Текст книги "Срезки. Земля, с которою вместе мёрз"

Часть восьмая

1

В Свердловске Шадрин решил не испытывать судьбу железной дорогой – время, которого уже потеряно много, торопило. До Шадринска двести десять километров. Сел в аэропорту в первое подвернувшееся такси. Торговаться не стал – не до этого было. Водитель, как выяснилось, любит скорость. Ему хоть на радость или на горе – одинаково жать на газ. Скорость и время – деньги. И жал от души на скорость и деньги.

По обе стороны шоссе сосновые боры сменялись берёзовыми колками, изумруд озимых полей сменялся чёрной пахотой паров с редкими шапками не успевшего растаять снега. Привычная для здешних мест апрельская картина. Но всё это Виктор воспринимал скорее подсознательно. К исходу третьих суток дороги, которая для него показалась вечностью, отрешённость от окружающего мира захватила его целиком. Не давала покоя одна-единственная мысль: «Только бы успеть, застать…» Ему казалось: и время, и скорость (от Билибино отмахал больше девяти тысяч километров по воздуху с пургованием в Магадане), особенно на последнем земном отрезке, работали против него.

Он очнулся от слов таксиста:

– Что-то спозаранку растревожилось вороньё.

Серое утро размывала синева. И только сейчас через ветровое стекло Шадрин увидел такую картину: то тут, то там, слева и справа над берёзовыми колками плотными стаями кружили эти зловещие птицы – рассвет размывал их чёрную окраску до серой, и если бы не кружение птиц над верхушками деревьев, никто бы не обратил на них внимания, не придал значения их кружению.

«К чему это?» – суеверно спросил сам себя Шадрин.

В последнее время Виктор всё чаще задавал себе один и тот же вопрос: почему они, сын и отец, так и не стали близкими людьми? Его тревожил вывод, к которому он пришёл, отвечая на этот вечный вопрос: если ты плохо знаешь своих родителей, то плохо знаешь свою родину, её прошлое; если родители не понимают, значит, не знают своих детей, не видят будущего. Выходит, он и отец плохо знали друг друга.

Это беспокоило Виктора больше всех прочих неудач и передряг в текущей жизни.

2.

Кирьян не любил рассказывать о войне. И Виктор, бывая наездами в родительском доме, тщетно пытался вызвать его на разговор. В такие моменты Шадрин-старший, уходя от навязываемого разговора, предлагал:

– Давай, сын, выпьем ещё по одной, и я послушаю тебя о твоём Севере.

На том разговор, по сути, прерывался.

Случалось, по телевидению крутили фильмы о войне. Как только появлялись титры картины, Кирьян молча вставал из-за стола и уходил из горницы в свою небольшую комнату-боковушку, вход в которую был из кухни. Ложился одетым на застланную кровать, по старой привычке раскуривал махорочную цигарку или сигарету «Прима» и, глядя в светлый потолок, думал о чём-то своём.

О чём думал ветеран, бывший старший сержант, механик-водитель «тридцать– четвёрки», ведомо было только ему одному.

Случалось, в пьяном угаре при встрече со старшим братом Филимоном, также в прошлом танкистом, давал волю злобе на ту проклятую войну. И вымещал злобу на брате.

Фронтовые дороги у них были разные. Правда, это как посмотреть. Филимон, дойдя до Польши, по тяжёлой контузии был списан. Бывший политработник и учитель по образованию, старший лейтенант запаса Филимон Саввич Шадрин стал в Шадринске начальником детской колонии. Детей, оставшихся без родителей, в войну была уйма. Почти каждый город, в их числе и Шадринск, имел свой детский дом или свою детскую колонию. Филимон вернулся к своей и не совсем своей педагогической деятельности. До войны он директорствовал в школе в деревне Камчатке…

На исходе жизни из шадринского рода – братьев Семёна, Меркурия, Филимона и Кирьяна, сестёр Ульяны и Грапины – остались они вдвоём, Филимон и Кирьян.

Сойдутся, бывало, по случаю приезда Виктора. Финал застолья один – ссора. Заводилой традиционно выступал Кирьян, каждый раз повторяясь в своей околесице. Плохо уже соображая, что к чему, начинал корить с матом старшего:

– Вы же, Филя, своими КВ да ИС столько своих «тридцатьчетвёрок» поуничтожали – фашистам в радость.

– Да прекрати же, Киря, – пытался угомонить его Филимон.

– Нет, не перестану. Ты мне всё же ответь: за что вы нас?

– Меньше бы дразнили, – не выдерживал нахальства Кирьяна старший брат и пытался объяснить:

– Вы же наши тяжёлые танки за их «тигров» принимали и дразнили нас. Откуда на расстоянии определишь, кто тебя там травит.

– Ты и орден, наверняка, за нас же получил, – не унимался Кирьян.

– Ну, знаешь, – тут не выдерживал, казалось, всегда уравновешенный Филимон. – Я твои «звёздочки», Славу и медали под сомнение не беру. А ты?..

– То в боях! – накалял страсти младший. – Ты их не трожь, а то понужну…

Ссора заканчивалась мирным исходом. Виктор, зная задиристость отца и покладистость дяди, умело переводил разговор на другую тему. И отец к исходу гулянки, изрядно накачавшись, напевал единственные оставшиеся в памяти строки: «Вся милиция знакома, и судья – родной отец».

3.

Но к исходу своей жизни Кирьян всё реже вспоминал о войне, перестал на этой почве ссориться с Филимоном. Стал каким-то замкнутым. Причина тому была. В нём клокотала обида не за то, что прошёл через ранения, что былая военная слава его сейчас ничего не стоит. На то он обиделся, что через двадцать один год его командир батальона, механиком-водителем танка у которого он был, гвардии капитан Владимир Крючковский, став генерал-лейтенантом, не удосужился ответить на письмо гвардии старшего сержанта Кирьяна Шадрина. Это отчуждение товарища по войне, с которым прошли «огонь, воду и медные трубы», брали Берлин, больно резануло по его сердцу. И он замкнулся.

В отдалённую бытность, когда Виктор был ещё школьником, отец рассказывал ему о капитане Герое Советского Союза Владимире Крючковском. Виктор, как губка, впитывал эти рассказы. И имя Героя прочно засело в подкорочном полушарии.

Он гордился отцом. Тот воевал по принципу: «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Кирьян прошёл славный путь в первой гвардейской танковой армии Катукова. Круговерть боёв захватила тогда его без остатка и, вероятно, не отпускала до конца жизни.

Случилось так, что Виктора, студента университета, областная молодёжная газета послала в командировку по письму в таёжный райцентр разобраться с «мёртвыми душами» в комсомоле. Возвращаясь в Свердловск поездом, случайно в «Огоньке» он наткнулся на очерк маститого журналиста, который писал об огненных дорогах капитана Крючковского. Он вымолил у своего спутника по поезду номер «Огонька» и во время каникул привёз отцу.

Кирьян, прочитав, обрадовался:

– Это наш Крючковский. Понимаешь? О нём и, считай, о нашем отряде специального назначения, его рейдах в тыл врага написано. Как бы, сынок, адресок Крючковского раздобыть?

– Просто. Напишем автору. Он и пришлёт адрес твоего капитана.

Так и сделали. Ответ не заставил себя ждать.

Вот что написал фронтовику маститый журналист:

«Я рад, Кирьян Саввич, что сын гвардейца-танкиста учится на факультете журналистики. Ему будет о чём написать, в первую очередь, о своём отце.

Сообщаю адрес Владимира Крючковского: г. Москва…

С уважением Ю. Куков».

Кирьян написал письмо Крючковскому. С нетерпением ждал ответной весточки. Ждал месяц, год, больше, а ответа от Крючковского Кирьян так и не получил. «А ведь вместе хлебнули немало, – эта мысль не давала покоя Кирьяну. – Били врага не из-за страха, а по человеческой совести. Но, видать, ратное братство на деле вышло непрочное…»

На воспоминания о той войне Кирьян Саввич наложил запрет. Для него она как бы была и одновременно её и не было. Читать литературу, слушать радио, смотреть телепередачи о войне он себе запретил.

«Грош цена нашим подвигам, – размышлял в такие минуты Шадрин-старший. – Нищие, никому не нужные победители».

«…О чём думает сейчас, в тяжёлые часы своей жизни, старый солдат?» – спросил себя Виктор Кирьянович, когда таксист повернул с тракта в свечной сосновый бор – до Шадринска рукой подать. Он ещё жил надеждой застать отца живым…

Часть девятая

1

Пурги в декабре для Колымского края – не редкость. Но на этот раз пурга захватила край свирепо и надолго. Радиосвязь между населёнными пунктами прерывалась часто. Авиация в буквальном смысле слова была на приколе, автотранспорт – так же. Пурга не унималась третью неделю. Казалось, конца и края её не будет. Синоптики же обнадёживали: в ближайшие дни в крае установится ясная, безоблачная погода.

Пленум крайкома в назначенный срок не состоялся. Члены крайкома в райцентрах сидели, как говорится, на чемоданах в ожидании вылета в Магадан. Они воспринимали всё это как неизбежность, которая от них не зависит, а всецело подчинена капризам природы. Бывало, по месяцу просиживали либо в гостинице, либо в аэропорту местной столицы в ожидании «окна», когда утихнет пурга, и они смогут благополучно добраться до дома.

Но тут особый случай. Пленум срочный, внеочередной. Предстоит решить вопрос о самом Валове. Летит, говорят, заведующий отделом оргпартработы ЦК. Но Магадан одинаково был закрыт для районов края и для Москвы.

Пурга словно усиливала и реально приближала осязаемые перемены в Колымском крае. Несмотря на обширность его территории (легко разместилось бы пол-Европы), весть о том, что Валову Афанасию Сергеевичу уже не быть дальше первым, мгновенно проникла в самые отдалённые уголки: в города, посёлки, сёла, охотничьи зимовья, стойбища оленеводов. Всех занимал другой вопрос: кем же заменят его? Многие сходились на кандидатуре второго – Валдаеве Дмитрии Михайловиче. Но умы посветлее отвергали этот вариант: второй, мол, в ответе за то, что освобождают первого. И были уверены: привезут со стороны, а второй также может «сыграть» вслед за Валовым.

2

Пурга бушевала. Кабинеты крайкома притихли, затаились в ожидании, коридоры обезлюдели. Каждый, кто находился здесь днём, думал о своём.

Афанасий Сергеевич Валов приходил в крайком не как обычно, в восемь, а в семь утра, уходил поздно вечером. Многие аппаратчики, привыкшие за годы работы с первым к его энергичным действиям и одновременно побаивавшиеся Валова порой за неожиданную крутость, в эти пурговые дни чувствовали себя вовсе неуютно. О приближённых и говорить нечего. Изредка Валов приглашал кого-нибудь из них к себе в кабинет. Беседы за закрытыми дверями затягивались. Каждому из них было что сказать Валову напоследок, и каждый стремился хоть как-то облегчить его состояние. Да и как повернутся теперь их судьбы?

Слов нет, Валов – умница и человек дела. Подбирал себе в помощники людей не совсем глупых, в меру энергичных. И они, зная его энергию, острый, моментально реагирующий на любую жизненную ситуацию ум, стремились походить на него. Не всем это удавалось. С годами, как и у хозяина крайкомовских кабинетов, их дела и поступки постепенно трансформировались. У большинства выработался инстинкт самосохранения, переросший в подхалимаж. И его спокойно принимал даже такой умница, как Валов. Угодничество подчинённых в краевом центре и на периферии и привело к закономерной развязке. Валов знал, за что расплачивался.

В глубинке народ наблюдательный. Аналитиков там хватает. Валов часто бывал в Восточно-Тундровском перспективном районе. И для наблюдательных партработников, в силу обстоятельств обречённых как бы пожизненно крутиться на малой орбите, падение Валова не стало откровением, неожиданностью. Они хорошо знали эволюцию случившегося с ним. Знали и по-хорошему сочувствовали Валову, который им помнился больше таким, каким он начинал зарабатывать авторитет, а не таким, каким он стал в последние годы.

В таких жизненных ситуациях и врагов обнаруживается больше, чем, казалось, их существует в природе. Кому-то когда-то Валов крепко прижал хвост (каждый сверчок должен знать свой шесток), кому-то досталось на орехи на пленуме или активе (ретивость проявил, явно не рассчитав свои возможности), кому-то выговорил при личной встрече или по телефону (за зевок, нерасторопность) …

Хорошее забывается быстро, плохое запоминается надолго. И вот оно всплыло. Каждый в своём углу вспомнил обиды и издалека, исподтишка стремился уколоть, укорить и без того уже поверженного Валова. Немудрено: в критических ситуациях переоценка ценностей ощущается не только психологически, но и почти физически. Валов уже не звонил в районы. Знал: со многими разговор не сложится и не даст облегчения. Да и к чему эти разговоры? Пусть с ними разговаривает новый первый. Сам он уже давно наговорился со всеми до предела. В Москве, знал, не выбросят вовсе на обочину жизни. Как-никак, он оставался кандидатом в члены ЦК. Там учтут и то, что он, Валов, тридцать лет своей жизни отдал Колымскому краю. И не все эти годы работал плохо. Наоборот. Побед было больше. А моральные издержки, вольности – от них в наше время никто не застрахован.

3

Валову и на этот бы раз простили. Сам во всём виноват. В последнее время удержу не знал.

Сигналы зачастили в Москву: люди натерпелись, стали жаловаться на его неприкрытые оргии с банями и одноразовыми любовницами. Факты приводились обнажённые, их ничем, если кто-то и хотел бы это сделать, не прикроешь. Быстро забыл о предостережениях уже покойного Сергея Дмитриевича Комарова. Разгулялся до бесстыдства.

После ноябрьских праздников вызвали в Москву. Аппаратчики ЦК настаивали перед Ильичом-вторым заслушать Валова на Политбюро. Ильич-второй не хотел этого делать. Предлагал вариант Секретариата. Подумаешь, мол, пошалил Валов, развлёкся малость. В целом же Колымский край среди других регионов смотрелся неплохо. В этом заслуга, в первую очередь, Валова. С кем чего не случается – не казнить же. На Секретариате посоветовать ему: если хочет развлечься, пусть приезжает в Москву – здесь и вина, и баб побольше, чем там у них в Колымском. Колымский – край обширный. Но там всё, как на ладони, словно на одной даче – все про всё и обо всех знают. К тому же засиделся Валов в Магадане – пора менять место и обстановку. Сошлись на том, что перебросят его в соседнюю Островную область. Там обстановка требует менять первого.

Разбор дела Валова назначили на завтра, на одиннадцать часов. Явись он вовремя да покайся – и вновь на коне. Но Валов не только вовремя, но и вовсе не явился. Аппаратчики запаниковали. Неслыханное дело – проигнорировать сам Секретариат – в партноменклатурной практике за десятилетия его работы такого ещё не случалось. В то время, когда его разыскивали, он преспокойно спал в гостиничном номере после вчерашнего кутежа. Медики, как умели, привели Валова в чувство. И предстал он уже пред очи Политбюро. Вопрос был поставлен ребром: исключить, выгнать с позором. И только в этот момент до Афанасия Валова дошло: «Всё! Жизнь на этом кончилась». И в последнем слове, когда ком непоправимой беды перекрыл горло, он только и смог выдавить:

– Простите. Я прошу всех вас поверить мне: я ещё не совсем конченный человек для партии. Прошу вас: вынесите любое наказание, взыскание, но только не исключайте…

В партии его оставили. Со строгим выговором с занесением. И вытолкнули из партийной номенклатурной орбиты.

В дни и ночи напряжённого ожидания развязки у Валова появилась потребность в личном общении с Шадриным. Эта потребность постоянно не давала ему покоя, преследовала его, о чём бы он ни думал и чем бы ни старался отвлечься. Вспомнил давнюю угрозу в адрес Шадрина: «Уберу. Выгоню с «волчьим билетом». А тут пришло время – и сам чуть не схлопотал этот «волчий». Но в это тяжёлое для него время он, кроме как о Шадрине, ни о ком другом и думать не хотел. Когда бы и что бы там ни было, Шадрин всегда был ему симпатичен. В натуре Виктора Кирьяновича он улавливал свою, валовскую натуру. Упрямый, как он, Валов. Умён и энергичен, как он, Валов. И в этой связи его, пока ещё первого, простреливала тревога – но не за себя, а именно за Шадрина. Он с острой болью не только ума, но и сердца осознал и почувствовал: с его уходом Шадрину будет туго. Ведь из тринадцати районных первых Валов, когда наведывался к нему в район, не неволил только Шадрина организовывать и обслуживать пьяные оргии. Для этого здесь был «свой» слуга – второй Восточно-Тундровского Бухариков. Валов помнил наказ своего отца Сергея Петровича, когда тот ещё был живой: «Афанасий, не теряй Виктора. Такие, как он, порядочные, повсеместно не валяются. Их просто так не подберёшь. За всё моё многолетнее учительство это, пожалуй, мой самый любимый ученик. И не только – он для меня стал, Афанасий, вторым сыном, как и для твоей мамы».

Многие в крайкоме, размышлял Валов, не простят Шадрину тех выходок и вольностей, как им казалось, которые прощал Валов. За годы совместной работы они оба нажили немало врагов.

– Ты-то будешь на пленуме? – спросил Валов Виктора по радиосвязи.

– Да. Не хотелось бы, но обязаловка есть обязаловка. При первой возможности буду в Магадане.

– Тогда прямо с самолёта ко мне домой. Есть нетелефонный разговор. Сам знаешь, у «Марины» висят на «хвосте». Так что я жду тебя. Хорошо?

– Непременно буду.

Шадрин знал, кто «Марина» и кто висит на «хвосте». Когда самолёт Валова, в бытность его – при деле, вылетал в какой-нибудь район, в местное отделение госбезопасности передавали из краевого управления по радиотелефону своеобразную шифровку: «Во столько-то часов и минут к вам вылетела «Марина». «Марина» – это Валов. Висящие на связи сами гэбэшники – глаза и уши партии.

…Накануне пленума они встретились в квартире Валова и проговорили до полуночи. Вспомнили Рудничный. Виктор лишь изредка вступал в разговор – внимательно слушал, в основном, монологи Валова, похожие скорее на исповедь человека, которому было в чём исповедаться.

– Виктор, что бы ни произошло в дальнейшем, в тебе и только в тебе я видел своего преемника. Правда, были моменты, когда хотелось выбросить тебя за «борт». Настырность могла тебе дорого стоить. Всё было. Но жизнь прожить – не поле перейти. Ухожу не по доброй воле и желанию. Виноват прежде всего перед тобой. Да, я накуролесил в жизни немало. Да, я навредил и людям. Но поверь: Бога вам не привезут. Знаю уже, кто здесь будет первым. Тебе скажу – другие пока ещё не знают. Завтра узнают. Это Пескарёв Иван Николаевич. Был вторым в Приморском крае. Кандидат в члены ЦК. Бывший офицер Флота. Кстати, наш с тобой земляк. Тебе-то уж известно, что, кроме должностей и имён, каждый из нас имеет в народе партийные клички. Думаешь, я не знаю твою? Знаю: «Правдоруб». Моя тебе известна: «Девятый вал». В данной сложившейся ситуации она мне наиболее подходящая. С Пескарёвым кличка, безусловно, перекочует и сюда. Он, хотя и не Иисус Христос, но не пьёт и баб не «топчет». Но там, в Приморском, ему приклеили кличку маленького Ильича. И за глаза называют его «Маленький Ильич». Значит, хлебнёте с ним больше, чем со мной.

Тебя я уговорил вписаться в партийную номенклатуру. И не жалею. Сейчас советую другое: возвращайся в газету. Ну, не сразу, естественно. На этой должности без меня тебя могут сломать. Поповы, карасёвы помогут это сделать. Словом, «друзья», для которых ты и при новом первом будешь мешать им, как бельмо в глазу. За последние годы оттепель, которой мы все, было, обрадовались, давно покрылась льдом вперемешку с грязью.

Виктор не прерывал монолога Афаеасия Сергеевича. Тот продолжал:

– Хорошо, что ты от этой грязи в какой-то степени уберёгся. Я её месил, а тебя не тащил, хотя мог, и – свободно. Но для меня были святы наказы моих родителей: беречь тебя.

А этих (он кивнул в сторону окна, в темень ночи) – сам понимаешь, о ком речь, мне просто жалко. Они словно тритоны: хвостатые земноводные, живущие в стоячих водоёмах, а зимующие на суше. В принципе же песня их спета. Рост их, я имею в виду прежде всего физический, приостановился ещё тысячелетия тому назад. Размером со спичечную коробку они остались навечно.

Ты, Виктор, за годы работы со мной наверняка усвоил суть нашего положения. Власть у нас, у каждого на своём уровне, неограниченная. И немногие умеют ею пользоваться во благо другим, кого принято называть представителями гегемона.

Вот ты что-то хотел сделать, чего-то изменить в своём районе. Ну, и чего ты добился? Да, авторитет у тебя там немалый. Но на нём далеко не уедешь. Всему бывает конец. Я твои мысли читал, просчитывал твои шаги с опережением. Потому и упреждал поползновения твоих недругов. Хорошо знаю и изучил всех тех, кто стоял здесь, в крае, ко мне в оппозиции. Но ты знал: от них я не избавлялся. Они, словно красная тряпка для быка, служили раздражителем и одновременно тем инструментом, которые помогали быстрее раскрывать подлые душонки прихлебателей, подхалимов. Эти, последние – из прослойки стукачей.

Сожалею об одном: круто поступал с Сергеем Дмитриевичем Комаровым. Пусть пухом будет ему земля. Давай помянем его.

Виктор Шадрин слушал Валова и убеждался: Афанасий Сергеевич не всё пропил и проб…л. И то, что он вспомнил Комарова, который хотел от многого уберечь первого, и то, что предложил молча выпить за него, означало многое: не загубил Валов окончательно ум, волю, способность самоанализа. Но этого всего ему завтра уже на пленуме не потребуется. И он не станет этого делать. Знал: партийная песня его спета. Былого не вернёшь. Да и по его монологу угадывалось: всё для него в прошлом, настоящее и будущее придётся начинать с начала, с нуля.

Шадрин осознавал также, что землячество с Валовым завтра дорого ему будет стоить. Хотя говорил Валов о Пескарёве, которого прочат здесь в первые (а оно так и будет – механизм с варягами в нашем государстве отработан десятилетиями), что тот честен, не злоупотребляет служебным положением, но и иронизировал одновременно: «Пескаря запускают в наши восточные воды для пожирания китов». На пользу бы делу. Поживём – увидим. Вот Комарова никакие пескари не заменят: тот был не только совестью партии, но и людской. В этом Виктор не только убеждён, но и обосновывал своим опытом. Саднило сердце, не давало покоя предчувствие чего-то неотвратимого.

– О чём задумался, Виктор? – спросил и как бы не спросил Валов, а прервал минутное молчание после рюмки, выпитой за Комарова.

– Да так, – ответил и как бы не ответил Шадрин и продолжил размышлять вслух. – Какая-то ерунда получается. Вот ты, Афанасий Сергеевич, вроде, и осознаёшь, что чего-то делал не так, что не уберёг себя от многого того, чего мог бы избежать. И однако не сожалеешь, что не так прожил – можно было бы по-другому. Ну, а подельники-то твои, выражаясь зэковским языком, куда же?

– Как куда? – лицо Валова заискрилось иронией. – Ну, ты, брат, даёшь. Никуда они не подеваются, приспособятся, как медузы приспосабливаются к любым волнениям моря, пока их сильным штормом окончательно не выбросит на берег. Вот завтра увидишь и услышишь: один за другим полезут на трибуну и будут костерить меня почём зря. С пеной у рта, с искрами в глазах станут поносить меня последними словами. И им вопроса не зададут: а где вы раньше-то были, куда смотрели и почему не остановили? Все знают, что это – пустой вопрос и потому его не принято задавать. Потом Пескарёв по-своему распределит, перетасует кресла, и многие с собачьей преданностью начнут услужливо помогать кадровой перетряске в районах уже новому хозяину. Сравнение с «собачьей преданностью» скорее всего условное. Другого не нашёл – но собака до такой низости не опустится, на что способен человек. Низость поступков свойственна нашему брату.

Я думаю, даже убеждён: тебя не сразу уберут. Тебя не просто сразу убрать, хотя знаю, что компромат против тебя собран тем же Поповым, потому что ты у него торчишь костью в горле из-за его родственничка, директора совхоза «Новая жизнь» Аверьянова. Но сразу ва-банк против тебя не полезут. Организуют дополнительный компромат из района, воспользуются возможным конфликтом с Пескарёвым.

Зная, насколько возможно, твой характер, твою прямолинейность в суждениях и поступках, советую: не жди, когда тебя «уйдут», когда вынудят хлопнуть дверью. Пока Лошенко на месте, возвращайся к нему. Вчера он был у меня. Вспомнили о тебе. Николай Яковлевич до сих пор жалеет, что отпустил тебя. Упрекнул за это меня. Так что, Виктор, запасной ход у тебя есть.

– Лучше бы пурга не кончалась, – хотел про себя, а вышло вслух, сказал Шадрин.

– К чему это ты?

– Да так. Не хочется присутствовать при сем публичном обнажении. Будут обнажать тебя, Валова, а покажут массовый стриптиз.

– Стриптиз, – повторил Валов, когда они прощались в прихожей. – Точнее, пожалуй, не скажешь. Держись, уралец. Всё перемелется.

4

Стриптиз состоялся.

Шадрину было противно наблюдать этот стриптиз. Ораторы дружно лезли на трибуну, стремясь попасть в «обойму» ниспровергателей. И в первую очередь, те, что ещё вчера готовы были холуйски чистить туфли Валову. Они-то прежде всего пламенно и страстно поносили «негодяя», на котором, мол, пробы ставить негде. Всё сводили к одному: как Валов унижал каждого из них, как держал в страхе, как зажимал их инициативу. Последней, кстати, как отметил про себя Шадрин, у многих из них и в самых благоприятных обстоятельствах днём с огнём сложно было подсмотреть, не то чтобы явно заметить.

А Попов-то – какой гусь сельский. Выступил-таки в конце заседания, перед представителем Отдела оргпартработы ЦК. Спекульнул круто.

– Сегодня мы, надеюсь, принципиально оценили деятельность Афанасия Сергеевича Валова, – как бы само собой разумеющееся и говоренное не раз, начал своё выступление Попов. И сразу взял быка за рога, хлестнул под дых так, что его слова ещё долго будут на слуху и памяти колымчан. – Но это только начало нашей работы. Десятилетие «валовщины» мы не скоро расхлебаем. Вирус «валовщины» в нашем крае проник вглубь и вширь. На местах предстоит избавиться от порочного стиля руководства отдельных первых.

– Без намёков, говорите конкретно! – не выдержал Шадрин.

– А Вы уже назвали себя, товарищ Шадрин, – отведя взгляд от аудитории и как бы обращаясь к президиуму, прожевал, как жвачку, Попов и продолжил:

– Вы же любимчик Афанасия Сергеевича. Беспредельно своевольничаете с кадрами. Кадры на свой аршин меряете. У Вас руководители даже с академическим образованием неугодными стали. Своих Вам, видите, доморощенных надо возвышать. А эти Ваши трактаты о бедственном положении в районе с экологией, в социальной сфере местного коренного населения, дошедшие до Москвы, не что иное, как стремление возвыситься над другими, выскочить на более высокую орбиту. Но, думаю, и в Восточно-Тундровском наведём порядок. С него, пожалуй, и начнём избавляться от «валовщины»…

Шадрин, уловив, что зал молчаливо соглашается с бреднями Попова, уже не слышал поповского тявканья из подворотни. Мгновенно в голове всё загудело, болезненно, как электрический разряд, щёлкнуло. Успел только произнести одно слово «подлец». Из-за громкого ораторства Попова его, кажется, никто не услышал. Он на какое-то время, пока Попов заканчивал свою циничную речь, отключился, впал в прострацию. Не слушал он и представителя ЦК. При голосовании, как об освобождении Валова от должности, так и при утверждении Пескарёва первым, руки не поднял…

5

В вечерних новостях краевого радио передали одну из самых, пожалуй, коротких информаций о Валове за все годы его работы:

«Состоялся внеочередной пленум Колымского крайкома партии, который рассмотрел организационный вопрос. За неудовлетворительное руководство краевой партийной организацией товарищ Валов освобождён от обязанностей первого секретаря крайкома. Первым секретарём Колымского крайкома партии избран Пескарёв Иван Николаевич, ранее работавший вторым секретарём Приморского краевого комитета партии».

Такое сообщение свалилось на жителей края, как гром среди ясного неба. Привыкшие к сообщениям, когда снимали с работы партийных, государственных бонз, колымчане ожидали услышать ту накатанную формулировку: «В связи с переходом на другую работу…» А тут услышали совершенно новую, необычную для себя. Да и не только они услышали. Точно такую же информацию на следующий лень передали по центральному радио.

Но жизнь в стране шла своим чередом. В крае же ожидали пока ещё никому непонятных перемен. И связывали их с Пескарёвым.

6

Пурги поутихли, а вместе с ними страсти вокруг пленума крайкома. Валов отбыл в Москву – работу ему там нашли. Пескарёв же, не мешкая, стал утверждаться в крае. После пленума он собрал первых секретарей райкомов и произнёс короткий монолог, который каждый из присутствующих воспринял по-своему.

– Всех, не теряя времени, прошу разъехаться по местам, – сказал Иван Николаевич. – Ближе будем знакомиться в работе. Тотальной чисткой заниматься не буду, но кое-какие перестановки сделаю. Это не значит, что оставлю райкомы обезглавленными. Так что работайте спокойно. Спокойно – не значит сидеть и ждать своей отставки, а, наоборот, делайте дело так, чтобы краевая организация стала образцово-показательной. Прежде разберусь с аппаратом крайкома. Словом, будем себя под Лениным чистить.

Шадрину в связи с этим вспомнились слова Валова, который, выходит, первым дал точную характеристику Пескарёву: «Маленький Ильич». И это, как выяснилось позже, Виктор подметил не один. Он возвращался домой в одном самолёте с соседом из Тундрового Смирновым, и тот, как бы между прочим, сказал Шадрину: «Чистки будут основательные, коль появился у нас «Маленький Ильич». Эта партийная кличка крепко прилипнет к Пескарёву, до его отъезда отсюда в другой регион России.

– А сейчас прошу по домам. И, повторяю, – за дело, – закончил Пескарёв.

Все дружно встали, направились к выходу.

– Виктор Кирьянович, – Шадрина остановил уже знакомый металлический тембр в голосе Пескарёва. – Вас прошу задержаться.

Когда они остались в кабинете вдвоём, Иван Николаевич пригласил Шадрина присесть.

– Вы по профессии журналист? – в лоб спросил Пескарёв.

– Газетчик я, – ответил Шадрин и насторожился: «К чему это он клонит?»

– Что ж, скромность украшает человека. Вы только не старайтесь угадать мои мысли наперёд: что, мол, Пескарёв за сюрприз готовит? О Ваших журналистских подвигах я был наслышан раньше, работая в Приморском…

– И сегодня Попов выдал на меня характеристику, – как всегда прямолинейно сказал Шадрин.

– Только вот этого не надо, – Пескарёв нахмурил густые смолистые брови. – Я ведь сам во всём разберусь и что к чему, определю. Просто хотел поинтересоваться: не тянет Вас обратно в газету?

Шадрин мгновенно смекнул, что «просто» – это не так просто, но ответил:

– Тянет. Но…

– Что «но»?

– Отвечу вопросом на вопрос: а Вас, Иван Николаевич, не тянет назад, на корабль? Вы ведь морской офицер.

– Н-да. Такие, как Вы, явно не по нутру Поповым и иже с ним. Я, видите ли, человек партии и работаю там, куда она направит.