Текст книги "Срезки. Земля, с которою вместе мёрз"

Часть пятая

1

Судьба распоряжается людьми по-своему. Для всех без исключения только две её точки отсчёта одинаковы: рождение и смерть, первый крик и последний вздох. А между ними – эта самая судьба в пространстве и времени. Но они-то и имеют свою меру. У одних большую, у других – меньшую.

Афанасий Валов стал первым в Колымском крае. Незаурядный, талантливый организатор. На дюжину лет старше Шадрина, который точно сформулировал судьбу Валова: «Став первым, Валов три года крепко поработал на свой авторитет, потом уже авторитет работал на Валова».

Но жизнь плетёт свои кружева. Афанасий Сергеевич со слов родителей заочно знал о своём земляке Шадрине. И только. Но именно Валов, правда, не без помощи Комарова, первым обратил внимание на неординарность Шадрина и сделал его первым в Восточно– Тундровском районе. По тем временам это было исключение из правил: допустить журналиста к руководству районной парторганизацией. И, пожалуй, ему единственному Валов, опять-таки не без влияния Комарова, до поры до времени прощал строптивость, за которую других не щадил.

Человеческие отношения – не жилплощадь, и их не измеришь только квадратами пола и кубометрами воздуха. Валов же был непредсказуем. Особенно в пьяных куражах. В районах, куда он приезжал, загодя знали: от его состояния, самочувствия (порой оно доходило до скотского) и настроения (менялось в зависимости от услужливости ему) зависело многое. Сегодня ты мог получить повышение, ещё прочнее закрепиться на номенклатурной орбите. Или завтра тебе будет выписан «волчий билет». Шадрин не исключал: после смерти Комарова последний выбор будет предложен ему. Наклонная Валова сползала всё круче и круче. Но это всё впереди.

2.

Афанасий Валов уже в горном институте решил своими руками пощупать русский Клондайк. Опыта набирался в периоды летних практик на россыпях и рудниках Урала и Забайкалья. Но он постоянно грезил восточным Севером.

В ту пору этим краем пугали взрослых. Сюда добровольно мало кто ехал. Чаще – по этапу, который, как конвейер, беспрерывно работал второй десяток лет кряду. В начале пятидесятых о его остановке ещё не думали.

Но добровольцы находились. На Руси горячих точек с холодной землёй хватало и в прошлые века, и добровольцы не переводились во все времена. Шли, ехали, плыли рядом с теми же этапниками. И те, и те – люди мужественные. Только одни с клеймом, другие – без.

С «без» прибыл сюда и Валов. В самом Магадане не задержался. Направили на прииск и сразу начальником участка.

Золотом занималось особое ведомство – все работы производились конвойным способом.

Хлебнул всего вдосталь: оголённой жестокости и суровой порядочности. Тут он усвоил, пожалуй, одно из распространённых правил местной жизни: если хочешь нарушить экологическое равновесие, то помести на одну и ту же территорию два живых существа, несовместимых по самой своей природе. И больше тебе не потребуется ничего предпринимать. Они сами себя уничтожат. Так поступали и на приисках Колымского края. Тачки с золотоносным грунтом катать ставили рядом политических и уголовников. Рознь между ними уже сама по себе была обусловлена самой их природой. И, естественно, случалась резня. В этом и состояла предусмотрительность властей – больших и малых. Людей, и в первую очередь политических, засылали к чёрту на кулички на выживаемость. Не все выживали. В тундре осталось немало холмиков, чуть приметных и более видных, в лучшем случае обозначенных кольями из лиственницы. Надписи не сохранились. Безымянная тундра, безымянные могилы.

В таких условиях Афанасий Валов проходил жизненные университеты. С ним рядом – Лыков и Смолин. Все они вместе позже вкусят плоды власти.

3.

Все трое вышли из одного уральского посёлка Рудничного. До поры до времени самостоятельно утверждались здесь, в Колымском крае, пока резко в гору не пошёл Валов.

Умница, каких поискать, умел организовать людей на любое дело, порой, казалось, и на невозможное. Местные обстоятельства каждый день воспитывали людей, попавших сюда, в таком духе: невозможного нет, возможно всё. Этот урок инженер Валов усвоил без особого труда.

Сложнее было Лыкову. Василий Лыков институтов и техникумов не кончал. Был механизатором. Кстати, отменным бульдозеристом.

Лыков приехал в этот край вслед за Смолиным, который закончил горный техникум и распределился сюда по приглашению Валова. Все трое хорошо знали друг друга ещё по школьным годам.

Валов помог определиться Смолину – горным мастером, Лыкову – бульдозеристом. Он верил в их хватку и надеялся, что не подведут.

Так оно и случилось.

Валов в двадцать восемь стал директором прииска. К этому времени и Смолин, и Лыков прошли ускоренный курс горного института на Кавказе, с отрывом от производства – помог Валов.

В тридцать пять Афанасий Валов уже первый секретарь Южного райкома партии. Григорий Смолин – директор прииска в Восточно-Тундровском, Лыков рядом с Валовым на партийной работе.

Так земляки утверждались как личности.

4.

Валов, укрепив свой авторитет в крае, местные кадры перекроил на свой лад. Повсюду поставил верных себе людей. Иначе и быть не могло. Был бы глупцом, если бы в помощники себе подбирал людей умнее себя, самостоятельных. Самостоятельными они могут быть у себя дома, за столом, да и то не всегда.

Военная система управления добычей цветных металлов была упразднена, лагеря ликвидированы. Люди потянулись в Колымский край на заработки, добровольно, по вербовке. Сам же механизм организации работ оставался прежним и осечек с планом не давал.

Валов, с его тренированной памятью, знал в лицо многих бригадиров, большинство из которых после лагерной жизни осели здесь дорабатывать до пенсии. Металл ещё давался относительно легко. Край ежегодно выполнял планы. Шли награды.

Лыков, пройдя школу первого в Восточно-Тундровском, стал в крайкоме заведовать отделом промышленности. Смолин давно возглавил в Билибино комбинат.

В других районах Афанасий Валов также имел надёжных людей. Нужно было подобрать первого в Восточно-Тундровской. Кого?

Отдалённость края от Москвы позволяла ему решать вопросы по-своему. С годами притупилось чувство обострённого внимания к людям. Валовский «свой лад» поддерживали ладные, угодливые люди, которые потом, позже, приведут его к личной трагедии и предадут его.

Сергей Дмитриевич Комаров, секретарь крайкома, отчётливо видел и понимал, по какой наклонной, причём со стремительной скоростью, катится Валов. Не раз пытался остановить его, уменьшить угол его падения.

– Афанасий, опомнись, – говорил он Валову. – Ты же первый руководитель в крае. Люди не слепые и не глухие. В Москву на тебя валом идут жалобы. Вот отметился ты у Лыкова в Билибино, и, пожалуйста, в Центр уже сообщили о твоих похождениях.

– Ну, и пускай пишут, – пытался отмахнуться от назойливого разговора Афанасий. – Ты же знаешь, как там отреагируют. Разбираться со стукачами всё равно придётся нам.

– Ты вконец теряешь чувство реальности. Ну, скажи, зачем тебе в том же Билибино понадобилось хватить через край? Подсунули тебе в постель смазливую бабу, а ты ей гарантию на двухкомнатную квартиру. Она тебе вместе с телом подсунула заявление, а ты резолюцию Смолину: «Выделить». Ты в какое положение его поставил? По-дружески пнул мужика.

– Хватит, Сергей Дмитриевич, твоих проповедей. Гляжу я, что-то ты стал рьяно печься о моём моральном облике. На местах мне об этом не говорят.

– Потому не говорят, что знают: бесполезно. Куда ни обращаются – проку мало. А ты стыд теряешь. Активы на местах по два-три дня откладывают, ждут, пока ты очухаешься от пьянки. И всё это происходит на глазах у жителей, взрослых и малых. Не обессудь, я вынужден обратиться в Москву с обстоятельным письмом и объяснить создаваемую тобой здесь обстановку. Вместо примера ты становишься позором партии. Забыл, что по твоему поведению судят в целом о партии. Если первый коммунист края, как называют тебя, ведёт беспутную жизнь, то что говорить о его подчинённых. Вот так-то, уважаемый Афанасий Сергеевич. Дальше такое терпеть нельзя. Повторяю: вынужден обратиться в Москву. Пусть нас рассудят там, наверху.

– Наивный ты человек, Сергей Дмитриевич. Жалобой меньше, жалобой больше – разницы нет. Я кандидат в члены ЦК. Кому поверят, и кто будет проверять? Если вообще будут это делать. Ты же сам в этом уже не раз убеждался. Прошу тебя об одном: не рви своё сердце – жизнь и так короткая. Тебе что, нечем больше заниматься, как на меня жалобу строчить? Я в твоё село не лезу. И прошу тебя: в душу мне не заглядывай и не копайся в ней. Как-нибудь сам разберусь.

Разговор их на том закончился. Каждый остался при своём мнении.

Комаров не работал на авторитет, как это на первых порах делал Валов. Трудился без показухи, просто и надёжно. Край с заданиями по сельхозпродукции справлялся. Сергея Дмитриевича в крае знали и уважали. Только не валовские ставленники. Он приезжал в глубинку дело делать, а не хлебосольничать. И это сторонники Валова усвоили твёрдо. И потому Комаров для них не был своим человеком. Знали, что «не свой» умел так закрутить гайки, что, случалось, за раскруткой они обращались к самому Валову.

Но надо отдать должное и Валову. Он нередко одёргивал их и ставил на место, ссылаясь на то, что Комаров знает, что делает.

Уже в который раз после последнего разговора с Комаровым – голова была трезва – Валов задумался: а правильно ли он живёт? «Нет, неправильно», – отвечал сам себе. Но на следующий день всё входило в прежнюю колею. Он вновь припомнил все наветы «своих» на Комарова, и зло в нём бушевало с новой силой. В который раз, внешне не подавая вида, будучи в Москве, снова намекал: пора, мол, Комарову на пенсию – вовсе стар стал для такого большого края.

5

Декабрьское полнолуние. Лунный свет, рассыпанный по долинам, распадкам и сопкам, имеет свои особые оттенки. То еле-еле сквозь сплошную пелену тумана пробивается в низины, то резко на тёмном небосклоне полярной ночи вырисовывает вершины сопок.

Это привычное состояние Севера.

Но годы наложили свой отпечаток на этот причудливый ландшафт.

От былого мало что остаётся. Восточно-Тундровской так же менял свой первоначальный облик. Пришлые люди по указанию свыше и сами разрушали его здоровье. Покорители Севера одновременно становились и его губителями. Оголилось и покрывалось глубокими шрамами его тело, загаживались и отравлялись его сосуды-реки, когда-то богатые рыбой. В борьбе за цветной металл люди губили вокруг себя всё живое. И этот набравший обороты маховик сложно остановить. В долинах и распадках вместо зыбкого, мягкого, живого покрова хаотично нагромождались отвалы отработанных недр, свалки металлолома.

Когда-то романтический смысл слов «освоение Севера» окрасился иным, зловещим содержанием: освоить – загубить, испохабить, опалить… Но в житейской, повседневной суете боль за природу Севера забывалась: есть план по золоту – его надо выполнять. Разве можно было помнить о живом вокруг себя, если «План – закон! Его выполнение – обязанность! Перевыполнение – честь!»? За преступное отношение к природе одних расплачиваются те, кто здесь жил и живёт всегда.

Таким и встретил Север Шадрина. Сначала Тундровой, позже – Билибино.

После Лыкова Афанасий Сергеевич Валов сделал ставку на Шадрина. Впервые отступил от правила: в промышленном районе первым обязательно должен быть горный инженер. Решил бросить на крупный район гуманитария, газетчика.

Валов хорошо знал ту нашумевшую в Тундровом историю. А о Шадрине ещё раз узнал от своего отца, учителя истории той школы, в которой с разницей в годах учились Афанасий Валов и Виктор Шадрин. Приехав к родителям в очередной свой отпуск, Афанасий Сергеевич услышал от отца короткий рассказ.

– Слушай, Афанасий, – сказал старик Сергей Петрович Валов, – там у вас в Тундровом работает в газете мой ученик Виктор Шадрин. Настырный паренёк. С характером. Отец у него заслуженный фронтовик, но забулдыга. Учиться Вите приходилось нелегко. Характер же, повторяю, упрямца, в хорошем смысле слова. К тому же заядлый спортсмен. За сборные района по лыжам и футболу выступал. После окончания школы работал лесорубом. Служил в армии. Сапёром в спецчастях. Но вот что интересно. По истории он, как и по другим предметам, преуспевал. А вот с русским и литературой дела были плохи. В результате аттестат ему портила тройка именно по этим предметам. Но тройка была заслуженная. На большее не вытянул. Учительница Мария Александровна даже не предполагала, что эта оценка станет для Виктора большим стимулом в жизни. И представляешь, на эту-то тройку он и сделал ставку. Решил стать журналистом. Первый заход – не прошёл по конкурсу. Это случилось сразу после службы в армии. Уехал в Магнитогорск. Работал там на одном из заводов. Вторая попытка оказалась удачной. В университете ему пришлось также нелегко. Стипендия мизерная. А он уже, считай, взрослый мужчина. От помощи из дому отказался. Там мать и так перебивалась с копейки на копейку. Вот и приходилось ему выбирать: днём – студенческая аудитория, вечером – товарные станции. И добился-таки Виктор своего. По литературе и русскому, как и по другим дисциплинам, вышел он без троек. Удобных редакций газет, как его сокурсники, не искал. Распределили в ваш Колымский край. И поехал.

Откуда, спросишь, мне всё это известно? А мы с ним, как только он покинул родительский дом, постоянно переписываемся. Точнее сказать, переписывались. И из Тундрового писал. А вот уже много времени прошло – как в воду канул. Я ему писал, но письма возвращались назад с пометкой: «Адресат выбыл». Когда, куда и каким образом выбыл?

– Папа, ты от Шадрина ещё долго вестей не получишь, – сказал, выслушав рассказ отца, Валов-младший.

– Ты с ним знаком? И что с ним случилось? – в вопросах отца прозвучала тревога.

– Нет, не знаком лично, – ответил Афанасий. – Но о его характере и «подвигах» в крае многие знают.

И Афанасий рассказал Сергею Петровичу о той нашумевшей в крае истории. И о том, что в настоящее время Виктор Кирьянович Шадрин находится на излечении в одной из московских клиник.

– Да, – в раздумье вымолвил отец в ответ на сообщение сына. – Вот оно что. Я, кажется, постоянно подсознательно был готов к такому исходу – этот упрямец обязательно попадёт в беду.

– Ничего, папа, всё обойдётся. За одного битого двух небитых, как говорится, дают.

– Так-то оно так. Но жаль парня. С таким характером в нашей непростой жизни он быстро сгорит.

– Лучше сгореть, чем тлеть.

– Вот и ты такой же.

– Значит, выживет, – как бы не заметив сказанного в свой адрес, проговорил Валов-младший. – Под стать Лыкову и Смолину.

– Да знаю вас, чёртовы дети. Молодцы! Как они там?

– Стараются. На высоте.

– Ну, вот и хорошо. Попрошу тебя вот о чём: не сочти за трудность и узнай адрес клиники, где находится Виктор.

– Не по чину поручение. Как-никак я всё же в крайкоме что-то значу. Но что поделаешь – отцу не откажешь.

Афанасий Валов выполнил просьбу отца.

Часть шестая

1

Минуло три месяца с того времени, когда Виктора Шадрина транспортировали сюда, в Москву, к Верейскому. В столице наступала золотая осень. А там, в Магадане, наступала зима, ударили первые морозы.

Гавриил Моисеевич Верейский исподволь стал готовить Шадрина к выздоровлению. При очередном обходе справился, как обычно, о здоровье своего пациента. Но на этот раз неожиданно для Виктора сказал:

– Давайте-ка, молодой человек, начнём пробовать ходить. О руке пока забудьте. Сможете сами встать?

– Должен. Обязан, – твёрдо ответил Шадрин.

– Вот и хорошо. Попробуйте сами.

Виктор усилием воли напряг за эти месяцы обмякшее тело, заставил его подчиниться. Сел на кровати. В глазах поплыли чёрные круги, словно кто-то нанёс тяжёлый удар в переносицу. Его качнуло, но удержал равновесие. Поворотом тела опустил ноги на коврик и опять почувствовал головокружение.

– Кружится голова? – спросил профессор и тут же успокоил: – Пока это Ваше естественное состояние. Как говорится, при смене горизонтали на вертикаль, при входе из полёта по прямой в штопор. Тут, батенька мой, потребуются даже остатки воли. Попробуем встать.

Шадрин сделал усилие, выпрямился, и его качнуло. Верейский осторожно и незаметно придержал его и ободряюще воскликнул:

– Вот и хорошо. Молодец! Постойте на месте, ощутите опору. Завтра зашагаете.

Виктора прошиб пот. Но мгновенная слабость, кажется, отпустила.

– Гавриил Моисеевич, я могу двигаться, – скороговоркой выпалил он.

– Хорошо, хорошо. Вы будете двигаться. Но не сегодня. Завтра, батенька. Завтра. А сейчас проделайте обратное упражнение – до горизонтального положения.

Обратные движения, показалось Виктору, дались труднее. Находясь уже в кровати и придя в себя, он впервые за долгое время ощутил радость первой, маленькой, но победы. Так и хотелось прокричать «ура», но единственное, что он смог, – это изобразить на лице подобие улыбки.

– Считайте, батенька мой, – сказал Верейский, – что с сегодняшнего дня вы начинаете новую жизнь. Так будем к ней стремиться?

– Будем, Гавриил Моисеевич.

– Вот и хорошо. Какие вести из дома? Из Колымского края?

– И там, и там ждут. Верят, что всё будет в порядке.

– А Вы-то как, верите?

– Без веры жить не стоит.

– Вот и хорошо. Значит, всё будет хорошо. Да, чуть не забыл, – профессор прищурил глаза, в которых заискрилась хитринка, и достал из кармана халата конверт. – Вот, Витенька, Вам письмо. С Урала. От какого-то Сергея Петровича Валова.

Виктор, казалось, весь засветился:

– От моего школьного учителя.

– Вот и хорошо. Но, не сомневаюсь, наверняка выговор Вам в послании. – И профессор передал конверт Шадрину. – До завтра. Всего Вам хорошего.

Виктор, держа конверт в левой руке, зубами вскрыл его – правая всё ещё болталась, как плеть. Знакомый ровный почерк. Стал медленно вчитываться в каждое слово.

«Здравствуй, Виктор!

Потеря Вы моя. Если бы не случай – сын Афанасий приезжал в отпуск, – то неизвестно, узнал бы я о Вашей дальнейшей судьбе или нет. Но я не ругаю Вас за это. Понимаю, в какое трудное положение Вы попали.

Знайте, что у Вас есть и остаются с Вами старые добрые друзья. Они верили и верят в Вас. Может быть, эти простые слова старого человека как-то помогут в Вашем выздоровлении. Я верю, что Вы сильный и мужественный человек. Мужайтесь, и Вы победите все Ваши недуги. У Вас есть друзья. И они не оставят в беде. На меня, старого учителя, можете рассчитывать. Не ругайтесь, пожалуйста, – всё от души.

Жалеть Вас не стану. Знаю, не в Вашем характере принимать жалость. На скорое ответное письмо не рассчитываю. Но рад, что Вы живы.

У нас всё хорошо. На пенсии не отсиживаюсь. Заготовили с Ниной Викторовной сена на зиму для коровы. И дров заготовили. Всяких солений-варений припасли.

Вам поклон и привет от Нины Викторовны. Спрашивает: возможно, после выздоровления заглянет к нам? А? Как Вы на это смотрите?

Выздоравливайте.

С искренним уважением. Ваш Сергей Петрович».

Виктора до глубины души растрогало это письмо. За него волновался его старый учитель. Он даже не мог предполагать, что судьба сведёт его ещё раз с Валовым. Укорил себя за то, что за долгое время отлёжки на больничной койке не нашёл возможности дать о себе знать старому учителю. Но что это дало бы ему? Сделал бы больно старику – и только. И не его вина, тут же в оправдание подумал он, что Сергей Петрович случайно узнал эту историю. Лучше бы не знал. Лучше бы подумал, что Шадрин сгинул с концами. И на том, может быть, успокоился. А сейчас что получается? Его, Шадрина, болезнь обременяет других, близких ему людей. А этого он как раз и не хотел, терпеть не мог.

Письма стопкой лежали на тумбочке рядом с кроватью. Лежали без ответов. От Минина, от Скачковой, от родителей. Вот и ещё одно добавилось, от Сергея Петровича Валова. Просить кого-то о том, чтобы написали ответы под диктовку, и мысли не допускал. Своё сокровенное никому не хотел диктовать.

2.

Через три недели Шадрин крепко стоял на ногах. Ему разрешили совершать прогулки в больничном парке. Осенний тополиный парк, казалось, вливал в него новые силы.

Упорно тренировал свою когда-то совсем недвижимую руку. День за днём, превозмогая боль, приучал её к жизни. Помогали восстанавливаться письма, полные тепла и любви к нему. Ещё через три недели он почувствовал: рука работоспособна.

При очередном профессорском обходе Шадрин намекнул:

– Гавриил Моисеевич, не пора ли меня списывать с Вашего довольствия?

– Что, батенька, заскучали по делу? – вопросом на вопрос мягко, по-отечески ответил Верейский и неожиданно для Виктора сказал:

– Поперёд батьки в пекло не лезьте. Какие Ваши годы? Ещё успеете натворить в жизни. Молодцом, что не раскисли. Похвально. Другой бы на Вашем месте об инвалидности намекнул, а Вы – о списании с довольствия. Вот ещё недельки три подремонтируетесь, тогда и будем разговаривать о выписке. Но, предупреждаю заранее, и не думайте о возвращении сразу на Ваши севера. И не мечтайте об этом. На юг, к морю вначале съездите, окрепнете окончательно, а потом к нам ещё раз покажетесь, и только тогда будем решать: быть Вам на Севере или нет.

– Как так? – Шадрин ничего не понимал. – Шутите, профессор?

– А вот так. И профессор не клоун, чтобы с Вами шутки шутить, – то ли сердясь на Шадрина, то ли напуская на себя строгость, Верейский продолжил:

– Декабрь на море – как раз для Вас подходящее время. Для акклиматизации. Неплохо бы помощника с собой прихватить, чтобы урезонивал Вашу прыть.

– Да я, Гавриил Моисеевич, смирный…

– Знаю я Вашу смиренность, – не дал договорить профессор. – Она Вас, молите Бога да ещё кое-кого, до добра уже не довела. Но хватит: всё хорошо, что хорошо кончается. А о спутнике-помощнике своём подумайте. Родители не подойдут. Этот Ваш учитель, Валов, тоже не подойдёт. А вот из северных друзей-приятелей кто-то и мог бы. Но за это время, батенька, я распознал Ваш характер: никого вы об этом не попросите. Вам лучше знать. Так вот: через три недельки готовьтесь на юга – о путёвке я уже похлопотал.

На том разговор закончился. Виктор в тот же день написал письма в Шадринск, Рудничный, Пежино и Тундровой. Сообщил, что через три недели он выписывается, и попросил, чтобы на больницу писем не слали.

3.

С Сашей Скачковой, как казалось Шадрину, отношения складывались. В каждом письме она задавала один и тот же вопрос: когда выпишут? Не спрашивала, каким он выйдет из клиники – в здравии или калекой? А «когда»? И весь вопрос.

Он отвечал так же коротко: скоро.

Виктор всё чаще и чаще думал о Саше. В письмах просил не жалеть его – у него всё будет в порядке. Но, заклеивая конверт, он ловил себя на мысли: как ему рядом не хватает Саши. В последних письмах из клиники пообещал Минину и ей сообщить адрес южного санатория. Никаких просьб, о которых намекал ему Верейский.

И снова тренировки тела, снова до изнеможения упорный труд над собой. Цель уже близка, и следовало торопиться – перед отъездом окончательно отремонтировать себя и быть в прежней форме.

4.

Приморский Геленджик встретил Шадрина неприветливо. Декабрьское свинцовое небо, свинцовые морские волны в бухте. Промозглый сырой морской воздух.

Но серость пейзажа не удручала Виктора. Он впервые в своей жизни угодил на Чёрное море. И устраивало его здесь не столько оно, сколько горы, опоясывающие бухту и покрытые порослью дуба.

Поселился он в санатории «Черноморец». На третий день после завтрака и процедур Виктор ушёл в горы.

В студенчестве он увлекался туризмом. Брал самую высокую на Южном Урале гору – Яман-тау (с башкирского – Злую гору). И вот после длительного перерыва он попробовал взять первую высоту здесь, на Северном Кавказе. Последствия болезни сказывались. Появилась одышка. С трудом взял подъём. Присел на камень. Отсюда, как на ладони, просматривались Геленджик и Голубая бухта, которую бороздили пассажирские и грузовые кораблики.

Виктор уже знал, что отсюда, из Голубой бухты, во время войны отправлялся морской десант майора Кунникова для высадки на Мысхако под Новороссийском. Но он не мог ещё предположить, что в недалёком будущем появится книжка Ленинского лауреата «Малая земля», на которую мудрый народ отреагирует шуткой: «Малая земля, решившая исход Великой Отечественной войны». А сейчас у него под ногами по берегам бухты распластался обычный приморский городок, в прошедшую войну под носом у гитлеровцев служивший госпиталем для советских воинов.

Воображение Шадрина рисовало одну за другой картины военного времени. За этим занятием он потерял счёт времени. Его размышления прервал спланировавший вниз орёл. Всем своим могучим телом и размахом крыльев он напомнил Виктору о силе духа и физической крепости живого существа. Природа наделила эту птицу, казалось, всем: силой, гордыней, уверенностью в себе. Эта птица, подумал Шадрин, может всё.

– И я смогу всё, – неожиданно для себя вслух произнёс Виктор. И добавил:

– И мои крылья будут в порядке.

Он встал с камня. Лёгким шагом, не спеша начал спускаться в город. Мысли о горном орле не давали ему покоя. С ними он вошёл в проходную санатория.

Из раздумий его вывел тихий голос:

– Виктор Кирьянович, здравствуйте.

Шадрин обернулся на голос и опешил. Не мог поверить себе, кто перед ним стоял.

– Саша! – не сдерживая своих эмоций, что с ним редко случалось, и не обращая внимания на дежурного, он сделал резкое движение к окну проходной, у которого стояла Саша. – Какими судьбами?! И за что всё это? Неужто?!

– Да, Виктор, всё тем же тихим голосом ответила Саша. – Извините. Такая вот я и есть. По-другому не смогла, да и не хочу.

– Не надо, Саша, – Виктор не хотел дальше выслушивать её исповедь здесь, у проходной. – Пойдём, присядем. Там обо всём и поговорим.

Саша взяла ладонь правой Викторовой руки в свою мягкую, нежную ладонь, боясь сжать её, и так, держась за руки, они вошли на территорию санатория. Присели на скамейке под большим каштаном, давно сбросившим листву.

– Рассказывайте, какими судьбами? – повторил Виктор вопрос.

– Да простыми. Оформила отпуск – и на Кубань, к родителям. Перед отъездом попросила Минина сообщить Ваш южный адрес.

– Для Вас, говорите, просто, а для меня нет.

– Не сердитесь, Виктор. И для меня было всё не просто. Но не подумайте, что мой поступок продиктован жалостью к Вам.

– Я бы этого не принял, – до боли знакомый прищур глаз напомнил Саше того Шадрина, которого она видела в кабинете Авилова.

– Знаю, поэтому и говорю об этом, – в голосе Саши встрепенулась тревога. Но тут же она поняла, что эта тревога напрасная.

– Не надо, Саша. Мне не стыдно почему-то признаться самому себе и Вам, что всё это время я жил Вами.

– И мне не стыдно признаться в том же…

– Правда? – Шадрин почувствовал вдруг, что глупее вопроса он не мог придумать. Слово выскочило как бы само собой.

– Такая же правда, как то, что я здесь, перед Вами.

– Сашенька, – у Шадрина сорвалось с уст это естественно, неподдельно, – надолго ли сюда?

– До конца Вашего пребывания.

– А потом? – опять, казалось, Виктор спорол глупость.

– И потом, если это уместно…

– Уместнее ничего другого и быть не должно. Спасибо, Саша.

– Спасибо тебе, Виктор, – она как-то не заметила, что вдруг перешла на «ты».

– Всё будет хорошо, Саша, – Шадрин взглянул на часы – они показывали время обеда. – Побудьте немного здесь. Я сейчас, мигом. Мне надо решить один вопрос.

Виктор поднялся со скамейки и крупным лёгким шагом удалился.

Прошла треть часа. Шадрин со спортивной сумкой появился перед ней и виновато, открыто улыбался.

– Ты сбежал? – только и успела спросить Саша.

– Нет, – Виктор так же произвольно перешёл на «ты». – Ты, Сашенька, ещё совсем-совсем не знаешь меня. Я провёл дипломатические переговоры с главным врачом санатория Анатолием Ивановичем Погодиным. Да вот он и сам направляет сюда свои стопы. – Виктор подал ей знак в сторону главного корпуса.

С его ступенек спускался человек в белом халате и колпаке. Когда он стал приближаться, Саша заметила, что он не молодой, но и не старый. Возраст выдавали седые виски. Размеренной походкой, не размахивая руками – признак сдержанного характера – к ним подошёл высокого роста, с мягкими правильными чертами лица человек.

– Здравствуйте, – это Погодин – Саше. – Виктор Кирьянович, познакомьте, пожалуйста, с женой. И поделитесь опытом, как в одночасье из холостого мужчины можно перейти в разряд мужа. – И, не дав подопечным открыть рта, – таковыми он их и считал, продолжил разговор. – Извините за бестактность, Саша, так ведь, кажется, Вас зовут, но этот молодой северный «волк» прямо-таки ошеломил меня. Так и заявил: «Приехала жена, Анатолий Иванович, оставаться на постоянно здесь не могу. Режим процедур буду соблюдать, а в остальном не обессудьте». Вот и возьмите что-нибудь с него.

Заметив, что Саша зарделась, Погодин сменил тон и успокаивающе сказал:

– Да Вы, Саша, не волнуйтесь. Я всё понимаю. Парень он что надо. И мужем, возможно, будет толковым. А где вы думаете снять комнату? Может, помощь нужна?

– Нет, – придя в себя от неожиданного поворота дела, ответила Саша. – Анатолий Иванович, Вас, кажется, так зовут, я ведь, по сути, местная, здесь родилась.

– Неужто? – удивился доктор. – И чья Вы по девичьей фамилии будете?

– Пущина.

– Николая Петровича Пущина дочь?

– Да. Совершенно точно.

– Вот дела. Как его здоровье?

– Если Вы знаете моего папу, то должны помнить, что на здоровье он никогда не жаловался и не жалуется теперь.

– Как же не знать. Во время войны мальчишкой я служил в одном из госпиталей санитаром. И вот однажды доставили к нам партию тяжело раненых. Среди них – потом мы с ним познакомились – и был, оказалось, Ваш отец. Лётчик. Но вот тогда-то и кончилась для него война – правую руку ампутировали. После госпиталя остался здесь. По специальности он учитель истории. Закончил аспирантуру в Москве. Преподавал здесь в Высшей партийной школе. Помните, она размещалась в кинотеатре «Чайка»? Я, Саша, не Вам рассказываю. Вы всё это лучше меня могли бы изложить. Я вот для этого молодого человека рассказываю. Для укротителя милых женщин. – Погодин мягко улыбнулся, подмигнул Шадрину и, прощаясь со своими «пациентами», сказал:

– Счастья вам, ребята, – и с напускной строгостью предупредил Шадрина:

– Вас же, Виктор Кирьянович, за нарушение лечебного режима, если такое случится, непременно отчислю.

Виктор и Саша пошли по набережной Голубой бухты в поисках жилья.

5

Время на Чёрном море пролетело незаметно. Виктору и Саше оно показалось одним мгновением их жизни. В Москве профессор Верейский обследовал Шадрина, оформил на него документ на месяц безделья под наблюдением медиков. Потом, как будто что-то вспомнив, достал из кармана халата конверт и сказал: