Текст книги "Срезки. Земля, с которою вместе мёрз"

Класс хором ответил:

– Ре – ше – но!

С этого дня четвёртый Б ещё больше стал боготворить своего учителя.

14

Лёнька после приготовления домашнего задания, на которое в детдоме отводились специальные часы, приходил в избёнку к Витьке Шадрину, которая ютилась в директорском дворе, а тот, в свою очередь, примыкал к двухэтажному детдому. Помогал Витьке решать примеры и задачки. Потом они вместе шли в детдомовский двор, где в общей гурьбе играли в футбол (Лёнька обычно в воротах), прятки, гоняли голубей, которых под крышей детдома была тьма тьмущая.

Витька вписывался в детдомовский распорядок свободного времяпрепровождения.

15

Отца он, как и прежде, видел редко. Тот приходил домой далеко за полночь. Как прежде, навеселе и с руганью. Шурка и Витька просыпались, ничего не понимая. Отец со словами: «Тихо, тихо, спать», – угомонялся.

Наутро в предподъёмной дремоте Витька слышал, как мать выговаривала отцу:

– Не всю ещё пшеницу пропили? Ишачил, ишачил – всё на ветер.

Тот с похмелья отмалчивался. Евдокия продолжала:

– Пои Филю своего. Всё не напоил. От детей последнее отрываешь, и всё туда. Смотри-ка, как они тебе распомогались. Держат тебя вместо своего работника. Дома же тебе ничего не надо.

Кирьян не выдерживал:

– Хватит, Евдокия.

– Нет, не хватит. Погоди. За каким чёртом нас сюда принесло? Чуяло моё сердце, что всё так и будет, как в Шадринске.

Подобные разговоры повторялись каждое утро. С Кирьяном за уборочную рассчитались зерном. Выпросил у Филимона машину ЗИС – 5 и привёз его в Сычёво.

– Евдокия, – предложил Кирьян, – у Филимона чулан большой, туда и пристроим хлеб. У нас-то некуда его девать.

– Ну так чё, – согласилась Евдокия.

И зря. Мешки с пшеницей стали на глазах таять из Филимонова чулана. Кирьян крадучи стал продавать зерно деревенским. Вырученные от продажи деньги в семью не попадали. Всё шло на пропой. По вечерам, до глубокой ночи Кирьян с Филимоном сиживали за бутылкой.

Филимон, как обещал, пристроил Кирьяна плотником при детдоме. Получал Кирьян мало. Семья перебивалась с хлеба на воду. Привезённой пшеницы для безбедного существования им хватило бы надолго. Но она незаметно уплыла из чулана. Евдокия за это уже не ругалась с Филимоном, знала, что бесполезно. Филимон пшеницу не продавал. Растранжиривал её Кирьян. И знала, что Филимоновы дети сыты: семья кормилась от детдомовской кухни. Евдокиины дети жили впроголодь.

Когда пшеница была пропита, Кирьян на время угомонился, стал реже приходить домой во хмелю.

Но дети были предоставлены сами себе. Евдокия, как могла, держала их в строгости, присматривала за ними. Не работала: на руках была маленькая Анна, определить которую было некуда. В Сычёве места в детсаде не было. Из денег, что доставались ей от Кирьяновой получки, выкраивала и на еду, и на одежду для детей. Сама, как могла, перебивалась. На детей не кричала попусту. Знала, что им приходится не сладко, хуже, чем рядом живущим детдомовцам. Жалела детей, жалела себя. Но ничего не могла поделать. Смирилась со своей судьбой. Судьба её была одна: вырастить, поставить на ноги детей. Этим и жила. Откуда только силы брались в этой хрупкой маленькой женщине. Другая на её месте давно сдала бы детей в детдом (благо, он рядом) или повесилась. Но Евдокия не сдала детей, не повесилась. Продолжала мучиться, жить ради детей. Но больше рожать не стала.

16

По весне Витька поссорился с Лёнькой Неизвестным. Детдомовские в шутку называли их «не разлей-вода». Витька много хороших привычек перенял у детдомовских. Усвоил правило не обижать младших: в ту пору это правило было в ходу у ребят рождения тридцатых-сороковых. Ценить дружбу он также учился у них. И, наконец, самому отвечать за свои поступки – не сваливать на других.

И дурное не прошло мимо Витьки. Неписаным правилом было такое: если у тебя на руке нет наколки, значит, ты чужак. И Витька, чтобы быть своим, сделал себе наколку.

Как-то Лёнька принёс на урок иголку, обмотанную ниткой так, чтобы свободным оставалось её остриё, разведённую на воде сажу. Витька во время урока, делая вид, что внимательно слушает учителя и держа руку под партой, на ощупь, изредка сверяя, попадает ли иглой в контуры рисунка, нанесённого на руке загодя, выкалывал якорь и свои инициалы. За урок справился с «работой». Запястье левой руки замотал носовым платком на случай, чтобы вспухшее место наколки никому не бросилось в глаза. На расспросы матери сослался на обстоятельство, которому она не придала особого значения. Мало ли бывает у ребят – нечаянно поранил руку. Всё скоро пройдёт, заживёт, как на собаке.

Через неделю опухоль спала, Витька снял повязку и ужаснулся: его якорь, в отличие от Ленькиного, походил на надгробье с крестом. Вышли только инициалы: ВКШ – Виктор Кирьянович Шадрин, значит.

Как Витька ни скрывал наколку, мать увидела его проказу. Не заругалась, а только и сказала ему:

– С кем поведёшься, от того и наберёшься. Вот и ходи всю жизнь меченый. Удумал чего.

И вот ссора с Лёнькой, с которым он делился всем, что у него было. Она назревала давно. Витька стал замечать, что у Лёньки появляется зависть к другим ребятам, которые из малого, казалось, могли извлекать выгоду. Такое было и в детдоме. Потом Витька много думал о причине случившегося между ними. Вероятно, кто-то из завистливых (а такие тоже были) посоветовал Лёньке: ты, мол, дружишь с Витькой, а проку от этой дружбы никакого. Какая может быть от дружбы выгода? Простая. Помогаешь Витьке делать уроки по арифметике – пусть платит. За каждое задание – рубль. Как рубль? Просто. Он ведь не беспризорник – отца и мать имеет. Деньги должны водиться. Пряники, конфеты любишь, а они денег стоят.

Долго Лёнька не клевал на эту удочку. Но допекли. Он всё же решился проверить Витьку: клюнет ли тот на эту удочку? И зазорного ничего нет: не воровать же советуют.

Однажды после очередного решения задачки Лёнька, краснея, подступил к осуществлению навязчивой идеи:

– Витька, я помогаю тебе выполнять домашние задания?

– Помогаешь. Говори, на что ты намекаешь?

– А на то, – ещё более краснея, Лёнька отвернулся от Витьки и с натугой продолжил, – что за каждый урок полагается рубль.

– Кому? Как? – Витька опешил.

Лёньке уже трудно было остановить себя:

– Мне. И вот так. Вон даже наши с наших берут.

– А я чей, по-твоему?

– Ну, наш.

– Понял тебя, Лёнька. Пошёл вон, пока по морде не схлопотал. Ловко придумал: наши – не наши. Наши так не поступают.

– Поступают.

– Тогда я плевать хотел на таких наших. Понял?

– Понял. Смотри, не захлебнись в плевках. Я тебе больше не помощник. Понял?

– Я сказал, чтобы ты пошёл вон. И чтобы я тебя больше не видел рядом с собой. Знать я тебя не знаю и знать не хочу. Всё.

Лёнька больше не препирался. Вышел из избёнки Шадриных, и Витька видел, как он, не по-детски ссутулившись, заковылял в сторону детдома, тяжело забрасывая маятником левую ногу.

На следующее утро они сидели на разных партах.

Они так и не помирились. С остальными детдомовцами Шадрин поддерживал ровные отношения. А Лёньке не мог простить, что тот предал их дружбу. Одновременно жалел Лёньку и нередко задавал сам себе вопрос: что из него получится в будущем?

Вскоре после окончания учебного года их пути-дороги разошлись навсегда. Витька уехал из Сычёва.

17

В первое воскресенье июня, на Троицу, произошло событие, которое ускорило отъезд из Сычёва Кирьяна с семьёй.

С утра распогодилось. Грозовые тучи, окутавшие накануне всё окрест, за ночь растащило к горизонту. Но в небе стояло марево, воздух наполнялся удушьем и, казалось, с каждой минутой наэлектризовывался. Кругом всё сушило.

Филимон Саввич Шадрин выехал на мотоцикле – в ходу был тогда ИЖ – 49 – на железнодорожную станцию встретить своего фронтового товарища Ивана Щетинина, который наведывался к нему в гости. Не прошло и десяти минут после отъезда Филимона, как окрестности Сычёва оглушило раскатистым треском. За несколько секунд перед этим на фоне туч, упёршихся в горизонт, сверкнула молния. Сухая гроза – редкое явление в здешних краях.

Никто не мог предположить, что именно молния, предшествовавшая треску, принесёт беду. Филимон Саввич только выехал из Сычёва и разогнал мотоцикл по степной дороге. Молния угодила в мотоцикл. Шадрина выбросило из него метров на пять. Когда на место происшествия прибыл детдомовский ЗИС – 5, то приехавшие увидели необычную картину: мотоцикл лежал на боку с работающим мотором и крутящимся задним колесом. Скорость была во включенном положении. Филимон Саввич лежал поодаль неподвижно. Подумалось, что мёртв. Подоспевший врач, наскоро прощупав пульс, убедился, что живой, тут же распорядился срочно погрузить Шадрина в машину, и она, пыля по степной дороге, помчалась в сычёвскую больницу.

Филимона Саввича в бессознательном состоянии отправили в областную больницу. Там его вывели из шокового состояния. Но диагноз был неумолим: психическое расстройство. Клавдия, вернувшись из Кургана, сказала Кирьяну, что Филимона продержат в больнице минимум месяцев семь и что педагогической деятельностью ему скорее всего запретят заниматься. Она засобиралась к переезду в Шадринск. Звала туда Кирьяна с семьёй. Евдокия отговорила его. Не хотела она, чтобы Кирьян вновь схлестнулся со своей роднёй.

Кирьян завербовался в глухое уральское местечко, на лесозаготовки. Сборы были недолги: пожитков накопить не успели.

Было лето очередного года.

18

Витька благодарил судьбу за то, что отец после Шадринска и Свердловска обходил и объезжал города. Курган был не в счёт. Харчевская роща, хоть и примыкала к нему, но совхозный посёлок жил своим, явно не городским укладом. Как поселения в Кузбассе, как Сычёво.

И вот уральский рабочий посёлок. Он прилепился к подошве горы Брусничной и назывался так же. Гора была усеяна брусникой. В посёлке насчитывалось три десятка домов лесозаготовителей. Они заготавливали лес для Южно-Уральской железной дороги: строевой лес, шпалы и дрова.

Здешняя природа напоминала сибирскую. Те же хвойные леса вперемежку с лиственными. Та же страна синих гор. Но разница была: вместо быстрой, полноводной Усы с разнорыбицей – мелкая, неширокая горная, со светлой водой Буланка, которую можно перейти вброд. И водились в ней только налимы, которых Витька приспособился добывать острогой, по ночам – с факелом.

Эта страна синих гор Шадриным пришлась по душе. Их путешествия, казалось, прервались надолго.

По существу, так оно и выходило. С жильём здесь было туго. Шадрины построили из горбыля и опилок избу. Дров в Брусничном было в избытке.

Время летело стремительно. Дети незаметно взрослели. Шурка закончил семилетку ещё в Сычёве и здесь пошёл работать в местный гараж сначала учеником, а потом слесарем по обслуживанию ЗИС – 5, оборудованных под лесовозы. Перед армией закончил курсы шофёров и успел поработать на вывозке леса.

Витька ходил в школу, которую закончил успешно, за три километра в соседний посёлок Рудничный. Название посёлка говорило само за себя. Здесь два столетия подряд добывали железную руду. Местная руда наравне с горой Магнитной создавала славу индустриальному Уралу. Здесь уже работали династии рудокопов.

Прозывали их шматами. Сказывают, что прозвище прилипло к ним давно и по случаю. Здесь в своё время, наряду с другими полезными ископаемыми, обнаружили и полевой шпат. Один из местных жителей вместо слова «шпат» выговаривал «шмат». Русский народ на прозвища горазд. Так произошло и в этом случае: кто жил в Рудничном с тех ещё, демидовских времён, стали называться шматами. Позже это прозвище перешло в понятие зажиточности, основательности бытия. Жили шматы своим хозяйством, большинство из них имело большие рубленые дома и подворья. Большое хозяйство требовало и больших усилий. Многие держали лошадей.

Лошадей не завозили со стороны. В старые времена их закупали у башкир и использовали на рудничных работах. Содержали свой конный двор. Выбракованных же жеребят разбирали по домам для своих нужд.

Лошадей имели и келенники (келейники), те же рудокопы, которые жили обособленно, своим небольшим поселением верстах в пяти от Рудничного. Такая обособленность обусловила прозвище. Было у них дворов полтораста, значительно меньше шматовского поселения.

Первопоселенцами Брусничного стали ссыльные сороковых годов. Прибыли они в эти горы зимой на лесозаготовки. Прибыли после отсидки в лагерях голыми и на голое место. Все начинали с нуля. Про них шматы и келенники говорили так: «Зимогоры – пятки голы» Был среди зимогоров люд разный. Начинали валку леса ссыльные латыши да мордва. Редко встречались и бывшие полицейские. Русские, как Шадрины, в основном, приехали в этот край в начале пятидесятых добровольно, по вербовке.

Зимогоры жили дружно, общались, помогали друг другу. Но презирали бывших полицейских, и те после работы не высовывали носа из своих халуп.

Местные, хоть и дразнили брусничнинцев зимогорами, но побаивались ссыльных, а заодно и добровольно приехавших сюда. С опаской проезжали и проходили через Брусничный, не веря, что те не злодеи. Побаивались и местные ребята своих сверстников-зимогоров.

Витька сразу вписался в среду зимогорских ребят. И не случайно. Все они были открытыми и простыми, как и он сам. Делить им было нечего. Лес, горы и Буланка – их общая радость. В летние каникулы там они дневали и ночевали. Вместе ходили на Суку` за кислицей, диким чесноком, саранками и ягодами. Вместе гоняли лошадей в ночное. Лошадей здесь было много: их использовали на тяжёлых трелёвочных работах в лесу и на пилораме.

Постепенно зимогорские ребята стали заводилами во всей здешней округе. В только что отстроенный клуб тянулись к ним девчонки на танцы из соседнего Рудничного: они знали, что здесь их никто не обидит и в обиду не даст. Ребята соорудили своими руками стадион, начальство участка закупило им футбольную форму – и все повально увлеклись футболом. Зимогоры, опять-таки ребята, перегородили Буланку, и получился водоём, в котором купались. Все они приезжие, и все умели плавать. А шматы и келенники плавали топорами. Зимой – повальное увлечение лыжами. Брусничная – гора не малая, и крутых спусков хватало. На лыжах ходили в школу, в Рудничный. Словом, природа сама определила им быть здоровыми и сильными, спортивными. А труд родителей наложил отпечаток и на детей. По сравнению со своими сверстниками из горняцких посёлков они выглядели намного старше их. Большинство из брусничнинцев вместе с родителями рано испытали судьбу ссыльных. Ссыльных, но не покорных.

Витька дышал воздухом этих синих гор, атмосферой непокорности не сломанных судьбой людей.

19

Витька сросся с лесом, жил лесом, дышал вместе с людьми, работающими в нём, его воздухом. В каникулы он часто помогал отцу на трелёвке деловой древесины на лесосеках, деловой доски и шпал на пилораме. Труд этот был до глупости тяжёлый, его орудия – примитивны: лошадь, запряжённая в тележные передки с цепью, ломик и пуп работника. Зимой вместо передков – укороченные сани, всё с той цепью. И вся механизация. Выбивались из сил люди, лошади. Люди и лошади, вернувшиеся с войны. Многие из первых продолжали тяжёлую работу после лагеря в уральской ссылке.

Труд самих лесорубов был таким же тяжёлым. Но на лесоповале вместо простой двуручной пилы, называемой среди рабочих «дружбой», применялась электропила, работающая от передвижной электростанции. Деляна, отведённая для вырубки, опоясывалась проводами. После повала надо было очистить сосновые хлысты от сучков. Сучкорезов не было – они пришли к лесорубам позже, как и на трелёвке тракторы. Орудием сучкоруба служил острый топор на длинном черенке. Очищенные от сучков хлысты разрезались на деловую древесину, остатки – на дрова, которые свозились трелёвщиками в штабеля. Из леса на железнодорожную станцию Бакала древесину вывозили на специально оборудованных под лесовозы автомашинах ЗИС – 5.

Вот такая примитивная технология заготовки древесины существовала в пятидесятые годы на лесоучастке, где жил Витька.

Кирьян Саввич Шадрин не раз говорил сыну, когда тот помогал ему в работе:

– Вот видишь, Витька, какая участь подневольного тебя ждёт, если не пойдёшь после десятилетки учиться дальше. Учись, сын. Может, в люди выбьешься.

Витька выбиваться в люди сразу не стал. Задолго до выпускных экзаменов твёрдо решил для себя: сначала отработать в лесу, отслужить в армии, а потом уж точно – или в лесотехнический, или в университет на журналистику. Последнее намерение крепко засело в голову и в душу Шадрина-младшего.

Обязательно, решил он, должен написать о лесозаготовителях, об их судьбах и их нелёгкой жизни. К окончанию школы ему исполнилось восемнадцать, и он подал заявление в отдел кадров лесозаготовительного участка о приёме его на работу в качестве сучкоруба. Отец, узнав о решении сына, стукнул его по лбу, проговорив: «Твердолобый». И больше проповедей не читал.

Так Виктор Шадрин вступил в новую для него жизнь, которая приготовила ему немало испытаний.

20.

Лесосеки находились от Брусничного в тринадцати километрах: поблизости строевой лес был уже вырублен. Летом до лесосек рабочих доставляли по «лежнёвке» на открытой бортовой машине, зимой – на волокуше трактором по «зимнику».

Шадрин не был хилым парнем, но на первых порах возвращался с работы домой, не чувствуя ни рук, ни ног, – всё тело ныло и набухало усталостью. Помахай-ка целый день топором да потаскай-ка на плечах трёхметровые древесины в штабеля. Особенно зимой – по пояс в снегу. Бывало, подтащит бревно к штабелю, бросит его и присядет тут же: поясницу не может разогнуть. Вскоре подхватил люмбаго, получил несколько уколов-блокад. Отошёл. И снова в лес. Подъём зимой затемно, возвращение из лесу – в погожее время при звёздах.

Так шли дни за днями – монотонные, похожие друг на друга. Ему казалось: ни конца, ни края не будет этой каторге, в которую Шадрин-младший пошёл сам, без принудиловки.

Начальником участка после техникума пришёл молодой Морозов. С норовом, себялюбивый, наглый. Лесозаготовителям сразу не пришёлся по душе. Держал всех от себя на дистанции, рисовался перед людьми и был властным. «Я сказал. Я приказал», – вот его изречения, которые он, как попугай, постоянно повторял по делу и без дела.

Случались у лесозаготовителей актированные дни: летом в проливные дожди, зимой – в трескучие морозы и в неуёмные пурги. Но Николай Иванович Морозов таких дней не признавал. И в такие дни гнал, словно начальник лагеря, всех на работу. Рабочие роптали, но противиться отвыкли: многие из них, даже отбыв ссылку и оставшиеся здесь, продолжали чувствовать себя людьми второго сорта, хоть и не сломленные. На ропот же Морозов отвечал твёрдо и напористо: «Будете бунтовать – срежу зарплату, лишу премии. Не забывайтесь: у каждого из вас семья, её надо кормить».

Заработки по тем временам самые большие – у вальщиков и трелёвщиков – доходили до тысячи – тысячи двухсот рублей в месяц. А такие, как Виктор Шадрин, не могли вырваться из пятисот – восьмисот рублей.

Морозов наглел. Он был тут хозяином: хотел – казнил, хотел – миловал.

Хозяин был комсомольцем и состоял на учёте в одной организации с Виктором Шадриным. С юношеским максимализмом Виктор как-то попытался урезонить прыть Морозова. Но тот, не дав договорить, оборвал Шадрина:

– Поговори мне ещё – и будешь ходить в чёрном теле.

Шадрин в долгу не остался:

– Нас пугать – только время терять.

– Кого это вас? – полюбопытствовал Морозов.

– Интересуетесь?

– А как же? Если ты под «нас» себя имеешь в виду, то много берёшь на себя.

– Во-первых, вы мне не тычьте. Меня родная мать не «тыкает». Нашёлся мне душеприказчик. А во-вторых, беру на себя столько, сколько надо. Не доводите дело до конфликта.

– Ты ещё вспомнишь меня. Это я тебе твёрдо обещаю. Кому конфликтовать-то? Все здесь меченые.

– Я Вас каждый день помню, человек без пятнышка.

На том разговор и кончился.

Морозов не преминул напомнить о себе. И без того небольшие заработки Виктора резко упали. Но он не пошёл на поклон к Морозову.

Морозов продолжал гнуть своё. Но вскоре и ему икнулось. От своих же сверстников. Райком партии настоятельно рекомендовал Морозову определиться с партийностью. Не гоже, мол, руководителю ходить в беспартийных. Обратился за третьей рекомендацией в свою комсомольскую организацию. Не сомневался, что получит её безоговорочно. Кто там может перечить ему? Один Шадрин. Остальные с запятнанными биографиями своих родителей.

Секретарь комсомольской организации мордвин Иван Ликанов зачитал на собрании заявление Морозова.

После этого сразу выступил Виктор Шадрин. Сказал как обрезал:

– Не знаю, как вы, ребята, а я против рекомендации Морозову Николаю Ивановичу для вступления кандидатом в члены партии. Он пока не дорос до звания коммуниста. Груб, нагл, с барскими замашками, мстителен. Пора поставить вопрос о его исключении из комсомола. Его поведение сегодня требует сурового осуждения. С учётом создавшейся обстановки на первый раз я бы предложил за всю совокупность его поведения ограничиться строгим выговором с занесением в комсомольскую учётную карточку..

Шадрина поддержали Иван Ликанов, латышка Вия Бильде и другие ребята.

Так произошло отчуждение Морозова и от молодёжи. Он затаился и ждал своего часа.

Злоба ожесточает человека и лишает его рассудка. Он начинает метаться в крайности, не соизмеряя поступки с логикой разума. Вдвойне беда, если с последним худо.

21

Весна в том году выдалась ранняя. Снег сошёл быстро. На делянах-вырубках хвойные сучья в копнах моментально порыжели. Гуляли пронизывающие ветры. Эти обстоятельства застали лесозаготовителей врасплох. Сучья не успели сжечь по снегу – прошлогодняя трава шелестела. Но пожог был необходим: без этого лесничество не принимает деляны в своё лесопользование.

Морозов, вопреки здравому смыслу, решился на массированный пожог, чтобы одним махом очистить вырубки.

«Пошлю-ка я на этот прорыв моих критиков, комсомольцев, – рассуждал Николай Иванович. – А ответственным назначу Шадрина-младшего». Издал приказ. При ознакомлении с ним Шадрин заметил:

– Что, Николай Иванович, решили скопом, всех нас под суд отдать? Не мытьём, так катаньем. Как знать? Возможно, приговор себе подписываете.

– Слушай, Виктор Кирьянович, – впервые Морозов назвал Шадрина по имени-отчеству и зло продолжал:

– Что ты всё каркаешь, как ворона. Всё-то ты знаешь. А что без актировки вырубок участок лишится премии – это тебя не тревожит?

– Тревожит. Отцы наши не получат её. А нас Вы и так без премии несколько месяцев катаете. За дураков держите.

– Сделаете дело – будет и вам премия.

– И на том спасибо. А если пожар устроим?

– Как это устроите?

– Не мы, а природа-матушка сотворит и нас не спросит.

– Ну, а вы на что?

– Да мы-то тут, как говорят, можем оказаться сбоку припёка.

– Хватит, Шадрин, – всё больше раздражаясь, подытожил разговор Морозов. – Получил приказ – выполняй. Тебе ведь в армию скоро.

– Хорошо, – согласился Шадрин, но, прежде чем расписаться в приказе, сделал приписку: «Пожог вырубок из-за погодных условий сопряжён с опасностью возникновения пожара».

Морозов прочитал приписку и зло обронил:

– Не можешь ты без своих выкрутасов. Перестраховщик.

– Бережёного Бог бережёт.

На том они и расстались.

Но Бог не уберёг Шадрина.

В то утро, когда бригада, согласно приказу, приступила к пожогу сучьев, погода буйствовала. Сильно разгулявшийся на горных вырубках ветер доходил до ураганного и массированно напирал в низины.

Виктор посоветовался с ребятами. Не ровен час – быть беде.

– Виктор, во-первых, приказ есть приказ, – сказал Иван Ликанов. – Во-вторых, такая погода может продержаться весь месяц. Тогда всё кругом высушит до самовозгорания. Лиха беда начало. Где наша не пропадала. И ветер, вроде, стихает.

Ветер, как бы подслушав разговор ребят, действительно остудил свой пыл, на время утихомирился.

Ребята разожгли костры по всем вырубкам и следили, чтобы огонь не лизнул пожухлую, сухую прошлогоднюю траву, которую ветер всё же своим лёгким движением колыхал, словно морские волны, похожие на копны девичьих волос.

К обеду костры уже догорали, и ребята лопатами окапывали костровища, чтобы окончательно потушить их остатки.

Но тут случилось то, что неизбежно должно было случиться. Снова сорвался ураганный ветер. Он стал размётывать не потухшие ещё угли из трёх костровищ, оставшихся не зарытыми дёрном и землёй. Ребята дружно навалились на них. Но не успели. Язык пламени, как по детонирующему шнуру, зазмеился по сухой траве в сторону сосновой поросли. Смолистый и обветренный сосняк вспыхнул, затрещал сухо.

– Ребята! – прокричал Шадрин. – За топоры! Отсечь просекой молодняк от большого леса! Кто может – сбивайте пламя на земле…

Ребята дружно бросились выполнять команду. Время летело как мгновения. Они уже не соображали, что делают, обливаясь потом, задыхаясь в дыму, из последних сил продолжали бороться с огнём. Потеряли счёт времени. Потеряли друг друга. Но не отступали перед зловещей стихией. Им удалось отсечь поросль от большого леса. Им уже казалось, что благополучный исход близок.

Виктор очумелым взглядом залитых потом глаз посмотрел вокруг и вдруг скорее интуитивно, чем осознанно уловил новую беду: огонь простреливает по траве к громадной сухостоине, которая примыкает к массиву строевого леса. Не успев ничего крикнуть, стремглав бросился к прострелу и буквально в метре от старого, отжившего свой век дерева телом своим накрыл язык пламени. Бросок Шадрина всё же заметили.

Его выдернули с затухающего огненного языка. Добивали оставшиеся искры кто фуфайкой, кто сапогами.

Шадрина не обожгло. Спасли от ожогов фуфайка, ватные штаны и шапка-ушанка. Опалило только фаланги рук.

Не пострадал от огня, но задохнулся в дыму. Ребята быстро сняли с него верхнюю одежду и принялись делать искусственное дыхание. Он на мгновение пришёл в сознание, успев только спросить: «Все в порядке?» – и снова провалился в беспамятство.

Провалялся Шадрин в больнице три месяца. От отравления избавился скоро. А вот обожжённые конечности рук зарубцовывались медленно. Часто навещали товарищи. Только одна Вия Бильде не пришла к нему ни разу.

Не пришла она и на проводы его в армию. Не досуг ей было. Готовилась к замужеству. Выходила за шмата.

Виктор ушёл служить. В отчий дом не вернулся. Его университеты продолжались вдалеке от родного дома. И от родины, его исконной родины, куда вскоре после призыва его в армию вернулись родители. В Шадринск он заглядывал наездами.