Текст книги "Срезки. Земля, с которою вместе мёрз"

«Туман ещё не рассеялся, – на мгновение осенило его. – Где же Вьюн? Он же был рядом».

Попытался сделать движение. Но тело не послушалось. Он понял, что валун, защемивший руку, сполз и накрыл его целиком.

Туман в глазах с трудом рассеивался. Шадрин скорее ощутил, чем увидел, что на первый план, заслоняя удаляющийся туман, выплыл нечёткий силуэт человеческого лица. «Нанто? Минин?» – боль кольнула сознание. Ему послышались голоса.

– Виктор Кирьянович, Вы меня видите, слышите? – среди всех доносящихся внешних шумов он всё же выделил тихий мужской баритон.

Шадрин напрягся и, еле шевеля губами, беззвучно спросил:

– Кто это?

Человек, склонившийся над ним, по шевелению губ понял вопрос.

– Это я, Антон Фёдорович Таранов, – баритон усилился.

Шадрин, сомкнув веки и тут же раскрыв их, дал понять, что уловил сказанное. «Что он здесь делает?» – мелькнуло в сознании Шадрина. Этот вопрос, заданный самому себе, заставил Виктора напрячь остатки памяти.

Наслышан был о враче из Тундрового Антоне Фёдоровиче Таранове. Многие знакомые отзывались о нём как об отменном хирурге. Сколько он спас человеческих жизней. Шадрин давно вынашивал мысль написать об этом человеке. Возможно, тот пришёл к нему для беседы. Но почему во всём белоснежном? И Виктор не припомнит, чтобы приглашал Таранова. И почему лицо этого человека расплывчато, нет в нём чётких характерных черт? Может быть, всё это во сне? Тогда почему он, как это бывало, не может освободиться от сна? Шумы в голове усиливались, глаза застилала какая – то чернота.

Он снова провалился в забытьё.

Таранов всё же облегчённо вздохнул. Отступив от кровати, сказал хирургу краевой больницы Хворостову:

– Алексей Антонович, значит, первая операция удалась. Шадрин будет жить.

– Антон Фёдорович, не говори гоп, пока не перепрыгнул. Но надежда появилась. Впереди у нас много работы. Кость у него крепка – выдержать такую нагрузку. Однако закупорка сосудов велика. Всё же, как только приведём его в маломальский порядок, придётся транспортировать в Москву. Я только что разговаривал по телефону с профессором Верейским, всё ему подробно объяснил, описал результаты анализов и снимков. Гавриил Моисеевич попросил срочно снять копию с истории болезни Шадрина и выслать ему, но предварительно сказал: случай редкий, может быть, один из тысяч, из сотен тысяч – насильственный правосторонний паралич. И если, говорит, не затронута кора головного мозга, то за это надо благодарить Бога.

– Почти совпадает с нашим диагнозом, – поддержал Хворостова Таранов и продолжил. – К сожалению, Алексей Антонович, я вынужден буду оставить Вас. Мой главврач звонил – обеспокоен моим отсутствием. Получил внушение от первого секретаря райкома Авилова, хотя часы его в Тундровом, говорят, сочтены, и виновником этого является как раз наш пациент. Так вот, Авилов, якобы, не доволен, что, мол, медсестрой не могли обойтись для сопровождения больного. Без неё, дескать, район обошёлся бы, а вот Тарановыми не следует разбрасываться по мелочам.

– Причина гнева, выходит, ясна. Но что он смыслит в медицине, ваш Авилов? Если бы не Вы, то после пятичасового перелёта Шадрина следовало бы направлять не к нам, в реанимацию, а прямо в морг. Да и без Вашей живой консультации нам бы трудновато пришлось.

– Применительно к таким, как Авилов, можно отнести высказывание Алексея Максимовича Горького насчёт «инженеров человеческих душ». И непременно лезут даже в медицину. И нас втягивают в свои интриги. Нам только этого и не хватает.

– Да, уж эти, как Вы сказали, или, вернее, Горький сказал, «инженеры человеческих душ». Всё они знают, ко всему считают себя причастными, но самое страшное, – к человеческой жизни. Вот и о Вас заботу проявляют.

– Беда в том, что ничего не поделаешь: таковы завихрения нашей жизни.

11

Через неделю после разговора с Мининым Александра Николаевна позвонила в Магадан, на квартиру Кузьмина. Тот не удивился такому звонку, наоборот, одобрительно отнёсся, сказав, что идеология и сострадание – прямые соседи современной сложной и быстротекущей жизни. Это, вероятнее всего, сказано было для красного словца, но Скачкова, чтобы не обидеть, по словам Минина, хорошего человека, не стала опровергать сказанное.

– Какие вести, Игорь Геннадьевич?

– Только что перед Вами звонил Минин. Я ему всё объяснил. Шадрину сделали третью операцию. В сознании. Начинает осмысливать суть случившегося. Хирург Алексей Антонович Хворостов обнадёживает: Виктор не просто должен жить, а обязан. И пусть, говорит, благодарит не Бога, а Вашего Таранова. Правда, морока ещё вся впереди. Сказал: здесь, в Магадане, сделают ещё пару операций, а потом переправят в Москву. Кризис ещё не миновал, и бороться за его жизнь придётся основательно и долго. – Тут же попытался сменить тему разговора: – Я слышал, Вы подали заявление об уходе? Совсем оголяете райком.

– Как Вам сказать, Игорь Геннадьевич. Может быть, грубовато прозвучит: каждая курица должна знать, где ей нести свои яйца. – Уходя от этого разговора, Скачкова попросила Кузьмина: – Игорь Геннадьевич, если Вам не покажется обременительным и чтобы я не надоедала Вам, не могли бы Вы сообщить мне, когда и куда конкретно направят Шадрина?

– Об этом же просил Минин. Он звонит мне каждый вечер. Вы держите связь с ним. Как только узнаю – когда и куда – сообщу Фёдору Ивановичу и попрошу поставить об этом в известность Вас.

– Благодарю, Игорь Геннадьевич.

– Всех благ и Вам.

Александра Николаевна положила телефонную трубку на рычаг, обвела взглядом карих глаз свою однокомнатную квартиру и подумала: «Вот старая дура. Что надоедаю людям за полторы тысячи километров? Ведь Минин ближе. И потом: кем мне, собственно, приходится Виктор Кирьянович, что я лезу ко всем в душу? Поймут ли? Дальше так продолжаться не может».

Она присела на кровать, уткнулась лицом в подушку и, может быть, второй раз в жизни дала волю слезам.

12

Саша Скачкова, в девичестве Пущина, появилась в Тундровом семь лет назад. Тогда она, выпускница Кубанского пединститута, вышла замуж за одноклассника – Валерия Скачкова. Он во время её учёбы в институте проходил армейскую службу в Колымском крае и остался в Тундровом работать. Зимой в шахтёрской робе добывал из-под толщи вечной мерзлоты золотоносные пески, летом промывал их гидроэлеваторным прибором. Зарабатывал по тем временам прилично. Подошло время отпуска – появился на Кубани, где проживали его родители.

Сашу и Валерия связывала давняя школьная дружба. Когда служил, а потом остался работать в Тундровом, они не прерывали переписки.

Валерий приехал в отпуск. Саша заканчивала институт. День получения диплома стал днём их свадьбы. Так она стала Скачковой, и диплом получала на Скачкову.

К первому сентября они были в Тундровом. Но первый школьный звонок ей не довелось услышать. В то время в Колымском крае был переизбыток учительских кадров… Готовил их свой Магаданский институт. Приток же хлынувших сюда на заработки людей был велик. В основном, ехали семейные. Выходило, что во многих семьях был учитель, точнее – учительница. Проблемы жилья, устройства на работу вторых членов семьи, детских садов захлестнули и Тундровой.

Если первую проблему Скачков решил, купив балок, установленный на санях, с печным отоплением и удобствами на улице, если третья пока не волновала Скачковых, то вторая проблема оказалась много сложнее.

В районном отделе народного образования существовала очередь на места в школе. Очередники иногда получали временную работу, подменяя своих коллег, заболевших или ушедших в декретный отпуск. Всё это Саша прошла. Потребовался год на трудоустройство, год мытарств. Директор первой школы Николай Иванович Севастьянов, в которой Скачкова получала иногда право вести уроки, заметив за это время неординарность её педагогического дара, настоял в РОНО на своём и оставил её в школе работать постоянно.

Здесь она сразу же возглавила комсомольскую организацию. Через два года нашли в райкоме «окно» для ИТР и служащих и приняли её в члены партии. Последние два года перед приходом в райком была секретарём школьной парторганизации и депутатом Тундрового Совета депутатов трудящихся.

Кажущееся благополучие семейной жизни Скачковых омрачилось личной трагедией. Дети у них так и не появились. В этой беде они не снизошли до взаимных объяснений, не побежали к врачам выяснять о чьём – то бесплодии. Переросла ли их школьная и последующая дружба в большую любовь? Но они настолько привязались друг к другу, что врозь себя не мыслили.

Они легко сходились с людьми. Семьи товарищей по работе Валерия были частыми гостями у них. Их семейному очагу со всеми неудобствами, которыми были обременены многие, по-хорошему завидовали. Как Саша, эта невысокая милая кареглазая женщина, говорили между собой, успевает делать буквально всё: и быть любимицей своих учеников, и столько времени затрачивать на общественную работу, и создавать домашний уют и достаток?

Они были под стать друг другу. О Валерии так же хорошо отзывались. Высокий голубоглазый блондин, с непокорным вихром вьющихся волос был в почёте на прииске. О таких принято говорить: работяга. Успел уже получить орден «Знак Почёта». В домашних делах во всём помогал Саше.

Жить да радоваться таким людям.

Но не довелось Скачковым познать до конца все радости жизни. Эти радости оборвались враз. Полтора года назад, в декабрьскую морозную ночь.

Шадрин, как выяснилось позже, был свидетелем и участником трагедии.

В ту ночь он выехал на автобусе вместе с горняками на шахту, чтобы утром положить на машинку репортаж о ночной смене знаменитой не только в районе, но и в крае бригады Василия Дробышева.

Карп Алексеевич Богун, горный мастер бригады, провёл пересменку, проинструктировал бурильщиков, взрывников, скреперистов, распределил их по забоям. Все разошлись по своим рабочим местам. Шадрин настроился на беседу с Богуном. В тепляке[11]11
  Тепляк – так горняки называют свою раскомандировочную; летом, во время промывочного сезона (извлечения золота из подготовленных песков) партийные работники устраивали в тепляках агитпалатки.


[Закрыть] они остались вдвоём. После беседы наметили спуститься в шахту. Не успел Виктор задать Богуну первый вопрос, как в тепляк влетел рабочий и, не произнеся ни слова, схватил брезентовые носилки.

– Что случилось? – с тревогой в голосе крикнул Богун.

– Алексеевич, закол[12]12
  Закол – отслоение кровли в стволе, штреке, рассечке шахты.


[Закрыть]. Скачков, – только и успел на ходу ответить рабочий, стремглав исчезнув из тепляка.

Богун мгновенно схватил трубку рации, связался с диспетчером прииска, вызвал автобус и следом за горняком испарился. Шадрин вышел на улицу.

В проёме выдачного шахтного ствола показались люди.

Автобус, разрезая огнями фар кромешную тьму полярной ночи, спешил на шахту.

Богун приблизился к Шадрину, сказал:

– Виктор Кирьянович, сам понимаешь, никакого репортажа не будет. Сейчас появится горно-техническая инспекция, будет расследовать ЧП, опрашивать каждого.

Если не трудно, помоги, пожалуйста, доставить Скачкова в больницу.

– Хорошо, Карп Алексеевич.

Шадрин был ошарашен происшедшим.

Только в автобусе, при освещённом салоне, Виктор стал осознавать трагедию случившегося. Скачков, окровавленный и съёжившийся, бездыханно лежал на брезентовых носилках, которые держали на весу во избежание тряски. Среди державших носилки был и Шадрин.

Через два дня стало известно: Скачков, не приходя в сознание, умер. Шадрин, было, взялся написать о трагедии. Но в районной горно-технической инспекции, которая проводила расследование, ему сказали: «Вы что, Виктор Кирьянович, решили и себя, и нас уволить с работы и отдать под суд? Вы посмотрите в свои голубые книжицы, которые присылает Вам цензура, там такие факты – в перечне запрещённых публикаций». Виктор убедился, что инспектора были правы. Случай не распространился далеко и по устным источникам.

13

Саша похоронила мужа на Кубани.

Родители с обеих сторон уговаривали её остаться дома. Но она и слышать не хотела об этом: с Тундровым её связывало многое, и бежать она оттуда не намерена. Отдав все почести мужу и выплакав горе, она возвратилась в Тундровой.

Боль утраты долго не отпускала её. Утешение находила в работе. Работа была её отдушиной. В осиротевшем жилье появлялась ближе к полуночи и покидала его рано утром. Товарищи Валерия сделали, казалось, невозможное и добились своего: через полгода после случившегося Саше выделили благоустроенное жильё. Какой ценой оно ей досталось?!

И вот сейчас в этой квартире, оторвавшись от подушки и смахнув ладонью набежавшие на щёки слёзы, Александра Николаевна, как бы обращаясь к кому-то, рядом сидящему, мысленно спросила: «Кто мне может ответить на вопрос: почему гибнут хорошие люди? Кто может объяснить такое? Неужто в том и есть рок их судьбы, потому что они хорошие? Что можно сделать, чтобы хорошие люди жили долго? Чтобы потомство размножалось только от них и следовало их правилам жизни?»

В последнее время она всё чаще и чаще задавала себе эти вопросы. Но ответа не находила. Потому мучилась. И это заявление об уходе из райкома. Для себя она твёрдо решила: поступила верно. В школе она принесёт больше пользы, будет делать всё возможное, чтобы от неё уходило в жизнь как можно меньше авиловых.

В этом её главное заблуждение, хотя честное. Она ещё не поняла очень важное: со сложностями общепринятой жизненной системы бороться пока почти невозможно.

Мысли, против её воли, вновь возвращались к Шадрину. Отделаться от них она не могла.

14

Через месяц Шадрина переправили из Магадана в Москву. Он стал пациентом профессора Верейского. Гавриил Моисеевич здесь продолжил сложные операции, начатые его коллегами ещё в Магадане.

В очередной утренний обход больничных палат профессор сказал Шадрину:

– Виктор Кирьянович, с Вами, надеюсь, дело проясняется – резать Вас больше нет необходимости. И так Вас прилично испластали. Вы хоть знаете, сколько раз мы Вас резали? По глазам вижу – не знаете. И хорошо. Молитесь Богу и Таранову с Хворостовым. Вы им обязаны возвращением с того света. Если бы не они, то Ваша мать давно отслужила бы по Вас панихиду. Она, надеюсь, у Вас верующая?

– Иконы при частых переездах где – то затерялись, – Шадрин попытался поддержать разговор и выдавить подобие улыбки. – Но от Бога не отказывается. Правда, на стотысячный Шадринск, где живут родители, одна церковь сохранилась. Мать ходит в неё только по большим христианским праздникам.

– Ходит – значит, верует, – сказал Верейский и, что-то припоминая, произнёс:

– Шадринск, Шадринск… Что-то знакомое. Ах, да. Как я забыл? Ваши земляки для потомков кое-что оставили. Это же Ваш земляк сотворил скульптуру «Булыжник – оружие пролетариата»?

– Да. Иван Шадр.

– Видел её в музее революции. Советую по выздоровлении сходить. А известный на всю страну полевод, если не ошибаюсь, – тоже из Ваших мест? Народный академик?

– Тоже наш. Терентий Семёнович Мальцев.

– А Вы знаете о том, что мой коллега Гавриил Абрамович Илизаров начал новое направление в медицине – хирургическую ортопедию?

– Слыхал, Гавриил Моисеевич.

– Слыхал, – ворчливо повторил Верейский. – Не слышать, а знать надо. Этому направлению предстоит выдержать нелёгкую борьбу. Противников у Илизарова – пруд пруди, особенно в академических кругах. Но я знаю, он человек большой веры, – и тут же перевёл разговор на личное, касающееся Шадрина:

– Отец Ваш наверняка безбожник. Поди, в войну подрастерял веру. Скольких я их, бедолаг, насмотрелся за войну. Когда на операционном столе им становилось невмоготу, как правило, вспоминали и Бога, и мать. В крепких выражениях их употребляли. Словно святые слова годились только для этого. Жив отец-то?

– Он, как у нас говорят, не из мирских. Он старовер – из двоедан. Причащался в Берлине, у Рейхстага. В Бога мать до сих пор кроет, особенно когда навеселе.

– Выходит, атеист? – улыбаясь, уточнил Верейский.

– Берите выше, – поддержал его Шадрин. – Не только в Бога, ни в чёрта, по-моему, ни во что не верит. Да, Гавриил Моисеевич, когда Вы разрешите мне вставать?

– Во-первых, не советую Вам корить отца. Наше поколение хлебнуло всего сполна. Ваш же вопрос преждевременный. Не спешите. Только с того света выкарабкались – и уже прыть проявляете – скакать готовы. Успеете, наскачетесь. Магадан и Тундровой как-нибудь пока без Вас обойдутся.

– Не сомневаюсь, что обойдутся, – Шадрин вдруг нахмурился.

– Что тревожит? – уловив смену в настроении своего пациента, спросил профессор.

– Нет, ничего. Всё в порядке.

– Прошу Вас, только нос не вешайте. Неприятные мысли гоните прочь. Вы должны радоваться второму своему рождению на свет. Время сейчас, сынок, у Вас есть и для обдумывания прожитого, и для мечты о будущем. А она, надеюсь, у Вас одна: как авторучку держать этой же правой рукой? Но это всё впереди. А пока не печалиться, а петь Вам советую.

– Спасибо, Гавриил Моисеевич.

– Спасибо скажем потом. Всем скажем. И себе в том числе.

15

В Тундровом его не забыли. Фёдор Минин регулярно писал ему. Сообщал о том, что в каждый его приезд в третью бригаду люди только и спрашивают: как там наш Кирьянович? Какая нужна от нас помощь? Всё, говорят, сделаем. И ждут – не дождутся встречи. О себе Минин сообщил коротко: новый первый секретарь райкома настоял, чтобы Фёдор забрал назад заявление об уходе. Мотивировал тем, что тундровики, узнав о заявлении, написали Смирнову коллективное письмо с просьбой и требованием оставить Минина в совхозе. Видать, не гоже Смирнову начинать работать в районе с конфликта с местным населением.

Фёдор также в каждом письме передавал большой привет и пожелания скорее выздороветь от Александры Николаевны Скачковой. Она, писал Минин, ушла из райкома и возвратилась в свою школу. Письма Фёдора ободряли и радовали Шадрина. Помогали ему преодолевать недуг.

Шадрин, пожалуй, впервые за свои тридцать лет имел возможность оглянуться назад, осознать себя в этом непростом мире. Откуда есть и пошёл его род, какие он успел пройти адовы круги?

Часть третья

1

Корни Шадриных когда-то были прочные и пущены в зауральских краях давно, столетия три назад. Мирские да староверы – вот корни России в восточных её пределах.

Шадринский род по отцу из староверов. В Зауралье его обосновал Нил Шадрин, крепкий и суровый двоедан. На берегу неширокой и светлой речушки Ичкино, впадающей в Исеть, Нил срубил из сосны пятистенок. Другие староверы, пришедшие сюда вместе с Нилом, поставили кто такие же пятистенные, кто крестовые избы. Особняком от староверческих построек мостились избы мирских.

Село носило имя первопоселенца Шадрина, но с приставкой «нео» – Неонилово, которая как бы символизировала: Нил и его сотоварищи по вере начинали здесь новую жизнь, вдали от господ и церкви. Когда Неонилово обросло поселениями мирских, а позже и татар, каждый из них в нём жил своим краем: староверы в Широносово (по кличке Нилова родственника Широкий Нос), мирские – в Батурино (по имени первого поселенца), за татарским краем закрепилось прозвище Башкырь. Улицы и проулки, в свою очередь, образовывали фамильные поселения.

Мир становился опять тесен. Не удалось староверам уединиться. В Батуринском краю вскоре выстроили белокаменную православную церковь. В Широносовском – часовню. Каждый решил про себя: всяк волен жить своей жизнью, но без вражды.

Каждый край жил своим укладом. И мир между ними был. Только в пору окончания страдных дней да по праздникам, когда мужики загуливали основательно, случалось, широносовские сходились с батуринскими, край на край, в кулачки. Доходило до того, что на следующий день заново ставили прясла – изгороди разбирали до жёрдочки. Драки случались не впрямую из-за разницы в вере, хотя где-то в глубине всё же основа этому была.

Мирские-то крест клали тремя перстами и ходили в церковь. Двоедане-то двумя, у них была часовня. Последние постоянно помнили: они в сравнении с мирскими были обижены вдвойне. Староверов обкладывали двумя данями и гнали с обжитых мест и царь, и церковь. Тех, кто не принадлежал к их вере, они называли поганцами. Двоедане, случись жажда, и воды испить не подадут: верой запрещалось посуду поганить другим. А если кто из них из жалости отступал от этого, посудина непременно выбрасывалась – даже для скотины не шла в употребление.

У тех и других засело крепко: разные веры семьи создать не могут. Чаще и драки случались из-за девок. Кто-то из парней или мужиков не так посмотрит на мирскую или двоеданку. А кто-то, случалось, и испортит. В трезвые дни обходилось, в хмельные – прорывало. У двоедан по сложившейся традиции заводилой кулачек был Широкий Нос и его последыши, у мирских – Батурины. Башкырцы сторонились диких затей разноверцев, но бывали биты и с той, и с другой стороны, подвернувшись под пьяный кулак.

В будних занятиях между ними много было схожего. Кормились все хлебопашеством да скотиной. Не шибко плодородные здешние земли давали всё же устойчивые урожаи ржи и картошки, было и овощей в достатке. Скотину тоже было где выпасать. И пескари в Ичкино водились.

Староверы и мирские жили краями и хоронили усопших на разных кладбищах. И башкырцы имели своё. Каждый появлялся на свет по-своему и уходил в мир иной по-своему.

Ещё с Нила у двоедан пошло: перевалило мужику за шестьдесят – при любом здоровье выстругай доски и собери себе гроб. Никто тебе после смерти ладить его не станет. Бывало, стоит гроб в амбаре и дожидается хозяина десять, двадцать и более лет. Гроб от времени почернел, а его хозяин всё ещё отплясывает. Деда Кирьяна, Шадрина Сафона, гроб прождал в амбаре пятьдесят пять лет. На сто шестнадцатом, уже слепой, дух испустил. Слепой, никому не нужный старик до последнего дня в любую погоду ходил босиком, колол дрова. Отец Кирьяна Савва прожил половину сафоновской жизни. Кирьян похоронил и отца, и деда на двоеданском кладбище, где не ставили на могилах крестов – обходились колышками. Позже Виктор Шадрин так и не сможет отыскать могилы прадеда и деда: родственников, которые бы помнили места их захоронения, в Неонилово к тому времени уже не осталось. Корни были обрезаны, выкорчеваны.

У разноверцев были зажиточные дворы и бедные. Потомки Нила порастрясли хозяйство. Батурины же жили не богато, но в достатке. И всё же Шадрины входили в коммуну, а позже в колхоз, труднее, с потугой, с упрямством двоедан. Батурины легче – вместе с миром вошли в коммуну и в колхоз. Хотя и с той, и с другой стороны были раскулаченные. Шадрины и Батурины всё движимое сдали в коммуну, но там всё растащили. Коммуна вскоре распалась. И вот теперь колхоз. Всё повторилось. У Батуриных лишь божницы с иконами пока оставались на прежних местах – в прихожей и горнице, в передних углах. Но так уж вышло, что Шадрины и Батурины породнились: Кирьян Шадрин и Евдокия Батурина начали и продолжили новый род. Разноверцы дали жизнь неверцам.

2

Семьи Саввы Шадрина и Фёдора Батурина были большие. Савва Калистратович в двадцатые годы работал заготовителем скота и птицы и был известен на всю Шадринскую округу. В селе особо не задерживался, потому основательно в нём обустраиваться не стал. Жил как перекати-поле. В Неонилово всё богатство – избёнка-пятистенок. В городе на постоялых дворах для него держали отдельные пристройки.

Наезжал в село скота да гусей набирать. Наймёт работников, чтобы за откормом их следили, и в загул. Приспеет время перегона стад скотины и гусиных табунов в город – снова наймёт работников. Бывало, гусей тут же в селе пустит под нож – мясо и пух везёт в город в заготконтору. Закончит заготовку, надолго останется в Шадринске в буйных загулах.

Местные гуси издавна славились на всю Россию. Сказывают, гусей здешние купцы в своё время доставляли в Москву и Петербург. Разводили их в округе великое множество. Мясо было превосходнейшего вкуса. Столько пуха натеребливали с одного гуся – его хватало на добротную подушку. До сих пор утверждают, что царские перины набивали шадринским гусиным пухом. А сколько российских литераторов и философов написали шедевров этим гусиным пером. Словом, здешний гусь был и оставался в цене. И Шадрины к нему имели отношение.

Хотя Савва и бывал в Неонилово наездами, здесь наплодил шестерых детей от деревенской Степаниды Каргаполовой. Жена его свету белого не видела.

При наездах Саввы жизнь становилась невыносимой. Тот редкий день не бивал её. Была отдушина, когда уезжал в город, ударялся в новый загул с бабами-потаскухами. Сафон, отец Саввы, ничего сделать с буйным сыном не мог – мог только посочувствовать невестке. Умер Сафон. Недолго после его смерти протянула Степанида, не успев поднять на ноги самого младшего, Кирьяна.

Первенцами были Семён и Ульяна. Семён пошёл в отца. Помогал ему в заготовках. И нередко с ним бывал в городских загулах. Был к тому же подслеповат. И как-то, возвращаясь из города на подводе, при переезде моста через Ичкино свалился с телеги в речку и, будучи крепко пьян, утонул.

Ульяна вышла замуж за городского, нажила четырёх девок. Любила застолья, но умерла в глубокой старости.

У Грапины и Меркурия дети так и не появились. Грапина была страстной женщиной – теряла любовникам счёт. До семидесяти лет была привязана к молодым, сама как бы обретая вторую молодость. Умерла в доме старчества. Меркурий год не дотянул до шести десятков, не успел выйти на пенсию – в заводском цехе убило током.

В люди сумел выйти предпоследний из Саввиных со Степанидой детей – Филимон. Закончил семилетку, педтехникум и до войны учительствовал в одной из деревень Шадринского района.

Кирьян же матери и не помнит. Двух лет от роду остался без неё. В двенадцать похоронил отца. Но родственников в селе хватало. Ульяна и Грапина, пока Кирьян не подрос, оставалисьздесь. И Широносовы помогали, чем могли.

Был бы жив отец, вряд ли разрешил Кирьяну жениться на мирской Евдокии Батуриной.

У Батуриных же семья была полнее Шадринской. Фёдор Батурин со своей Марией прожил пять лет и осиротел. Мария умерла от грудной жабы, оставив на руках мужа двух сыновей – Ивана и Григория. Собирался было уже куковать в одиночку с детьми – охотниц пойти за вдовца с детьми трудно сыскать. Но мир не без добрых людей. Вдовец всё чаще приглядывался к соседке Авдотье, дочери Аверьяна Мировыгина, рослой и стройной девке. Если бы не бельмо на левом глазу – писаная красавица. Это бельмо грозило и Авдотье остаться в вечных девках.

С раннего возраста она пошла в люди. Некоторые мужики, в семьях которых она работала, «на полном серьёзе» подтрунивали над ней: «Эх, Авдотья, не твой глаз, бросил бы я свою Прасковью и очертя голову женился бы на тебе». Говорили такое, не беря в толк, что делают ей больно. Её душила обида: за что её, работящую и всё умеющую делать по хозяйству, обижают? Или одноглазая – не человек? Кто в душу ей заглядывал? Знают ли, сколько в ней доброты? Хоть бы Фёдор Батурин понимал это. Ну и что, что ему тридцать и он на десять лет её старше. Не век же его детям быть без присмотра. Сам-то он на кого стал похож. Что она, не видит, как тянет из себя последние жилы. Но не ей же самой навяливаться ему в жёны.

Как-то само собой получилось, что они стали чаще попадаться друг другу на глаза. По привычке здоровались. Однажды Евдокия спросила Фёдора:

– Фёдор Ильич, трудно поди тебе с хозяйством да детишками одному управляться?

– Как ты понимаешь: в одном лице долго могут протянуть и мать, и отец, и работник?

– Вижу, трудно. Хозяйку тебе надо. Мужик ты ладный. Не век же вдовым ходить.

– Ребятишкам мать, а не мачеха нужна. У тебя доброе сердце, Авдотья. Вот такая им бы впору.

Лицо Евдокии заалело, она опустила голову и покорно сказала:

– Я – то согласна, Фёдор Ильич. У моего отца тебе согласия спросить бы.

Так Евдокия стала Батуриной. Так она вошла в дом Фёдора.

Они прожили большую трудную жизнь. Излишеств в доме не было, но не голодали. Они сами и их дети сызмальства в трудах и заботах. Евдокия исправно хозяйничала по дому, рожала детей, следила, чтобы они были ухоженные. К Ивану с Григорием она прибавила для Фёдора и себя ещё десяток. Но выжили не все. Фёдор через год, бывало, и два, горюя по утрате вместе с Евдокией, сколачивал гробики и увозил на кладбище. Восьмерых всё же выходили и подняли на ноги.

Да вышло так, что не всем им удалось догнать по годам его, Фёдора Ильича, а тем более Евдокию Аверьяновну, которая прожила после смерти мужа добрых два десятка лет. Бабы, может, и догонят, перегонят его годы, думал Батурин, а вот мужики могут укоротить свой век. Недобрые вести доходили и до Неонилова. С запада тянуло порохом.

3

В избе Батуриных, куда, заколотив ставни окон своего пятистенка, перешла жить Евдокия Шадрина с сыновьями Александром и Виктором, о войне больше молчали. Молча ждали вестей с фронта. Фёдору Ильичу и Евдокии Аверьяновне было от кого ждать вестей. Здесь ещё не успела зажить душевная рана по старшим, погодкам Ивану и Григорию, которые не вернулись с финской и которые остались навечно в северной земле. И Вавил, зять по средней дочери Нюре, там же сложил свою голову.

Наступили новые ожидания. Их Степан и Стафий – на фронте. Никаких вестей от Петра, зятя по самой старшей из дочерей Настасье, который был кадровым офицером-кавалеристом и который встретил немцев под Киевом. Он успел эвакуировать на родину жену и дочь Нину.

А тут доставлял беспокойства и самый младший из Батуриных – Егорка. Года его не подошли, и он после окончания школы работал в колхозе учётчиком. Смекалистый был парень. Родители замечали, что после уборки урожая Егорка стал всё чаще наведываться в Шадринск с хлебными обозами. На вопрос, что за охота туда ездить, сын уклончиво отвечал: «Мужиков-то осталось раз-два и обчёлся. А бабам одним с мешками тяжело управляться. Вот я и напросился». Родители вроде бы одобряли желание сына, но подозрение, что всё это неспроста, не давало покоя.

Настасья вместе с дочерью поселилась в своей избе, которую, как чуяли, что вернутся, не продали. Настасья устроилась фельдшером здесь, в сельском медпункте, а дочь вскоре отдала в начальную школу.

Евдокия Шадрина, перейдя жить к родителям и тем самым пристроив сыновей для присмотра к матери, от зари до зари работала в поле, на ферме – куда пошлют.

Средней, Нюрке, бесплодной бабе, было полегче. Жила одна. Проводила на фронт второго мужа Андриана и определила для себя наперёд: если и выживет на этой войне, всё равно не вернётся к ней. Какая жизнь может быть без детей, думала она. Раньше или позже, а крах такой жизни придёт. Стала привыкать к одиночеству, мириться с ним.

Избы Фёдора и дочерей Евдокии и Нюрки стояли на одной усадьбе, хотя выходили окнами на разные улицы. Усадьба на три избы была большая: тут и огороды, и луг с тополиной рощей, который отец отдал Шадриным. Отдал потому, что не любил Кирьяна, но любил дочь Авдотью, которой не мог дать никакого образования и которая, не в пример другим, с детства стала незаменимой помощницей матери – вместе с ней обстирывала и кормила большую семью.