Текст книги "Срезки. Земля, с которою вместе мёрз"

Часть вторая

1

Шадрин и Авилов появились в районе почти одновременно. Шадрин – после окончания университета, Авилов – высшей партийной школы. Виктор, как заместитель редактора, вёл отдел партийной жизни, и потому его пути-дороги постоянно пересекались с райкомовскими.

Шадрину в университете все годы внушали, что он учится на партийном факультете, и правда должна быть главным мерилом его жизненного и журналистского дела. Авилову в партшколе также внушили, что газетой руководит партийный комитет, а в повседневных буднях – его первый секретарь. Правда и партийность, по его мнению, ценности тождественные.

Но правда не может быть партийной или беспартийной. Она выражает общечеловеческие ценности. И обесценивается, когда ею начинают манипулировать, подгонять её под условные рамки партийности. Авилов усвоил в отношениях с газетой такое правило: она орган райкома – значит, должна выражать точку зрения его работников. Проще сказать – аппарата.

Ну и бог с ним, если бы аппарат был дельный. Но с годами здесь привыкли работать так: не думать, а командовать и исполнять. Такая вертикаль сложилась в здешнем крае с берлаговских[3]3
  Берлаги – Береговые лагеря.


[Закрыть] времён.

Безмолвное подчинение начальникам, лагерные законы и правила вытравливались из сознания людей с трудом, хотя лагеря уже были закрыты и многие приезжали сюда не по этапу, а добровольно.

Шадрина не просто было застать в редакции, которая ютилась в бараке-развалюхе, приткнувшемся к кромке берега Седого океана. За короткий срок он объездил оленеводческие стойбища и горняцкие полигоны, шахты. Узнал людей. И они его. И тундровики, и горняки ценили его за обстоятельность публикаций. Они за долгие годы, пожалуй, впервые ощутили, что в районе появился не просто хороший, как они говорили, человек, а мужик что надо, быстро уловивший суть их бытия, настроения и провальной разницы между начальником и работягами. И не в пример другим бил не в бровь, а в глаз.

Публикации Шадрина забеспокоили райкомовцев, и в первую очередь Авилова. Ну, кому придётся по душе, если передаётся на суд общественности поведение районных руководителей сельского хозяйства? Чем они занимались во время командировки в самом отдалённом и отстающем колхозе имени ХХ съезда КПСС? Помогали организовать дело, советовались с оленеводами? В стойбища и не думали выезжать. Оккупировали местную гостиницу, пьянствовали непробудно неделями… Шадрин стал свидетелем одной из таких командировок в глубинку.

Что поразило его больше всего: всё им сходило с рук. Видать, жалуют таких руководителей, доверяют им. В чём причина? Оказывается, не такое простое дело – снять с поста. Не то, что назначить. Только занесёт руку над бумагой вышестоящий начальник – и спохватится: снять? – Снимем. Ну, да. Мало там одного бедствия – гололёда. Так ещё пошлём и забулдыгу. Нет уж, пусть он руководит всеми хозяйствами из райцентра.

Ясное дело, такой саркастический вывод из увиденного в командировке мало кому пришёлся по душе. И тем более партийному начальнику. Да ещё в твоём партийном органе преподносится фельетон вроде бы с вполне безобидным заголовком «Командировка в глубинку». Издевательство – не меньше.

Или другой факт. Экономическая учёба трудящихся. И надо же, нашёлся умник Шадрин – разгромил заведующего промышленно-транспортным отделом райкома, который плохо владел ситуацией и всё валил на соседа – зава по пропаганде и агитации. Или взял, видите ли, на контроль, сколько тот или иной работник побывал за год в трудовых коллективах, в парторганизациях и какая отдача от этого получилась. Ревизор нашёлся. Куда ни кинь – все стрелы на аппарат партийного комитета.

– Ты чем занимаешься, Глушков? – зло спросил Авилов, вызвав как-то к себе редактора «Тундровой правды». – Что газета позволяет? Она чей орган?

– Райкома партии, – как отче наш, отчеканил Глушков.

– Вот именно – райкома партии. А почему позволяешь Шадрину дискредитировать районных руководителей? Он же распоясался. Ты его утихомиришь или нет? Если нет – придётся с ним расстаться. Или им займутся органы. Нашёлся умник. Ярый антипартийный элемент с партийным билетом. Плачут по нему места не столь отдалённые. Что ты скажешь на сей счёт?

– Ничего. Во-первых, дальше нашего Колымского края, вроде, и ссылать-то некуда. Во-вторых, это как сказать, что Вы сказали.

– Что – как сказать? – всё больше распалялся Авилов. – Ты же только что признал, что газета – орган райкома партии.

– Всё верно.

– Не понял?

– А то что: райком партии – это вовсе не его аппарат, – попытался уточнить Глушков.

– Ты мне политграмоту не читай. Начитан. И не учи меня. Учёный не меньше твоего. Будешь продолжать в таком же духе – влепим на бюро и тебе. А то и освободим. Для начала пригласи ко мне Шадрина.

– За газету отвечаю я.

– Вот и ответишь. Делай, что тебе сказано.

Глушков вернулся в редакцию и передал Шадрину разговор с Авиловым. И посоветовал:

– Сходи к нему, Виктор.

– Не вижу повода, Иван Иванович.

– Ну, смотри. Мороки всё равно не оберёмся.

Шадрин промолчал. И не пошёл к Авилову.

На следующее утро Авилов позвонил Глушкову и, не поздоровавшись, строгим голосом спросил его:

– Почему Шадрин не пришёл ко мне?

– Я ему передал Вашу просьбу, Юрий Фёдорович.

– Просьбу? – хмыкнул Авилов. – Он что – неуправляем у тебя? Или для него не существует партийной дисциплины?

– Почему? По работе у него всё в порядке.

– Вижу я, какие у тебя порядки. Пригласи его к телефону.

Шадрин (он размещался в одном кабинете с Глушковым) взял трубку.

– Слушаю.

– Это я Вас, Виктор Кирьянович, слушаю.

– А что случилось? Какое-нибудь ЧП?

Глушков заметил, как прищурил глаза Шадрин – он знал цену этому прищуру: значит, собрался в комок, сжался, как пружина, готовая тут же резко распрямиться. И Глушков, сам того не ведая, изменился в лице – спала розовость с его щёк. Шадрин почувствовал, что Авилов замялся.

– Я прошу Вас зайти ко мне, – делая акцент на каждом слове, наконец-то произнёс Авилов. – Есть разговор.

– Хорошо. Когда?

– Сейчас. До встречи, – и повесил трубку.

– Виктор, будь сдержан, – придя в себя, посоветовал Глушков. – Юрий Фёдорович не терпит возражений.

– Это его личная болезнь. Разве ты знавал меня когда-нибудь несдержанным? И что я никому ничего не должен – тоже знаешь.

2

Южак[4]4
  Южак – ураганный ветер на побережье.


[Закрыть] в феврале брал своё. Накопив силы, он всю свою мощь обрушивал на населённые пункты, сметая на своём пути снежный покров, затрамбовывая жилища, административные, производственные и прочие здания. Одноэтажные домишки упаковывал плотным снегом до печных труб. Входные двери жилищ и других строений, как правило, открывались внутрь. Люди пробивали лопатами туннели и по ним выбирались наружу. Там их подбирали вездеходы. В такую непогоду останавливались стройки, замирали зимники, не работали школы, детские сады. Но в целом жизнь того же Тундрового продолжалась.

Южак не ослабевал. И Виктор Шадрин на попутном вездеходе добрался до райкома.

В кабинете Авилова находились второй секретарь Копейкин и секретарь по идеологии Скачкова. «Так, – подумал Шадрин, – партийный треугольник – значит, Авилов попытается мозги вправить».

Шадрина, ещё опалённого южаком, пригласили присесть рядом, тем самым давая ему понять, что, мол, разговор предстоит свойский, откровенный.

Виктор знал цену таким разговорам. Вот так же два года назад Авилов пригласил его для разговора по поводу освободившейся редакционной квартиры. Глушкову выделили благоустроенную двухкомнатную. А его двухкомнатную, без всяких удобств, в деревянном доме, редакция решила заселить своими же работниками: Шадрин и литсотрудник Павел Шинкарёв жили в общежитии. Авилов же решил в освободившуюся глушковскую заселить своего работника. Шинкарёва уговаривать, чтобы уступил, не стал – не счёл нужным. А вот шадринского согласия, зная норов того, решил испросить. Да и Шадрин был уже не мальчик. После окончания школы работал. Отслужил в армии сапёром-подрывником. Потом работал на одном из заводов Урала. И университет закончил уже не юношей, а мужем, хотя и не был женат.

Разговор Авилова с Шадриным тогда затянулся. Юрий Фёдорович убеждал Шадрина в том, что он может ещё потерпеть, ведь он холостяк. Шадрин стоял на своём: квартира редакционная, и почему они с Шинкарёвым должны прозябать в общежитии?!

– Но мы могли и не выделять благоустроенную квартиру семье Глушкова, – начинал нервничать Авилов, – а отдать её нашему работнику.

– Глушков – чей работник? А все мы, редакционные? – невозмутимо спросил Шадрин и высказал как бы предположение. – Вероятно, какого-то штата США? И к тому же Глушков редактирует газету с её первого номера.

– Умничаете, Виктор Кирьянович? Умником себя считаете? Смотрите, боком бы не вышел Вам штат США…

– За дурака не держите.

– Вот – вот, – закипал Юрий Фёдорович. – Это чувствуется и по Вашим публикациям.

– Какие претензии к публикациям?

– Ну, с этим мы ещё разберёмся, придёт время. И если Вы умный человек, то в данной ситуации должны сориентироваться. Во всяком случае, проявить партийную сознательность. Я Вам настоятельно советую.

– Понятно. Но причём здесь партийная сознательность? Это не моя и Шинкарёва прихоть. Нам ведь приходится работать и по вечерам. Не все ваши сотрудники продолжают свой рабочий день в домашних условиях. Они, в основном, служащие. Как говорится, после окончания рабочего дня не болит голова у дятла.

– Вижу, – пытаясь сдержать свои эмоции, сказал Авилов, – Вы так ничего и не поняли. Судить о наших работниках нам, а не Вам. Вы лучше осмотрительнее занимайтесь своим делом.

– Пытаюсь. Почему же я ничего не понял? Мне всё ясно. Знаю: всё равно сделаете так, как решили. И Вашу настойчивость понимаю. Но знайте и моё мнение: я в принципе против Вашего решения.

– Вы свои принципы поберегите до лучших времён. И поменьше их выпячивайте в газете.

– Это что – намёк?

– Понимайте как хотите.

– Хорошо.

На том и разошлись.

Авилов сделал так, как решил. Но через год всё же выделил Шадрину и Шинкарёву по комнате в коммуналках.

В этот день, не глядя на Шадрина (у него была привычка при разговоре с собеседником упирать свой взгляд в стол), Авилов начал как бы издалека:

– Мы, Виктор Кирьянович, с Вами встречаемся не первый раз. Так ведь?

– Если это не вызовы, а встречи, то да, второй, – в тон Авилову ответил Шадрин.

– М-да, – словно обдумывая ход предстоящего разговора, Авилов замолчал.

Пауза затянулась. И Виктору на память пришёл прошлогодний случай.

Тогда летом половина редакции ушла в отпуск, в том числе и Глушков. Ушёл в отпуск и Авилов. Перед отъездом он напомнил Копейкину, чтобы тот включил в повестку дня очередного пленума райкома отчёт редакции за последние полтора года и о плане работы на перспективу.

Вёл пленум Копейкин. Тогда члены пленума решили по привычке, что будет самоотчёт, и потому многие уткнулись в книги и газеты, перешёптываясь между собой. Но после первых фраз Шадрина зал умолк и сосредоточил внимание на выступающем.

– Вот сегодня поставлен отчёт редакции, – начал, немного волнуясь, Шадрин. – А мне бы хотелось заострить внимание присутствующих на проблемах, которые захлестнули наш коллектив. Нас можно критиковать за многое. За недостаток своих материалов в газете. За опечатки. Но вправе ли я спрашивать с людей больше, чем они могут? Мы сами провели своеобразный анализ и пришли к выводу: ни одна категория работников района не находится в таком бедственном положении, как журналисты и полиграфисты. Ставки нищенские. У фотокорреспондента Владимира Петрова – семьдесят рублей, у литературных сотрудников – девяносто. У типографских работников не выше.

– А у Вас? – перебил его Копейкин.

– Мне показался странным такой вопрос, поступивший от секретаря райкома партии, но я отвечу: сто тридцать. Знаю, и у работников аппарата райкома не выше моего. Но никто из наших работников не может устроить детей в садик. Половина работников ютится по общежитиям. И никому нет до этого дела, несмотря на то, что газета выходит под флагом районного комитета партии и районного Совета депутатов трудящихся. На поверку мы ничейные. Куда ни кинь – везде клин.

– Вы, товарищ Шадрин, по существу вопроса выступайте, – взвизгнул Копейкин.

– Прошу не перебивать. Я и говорю по существу. Возьмём само здание редакции и типографии. Сказал «здание», и самому сделалось нехорошо. Сарай, продуваемый всеми ветрами; заключённые против таких условий взбунтовались бы. А мы ничего – терпим. Зимой работаем в перчатках и головных уборах.

Из президиума выпрыгнул к трибуне член бюро, начальник отдела управления госбезопасности по району Рем Петрович Жмуриков, и, размахивая номерами «Тундровой правды», срываясь на фальцет, иронически прокричал:

– Это что за газета?! Сплошные ТАСС и АПН! Что Вы, товарищ Шадрин, по этому поводу нам скажете?!

– Хорошо, что я Вам ещё товарищ, – спокойно, но с тем же оттенком иронии парировал Шадрин наскок Жмурикова. По залу прошелестел тихий смешок. – Я был готов к такому вопросу. И Вы, Рем Петрович, напрасно усердствуете и пытаетесь нас обвинить в каких-то серьёзных просчётах. Во-первых, своих публикаций в газете не так уж мало, учитывая, что нас осталось четверо из восьми сотрудников. Во-вторых, ТАСС и АПН – советские агентства, и мы получаем материалы этих агентств по официальным каналам, оформили подписку на них. И, в-третьих, Вам что не нравится? Например, АПНовская публикация «Русские письма. К столетию со дня выхода первого тома «Капитала» Карла Маркса? Или ТАССовская «Культура нового мира», в которой приводятся слова Владимира Ильича Ленина о том, что «безграмотный человек стоит вне политики, его сначала надо научить азбуке. Без этого не может быть политики…» Нам, вероятно, всем не хватает этой самой азбуки, потому всю жизнь рубим лес на корню. Продолжать или достаточно?

Жмуриков отвернулся от Шадрина и молча сел на место.

– Сегодня, как и вчера, – закончил Шадрин, – мы с ответственными работниками разговариваем на разных языках. Потому что они не вникают по существу в наше дело, не знают его, далеки от него, не знают наших нужд, которыми мы перегружены.

В зале установилась гнетущая тишина. Копейкин объявил перерыв.

В перерыве к Шадрину подошёл его давний знакомый преклонных лет, отбывавший в здешних лагерях десятку по пятьдесят восьмой, так и оставшийся в этом крае, Никон Константинович Глазов, у которого ещё не выветрились из памяти и души перипетии судьбы, и, крепко пожав ему руку, сказал:

– Ну, старик, даёшь. Я даже испугался за тебя. Подумалось, за такие речи, как пить дать, могут увести с трибуны в наручниках. Смотри, не играй так с огнём. Двадцатый съезд-то уже потихоньку смазывают. Оттого и тревожно становится. Инакомыслие у нас и сейчас не в большом почёте. Будь осторожен.

– Так ведь наболело, Никон Константинович. Какая-то глухая стена – и только. И подозрительность.

– Это тоже примета нашего времени. Они тебя сейчас обязательно подстерегать будут. Они прощать не умеют. Вот я реабилитирован и восстановлен в партии, а знаю, что и по сей день нахожусь в поле зрения. Будь осмотрителен и своим эмоциям воли не давай. Мало того, что ты их со страниц газеты не жалуешь, причёсываешь, ещё решил с трибуны. Понял, о чём я тебе толкую?

Тогда, как казалось Шадрину, всё обошлось.

И вот сейчас он готовился к основательной проработке. Он помнил о переданном ему разговоре Глушкова с Авиловым.

– Нам бы хотелось уяснить вот какую суть, – после заминки продолжил Авилов. – Чего Вы добиваетесь своим критиканством? Да, именно критиканством. Публичным.

– Не понял намёка.

– Какой уж тут намёк? Если всех и вся черните. И это, и то Вам не так. Для Вас ангелы только пастухи и рабочие. А остальные – прямо сплошь и рядом злодеи.

– Не все.

– Кто, например?

– Секретарь парткома совхоза «Большевик» Фёдор Иванович Минин. Умница и порядочный человек. Тундровики от него без ума. Он безвылазно в тундре. Да что рассказывать? Я о нём писал. Как писал и о других стоящих руководителях. Есть такие. Но всё же их меньше, чем хотелось бы.

– Ишь ты, – Авилов не заметил сам того, что перешёл на «ты». – Быстро ты разделил начальников на хороших и плохих.

– Как могу.

– В том-то и дело – «как можешь». И чему тебя там в университетах учили?

– Тому же, чему жизнь научила.

– Плохо она тебя учила. Точнее, ничему не научила.

– Это Ваша точка зрения, – в тон Авилову сказал Шадрин и продолжил. – Не Вам судить о том, чему меня научили жизнь и университет.

– Не только моя точка зрения. И позволь судить тебя и мне. Не один я в районе обеспокоен твоим поведением. Такого мнения большинство членов бюро, работников райкома и райисполкома.

Копейкин согласно кивнул головой.

– Я, вероятно, случайно приглашён сюда, – заметил Шадрин. – Не нахожу в начатом разговоре конкретного, определённого.

– Что ты себе позволяешь?! – не преминул вставить своё слово Копейкин.

Скачкова молчала. Где-то в душе её симпатии были на стороне Шадрина. В райкоме она не так давно, и её ещё не успели притереть, перемолоть, измельчить жернова партийной этики руководителей; не успела она утратить и природную порядочность. До прихода в райком она учительствовала, вела в школе литературу и русский язык. Было тогда поветрие – подбирать секретарей по идеологии из учительской среды и, как правило, женщин. Скачкова не была исключением. Работа с детьми помогла ей обострить педагогическое чутьё, а всё вместе взятое тормозило усвоение неписаного закона: «Попал в волчью стаю – вой по-волчьи». Шадрин чутьём уловил: Авилов пригласил её принять участие в этой беседе для того, чтобы она побыстрее начала осваивать правила игры в партийную принципиальность и непримиримость.

– Мне не понятен ваш тон, – заметил между прочим Шадрин Авилову и Копейкину. – Что это вы оба со мной на «ты»?

– Вы посмотрите на него, товарищи, – со злой усмешкой произнёс Авилов. – Птица большого полёта объявилась. Видите ли, с ним на «вы» извольте разговаривать!

– Если Вы и дальше будете хамить, то не имеет смысла продолжать так называемую беседу. – Шадрин встал и в упор рассматривал Авилова, который на мгновение оторвал свой взгляд от стола.

– Садитесь. Разговор впереди. Вы не ответили на мой главный вопрос.

– Жду вопроса, – Шадрин сел и невозмутимо спокойно ждал этого самого вопроса.

– Чем не угодили Вам некоторые руководители районного звена и почему Вы постоянно втаптываете их в грязь?

– Прошу конкретно, по публикациям.

– Взять, к примеру, ту же «Командировку в глубинку». Выставили того же Мамонтова на суд людской. Он, по Вашему мнению, если не алкоголик, то уж пьяница точно.

– Если бы только…

– Что же ещё?

– А то, что начальник райсельхозуправления не специалист сельского хозяйства, о чём-нибудь говорит?

– Да, он железнодорожник. А куда Вы его прикажете девать, если у нас нет железной дороги? И, позвольте, кадры – компетенция райкома. И мы не позволим, чтобы наши кадры чернили по каким-то единичным случаям.

– Мамонтов, на мой взгляд, больше подходит для космических полётов, чем для работы в оленеводстве. Здоровье как у бугая.

– И тут просматривается Ваш стиль. Не можете без того, чтобы не оскорбить человека.

– Факт есть факт.

– Какой факт? Назвать человека бугаём – это факт? Или зава промышленно-транспортным отделом райкома Терехова – бездельником – тоже факт? И заголовок для зубоскальной статьи выбрали подходящий – «На обочине». Это что выходит: и все мы находимся на обочине? Людей надо на положительных примерах воспитывать. А Вы что делаете?

– И на положительных, и на отрицательных – на всём следует воспитывать. Что я и пытаюсь делать.

– Однако народ больше запоминает Ваши негативные публикации. Вы интересовались этим?

– Люди, наверное, истосковались по ним.

– Так. Выходит, и Вы истосковались по очернительству наших достижений, – Авилов набирал обороты, давая Шадрину понять, что не намерен больше его слушать. И выдал такую тираду, при которой Скачкова съёжилась. – Вы антипартийный человек, Шадрин. В не столь далёкие времена Вас бы сюда не просто так, а по этапу. Вы не хотите понять, чем живут наша страна, край, район. Народ не щадит себя, чтобы мы успешно завершили строительство социализма и уверенно шли дальше, в наше светлое завтра. Для Вас герои пятилеток, в том числе и руководители, ничего не значат. Своими публикациями подрываете авторитет партии. Авторитет руководителя – это и есть авторитет партии. Он лучший её представитель, выдвиженец. А Вы в газете хулиганите, ведёте себя как подрывник-сапёр. Полигон только сменили. Подрываете нашу партийную идеологию. Мы не позволим дальше такое вытворять. Если Вы не одумаетесь, лишим не только партийного билета, расформируем редакцию, но отправим Вас туда, куда Макар телят пасти не гонял. Я не запугиваю. Вы не мальчик и должны понимать. Я говорю о реалиях наших дней. Мы для того и поставлены сюда, чтобы охранять наши нравственные устои и проступки отдельных руководителей – они ведь тоже люди – не возводить в явление, в абсолют. Условие такое: или Вы, товарищ Шадрин, будете работать так, как нам, райкому партии, требуется на данный момент, или выбирайте второй путь. Выбирайте, как говорится, из двух зол одно. По-другому быть не может. Со своими принципами Вы уже изрядно намозолили всем глаза. То ему, видите, принцип не позволяет уступить квартиру другому, то со своими принципами вылез на трибуну пленума. Нашёлся герой нашего времени. Не таких героев обламывали. Мы не позволим дёгтем мазать наш советский образ жизни. Делайте из этого выводы. И помните: этот разговор последний. Если он не пойдёт впрок, будем принимать решительные меры. Рем Петрович Жмуриков подготовил на Вас необходимые документы. Всё. Вы свободны. Прощайте!

Шадрин встал, играя желваками, и сдержанно сказал:

– До свидания.

Вышел из райкома в кромешную тьму пурги. Южак не унимался. И вспомнился разговор с Никоном Константиновичем Глазовым.

3

Оттепель ещё не совсем была скована заморозками…

Виктор Шадрин о разговоре с Авиловым распространяться в редакции не стал. Написал в Центр подробное письмо. Изложил в нём все перипетии конфликта. В пакет с письмом вложил номера газеты со своими публикациями. И как только южак успокоился, переправил пакет в столицу со своим знакомым, улетавшим в отпуск на «материк».

4

Шадрин из Тундрового исчез. Но прежде, чем это сделать, оставил Глушкову записку:

«Иван Иванович, я отправил в ЦК письмо. Вынужден это сделать, т. к. иного выхода не вижу, чтобы защитить себя и газету. Чтобы не ждать новой провокации, нападок на тебя и коллектив, вынужден покинуть Тундровой. У меня есть отпуск. Считай, что эта записка – моё заявление на отпуск. Разыскивать меня не следует: дело бесплодное. Моё детективное исчезновение смахивает на мальчишество, легкомыслие. По-другому поступить не мог. Ты бы обязательно наделал шуму. Во вред себе натворил бы глупостей, а у тебя семья.

Авиловщина пагубна для нас. И не только. Словом, в дело пошли вилы. Если ей сейчас не дать бой, то завтра будет поздно. Что-то неладное творится в нашем районе, а значит, и в крае. Политизированные хамы-карьеристы способны на всё, чтобы развернуть наши головы на сто восемьдесят градусов, к прошлому. Инакомыслие им не по вкусу. И тут они не остановятся ни перед чем, чтобы при случае перекрыть нам кислород.

За время, что проработал здесь, я надеюсь, неплохо изучил тундру, её людей. На них вся надежда, что не исчезну совсем, не потеряюсь до выяснения всех обстоятельств конфликта.

Так что за меня будь спокоен: я в отпуске, на рыбалке и охоте.

Павел Шинкарёв может заменить меня.

Будем стоять до конца. Всех тебе благ. До встречи. В. Шадрин».

5

Зимники, после того как южак утихомирился, вновь заработали. Дорожники своё дело знали и за короткое время подготовили их для грузоперевозок.

Виктор подготовил своё охотничье снаряжение, переговорил со знакомым шофёром из совхоза «Большевик», который приехал за грузом в Тундровой и собирался в ночь выехать обратно в Пежино, центральную усадьбу хозяйства. До Пежино по здешним меркам недалеко – сто километров. В условленное время выехали из Тундрового. Не доезжая до Пежино километров тридцать, Шадрин вылез из машины и остался на трассе. Встал на промысловые лыжи и, ориентируясь по местности, по звёздам небесного шатра, пошёл целиком в направлении стойбища третьей бригады.

Полярная ночь уже изошла – днём по горизонту бродило багровое солнце. Путь оказался длинным. Шадрин дважды делал привал, чтобы вскипятить воду из снега и заварить чай. Серый день уже клонился к вечеру, когда он вышел на петран[5]5
  Петран – следы, оставленные стадом оленей.


[Закрыть].

Изнурительный переход закончился для Шадрина благополучно. Северные лайки встретили его в стойбище охрипшим хором.

Из яранг[6]6
  Яранга – жилище чукчей из оленьих шкур.


[Закрыть] высыпали пастухи, их жёны и дети. Они узнали Шадрина. И он знал их поимённо и в лицо. Поздоровался с каждым рукопожатием. Бригадир Егор Михайлович Нанто пригласил Шадрина в свою ярангу.

– Какими судьбами? – спросил он Виктора, освобождая в переднем углу место на оленьих шкурах. – Опять командировка?

– Да, Егор Михайлович. Большая командировка.

– Ы-ы-м… Понятно. – Нанто больше вопросов не задавал.

Жена бригадира Мария внесла с улицы и поставила на сооружённый из фанерного ящика и застланный клеёнкой стол тарелку со свежеморожеными мелко нарубленными кусочками оленины.

– Гость устал. Есть у нас что-нибудь? – спросил Нанто жену.

Та сразу уловила, что нужно, и достала из-под шкуры бутылку, в которой плескались остатки ликёра. Нанто вылил его в кружку и протянул Шадрину.

– На, Виктор Кирьянович, обогрейся с дороги, поешь и в кукуль[7]7
  Кукуль – спальный мешок из оленьих шкур.


[Закрыть]. Отдохнёшь, тогда потолкуем, что к чему.

Шадрин выпил и, не разжёвывая, бросил в желудок несколько кусков сырого мороженого мяса. Тепло растекалось по всему телу. От горящей железной печки также исходил приятный тёплый воздух. А от выпитого ароматного чая Виктор почувствовал блаженство гостеприимного пристанища. Разделся, залез в кукуль и мгновенно заснул.

Шадрин забылся в сне, без сновидений проспал без малого сутки.

6

Прошла неделя. Авилову доложили, что Шадрина в Тундровом нет. Возможно, в командировке? Ответили: был бы в командировке, об этом бы знали, улетел бы на «материк» – тоже бы знали. Авилов поручил Скачковой узнать подробности исчезновения Шадрина.

Ей и самой было любопытно, куда пропал Виктор. Она, ещё работая в школе, интересовалась им. Не пропускала ни одной заметки в газете, под которой стояла подпись его, Шадрина. Привлекала неординарность его мышления и какое-то своеобразное бесстрашие. Иногда её не покидала мысль о том, что такие, как Шадрин, – самоубийцы. И что они, как правило, в обществе отверженные. Что таких рано или поздно сомнут, искалечат, уничтожат. Не физически, так морально. И она отчётливо поняла после «беседы» у Авилова: атака началась. А поэтому ей самой не терпелось узнать, что же произошло с Шадриным.

Глушков объяснил Александре Николаевне: Виктор Кирьянович в отпуске. Она уже знала: расспрашивать Ивана Ивановича о подробностях не имеет смысла: большего от него не добьёшься. Тот ей, кроме того, что каждый советский человек имеет право на отдых, ничего не сказал бы. Но она интуитивно поняла, что в отпуск Шадрин ушёл неспроста. В конце зимы. Однако свои догадки не стала излагать Юрию Фёдоровичу. Тот, узнав о факте, резюмировал его по-своему:

– Отпуск, считайте, полгода. Времени достаточно разобраться в себе. Отпуск, может статься, пойдёт ему на пользу. Одумается и встанет на праведный путь. Так что, Александра Николаевна, учитесь на этом примере воспитывать непокорных, пока, как говорится, я жив. У нас большие дела и мешать их делать никто не вправе. Мы сюда призваны обеспечить нашу державу валютным металлом. Этому должно быть подчинено всё. Тут душеспасительных бесед мало. Следует действовать твёрдо и непреклонно. Для достижения любой цели все средства хороши. И такое, к какому я прибег в отношении Шадрина. О его ошибках вам следовало бы информировать районный идеологический актив.

– Не понимаю Вас, Юрий Фёдорович. – Скачкова насторожилась.

– Ничего, со временем поймёте, – не придавая особого значения словам коллеги, Авилов продолжал. – У коммуниста должна быть беспредельная вера в истины, которые провозглашает партия. Кто против них, значит, против партии. И Шадрин один из таких. Это Вам необходимо усвоить. В наших поступках мы должны быть с Вами единомышленниками. Мой разговор с Шадриным и должен стать уроком для Вас в отстаивании наших позиций, нашей истины. Проведите актив, и на этом, считаю, можно ставить точку. Желаю успеха.

7

Шадрин застрял в бригаде Егора Михайловича Нанто надолго.

В общих чертах оленеводы знали причину его появления здесь. Деталями не интересовались. Сплетни презирали. Знали: человеку плохо – он пришёл к ним. В душе гордились этим. И они сделали всё, чтобы ему здесь было хорошо. Природные доброта и ум подсказывали им: кто бы ни интересовался Шадриным – его здесь нет. Грех, который взяли на себя, не считали за грех. Не предать, не сделать подлость – это извечный закон природы. А они были детьми этой природы.

Виктор сразу же включился в жизнь бригады. В любую погоду наравне с пастухами выходил на дежурство окарауливать оленье стадо. Время за работой и вечерними беседами летело незаметно. Провели весеннюю корализацию[8]8
  _______________________________________________________________________Корализация (весенняя) – разделение стада на плодовую и неплодовую части с тем, чтобы самцы не мешали отёлу важенок (маток); выборочная кастрация бычков.


[Закрыть], отёл и вывели стадо на летние маршруты выпаса, на побережье Седого океана. В летнюю жаркую пору здесь меньше донимали комары – их гнал отсюда постоянный океанский ветер.

Узнавали по рации, что в бригаду наведывается начальство – Шадрин уходил к стаду, куда это начальство редко заглядывало.

Однажды без предупреждения в бригаду приехал парторг совхоза Минин. Увидел Шадрина и тепло с ним поздоровался. Заметив лукавые взгляды оленеводов, их детей, которые одновременно выражали насторожённость, чего прежде Минин не замечал за этими людьми, поинтересовался:

– Виктор Кирьянович, я-то думал: уж не совсем ли покинул наши края. Жду – не звонишь. В газете твоя фамилия исчезла. В редакции поинтересовался – ответили: в отпуске. А ты вон что удумал: отпуск на природе. Впечатлениями, наверное, напичкан, как говорят, на всю оставшуюся жизнь. Если хочешь, вездеход к твоим услугам. Я поеду по остальным бригадам и буду возвращаться обратно в Пежино по этому же маршруту. Из Тундрового передали телефонограмму о том, что через несколько дней там состоится внеочередной пленум райкома. Какая-то комиссия из Центра и края работает там. В колхозе имени ХХ съезда КПСС что-то выявила. Вот о результатах своей работы намерена сообщить членам пленума. Ты не в курсе дела?

– Нет, – пожав плечами и лукавя, ответил Фёдору Ивановичу Шадрин. – Откуда мне знать? Я на отдыхе, сил набираюсь. А тут по «Спидоле» один «Голос Америки» слушаем. Но «Голос» о Тундровом не обмолвился ни единым словом.