Текст книги "Срезки. Земля, с которою вместе мёрз"

На родине, в Башкирии, Шарапова ждали жена и два сына. Он страшно тосковал по детям. И когда появлялась возможность выходить из зоны, он непременно бывал у Шадриных. Ребята привязались к дяде Руслану. Рослый, крепко сбитый, красивый дядя Руслан нравился им. И не только им.

Политические уважали Шарапова за порядочность во всём. В суровых лагерных условиях он сохранил чувство собственного достоинства. Они видели в нём заступника от урок, которые при попустительстве лагерного начальства издевались над политическими. Руслан подобрал в бригаду под стать себе зэков, и они не раз считали рёбра уголовникам. Те, вроде бы, поутихли, затаились.

И вот однажды встречает Руслана «шестёрка» Лёва Градов и заговорщицки предупреждает:

– Руслан, ребята передали, чтобы ты через два дня приволок им ящик «московской». У пахана юбилей. Замётано? Условие такое: если не приканатишь, приговор заготовлен.

– Ты, Лёва Градов, передай пахану: Руслан – не верблюд, горбатить на него не будет.

– Смотри, Русланчик. Два дня тебе сроку. Потом не обижайся.

– Ты что, не слышал меня? Мухой отсюда, пока отбивную не сварганил.

Прежде чем исчезнуть, Лёва ещё раз напомнил:

– Два дня сроку.

Руслан Шарапов слов на ветер не бросал. Но и уголовники слово держали. На исходе вторых суток в опустившейся над лагерем темноте они подкараулили Руслана возле его же барака, навалились кучей и ударом финского ножа прямо в сердце прикончили его. Трусливо вернулись в свой барак и забаррикадировались.

Весть о случившемся мгновенно разнеслась по лагерю. Руслана Шарапова уважало и большинство уголовников, которым также влетало от кучки урок. Лагерь взбунтовался. Заключённые окружили барак, в котором забаррикадировались урки, и требовали, чтобы к ним вышел пахан. Была объявлена тревога. Лагерное начальство забегало, забеспокоилось, как бы не произошла резня, самосуд. Если промедлить, то заключённые живьём сожгут урок в бараке. Начальник лагеря попросил помощи у соседей, с левого берега Усы. Прибыла дополнительная охрана с овчарками. Заключённые вынуждены были подчиниться требованию разойтись по своим баракам. Урок спрятали в карцере. Три дня лагерь не выходил на работу. Хоронили Руслана Шарапова со всеми почестями.

Урок, причастных к убийству бригадира, растусовали по другим сибирским лагерям. Позже дошли известия, что Лёва Градов и пахан вскоре отправились вслед за Русланом.

9

Шурка и Витька тяжело переживали эту потерю. Они любили этого человека. По-детски, безоглядно. Но жизнь шла своим чередом.

Летом Шурка уходил шишковать в тайгу – благо, она начиналась почти от дома. Иногда брал с собой Витьку. Шурка забирался на вершину кедра и палкой сбивал ещё не созревшие шишки. Спелые их можно добывать, не взбираясь на дерево, простыми ударами колотушкой по стволу – шишки сами падают на землю.

Но каждый раз хотелось попробовать ранних кедровых орехов. Набирали их сколько надо, засыпали в ведро с водой и ставили ведро на костёр. Кипящая вода вываривала из ещё зелёных шишек смолу, и те раскрывали свои чешуйки. Мягкие молочные орехи нежны и особенно вкусны.

Однажды Шурка чуть было не поплатился за такое браконьерство. Залез на кедр, потянулся крючковатой палкой за шишками на длинной ветке и сорвался с дерева. Не успел даже крикнуть, как очутился внизу, на земле. Спасло его от увечья то, что под кедром оказался толстый слой мха. Он угодил как раз на его перину, которая самортизировала удар. Отделался лёгким испугом. И после этого не стал больше заниматься ранним промыслом.

Витька так же любил этот таёжный лес. Бывало, идёт по нему, руками раздвигает в человеческий рост папоротник. Сколько он ни подкарауливал, как цветёт папоротник, этого увидеть ему так и не удалось.

Или вдруг попадётся небольшая болотистая прогалина с длинным ворсистым мхом – клюквенное место.

Чаще Витька пропадал на реке. Горная Уса, с быстрым течением и прозрачной водой, была излюбленным местом Шадрина-младшего.

Отец после гибели Руслана Шарапова решил переселиться от зоны, близость нахождения к которой была не безобидной и не безопасной. Нередко по ночам здесь можно было услышать топот бегущих по деревянным настилам, тревожный вой сирены. Это означало очередную тревогу, очередной побег.

Кирьян и ещё несколько мужиков облюбовали себе красивое возвышенное место в пяти километрах выше по реке. Районные власти не заглядывали в этот медвежий и зэковский угол. Что там, мол, проверять и смотреть, когда кругом сплошная зона лагерей. И поэтому было решено не ехать в райцентр за разрешением на отвод земли. Решили Кирьян и другие пришлые сюда построить на самом берегу Усы, прямо в тайге себе дома и переселиться в них. Благо, лес под рукой – сколько душе угодно. Тут же его валили, шкурили, рубили пятистенки. К тому же Кирьян владел и печным ремеслом. За каких-то два месяца выросло новое поселение из десятка домов, которое позже местные власти назвали Нахаловкой. В народе это название сохранилось и по сей день.

Переезд сюда пришёлся Шадриным по душе. Особенно Шурке и Витьке. Река рядом – рыбалка богатая. Плели морды, устанавливали их в заводях, приносили домой увесистые уловы окуня. Хариуса брали на удочку с бревенчатых откосов, которые устанавливались и закреплялись на реке для того, чтобы самосплавляющийся деловой лес не застревал на отмелях и не забуторивал Усу.

Братья стали обладателями лодок-плоскодонок. Их сорвало где-то в верховьях реки. Шадрины выловили лодки и оборудовали для них в тихой протоке маленькую пристань. Здесь, на реке, они стали хозяевами: кому нужно переправиться на правый берег или на остров, пожалуйста, Шадрины к услугам. Кого перевезти с той стороны в Нахаловку, пожалуйста. Платы никакой Шадрины не брали. Им просто каждый раз хотелось побороться с быстрым речным течением широкой Усы, проверить себя.

Зимой здесь также было раздолье. Правый берег Усы был крут – начинался сразу с гор. Весной там идут в рост плантации дикого чеснока, черемши, саранок. Зимой же в распадках – прекрасные места для лыжных спусков. Летишь с такой скоростью сверху вниз, к реке, – дух захватывает, глаза слезятся. Какому мальчишке не по душе ощущение скорости?

Лыжи изготавливали сами или из финских досок, или из расколотой надвое осины. Обтесав осину до нужной толщины и простругав поверхности рубанком, распаривали носы будущих лыж в кипятке, заправляли их в спинки железных кроватей, гнули и выдерживали в таком положении дня два-три, сушили. Отменные выходили лыжи. Одновременно и навыки к делу приобретались как бы играючи.

Три года прожили Шадрины в окружении, им казалось, не тронутой ещё, девственной природы. Тайга и река кормили и поили их. Жить бы здесь да жить. Не богато, правда, но было терпимо.

Но не таков Кирьян. Заскучал он что-то по родным местам. Потянуло Кирьяна назад, на запад.

10

Шадрины, продав пятистенный дом в Нахаловке и кое-какой домашний скарб, в конце весны снялись с места, когда Шурка и Витька закончили учёбу в школе, когда стойкая сибирская природа после долгой зимы очнулась, пошла разнотравьем и зеленью лесов.

Витька на этот раз ехал в поезде на правах пассажира, с билетом. Умостился у окна, закопчённого паровозным дымом, напрягал зрение, пытаясь что-то разглядеть за окном.

Поезд был обыкновенный, тихоходный, считал каждый телефонный столб. При такой черепашьей скорости даже через закопчённое окно можно было различить силуэты девственных лесов, разно отстроенные деревушки, в которых рядом с большими крестовыми домами соседствовали приземистые пятистенки.

Повторяющиеся картины, проплывающие за окном поезда, навевали недетские раздумья. Витька задавал себе вопрос, на который пытался найти ответ: почему мир устроен так, что люди вроде бы в одинаковых условиях живут, а по-разному? Одни в больших просторных домах, другие – в лачугах. Схожесть была лишь в клубящемся дыме печных труб да в «журавлях» над колодцами. Вот и в Шадринске, хоть и жили Шадрины в казённом доме, а он ничем не отличался от деревенского: так же топили печь, так же привозили воду во фляге, набирая её из колонки, которая была устроена на Михайловской, – зимой на санках, летом на тележке. Те же заботы по дому. Разница была лишь в том, что не вели своего хозяйства, а всё, что могли и что было, покупали в магазине и на базаре. А в меркурьевом подвале, пока их не выбросили во двор, и этот быт был сведён до малого. И магазин, и базар были уже не по карману. Помнится, весной, как только растаял снег, они с Шуркой уходили за город, на коллективные огороды. Перекапывали мёрзлую землю, искали прошлогоднюю картошку. Радовались, когда набирали с сотки-другой до десятка мороженых клубней. Приносили в подвал. Нарезали клубни пластинками и с разрешения Ядвиги раскладывали их на чугунную плиту топящейся печки. Потом переворачивали их и съедали горячими.

Об этом Витька и вспомнил в поезде, когда своим детским умом размышлял о житье-бытье, всматриваясь в окно и видя разноликость и одновременно однообразие исчезающих за ним деревень. Но почему люди живут не одинаково? На этот вопрос он ответа пока не находил.

На остановках в городах Шадрины не выходили из вагона, опасаясь отстать от поезда и потеряться. Перебивались той провизией, которой запаслись ещё в Нахаловке. Был конец мая, но кондуктора не разрешали приспускать оконные рамы в вагонах – копоть от паровозной трубы загрязняла вагоны. И пассажиры не роптали – дышать этой копотью они также не хотели.

В вагоне стояла духота, воздух спёрт. В тамбур же выходить было мало охотников – всё из опаски, чтобы что-нибудь не случилось в дороге. Время на железных дорогах было неспокойное. Только заядлые куряки выходили в тамбур не в одиночку. Кирьян был заядлый куряка и, когда выходил в тамбур, брал с собой Шурку и Витьку, где они задыхались от табачного дыма. Но выходили туда с отцом из-за того, чтобы размяться после долгого сидения.

Куда ехали Шадрины, сыновья толком не знали. Евдокия знала, что Филимон писал Кирьяну и звал к себе плотничать. Филимон после закрытия в Шадринске детской колонии работал в той же Курганской области директором Сычёвского детского дома. У Филимона с Клавдией уже было семь детей. Директорство в детдоме облегчало содержание такой большой семьи.

Зная обо всём этом, Кирьян не спешил обременять старшего брата ещё и своим семейством. Решил наперво обосноваться где-нибудь в совхозе, вблизи областного центра Кургана. Но там, откуда чтобы и до Сычёва было рукой подать. О своём намерении он сообщил Евдокии в дороге.

Та одобрила, даже обрадовалась. Во-первых, они всё же возвращаются в родные края. Во-вторых, какой хороший бы ни был Филимон, она никак не могла забыть Шадринска, где вволю хлебнула горя от гулянок шадринской породы. Помнила, что и Филимон, при всей своей образованности, был выпить не дурак. Потому предложение Кирьяна пришлось ей по душе. Пусть лучше будет так.

Помог случай определиться с остановкой. Попутчиком по «купе» оказался земляк из Харчевской рощи, совхозного посёлка, который примыкал к областному центру, Иван Ершов. В прошлом комбайнёр, он после фронта решил попытать счастья на стороне. Так же, как и Шадрин, махнул на восток, но подальше, на Амур. Работал на разных работах: грузчиком, рыбаком, лесорубом. Но своего счастья так отыскать и не смог. Денег не скопил. Без них же решил вдалеке от родного дома не обзаводиться семьёй. Промытарив таким образом несколько лет, Иван Ершов надумал вернуться к престарелой матери и, пока не поздно, оживить свои корни, которые ещё не отсохли, на родной земле.

Узнав о планах Кирьяна, по-фронтовому предложил на время остановиться в Харчевской роще, в его доме. Пока осмотрится и определится Кирьян, можно потесниться.

11

Багровый закат солнца уходил за горизонт, когда на исходе седьмых суток пути от Кемерово поезд сделал остановку в Кургане.

До Харчевской рощи Иван Ершов и Шадрины добрались автобусом. Пелагея, мать Ивана, которой было уже под семьдесят, с морщинистым, измождённым лицом, со сплошною седой прядью волос, собранных в пучок на затылке гребёнкой, с бугристыми жилистыми руками труженицы, несказанно обрадовалась приезду сына. Без долгих объяснений Ивана поняла, что приехавшим с ним людям нужен приют. Наскоро отварила картошки и вместе с квашеной капустой подала на стол. Мужикам выставила бутылку самогона.

Уставшие с дороги Евдокия и дети после ужина сразу улеглись спать. Иван же с Кирьяном задержались за столом. Пелагея не донимала сына расспросами в присутствии постороннего – оставила на потом.

– Мама, – спросил Иван, – в нашем совхозе механизаторы требуются?

– А где они, сынок, не требуются, – ответила мать. – Разве только в нашем совхозе? Вы вон всё по белу свету шастаете, а в деревнях вся тяжесть так и остаётся на бабьих плечах. Сколько наших мужиков вернулось с фронта, знаешь? Семь из семидесяти. И те по северам и востокам разбежались. Если бы не девки наши, то Харчевская вовсе обескровела бы. Так что с руками и ногами вас возьмут.

На том разговор и бдение за столом кончили.

Отдохнув с дороги, Кирьян сходил в контору совхоза «Пригородный». Иван же не спешил пока. Имея свой угол и кормёжку, он мог себе позволить отдохнуть после восточных мытарств.

Кирьяну на такую роскошь времени не отпускалось. На иждивении четверо. Его тут же, с первого захода, приняли в совхоз трактористом-комбайнёром.

Филимон узнал о местонахождении Кирьяна из письма, присланного братом, и навестил родственников. Отругал Кирьяна за своевольство, настоял на том, чтобы при первой возможности тот уволился из совхоза и переехал в Сычёво. Ему позарез нужен плотник. А Кирьян умел держать в руках и плотницкие инструменты – задолго до войны, до курсов трактористов, осваивал эту профессию в Неонилово. Но как уволишься? Совхоз уже выделил Шадриным какое-никакое, а жильё – засыпную избушку.

Но встреча и разговор с Филимоном не давали ему покоя. Двух братьев Шадриных, бывших танкистов, разделяли всего какие-то двадцать семь километров. Определились с местом жительства рядом, а выходило, что оказались друг от друга далеко. Корил себя Кирьян, что не доехал до брата, в благородных сыграл. Поддался на приглашение Ивана Ершова. Брата обидел. Обида же брата может обернуться враждой. Кирьян этого не хотел. Где же выход? А выхода этого, как ни крути, ни верти, казалось, нет. Не отпустят подобру-поздорову – времена строгие. Шёл пятьдесят первый год. За самовольство могут укатать Сивку в крутые горки.

12

Кирьяна не радовала такая раскладка его жизни. Человеком он считал себя всё же вольным. И попытался уладить дело по-хорошему. Написал заявление об увольнении. Отказали. Тогда-то он, отчаянная голова, пошёл на риск, предупредил директора совхоза:

– По-хорошему не отпустишь – всё равно сбегу от тебя.

– Вот закончим уборочную – и отпущу, – смирился тот.

– Не стану я ждать, – упрямился Кирьян.

– Куда денешься – заставим. Лучше бы ты этих слов не говорил, фронтовик.

– Что, угрожаешь? Что ты мне можешь сделать?

– Увидишь.

Лучше бы Кирьяну действительно не настаивать на своём и не говорить с директором категорично. Не успел он спуститься с конторского крыльца, к нему подкатил «чёрный воронок». Добродушный милиционер, почти в сажень ростом, которому Шадрин приходился по плечо, пригласил его сесть в машину и проехать с ним в отделение милиции для выяснения некоторых обстоятельств.

Кирьян ничего не мог понять. Какие обстоятельства? Здесь толком его ещё никто не знает. Что он такого натворил? За какие такие грехи его пригласили сесть в «чёрный ворон»?

Фронтовика просто так, на пушку, не возьмёшь. Кирьян задавал себе вопросы скорее от недоумения и неожиданности происшедшего, чем от беспокойства. Хотя в нашей жизни всякое случается. Но как дети на всё это посмотрят? Вот был главный для него вопрос.

Не успел он всё как следует обмозговать, как «воронок» затормозил. Милиционер сопроводил Кирьяна к начальнику отделения.

– Ты что это удумал, Кирьян Саввич? Фронтовик называешься, – начал было начальник отделения, капитан милиции.

– Во-первых, не называешься, а я и есть он.

– Ну, ладно, ладно, – примирительно сказал капитан. – Сразу закусил удила, закипел. Ты не догадываешься, зачем тебя сюда пригласили?

– И, во-вторых, не пригласили, а привезли, – снова поправил капитана Кирьян.

– По-другому не могли. Сбежал бы.

– Вот оно что, – мгновенно дошло до Шадрина. – У вас что здесь, порядки такие – под конвоем уборочную проводить?

– Почему только у нас? – примирительно продолжал капитан. – Вынуждены. Так как? До окончания уборочной не убежишь из совхоза?

– Я же предупредил директора: если не хочет по-хорошему отпустить, по-плохому уйду.

– Сбежишь, выходит. Значит, директор был прав, и опаска его подтверждается. Выходит, правильно тебя сюда доставили. Вот посидишь в КПЗ[18]18
  КПЗ – камера предварительного заключения.


[Закрыть], подумаешь и скажешь об окончательном своём решении. А там посмотрим, что с тобой делать.

– За что?.. – Шадрин не успел договорить.

– За уклонение от общественно полезного труда. Теперь понятно?

– Па – нят – но, – по слогам выдавил Шадрин. – Получается, закон что дышло: куда повернул, туда и вышло.

– А вот за эти слова ты действительно можешь схлопотать. Не посмотрим, что фронтовик. Ты что, против законов? Поди, когда воевал, так не рассуждал?

– Там некогда было.

– Здесь же время, Кирьян Саввич, у тебя будет и поразмышлять, и порассуждать.

Моли Бога, что на меня попал, а то бы схлопотал по полной программе.

– Я не крещёный – Богу молиться.

– Ничего, окрестим. Короче, подумай хорошенько, Кирьян Саввич.

Капитан вызвал дежурного сотрудника и приказал определить товарища (пока не гражданина) в седьмую камеру.

– Хоть жене сообщите, – на выходе из кабинета сказал Шадрин.

– Обязательно сообщим, – пообещал начальник.

Обещание своё выполнил. Евдокии разрешили свидание с Кирьяном Она распродала небогатый набор посуды, привезённый ещё из Сибири, и принесла мужу передачу. На третий день отсидки Шадрин сказал жене:

– Евдокия, собирай детей и отправляйся с ними в Сычёво, к Филимону. Придётся оставаться мне на уборочную, а школа на носу. Чтобы Шурка и Витька там начали учиться. Я, прежде чем соглашусь на уборочную, денька три поморокую.

– Витька не поедет, пока тебя не отпустят.

– Поговори с Пелагеей и Иваном. Может, согласятся эти три дня, пока я здесь, подержать у себя.

– Они-то согласятся.

– Ну, вот и ладно.

– Ты здесь, смотри, не выкаблучивайся. Чего доброго, упекут.

– За меня не беспокойся.

Евдокия распродала остатки вещей, чтобы собрать рубли на пригородный до Сычёва. Оставался один чугунок. Его снесла на базар и обменяла на буханку чёрного хлеба и принесла Кирьяну.

– Не надо мне, – отказался тот. – Возьми с собой в дорогу и отрежь кусок Витьке.

Евдокия простилась с Кирьяном. С Анной и Шуркой уехала в Сычёво.

Витька перешёл жить к Ершовым, ждал отца. У него не было особой привязанности к отцу, как и у старшего, Шурки. Чаще с хмельного языка Кирьяна срывались бранные слова, чем ласковые. Однако Витька настоял на своём и остался в Харчевской роще. Евдокия всё же хотела силком забрать его с собой, но Витька предупредил: «С вокзала всё равно убегу». И она не стала рисковать. Чтобы меньше расстраиваться и переживать за среднего, примирилась с его упрямством и оставила у Ершовых, передав для Витьки буханку хлеба.

На седьмой день отсидки Кирьян согласился отработать на уборочной, и его выпустили. Знали: никуда он не убежит дальше Сычёва. А оттуда проще простого доставить его обратно с вытекающими из этого последствиями. И Кирьян это так же хорошо уяснил для себя.

Забрал Витьку от Ершовых, и они остались вдвоём в засыпушке. Кирьян дневал и ночевал в поле. Работал за двоих-троих. Дома почти не появлялся. Витька прибегал к нему на полевой стан, где повариха не обходила его вниманием.

В разгар уборочной (время близилось к концу августа) в один из дней Витька не появился на полевом стане. Может, заигрался с ребятишками, подумал Кирьян. Но и на другой день сын опять не пришёл. Кирьян забеспокоился. Попросил бригадира подменить его на час-другой, объяснив причину отлучки, и на бригадирской же лошади помчался домой узнать, что случилось с Витькой. Ключ от двери нашёл на привычном месте. Вошёл в избушку и сразу обратил внимание на лист бумаги на самодельном, из простых неструганых досок, столе. Это была записка. Кирьян узнал каракули сына. Стал читать:

«Папка, я был уверен, что ты меня не отпустишь, и решил поступить по-своему. До 1 сентября остаётся три дня. Тебе ещё работать и работать, а мне надо в школу. Я ушёл в Сычёво. Дорогу узнаю у прохожих. За меня не беспокойся – я уже большой. Твой Витька».

В этой короткой записке для Кирьяна многое объяснялось. Витька сбежал потому, что не мог открыться ему, отцу, рассказать, о чём думает. Значит, чужаком чувствует. Если бы было по-другому, то всё могло получиться по-хорошему. Он, Кирьян, отправил бы Витьку поездом. А сейчас думай: дойдёт или не дойдёт. Он как-то в своей круговерти, в хмельной жизни и не заметил, что сыновья растут, рассуждают, принимают самостоятельные решения. Вот так.

– Вот тебе и Витька, – только и произнёс вслух Кирьян, пряча записку в брючный карман.

Через несколько дней Кирьяну прямо в поле доставили письмо. Распечатал конверт – всё те же знакомые каракули. Писал Витька.

«Папка, здравствуй! И не сердись на меня, что я поступил так. У людей спросил, как выйти из Кургана и попасть на сычёвскую дорогу. Признаюсь тебе, что чем дальше я уходил по пыльной дороге от Кургана, тем становилось страшнее. Хотел даже вернуться назад, в Харчевскую. Я плакал и шёл вперёд, не оглядываясь. Особенно становилось страшно, когда заходил в лесные колки – всё мерещилось, что где-то под деревом притаились волки. Потом, уже в Сычёве, я ругал себя за трусость: сколько по тайге бродил, с лодкой справлялся на быстрой Усе, и ничего подобного не приходило мне даже в голову. А тут, в степи, испугался. Перед входом в колок крепче сжимал почти сгнившую рукоятку заржавевшей финки[19]19
  Финка – так назывался в уголовном мире самодельный нож с заточенными с обеих сторон лезвиями.


[Закрыть], которую я нашёл случайно неделю назад возле нашей избы в мусоре и о которой умолчал, чтобы ты не ругался. Тогда-то у меня и появилось желание идти в Сычёво пешком.

Все страхи позади.

Мамка с Шуркой здесь пилят дрова для детдома. Сейчас я помогаю им. Дядя Филя обещал заплатить. Живём мы в избе, в которой раньше жила детдомовская повариха – она уехала. Дядя Филя подобрал мне и Шурке серые костюмчики, которые носили детдомовские и которые хотели сдать старьёвщику. Нас сейчас трудно отличить от детдомовских. Разве что у них форма поновее.

Писать кончаю. Приезжай. Ждём.

Твой Витька».

13

И всё же между Витькой и отцом было сходство. Не внешнее. В этом он всё взял от матери: широкоскулое курносое лицо с пронзительным взглядом серых глаз. Не так уж чтоб красивое, какие привлекают девчонок, но в этом лице виделась мужественность не по годам взрослеющего мальчишки.

Витька походил на отца одной немаловажной чертой характера – умением легко сходиться со сверстниками и доверять им. Это позже не раз подводило его и дорого обходилось ему.

Пока же в его жизни складывалось всё не так плохо.

В местной семилетке было два четвёртых класса. Витька угодил в класс детдомовцев. Он почти ничем не отличался от них, пожалуй, только большей изношенностью серого костюмчика.

Его соседом по парте был Лёнька Неизвестный, парнишка с увечьем. У Лёньки была изувечена левая нога. При ходьбе он как-то непривычно для постороннего глаза заносил эту ногу в сторону, и, прежде чем ступить, она описывала слева направо амплитуду, словно маятник настенных часов-ходиков.

Остальное, как говорится, всё было при Лёньке.

Как и Витька, Лёнька был коренаст, плечист, русоволос. Но голубоглаз. Лицо же с правильным прямым носом и тонкими губами выражало ту же озабоченность и задумчивость. В этом между Лёнькой и Витькой также была схожесть.

Лёнька в арифметике был впереди Витьки – что значит постоянство места учёбы и помощь товарищей по детдому. Витька же менял школы. От родителей нечего было ждать помощи: мать безграмотная, отец не вникал в школьные дела детей. Учёба братьев Шадриных шла самотёком. Книг в доме, кроме учебников, не держали. Да и дома-то самого у Шадриных давно уже не было. Но Витьку выручали природные сообразительность и память. То, что говорил учитель, он схватывал на лету, запоминал и в отстающих не ходил.

С Лёнькой он подружился. Школа находилась рядом с детдомом, через речушку со странным названием Лягушка. Детдомовские обычно ходили в школу и обратно домой гурьбой. Так было надёжнее: деревенские часто задирались. Лёнька, по причине своего увечья, всегда плёлся в хвосте детдомовской толпы, и Витька рядом с ним, на всякий случай, хотя уже знал, что деревенские не так были дружны, как сверстники из детдома, и чаще всего были биты.

Витька успел несколько раз поучаствовать в этих войнах местного значения. Детдомовские, а Витька всегда был с ними, через свою разведку загодя раскрывали планы деревенских ребят. Война между ними велась честно: камней и палок не применяли, чаще шли в кулачки. Но детдомовские, как правило, завершали стычку «гранатометанием». Как только деревенские обращались в бегство, в их руках появлялись бумажные кульки, набитые дорожной пылью, и они, преследуя убегающих и сопровождая это дикарскими криками, бросали эти кульки в спины противника. Кульки при ударе о спину или о землю рассыпали пыль, образуя вокруг «дымовую» завесу. Как только деревенские преодолевали речную преграду, войне объявлялся конец. Здесь была условная нейтральная полоса.

Такие войны обычно проходили по вечерам. На день, во время школьных уроков, устанавливался мир, никто друг на друга не задирался. Все знали, что может крепко достаться от учителя. Учителя, какой бы класс он ни вёл, уважали и преклонялись перед ним. Для всех, способных и неспособных, он был Бог, на него молились, как верующие на икону.

Таким Богом в четвёртом Б, детдомовском, считался Михаил Иванович Угрюмов. Всегда подтянутый, в гимнастёрке и галифе, в сапогах, он напоминал офицера, только что вернувшегося с фронта. Был по-военному строг и одновременно прост в обращении. До четвёртого класса ребята его боготворили за умение просто и доходчиво объяснять урок, к строгости они давно привыкли. Но в начале учебного года, уже в четвёртом, между учителем и его подопечными словно пробежала чёрная кошка. Недоверие к нему закралось в детские души безотцовщины после услышанного от деревенских надуманного кем-то рассказа. Раньше они не обращали внимания на левую руку Угрюмова, которая постоянно была сжата в кулак и походила на культю. Они поверили слухам: Михаил Иванович получил увечье во время войны в результате самострела. У большинства этих мальчишек и девчонок отцы погибли, а матери или умерли, или затерялись в общем потоке беженцев. Вот Лёнька Неизвестный вообще не помнит своих родителей – годовалым пошёл по приютам и детдомам.

Ребята стали всё чаще и чаще обращать внимание на эту левую руку Михаила Ивановича, когда он вёл урок и жестикулировал своей сжатой в кулак левой. При этом вера их в дезертирство своего вчерашнего кумира всё больше укреплялась. Они стали затаёнными, молчаливыми, неохотно отвечали на вопросы учителя.

Михаил Иванович хорошо изучил детскую психологию. С детдомовцами работал много лет и не мог не заметить отчуждения четвёртого Б. Узнав и поняв, отчего это происходит, решил рассеять слухи, ходившие в последнее время о нём по Сычёву. Так больше продолжаться не может – решил Угрюмов. И один из уроков он начал неожиданно для ребят.

– Сегодня я не буду спрашивать вас по предыдущему уроку и домашнему заданию, – так начал занятие Михаил Иванович. – И тем более объяснять следующую тему. Вижу, что вы в чём-то подозреваете меня. А оправдываться мне не в чем и не перед кем. Но с вами я обязан объясниться, чтобы между нами не пробегала чёрная кошка. Это я должен был сделать раньше, но ждал, когда подрастёте и, надеялся, лучше поймёте.

Я не хочу в данном случае проводить какие-то параллели, но если следовать всяким слухам, то можно причислить к разряду трусов великих Пушкина и Лермонтова. По логике вещей, как правило, совершают нехорошие поступки трусы, они же и гибнут. Так вот, великие писатели погибли, как я вам уже рассказывал, на дуэли. Но это слишком высокая тема. К ней мы ещё вернёмся.

Остановлюсь же я на сычёвских слухах. Отсюда я уходил на фронт. Воевал командиром пулемётного взвода. Награждён двумя орденами Красной Звезды. Трусов, как знаете, не награждают даже медалями.

– Это увечье, – Михаил Иванович поднял до плеча сжатый кулак и продолжал, – получил при обороне Сталинграда. Однажды фашистам удалось прорвать первую линию нашей обороны, в которой находился и мой взвод. Дело дошло до рукопашной. В этой схватке, защищаясь от немецкого штыка с двухсторонним лезвием, я схватил штык левой, тут же прозвучал выстрел. Как потом понял, пулей и штыком перерезало сухожилия. Но в горячке не обратил внимания и продолжал рукопашную. Нас выручило подошедшее на помощь подкрепление.

Бой закончился. Нервное напряжение спало, и только тогда я почувствовал и понял, что изрядно покалечен. В госпитале не смогли спасти руку. Вот она и осталась такой, какой вы её видите каждый день. После этого боя, прямо в госпитале, вручили мне второй орден Красной Звезды. Но на фронт дорога была заказана, и я вернулся домой и продолжил учительствовать.

Вы прекрасно знаете своего директора Филимона Саввича Шадрина. В прошлом боевой офицер, танкист, награждён орденом Красного Знамени. А знаете ли вы о том, что он был после тяжёлого ранения в сорок третьем, уже в Польше, также отправлен домой, в Шадринск, где до прихода к вам руководил детской колонией? Вот и судите, как хотите. А деревенские слухи – они ведь не от ума и сердца. Только злые и завистливые люди могут их распространять. Подрастёте – поймёте, что такое для вас будут значить наговор, навет, сплетня.

Во время рассказа Михаила Ивановича в классе стояла мёртвая тишина. Двадцать одна пара глаз не отрывала взгляда от своего учителя. Рассказ был закончен. И детские головы сникли над партами. Ребятам было стыдно, что они поверили деревенским слухам. Они сегодня получили, пожалуй, самый памятный для них урок.

Прозвенел звонок. Михаил Иванович, ничего больше не говоря ребятам, оставил класс. Тишине, казалось, не будет конца.

Её нарушил староста класса Колька Шкворнев:

– Ребята! С этого часа объявляем войну всяким слухам. Кто ещё хоть словом обмолвится плохо о Михаиле Ивановиче, тому загнём салазки, чтоб позвоночник захрустел. Решено?!