Текст книги "Срезки. Земля, с которою вместе мёрз"

– За этот «Голос» нам постоянно шею мылят. Почему мы, мол, не пресекаем эти вольности тундровиков? Как зайдёшь в райком, Авилов только этим вопросом и интересуется. Дескать, плохие мы идеологические работники. Допускаем, мол, то, что всякие там подрывные радиоголоса засоряют разной чепухой, враньём о нашей действительности мозги коренным жителям, а мы этому не можем ничего противопоставить.

– Ко-о-о, – почти одновременно выдохнули удивлённые оленеводы.

А Егор Нанто спросил парторга:

– Если Авилов боится за нас, то чего это он нос не показывает к нам? Мы его-то и в лицо не знаем. Посмотреть бы на него, какой он человек.

– Приглашал, Егор Михайлович, его в тундру. Некогда, говорит. Хотя и не отказывается совсем. Но сокрушается: рад бы на природу выехать, да дела с валютным металлом всё время забирают.

Оленеводы тут же организовали чай. Фёдор Иванович долго разговаривал с ними о летовке[9]9
  Летовка – летний выпас оленей.


[Закрыть], справлялся о здоровье каждого, отвечал на вопросы.

Перед выездом из стойбища ещё раз спросил Шадрина, поедет он с ним в Пежино или нет.

– Пожалуй, да, – ответил Шадрин. – Отпуск кончается. Глушкова подводить не хочу. Оказия самая подходящая. Но у меня к тебе просьба: пока не доберёмся до Пежино, не проговорись, что я у Нанто.

Эти двое, Шадрин и Минин, были ровесниками, из поколения «сороковых – роковых» и даже внешне чем-то походили друг на друга. Оба коренастые, русоволосые, сероглазые. Это сходство подметил и Нанто. И сходство характеров. К такому выводу его привело чутьё человека, который с первого взгляда, с первых слов мог оценить, чего стоит пришелец. И свой ли он человек. Для него Минин и Шадрин были своими людьми.

Фёдор Иванович обратил внимание на то, что Шадрин, нахмурив брови, задумался о чём-то.

– В чём дело, Виктор? – хотел было полюбопытствовать Минин.

– В том, что, кажется мне, комиссия прибыла в Тундровой и по мою душу.

– Что всё же случилось?

– Со мной ничего.

– С кем тогда?

– Не спеши, Фёдор. В Тундровом всё узнаем.

– Понятно. Больше не надоедаю со своими «что», «с кем». Но понимаешь, я чувствовал, что в районе должно было что-то произойти. А что именно? Смотри, Виктор, не отлучайся из стойбища далеко. Знаю твою охотничью страсть. Прошу тебя: не играй с тундрой. И ружьё не поможет. Оленеводы рассказывали, как ты тут их снабжаешь свежей рыбой. Довольны. – И, пожав на прощанье руку, предупредил:

– Послезавтра в первой половине дня я заеду за тобой.

…Но Виктору не удалось уехать в Пежино. Случилась беда.

8

Виктор ушёл на две ночёвки на озеро.

От него не отстала лайка, которая привязалась к нему с начала прихода в стойбище Нанто. Лайку звали Вьюном. Шадрин решил забрать его в Тундровой, хотя и не мог ещё предположить, как в дальнейшем сложится его судьба. Человек и собака подружились, и разлука для обоих уже становилась немыслимой. Они стали нужны друг другу.

И на рыбалку они отправились вместе. Вьюн привычно усаживался в надувную резиновую лодку впереди Шадрина и, когда начинался клёв, водил своей головой с изящной тонкой мордочкой, раскачивал ею, словно маятником, из стороны в сторону, наблюдал, как конёк с красными плавниками, попавшийся на крючок, описывает над поверхностью воды дугу и мягко плюхается в лодку. Это занятие хозяина нравилось Вьюну. Он также был доволен тем, что на время оставлял своих братьев и сестёр по происхождению, с которыми старался дружить, но которые нет-нет да и обижали его. А здесь они оставались вдвоём, на равных. И океанский ветер свежо и ободряюще обдувал озёрную гладь. Комары не донимали.

Раскалённое солнце в летнее время не уходит за горизонт. Только в ночную и предутреннюю пору оно не может пробиться до твёрдого тундрового покрова сквозь плотный молочный туман, который, казалось, живой стеной широкого горизонта наползает с океана и уходит в глубь тундры.

Шадрин и Вьюн ночевали в одноместной палатке. Утром и вечером они встречали гостей у костра. Маршрут пастухов в оленье стадо пролегал вблизи озера, и они, идя на дежурство и возвращаясь с него, обязательно приворачивали к стоянке Шадрина. Угощались свежей рыбой, свежезаваренным чаем. Всё это происходило привычно молча. Шадрин давно отметил такую закономерность: местный человек в любой ситуации больше молчит, но много думает или мысленно разговаривает с окружающим его миром природы.

Так было и в это утро. Шадрин попил чаю вместе с оленеводами, собрал свои нехитрые пожитки. Надо было возвращаться в стойбище. Сегодня должен прибыть Минин и забрать его с собой в Пежино. Рюкзак полон конька – это последний его улов для оленеводов. До стойбища не больше двух часов ходу по туманной росе.

Он и Вьюн ушли в это утро в туман. Вьюн впереди, выдерживая дистанцию шагов в пять, чтобы хозяин не потерял его из виду, неслышно перебирал лапами, ощущая ими бодрящую свежесть росы и ноздрями втягивая тяжёлый воздух тумана. Шадрин ориентировался по нему.

На середине пути им предстояло преодолеть каменную гряду, которая вытянулась параллельно побережью. Гряда была не очень высокая, но приходилось быть предельно осторожными. Туман, наталкиваясь на это препятствие, здесь уплотнялся, подгоняемый океанским ветром, стремился во что бы то ни стало прорваться через преграду и оставлял после себя на камнях капли воды, которые сползали в выбоины плит и валунов и образовывали множество озерец. Чтобы не поскользнуться на мокрых камнях, Шадрин, как альпинист, выверял каждый свой шаг. Вьюн прыгал с камня на камень буквально в двух шагах впереди хозяина.

Удачно преодолели уже вершину гребня. Спуск был круче подъёма. Шадрин ступил на валун и сразу интуитивно почувствовал: опора не надёжна. Но назад хода уже не было. Сделал шаг вперёд в молоко тумана…

Всё произошло в одно мгновение. Виктор поскользнулся и стремительно рухнул вниз. Но успел ухватиться правой рукой за первый попавшийся валун. Успел расслышать, как что-то заскрежетало сзади. Что произошло, понять не мог: сползший сверху валун навалился на руку, плавно и надёжно защемил её. Виктор оказался в капкане. Пытался ногами нащупать опору. Но её не было. Он повис в воздухе, как оленья туша на вешале.

Рюкзак с рыбой сразу показался намного тяжелей. Сжав до боли зубы, Шадрин мысленно произнёс: «Нет. Не может такого быть, чтобы так глупо погибнуть. Не выйдет». Нашарил свободной рукой на поясе охотничий нож и, превозмогая боль в правой половине тела, на ощупь обрезал ремень рюкзака и сбросил его с себя. Стало полегче.

Вьюн на мгновение остолбенел. Но шок так же мгновенно и исчез. Встав на задние лапы, он мордочкой дотянулся до сапога хозяина, лизнул его и, заскулив, запрыгнул на нижний валун. Он не знал, чем помочь другу. Лизнул его в лицо, встал в стойку, протяжно и пронзительно-звонко завыл. Прерывался, чтобы набрать в лёгкие побольше воздуха, и снова продолжал выть. Он настолько обезумел от случившегося, что никак не мог взять в толк, что ветер относил его голос в противоположную от стойбища сторону. Не мог сообразить, что ни люди, ни его собратья по происхождению не услышат призывного воя.

Шадрин усилием воли, которая ещё не покинула его, поддерживаемый своим другом Вьюном, пытался свободной рукой дотянуться до верхнего валуна в надежде сдвинуть его. Но скользкая махина не подавала признаков движения. Словно тут её место было извечно.

Человек стал терять счёт времени. Правая рука и половина тела наливались свинцом, немели. Голова тяжелела. Он стал терять сознание.

Туман тем временем рассеивался. Солнечные лучи заиграли зайчиками в озерцах влажной каменной гряды. Наступали мгновения, когда к Шадрину возвращалось сознание, и он приказывал только одному сердцу: «Не останавливайся. Поработай ещё!» И сознание снова сваливалось в пропасть. Оно уже не воспринимало собачьего охрипшего голоса. Но Вьюн, выбиваясь из сил, напрягался и продолжал звать на помощь.

Пришедшие в стойбище с дежурства пастухи сказали Нанто: «Шадрин с Вьюном идут следом за нами. Вот их палатка и лодка». – «Вот и хорошо, – сказал в ответ Егор Михайлович. – Минин по рации передал, что вот-вот будет у нас».

Прошло полчаса, час. Подъехал Минин. Но Шадрин не появлялся. Из стойбища уже отчётливо просматривалась каменная гряда. А тундра словно вымерла.

Ветер на время стих. Потом изменил направление, как бы возвращая влажный ещё воздух и сырость обратно в океан. И как раз в эти мгновения до стойбища донёсся еле уловимый протяжный хрипловатый вой. Не померещилось ли? Нет. Прервавшийся вой тут же повторился. Собаки в стойбище забеспокоились. Нанто и Минин переглянулись. Ничего не сказав друг другу, враз оба поняли: беда!

Минин позвал из яранги вездеходчика, который угощался чаем, и сдержанно-твёрдо сказал:

– Саша, быстро заводи вездеход. Видишь гряду? Там что-то случилось.

Александр Меньшов, человек в тундре бывалый, без лишних вопросов сел за рычаги. Нанто и Минин запрыгнули в кузов, и вездеход с места рванул по прямой. Через десять минут они были у северного подножия гряды. Вьюн, издали заметив вездеход, бросился навстречу ехавшим с полными слёз глазами, вильнул хвостом и увлёк людей за собой.

То, что они увидели на месте, их, видавших всякое в своей жизни, потрясло. Нанто и Меньшов, не раздумывая, вскарабкались на нижний камень, навалились на верхний валун, приподняли его, а Минин принял, как ему показалось, уже труп Шадрина.

Раздели его до пояса. Минин приложил ухо к груди. Сердце Шадрина, словно пробуксовывая, рвано, еле слышно пульсировало. Уперев ладони в грудь Виктора, Фёдор сделал искусственное дыхание. Шадрин, не приходя в сознание, судорожными глотками набрал в себя воздух и неслышно выдохнул. И только сейчас все трое обратили внимание: правая шадринская рука почернела, а по телу расползалась синева.

Минин, ещё не осознав всей трагичности случившегося, выдавил:

– Саша, срочно радируй в Пежино. Пусть немедленно вызывают вертолёт из Тундрового.

Меньшов бросился к вездеходу. Минин повторял приёмы искусственного дыхания. Шадрин не приходил в сознание.

Вьюн лежал в изголовье. Обессилел вконец. И только слёзы крупными каплями скатывались на ещё не успевшую высохнуть росу. Позже Нанто рассказывал: на этом месте образовалась лунка с водой, которая не высыхала в любую жару.

9

Шадрину не суждено было встретиться с членами комиссии, расследовавшей факты по его письму. Его в критическом состоянии срочно из Тундрового отправили самолётом в Магадан.

Но комиссии и не было нужды доказывать или опровергать шадринские факты. Они были адресными и подтвердились. Суть их сводилась к главному: авиловщина не терпит критики в свой адрес, усвоив, казалось, то, что она, эта критика, – прямой подрыв авторитета партии. Сам первый секретарь был твёрдо убеждён в одном: здесь он командует, приказывает, а все остальные должны эти команды, приказы безоговорочно выполнять. В противном случае – его право не останавливаться ни перед чем. И он это делал.

Инспектор ЦК Никифоров и завотделом пропаганды и агитации крайкома Запевалов потратили неделю на разбор «дела Шадрина». Они так его называли. Заметим: не «дело Авилова», а «дело Шадрина».

Район по территории равен трём Свердловским областям, а по числу жителей в двести раз меньше последней. Слух о работе комиссии, однако, разлетелся быстро. Люди в посёлках и сёлах жили ожиданием чего-то необычного, что со дня на день что-то должно произойти. Многие старожилы не припомнят приезда сюда такой представительной комиссии. Только отдалённые оленеводческие бригады, например, третья, Нанто, были выключены из этого общественного интереса. К ним не обращались. А в таких случаях тундровики – народ нелюбопытный, хотя им было бы что сказать.

Бурно развивающаяся горнодобывающая промышленность, похабя пастбищные угодья, всё дальше и дальше оттесняла их к северу, к побережью Седого океана. С каждым годом маршруты выпаса оленей укорачивались и сужались. Пастухи нередко вынуждены были менять их: они обезображивались отвалами горных разработок – и выпасать стада приходилось на бескормных пастбищах. Сколько ни били тревогу, результат был один и тот же. Их сигналы возвращались в район, а оттуда отделывались отписками или даже, чего хуже, укорами в их же адрес о непонимании ими значения индустриального освоения этого края. При этом, хотели они того или не хотели, отвечающие им руководители со своеобразным цинизмом подчёркивали, что они, мол, должны не сетовать на трудности, а гордиться таким стремительным развитием района, достижениями цивилизации. Что, мол, какие ещё другие малые народы мира, как наши, могли из общинного уклада жизни так сразу шагнуть в социализм.

При этом и предшественники, и сама авиловщина не желали признавать разрушающей силу такого преобразования и рассматривали то же оленеводчество как одну из отраслей единого народнохозяйственного комплекса. Такой позиции придерживались и в центре, и в крае. Мало кто задумывался, что оленеводство, промыслы прежде всего – среда обитания малых народов, их образ жизни. И Авиловы Тундрового, Москвы разрушали их. Не только хозяйственным браконьерством.

Если в начале так называемого освоения края здесь исповедовали берлаговскую мораль, то после ликвидации лагерей стала насаждаться иная мораль, разлагающая здешний генофонд. Причём её проповедниками стали отдельные руководители, их родственники и подчинённые, у которых были большие возможности общения с местным населением.

Они прилетали на вертолётах в стойбища тундровиков не с продуктами и товарами первой необходимости. Начальники, их жёны и «шестёрки» завозили сюда «огненную воду». Пока такие проповедники вели в яранге или палатке душеспасительные беседы, проявляли показной интерес к самобытности этих людей, их «шестёрки» в других жилищах бойко обменивали товар на товар: тебе бутылка-две водки, мне – хвост[10]10
  Хвост – шкурка пушного зверя


[Закрыть] песца или соболя.

Последствия таких проповедей не трудно предугадать. Обобрав людей, «десантники» не задумывались о последствиях содеянного. После их исчезновения из стойбища пастухи с жёнами напивались до чёртиков – они не были адаптированы к этому «стихийному» злу – и в хмельном угаре забывали обо всём на свете. Стада разбредались по тундре, оленей теряли. Случались и трагедии. «Огненная вода» будоражила воображение, которое по трезвости не давало воли эмоциям. В таком состоянии вспоминались даже малые обиды, вплоть до первого колена их предков. Случалось, в ход шли ружья, ножи.

Авилов не бывал в тундре. Но нередко проповедовал подчинённым своё кредо: «Мы должны чётко усвоить главное в работе с местным коренным населением: точно знать, в какую бригаду везти книги, в какую – водку».

Всё, о чём написал в ЦК Шадрин, факты его публикаций, как ему позже ответят канцелярским языком, имели место. В беседе с Никифоровым и Запеваловым Авилов не отрицал угроз расправиться с Шадриным как с вредным для партии элементом. Копейкин, напуганный оборотом дела, наговорил на своего коллегу такого, что было и чего не было. Но этот Копейкин выплывет, пойдёт в гору.

При разговоре с Запеваловым Скачкова Александра Николаевна обратилась с просьбой:

– Иван Евгеньевич, помогите мне вернуться в школу. Силовые методы, приёмы работы явно не по мне. Вряд ли я в них впишусь. Как говорится, не в свои сани села. Дело не столько в личности Юрия Фёдоровича.

– В ком же и в чём?

– Во всех нас.

– Ну, Вы, голубушка, слишком откровенны и далеко берёте. По-Вашему, выходит: в том, что Авилов наломал дров или, мягче сказать, загнул не в ту степь, повинны прежде всего Вы, я, первый секретарь Алфёров Валентин Платонович и так далее, по вертикали. Полно Вам фантазировать. Вы здесь человек новый. И должны усвоить правило: каждый должен отвечать за свои поступки. А то ведь у нас некоторые заговариваются до того, что в трагедии конкретного человека повинно общество, система, которые невнимательно относились к нему. Вот, к примеру, и Шадрин о трагедии одного горняка в своей публикации поставил вопрос: «А самоубийство ли это было?»

– Вопрос в статье, считаю, поставлен правильно. Мне довелось разбирать этот случай. Сколько лет рабочий Горин добивался по инстанциям, от руководства и профкома прииска до ВЦСПС, того, чтобы помогли ему перебраться с многодетной семьёй из балка, продуваемого зимой южаками, проливаемого летом дождями. И кто-нибудь помог? Не хоромы он просил, а хотя бы сносное жильё. Не будем прикидываться невинными. Помогли Горину только в одном – надеть петлю на шею. Неужто, Иван Евгеньевич, Вы считаете, что Виктор Кирьянович, не обдумав всё, сгоряча, минуя крайком, обратился в ЦК?

– Всякое может быть, – уклончиво ответил Запевалов и тут же высказал более точную оценку этого «дела»:

– Мы в какой-то степени тоже не одобряем публикации Шадрина. Слишком в них многовато дёгтя. Но против ничего сказать не могу: предъявить ему счёт не можем, как это неосмотрительно сделал Авилов, дёготь-то натуральный, без примесей. Но думаю всё же: для оздоровления общей обстановки в районе и ему будет на пользу поменять место работы. Человек он с божьим даром, хотя и не ангел легкокрылый. Его любого ранга газета возьмёт.

– Так, значит, в первую очередь решили его судьбу? – Скачкова поняла, к чему клонит Запевалов: искусно плетя ткань разговора, преподаёт ей идеологический урок.

– Александра Николаевна, прямолинейно высказывать вслух то, что Вас беспокоит, вредно, – поучительно и не спеша продолжал Запевалов. – И тем более – идеологу. Но Вы, я заметил, не без симпатии относитесь к Шадрину. Не равнодушны, выходит, к его судьбе.

– При чём тут неравнодушие или симпатии, – вспыхнуло алым пламенем лицо Александры Николаевны. – К сожалению, я не имела чести разговаривать с ним вот так, как с Вами. Я прошу вернуться к моей просьбе.

Иван Евгеньевич, сделав вид, что не расслышал последних слов Скачковой, продолжал разговор:

– Правильно поступили, что не выполнили указание Авилова, не проинформировали актив об антипартийном поведении Шадрина. Это усугубило бы дело и нам прибавило бы хлопот. – И, словно размышляя про себя, добавил:

– Сколько мы толковых людей загубили, и сколько их ещё будет…

Спохватившись, что брякнул лишнее, извинился.

– Нет. Считайте, таких слов я не говорил. Шадрина в обиду не дадим…

Через два дня после беседы Скачковой с Запеваловым состоялся пленум райкома. На него прибыл первый секретарь крайкома Алфёров. С ним – инструктор крайкома Смирнов. Прибытию последнего особого значения не придали. Приняли его за сопровождающего Алфёрова.

Втайне многие члены пленума, особенно из глубинки, надеялись услышать из уст проверяющих всю правду. Но их надежды не оправдались.

Информировал Никифоров. Начал издалека, а выступление скомкал. Коротко рассказал об успехах района в решении хозяйственных задач, о чём сидевшие в зале и без того знали. И что в этом немалая заслуга руководителей района, в первую очередь Авилова и Копейкина. А поступившие в ЦК сигналы (так и сказал «сигналы») от отдельных жителей района подтвердились. И тут же не замедлил подчеркнуть: такова логика жизни, что тот не ошибается, кто не работает. (Вот уж истинно: бодливой корове Бог рог не дал. Никто не мог понять: кто работает, кто ошибается?). В целом же обстановка в районе, по его словам, позволяет решать сложные народнохозяйственные задачи. А писавшим в ЦК, мол, мы ответим персонально.

Для какой цели приезжала комиссия, многие знали. Только вот чем занималась, что выяснила и к каким выводам пришла? На эти вопросы ответа не получили. Вопросов инспектору не задали. Не принято было сердить начальство.

Слово взял Алфёров.

– Обстановка в краевой парторганизации такова, что в Южном освобождается должность первого секретаря райкома. Валов Афанасий Сергеевич переходит на работу в крайком, вторым секретарём. Мы посоветовались и решили забрать у вас Юрия Фёдоровича Авилова. Будем рекомендовать его в Южный. Также изъявил желание перейти на хозяйственную работу Копейкин Павел Павлович. Думаю, что его просьбу следует удовлетворить. На должность первого секретаря вашего райкома мы рекомендуем инструктора промышленно-транспортного отдела крайкома Смирнова Василия Анатольевича. Надеюсь, что представлять его вам нет необходимости. Многие его знают – он курировал горнодобывающую промышленность вашего района. Положение дел, обстановку здесь знает. И уверен, на новом посту справится. Так что прошу любить и жаловать, помогать ему в этой многотрудной деятельности.

Такому повороту событий члены пленума не удивились. Их воспитывали годами: в верхах знают, что делают. Процедурные вопросы были решены просто, голосованием. Смирнов стал первым в Тундровом, Авилов несколько дней спустя – в Южном. Копейкин – директором Пургового горно-промышленного управления. Вакансию второго было решено заполнить на усмотрение Смирнова.

Так разрешили в Тундровом конфликт Шадрина с Авиловым.

Конференц-зал райкома опустел. В нём остались только двое – Скачкова и Минин. Александра Николаевна – за столом президиума, Михаил Фёдорович – в последнем ряду зала.

Скачкова, как многие в Тундровом, была в курсе того, что Минин находился при Шадрине с начала беды и до последнего момента отправки его в Магадан. За что, кстати, Авилов его отчитал:

– Минин, ты где работаешь? Парторг – штатная единица райкома, и без нашего вызова тебе здесь делать нечего. Кем тебе приходится Шадрин? Родственником? Единомышленником? Кто тебе разрешил оставить совхозные дела и опекать этого правдоискателя? Я разрешал? Я дал указание заведующей общим отделом Ивановой засчитать сегодняшний и завтрашний дни как прогулы без уважительной причины. Тебе понятно?

– Что уж тут не понять? Понятно и другое: во всём случившемся грех на Вашей совести.

– Ты что себе позволяешь, Минин? К чему клонишь? Чтобы было всё подобру-поздорову, пиши-ка заявление по собственному желанию и отнеси его в общий отдел. Разболтались, смотрю. Я ухожу из райкома, но ты всё равно пиши. Меня не будет, а преемственность остаётся. Про мою совесть заговорил. Обнаглел. Я, что ли, посылал этого кляузника в тундру проводить отпуск?

– Значит, Шадрин не напрасно говорил: «В Авилове злоба подавляет добрые начала, которыми он, возможно, был наделён с рождения».

– Хватит цитировать Шадрина. Тоже мне классик нашёлся. Памятника ему всё равно не поставят.

– А вы что, уже похоронили его?

– Не лови на слове. Вижу, разговорился. Что-то я таким тебя раньше не припомню. Знал Минина, который чаще предпочитал отмалчиваться, когда с него снимали стружку. А тут, понимаешь, прорвало.

– А кого Вы знали? В себе-то, поди, не разобрались толком и, наверняка, не пытались этого сделать.

– Минин, чего это на тебя накатило? В другой раз я в таком русле разговаривать с тобой бы не стал. Что, зубки прорезались?

– От молчаливого согласия с вами скоро все выпадут.

– Довольно паясничать. Воспользовался присутствием комиссии? Может, пойдёшь к Никифорову и дольёшь масла в огонь?

– Возможно, я паясничаю, но не распоясался, как некоторые. А фитиль сам догорит, без моей помощи.

Не желая продолжать разговор и бросив презрительный взгляд на узкий авиловский лоб (тот по привычке не смотрел на собеседника), Минин развернулся и пошёл прочь. Авилов при разговоре даже не предложил ему стула.

– «Посмотрим», – сказал слепой, – вдогонку выдохнул Авилов.

Скачкова не знала об этой пикировке Минина с Авиловым…

Первой тишину зала нарушила Александра Николаевна. Минин, задумавшись о чём-то своём, услышал ритмичный перестук каблуков.

Он встал. Скачкова, предупредительно подав знак рукой, тихим, мягким голосом проговорила:

– Сидите, сидите, Фёдор Иванович. Мне нужно с Вами поговорить.

Сама присела рядом с Мининым и замолчала.

Фёдор Иванович первым нарушил это молчание.

– Слушаю Вас, Александра Николаевна. Вы о чём-то хотели спросить или что-то сказать?

Он внимательно посмотрел на неё. Заметил: карий оттенок её глаз подчёркивал какую-то необъяснимую, особенную грусть.

– Что с Виктором Кирьяновичем? Есть ли какая-то надежда?

– Эта тревога не покидает меня постоянно. Живу с надеждой на лучший исход. Парень он спортивный во всех отношениях: и духом, и телом. И мысли не допускаю, что всё кончится печально. Такие потери – беда.

– Как он себя чувствует сейчас? Вам что-нибудь известно?

– Вы поймите, Александра Николаевна, после случившегося он для меня больше, чем товарищ. Я его другом считаю. А друзей не бросают. В Магадане я попросил Игоря Геннадьевича Кузьмина – Вы, если не знаете лично, то слышали о нём – инструктора крайкома, держать меня в курсе состояния здоровья Виктора. Вчера звонил ему. Игорь передал: пришёл в сознание, сделали операцию, лежит под капельницей. Вот такие скупые сведения.

– Вы не могли бы дать номер телефона Кузьмина?

– Отчего же? Могу. Домашний, – Минин написал на листе бумаги номер телефона и передал Александре Николаевне, спросив:

– Скажите, Вы были в курсе происходящего?

– Отчасти, – ответила Скачкова и пояснила:

– Я присутствовала при той позорной авиловской отповеди Виктору Кирьяновичу. Вот сейчас и казню себя за то, что не посмела вмешаться и возразить Авилову. Что после не поговорила с Шадриным.

– Раскаиваться глупо. Вмешались бы – считайте, навредили бы себе, а не помогли Виктору. И он Ваше намерение поговорить отверг бы непременно. Он не любит, когда кто-то пытается влезть в душу к нему. Да ещё в таком состоянии.

– Возможно, Вы правы. Да, Виктор Кирьянович – не простой человек. Раньше с ним не доводилось встретиться, но много была наслышана о нём. Его публикации знала чуть ли не наизусть. Так и не успела с ним познакомиться близко, поговорить. Вспоминаю тот разговор у Авилова и сейчас вот его образ сравниваю с литературным образом Спартака. Гладиатор – ни дать ни взять. Спокоен был. В то же время в любую минуту готов был дать бой, который, к сожалению, не состоялся.

– Почему же? Сегодняшние события показали: Шадрин не проиграл его.

– Но, по-моему, и не выиграл.

– Может, оно и так. Вы что: жаждали крови? Мне, как только Никифоров зашёл на трибуну и заговорил, стало ясно, чем дело кончится. Авилов – ставленник Алфёрова, а последний – как-никак – член ЦК. Там, – Минин показал рукой на потолок, – субординацию чтят и соблюдают. Так что, уважаемая Александра Николаевна, такой оборот дела – хоть и маленькая, но всё же победа.

– Жаль, Фёдор. Можно мне Вас так называть? Как-никак мы связаны сейчас одним телефоном. – Поняв по согласному кивку, что ей позволено так обращаться к собеседнику, перевела разговор, казалось, в неожиданное русло. – А я подаю в отставку.

– Что так вдруг? Нервы подвели?

– Нет, с нервами всё в порядке. Я ведь, знаете, педагог. В школе слабонервным делать нечего. Поняла, что согласилась тогда перейти на эту работу, не всё взвесив. Раньше со стороны казалось: быть партийным работником, особенно идеологом – дело не только почётное и ответственное, но и чистое. Знаете, поработала здесь всего ничего – полгода – и поняла: начинаю терять что-то в себе, потеряла себя. Вы не удивляйтесь тому, что я разоткровенничалась – просто не с кем поделиться. Вы же сказали, что Шадрин для Вас больше, чем товарищ. В него тогда я поверила. Значит, и в Вас поверила.

– Продолжайте, Александра Николаевна, – давая тем самым понять, что всё верно, всё так и есть, она не ошиблась, сказал Минин.

– Так вот. В тот момент, когда Юрий Фёдорович декламировал, казалось, душеспасительный монолог в адрес Шадрина, во мне происходило своеобразное очищение. Во мне словно что-то проснулось. И это что-то в одночасье привело к решению: я так дальше работать не смогу. Эта ноша не для меня. Пробудили от романтического сна не столько слова Авилова, от которых несло вседозволенностью, хамством, сколько поведение Виктора Кирьяновича. Сколько в нём было выдержки, самообладания! Вы даже не представляете. Вот кому по плечу работа с людьми.

– Я его немного знаю и потому представляю, как он своим поведением бесил Авилова. Тот хотел отповедью спровоцировать Шадрина на обратную реакцию. Не вышло. Но, Александра Николаевна, Вы вновь заблуждаетесь и преувеличиваете возможности таких, как Виктор, попасть в круг вершителей судеб. Таких не допустят. Не их время. Может только произойти случайность. Но он сразу наживёт кучу врагов. Что же касается живой работы с людьми, он напрямую в ней участвует. Говорите, что его публикации знаете или знали чуть не наизусть. А в них что – не люди?

– Вы правы, Фёдор. Но поймите, моя отставка – не следствие проявления малодушия.

– Не объясняйте и не пытайтесь перед кем бы то ни было оправдываться. Я Ваш поступок понимаю. Посмотришь кругом и диву даёшься, как бездари, а то и просто дураки, уцепившись за кресло, годами протирают штаны и юбки, калечат судьбы людей. Бездарь или дурак, но зато в кресле. Попробуй ему предложи оставить место – такой скандал учинит, прозвонит все связи – и не рад будешь. Вот такие – то и в чести.

– По Вашей логике – и я отношусь к таким.

– Ну, Александра Николаевна, сразу и в позу. Если бы Вас относил к этому разряду людей, то, простите за откровенность, наш разговор бы пошёл в ином русле: о погодных условиях в тундре, о настроении пастухов, об их экономических знаниях. Хотите, я Вам раскрою одну маленькую тайну? – лукаво сощурив глаза и улыбаясь, спросил Минин. В этом мининском прищуре Скачкова уловила необыкновенное сходство с таким же прищуром глаз Шадрина, когда того отчитывал Авилов.

– Если не секрет?

– В общем – то секрет. Узнает Шадрин – разговаривать перестанет. Но перед Вами устоять не могу. Слушайте. Когда Вас избрали секретарём, в перерыве того памятного пленума Виктор мне сказал: «Наконец-то, хоть один порядочный и умный человек появился в «белом доме». Что райкомы повсеместно называют «белыми домами», в какой бы цвет ни красили их фасады, надеюсь, Вам известно. Но суть же не в том. Слово «порядочный» не часто услышишь от него. Это высшая его оценка человеческих качеств.

– Что же ему позволило так судить обо мне?

– Ему лучше знать. Рискую, но советую спросить об этом его самого. Догадки сродни сплетням. Виктор же не любит сплетников точно так же, как казнокрадов и убийц. Его профессия требует знать многое: газетчик что разведчик.

– Спасибо, Фёдор. Я обязательно позвоню Кузьмину и Вас не оставлю в покое. – И, как бы спохватившись, задала вопрос: – Что за заявление Вам предложил передать Авилов в общий отдел?

– Оно связано с шадринским делом. Прихоть Авилова, а сейчас уже будет смирновская.

10

Виктор пришёл в сознание на вторые сутки. Открыл глаза. Белый потолок реанимационной палаты (он этого знать не мог) принял за всё ту же стену плотного молочного тумана, а шумы за форточкой окна, доносящиеся уже с Великого океана, – за хриплый вой Вьюна.