так запаздываем! Надо немедленно крыть. Не откладывая.

– Ну вот, я ж говорю – типичный Мося! Определенно. Как же ты хочешь немедленно крыть, когда сам не хуже меня знаешь, что ермаковская смена крыть не может? Ведь не может?

– Не может.

– Ну вот.

– Ермаков не может, так Ищенко может.

– Верно. А до Ищенко у нас семь часов. Времени достаточно. Там посмотрим.

Корнеев остановился.

Маргулиес тоже остановился.

– А тебе кто сказал, что я против?

Они посмотрели пытливо друг на друга.

– Значит, будем крыть? – поспешно сказал Корнеев. – А? Давид? Крыть будем?

Они стояли на переезде. Взад и вперед катался длинный состав, задерживая движение.

– Не знаю.

– А кто ж знает?

– Смотря по фактам. Во всяком случае вот что…

Маргулиес сосредоточенно свел длинные мохнатые глаза к переносью и опустил голову.

– Вот что во всяком случае. Во-первых…

Он положил на ладонь желтый карандаш и стал его осторожно подкидывать. Он любовался зеркальными ребрами граненого дерева.

– Во-первых, расстановка сил. Во-вторых, материал, В-третьих, транспорт. В-четвертых, летучий ремонт. Это ты, пожалуйста, возьми на себя. Нажми на комсомол. Пройдись по фронту работы. Погуляй. И потом вот еще что…

Он несколько замялся. Даже пальцами пощупал, помял воздух.

– Видишь ли… Мне бы не хотелось… – зашепелявил он. – Ты сам понимаешь… К чему этот шум раньше времени? Терпеть не могу. Совершенно ни к чему. Сейчас же все бросятся, подымется галдеж… тут – корреспонденты, писатели… Дело большое, громадное… А подорвать его раньше времени ничего не стоит. Ошибемся в чем-нибудь, не подумаем – сядем: с кем не бывает? И из этого целое событие могут сделать. Начнут сейчас же обобщать, потянут назад. Желающие найдутся, не беспокойся. Всю мысль иссобачат…

Он вдруг твердо сказал:

– Одним словом, поменьше шуму. И неожиданно для самого себя:

– Мы рекордсменством не занимаемся.

Эти слова вырвались как-то помимо его воли. Он сказал их и поморщился. Он повторил чужую мысль. Он уже слышал ее когда-то.

Но где?

Да, сегодня на лестнице.

Толстяк в украинской рубашке. Старый болтун. "У нас строительство, а не французская борьба". Толстяк сказал эту фразу слишком быстро, слишком вскользь. Ясно – он тоже повторил не свою, а чью-то чужую мысль.

Может быть, даже теми же самыми словами. Конечно, эта мысль была давно кем-то приготовлена и теперь ловко пущена по строительству.

Идея стала крылата. Она овладевала людьми, как поветрие. Ее присутствие слышалось в знойном воздухе. Она льнула и мучила неоткрытой двойственностью.

По существу она была совершенно правильна. Что можно было возразить против нее? Тем не менее она вызывала в Маргулиесе гадливость. Она требовала отпора и разоблачения. В ней была булавочная, комариная капля какой-то лжи. Она тонко заражала, проникала в мозг, расслабляла, как приступ малярии. Организм бессознательно с ней боролся, выделял противоядие.

Маргулиес ненавидел ее и боялся, как эпидемии.

И вдруг он внезапно обнаружил на себе ее признаки. Он, как в беспамятстве, неожиданно для самого себя выразил непогрешимую мысль "строительство не есть французская борьба". И тут же понял, что не верит в непогрешимость этой мысли. Не верит всей своей кровью, всей своей жизнью.

Значит – строительство есть французская борьба?

Нет! Ерунда! Надо разобраться…

Он растерянно взглянул на Корнеева.

– Какое может быть рекордсменство! – сердито бубнил Корнеев. – Какое может быть рекордсменство, если через сорок шесть дней мы должны начать монтаж печей? Кровь из носа. Кажется, довольно ясно. А шуметь раньше времени действительно не надо. Это я с тобой вполне согласен, Давид.

Корнеев, потупясь, смотрел на рессоры и бандажи мелькающих площадок. Это вызывало воспоминание о совсем недавней неприятности. Утром случилось что-то неладное. Оно, неладное, еще не прошло, и его надо уладить.

Он уже думал об этом.

Тоже катились площадки, состав загородил переезд, копились люди и транспорт. Но состав катился в другую сторону и был не этот, а другой. И размахивал руками Мося.

Было что-то постороннее и неприятное. Но что?

Да! Совершенно верно! Клава. Она уезжает. Надо смотаться домой. Может быть, еще обойдется.

И как все это некстати!

Маргулиес терпеливо пережидал состав. Он положил в рот цукат, сделал губы трубочкой и, прежде чем распробовать, пососал.

Он понял.

Корнеев прав. Конечно, строительство не французская борьба. Ясно! Но с таким же успехом можно было сказать: строительство не театр, не аптека, не все, что угодно. Нет! Тут тонкая хитрость! Кто-то ловко подменил одной мыслью другую, главную, ту, которую просто и вскользь – через плечо выразил прораб. Через сорок шесть дней надо начать монтаж печей, или весь календарный план к чертовой матери, и какие могут быть разговоры!

– Да! – сказал Маргулиес решительно.

Поезд освободил переезд.

Они быстро пошли дальше, перепрыгивая через препятствия.

Солнце входило и выходило из белых, страшно быстрых облаков. Сила света ежеминутно менялась. Мир то удалялся в тень, то подходил к самым глазам во всех своих огромных и ослепительных подробностях.

Менялась ежеминутно температура.

Солнце в облако – ветер тепел, душен. Солнце из облака – ветер горяч, жгуч, резок.

– Ну? Будем крыть?

– Попробуем. Но без шума.

– Ясно.

Они добрались до инженерской столовой участка. Барак столовой и барак конторы стояли рядом – дверь в дверь.

Между ними лежала резкая черная тень, прохваченная жарким сквозняком. В окне шевелился белый колпак повара. Перевернулся большой алюминиевый черпак Он дымился. Это было пюре.

Маргулиес проглотил слюну.

Они вошли в дощатую столовую.

Шум говора. Теснота. Запах пищи. Пустые стаканы.

Пустые стеклянные кувшины с желтоватым налетом высохшей воды. На клеенках сухие следы тарелок. Несколько человек повернулось к ним. Бегло мелькнуло несколько взглядов.

Маргулиес безошибочно прочел в них: "Строительство не французская борьба".

Под потолком качались гирлянды бумажных флажков, выцветших почти до белизны. Флажки сухо жужжали мухами.

Инженеры и техники размахивали у кассы разноцветными лентами талонов. В буфете были яйца, котлеты, балык, чай, черный хлеб, булки.

– Подожди, Корнеев. Одну минуточку.

Маргулиес увидел прилавок с книгами.

– Пока возьми мне что-нибудь. Два яйца, и котлету, и чаю. И еще там чего-нибудь. Вкусненького.

Он сунул Корнееву длинную розовую ленту пятикопеечных талонов. Двадцатикопеечные были голубые. Они завивались стружкой в руках прораба.

– Я сейчас. Может быть, тут есть Пробст. Там интересные расчеты. Займи мне место. Хотя вряд ли есть Пробст.

В столовой была, между прочим, торговля технической литературой. Маргулиес подошел к прилавку.

– Есть Пробст?

Это было безнадежно. Он очень хорошо знал, что на строительстве нет ни одного экземпляра книги профессора Пробста. Но вдруг?

Продавщица с неудовольствием подняла глаза от газеты, осыпанной и прожженной махорочным пеплом. Она поправила кривое пенсне в черной старомодной оправе. Одно стекло было треснуто.

– Шестой человек, – сказала она скучным голосом. Седые волосы выбивались из-под красного платка. Старушка показала крепкие желтые, хорошо прокуренные зубы.

– Возьмите "Механизацию и оборудование бетонных работ" Еремина. Советую. Последний экземпляр. За один час разобрали. Двенадцать штук.

– Ого!

Маргулиес посвистал. – Тю-тю…

("Расхватали Еремина! Ну, будет жара!")

– Давид! Уж яиц нет! – кричал Корнеев, стиснутый у стойки.

– Так хватай что-нибудь другое.

Маргулиес подоил двумя пальцами нос.

– Ну, ладно! – сказал он вяло, – Еремин у меня есть. А нужен Пробст.

Продавщица пожала плечами и опять уткнулась в газету.

Маргулиес следил за Корнеевым.

Прораб уже пробивался от буфета через толпу. Он осторожно балансировал жестяными тарелками и держал подбородком булку.

Его стиснули.

Рядом находился помост. Он взобрался на эстраду и пошел мимо задника, где было грубо и ярко написано кудрявое дерево, хижина и стояла настоящая скамья.

Он шел, как фокусник-жонглер по сцене старинного народного театра эпохи Елизаветы Английской, весь опутанный разноцветными лентами талонов, звенящий металлической посудой, гремящий ножами и вилками.

Котлеты приближались к Маргулиесу. Он уже видел их во всех подробностях пухлого пюре, облитого коричневым соусом.

Продавщица сняла пенсне и постучала по газете.

– Товарищ Маргулиес, Харьков, а? Что вы скажете?

Маргулиес кисло улыбнулся.

– Да, бывает, – неопределенно сказал он.

И отошел.

Корнеев поставил на скамейку тарелки. Маргулиес влез на эстраду и сунул нос в пюре.

– Роскошные котлеты! Между прочим, который час?

Он потянул за ремешок корнеевских часов.

– Без четверти девять.

– Верно идут?

– С точностью до пяти минут.

Не говоря ни слова, Маргулиес слез с помоста и быстро пошел к двери.

– Куда ты, Давид?

Маргулиес махнул рукой:

– Потом.

– Давид! Подожди!

Маргулиес повернулся в дверях:

– У меня в девять прямой провод.

– А котлеты?

– Кушай сам. Я – в гостинице. Может, захвачу. В случае чего – я на междугородной.

Он торопливо выбрался из столовой.