Текст книги "Срезки. Земля, с которою вместе мёрз"

Больше так жить нет мочи, решила Евдокия. Только себя и детей мучаю. Ради них надо возвращаться в деревню.

Однажды под вечер продала матрац и одеяло, которые днём обычно хранились в подвальном коридоре. Слава Богу, их никто не выбрасывал и не крал. На вырученные гроши купила колобу[17]17
  Колоб – жмых, спрессованные отходы после производства подсолнечного масла.


[Закрыть]. Ночь пересидели тут же во дворе, на лавочке, на той же улице Октябрьской.

Чуть забрезжил рассвет. Евдокия разбудила сына, который после вчерашних трудов крепко спал сидя, прислонившись к ней. Сборов им никаких не надо. И они пешком пошли в своё родное село Неонилово.

К обеду они отшагали двадцать вёрст. Небо скоро нахмурилось, и в Крестах их настиг дождь. Впереди ещё двадцать вёрст пути. Но решили на отдых не останавливаться. На ходу грызли колоб. Евдокия останавливалась, чтобы накормить Ирочку своей тощей грудью.

Дождь усиливался. Холодный. Начал нахлёстывать с такой силой, что путники вскоре промокли до нитки. Ирочку нечем было укрыть, спрятать от дождя. Хотя бы была клеёнка. Но её не было. Евдокиин пиджачок, в который она укутала дочь, быстро промок. Ирочка дрожала. Дрожь пробирала и Евдокию и Витьку.

Мокрые и вконец измученные дорогой, они поздним вечером дотащились до Неонилова.

Фёдор Ильич и Евдокия Аверьяновна встретили дочь с детьми молча, без укора. Шура уже месяц гостил у них. Поправился. Он ничего не сказал о мытарствах, но они родительским чутьём чуяли: неладное творится у Шадриных в городе.

Мать переодела Евдокию в свои одежды, в которых та утонула: были не по росту. Витьку и Ирочку закутали в полушубки, чтобы быстрее согрелись. Накормив, загнали всех троих на жарко истопленную печь. Евдокия Аверьяновна, как знала, днём пекла в печи хлеба.

Наутро Евдокия Шадрина с детьми переселилась в свою избу. Но в эту избу поселилась и беда. Ирочка вся горела в жару. Позвали врача. Диагноз усилил тревогу: воспаление лёгких. Месяц это крохотное существо пылало жаром. Её тоскливые умные глазёнки как бы говорили: «Мама, я не хочу умирать. Спаси меня». Евдокия и ребята ничем не могли помочь Ирочке. Лекарства не помогали. Семи месяцев от роду Иры не стало.

Витька тяжело пережил смерть сестрёнки. Ожесточился. На отца. «Почему люди такие жестокие?» – всё чаще задумывался он. Очередная зарубка-отметина образовалась на его детском сердце. Но детская ожесточённость рождала и иные чувства: «Вот вырасту, буду помогать всем, кто нуждается в помощи. Против подлости буду драться».

Перед смертью Ира вытянулась настолько, что деду пришлось сколотить для неё гробик метровой длины. Похоронили её на мирском кладбище. Через три года рядом с ней на кладбище найдёт покой и дед Фёдор. Попарится в бане, испьёт квасу, приляжет отдохнуть, уснёт и не проснётся. Жил мирно и так же умер.

5

Евдокия опять пошла работать в колхоз. Она не докучала родителям просьбами. Они на первых порах выделили из своих не так уж больших запасов немного муки, картошки. На том Шадрины и перебивались. В пищу шёл конский щавель, лебеда, крапива. Шурка и Витька считали за лакомство цветок клевера. На берёзовый сок и саранки они не поспели, опоздали. Берёза плачет по весне, питая своими слезами почки и листву. Сочные луковицы саранки наливаются сахарным соком во влажной весенней земле, летом – иссыхают. И кислица в летнюю пору уже пошла в дудку, жёсткую, волокнистую; пожевать её можно, но глотать нельзя: никакой мякоти. Но человеческий организм всеяден – ко всему приучен.

Однако организм этот раним, особенно детский. Не случайно многие дети военной поры переболели тем же рахитом. Переболел им и Шура Шадрин. Даже обезножил. Евдокия постаралась, чтобы старший встал на ноги – отпаивала его всякими травами. Выходила. Позже болезни не обойдут и Витьку.

Только-только Евдокия стала приходить в себя после утраты дочери, налаживать жизнь в селе, по иронии судьбы её поджидали новые удары. Полуголодное существование семьи вынуждало её искать выход.

– Ты бы зашла, Евдокия, – часто ей говорил отец. – Там мать кое-что передаст для внучат.

– Да нет, тятя, – отвечала обычно Евдокия. – Мы пока с голоду не мрём. А у вас своих забот полон рот. Егорова Анисья косо смотрит. Зиму как-нибудь перебьёмся. По весне в огороде всё посадим. Глядишь, оживём.

О свояченице она заикнулась неспроста. Егор женился на Анисье Бодулиной, своенравной, неуживчивой, капризной девке, дочери бригадира Алексея Бодулина. Этот всё норовил возвыситься над сельской ровней. И дочь отдал за Егора Батурина из своего расчёта. Егор далеко пойдёт: головастый и настырный мужик, молодой, а на фронте отвоевать успел, пришёл с наградами – словом, мужик с будущим. Но надеждам и расчёту Алексея Бодулина не суждено было сбыться. Егор не хотел оставаться в селе – всё поглядывал на город. К тому же Анисья, хоть и деревенского происхождения, но для села мало была приспособлена: единственная дочь своих родителей до замужества была белоручкой. Но вышла замуж – и пришлось работать.

Не Бог весть какую помощницу Евдокии Аверьяновне и Фёдору Ильичу взял в хозяйство их Егорка. Она приходила с поля и укладывалась в лёжку: то ли действительно уставала, то ли делала вид, что устала на колхозной работе. Как бы там ни было, по хозяйству не помогала. Егору ничего не говорили, но он это сам замечал. После женитьбы в нём как будто что-то надломилось. От прежнего настырного характера не осталось и следа. Жене не перечил. И страдал от этого не меньше, чем его родители. Те видели, что не так всё у сына получилось. У их единственного, оставшегося в живых, сына. Но в батуринской породе укоренилось правило: женился или вышла замуж – терпи, что бы ни случилось, какие бы тебе жизнь испытания ни устраивала. Пойдут дети – и они станут главным смыслом твоей жизни. У Егора появился первенец Владимир, и в нём он находил утешение своим страданиям. Смирились с судьбой сына Фёдор Ильич и Евдокия Аверьяновна.

Евдокия с Анисьей жили врозь, работали в поле вместе, не докучая друг другу, но не сблизились. Редко заговаривали между собой. Относились одна к другой сносно.

И вот однажды в конце лета они вместе возвращались в село с поля. Урожай был уже собран. Евдокия и Анисья работали на пахоте под озимые прицепщицами.

Они шли вдоль невспаханного поля вдвоём, и каждая думала о чём-то своём. И вдруг Анисья предложила Евдокии:

– Давай, Евдокия, пособираем колосков. Всё равно их завтра запашут. Всё равно сгниют.

Оказывается, Евдокия всю дорогу думала о том же, о чём и её свояченица, и хотела предложить сделать это же. Но Анисья опередила. Евдокия без лишнего разговора поддержала её предложение. Обе они нынче заработали мало трудодней: мало отработали дней. Евдокия – после возвращения из города, Анисья – после рождения сына. Да и когда ещё на эти трудодни выдадут зерно, а жить надо сегодня.

И они возле дороги, на стерне принялись собирать колоски, поначалу оглядываясь по сторонам: как бы кто не объявился и не обнаружил их преступные действия. Потом увлеклись и забыли про осторожность. И не заметили, как к ним подкрался на Воронке Фома Михайлович Шадрин, так и оставшийся председательствовать в колхозе.

– Ну, бабоньки, вытряхивайте из подолов награбленное, – вкрадчивым голосом сказал Фома.

Женщины остолбенели. У них отнялись языки. В головах промелькнула одинаковая мысль: «Всё. Конец. Попались. Фома отыграется, не простит. И за Кирьяна, и за Егора. Тюрьмы не миновать».

– Да, Фома Михайлович, всё равно бы запахали, забороновали, – первой придя в себя, попыталась найти оправдание Евдокия.

– И за-ко-па-ли бы, и за-бо-ро-но-ва-ли бы, – ехидно, словно распевая, потянул каждое слово Фома. – Это колхозное. Не ваше. А значит, и не вашего ума дело. Раз попались на воровстве колхозного, то будьте добры, – отвечать по всей строгости закона за расхищение социалистической собственности. Долго я ждал подходящего случая и всё присматривал за вами. А тут, на тебе, сами изволили, попались нежданно-негаданно. Завтра же утречком, да не забудьте пораньше, жду в правлении. Там при свидетелях и объясните всё, что умудрились наделать. А посему сворованные колоски соберите каждая в отдельности, заверните их в свои платки и отдайте мне. Это и будет вещественное доказательство. Платки ваши – не откажетесь.

Женщины подчинились приказу. Фома Шадрин принял от них узелки с колосьями ржи и сказал на прощание:

– Ну, до завтра, родственнички.

С места пустив Воронка в галоп, он ускакал.

У Евдокии и Анисьи разом подкосились ноги. Они долго ничего не могли сказать, сидя на обочине дороги. Но молчанье долго продолжаться не могло. Анисья первой задала и себе, и Евдокии вопрос:

– Что делать? Не знаю. Вышло, что мы воровки. Позор-то какой будет. Вот тебе и родственничек. Услужил так услужил. Давно, говорит, стерёг и подстерёг.

– Уходить из села, Анисья, надо. Не ровён час, как пить дать, завтра арестуют. Ославят на всё село.

– Куда уходить-то? У нас же дети.

– В город, ещё куда? И детей с собой заберём. Я Витьку с собой, ты Вовку. А Шурке пока придётся остаться у тяти с мамой: учёба начинается. Вот так. Фома узнает, что мы исчезли, может, одумается и не станет шум поднимать. Может, вспомнит про Кирьяна и Егора, что они живы и не простят ему такого злодейства. Я знаю, он трусоват и голову всё же имеет. И что пакостный он, знаю.

Гордая, своенравная Анисья как-то враз стала покладистой. До неё дошло, что тюрьмы и позора не миновать. Что лучше от греха подальше. Она беспаспортная – Евдокии-то Кирьян выхлопотал его раньше. Будут искать? И это может быть. Но больше как в город уходить, некуда. Вот Евдокии проще. У неё есть предлог – к мужу ушла. Хоть тот и непутёвый, но он там, в городе. А как быть ей, Анисье? Она знала, что Егор давно собирается перебраться в город. Может, Филимон Шадрин выхлопочет его из колхоза на работу в детскую колонию. Кто там знает, что он будет хлопотать за родственника.

– Придётся всё рассказать своим, что они посоветуют, то и сделаем, – сказала Анисья.

С таким решением и пришли поздно вечером в дом Батуриных.

Совет был недолгий. В ночь они с детьми ушли из села.

Женщины угадали поведение Фомы Шадрина. Тот, узнав рано утром об их исчезновении, о случившемся вчера промолчал. Евдокия и Анисья избежали тюрьмы и позора. Их уход из села родные объяснили любопытным: Евдокия вернулась к мужу, а Анисье нужно серьёзно подлечить маленького сына. На том все и сошлись.

Неониловские пришелицы остановились в городе у Ульяны Шадриной, которая со скрипом, но всё же приняла незваных родственников. Объявился и Кирьян. Он работал в котельной кочегаром. По просьбе Анисьи он переговорил с Филимоном. Тот пообещал похлопотать за Егора, сказав, что на это потребуется время. Так Евдокия и Анисья с детьми нашли временный приют в городе. Егор снабжал их продуктами: не гоже сидеть на чьей-то шее. Вскоре Анисья с сыном вернулись в село.

Всё бы ничего. Но тут подкралась новая беда. Заболел Кирьян. И не на шутку. Раны и раньше не давали ему покоя. А беспутная жизнь ещё больше усугубила его здоровье. Его надолго упрятали в больницу. Требовалось усиленное питание. А где его взять? Но надо. Какой-никакой он, Кирьян, а родной отец своим детям. Евдокия простила ему его колобродство. Продала в деревне свою избу и тем самым как бы обрезала последние корни в Неонилове, хотя ей придётся вернуться туда ещё раз. Уже по зиме.

Истратила на Кирьяна запасы денег от проданной избы. Подняла Кирьяна на ноги. Тот же, выздоровев, вновь заколобродил. Евдокия, как могла, прирабатывала где придётся: то дрова кому-нибудь испилит и исколет, то у кого-нибудь во дворе снег огребёт. Нищенское состояние всё не отпускало Евдокию с Витькой. Одежды особой сыну не сумела справить. Витька же, когда мать уходила из жилища в поисках работы, а тётка Ульяна была на смене на заводе, умудрялся почти раздетым и разутым побегать по улице. Такая беготня не прошла ему даром. Он простыл и заболел: всё тело его покрылось сплошными чирьями, по-научному – фурункулами.

Егор Батурин приехал в город, чтобы оформиться на новую работу. Филимон выхлопотал ему, как офицеру запаса, через военкомат документы и пригласил в колонию работать бухгалтером. Егор закончил бухгалтерские курсы и кое-что соображал по этой части. К весне он собирался вместе с Анисьей и сыном окончательно переехать в город.

Егор не преминул навестить в городе сестру: как там ей с Витькой живётся-можется? В доме Ульяны Шадриной он бывал, когда привозил сюда продукты для жены и сестры. Анисья уже жила в селе – Фома Шадрин простил тот случай с колосками.

То, что увидел Егор на этот раз, потрясло его. Витька лежал на полатях еле живой. Его корёжили набухающие и нарывающие чирьи. Он молча сносил боль и страдания.

– Ты что это, Евдокия, делаешь? – возмутился брат. – Ты что, ещё одного хоронить собралась? Нет, этого я загубить не дам. Забираю его с собой. И ты собирайся. Нечего тебе здесь делать. Фомка тебя тоже простил.

Евдокия молчала. Только слёзы заливали её измученное лицо.

– Хватит, Евдокия, слёзы-то лить, – неловко попытался её успокоить Егор. – Попадётся мне твой Кирьян – руки-ноги пообломаю и скажу: так и было.

Он завернул Витьку в тулуп, осторожно уложил его в дровни, рядом усадил Евдокию, и предрассветным декабрьским утром они выехали в село.

Там Шадриных приняла Нюрка, сестра Евдокии. Она жила с новым мужем, Никандром. Андриан, как она предчувствовала, провожая на войну, после фронта не стал с ней жить. Женился на другой, обзавёлся детьми. Нюрка жила в просторном крестовом доме, который купила сразу после войны. В дом этот Шадриных не пустила. Поселила их в бане.

– Зачем так делаешь, Нюра? – попробовал было усовестить её Егор. – Было бы у отца побольше места, забрали бы их к себе.

– А как ты думаешь, – парировала Нюрка, – стану я их пускать сюда со вшами. Вот пусть в бане и выводят их. Тогда поглядим: пускать или не пускать их в дом.

В дом она их так и не поселила. Евдокия с Витькой пережили в бане до весны. Витька отошёл от чирьев. Но они никак насовсем не хотели отпускать его: выскакивали то на лице, то на шее, оставляя шрамы на всю жизнь.

По весне в деревню заявился Кирьян. Был бит Егором в городе и отправлен за семьёй.

– Всё, Евдокия, начинаем новую жизнь, – говорил он жене. – К чёрту всех родственников. Я завербовался в Свердловск, на стройку. По договору обещают жильё. Поедем подальше отсюда и начнём жить по-людски.

Они переехали на новое место жительства. Витьке уже приспевало время идти в школу. Год в Свердловске он пропустил. Вновь заболел. На этот раз золотухой. Ходил, прикрывая глаза носовым платком: глаза болели так, что он не мог смотреть на яркий свет. По каким больницам только не водила его Евдокия. Не помогало. Ей и сыну сочувствовали: была угроза потерять зрение. Но помог случай. Как-то Евдокия и Витька попали на приём к старенькому профессору. Тот трижды проделал процедуру: обвёл глазницы не понятным для Витьки предметом – показалось карандашом. Болезнь как рукой сняло. Оно и в самом деле так и было: профессорская рука сняла болезнь. Правда, левый глаз всё же пострадал – зрение потеряно наполовину. Витька же был безумно рад: наконец-то он сможет учиться. На следующий год Шадрин-младший пошёл в школу.

В ней он проучился недолго. Отец надумал новый переезд. На Восток. Семье сказал так:

– Пока я жив, провезу вас по всей России. Во всяком случае, Сибирь покажу.

6

Сибири Витька не увидел.

Садились в поезд декабрьской ночью. Мороз в Свердловске прижимал под сорок. Вагоны закуржавели, стёкла их окон обросли ледяной коркой, снаружи подёрнутой бархатными наростами снега. Если бы окна и были прозрачны, Витька всё равно ничего не увидел бы за ними. Весь путь от Свердловска до Кузбасса он проследовал «зайцем». То ли у отца не хватило денег на четыре билета, то ли он решил что-то сделать по-своему, но Шадрины ехали по трём билетам. Витька не был взят в расчёт. Потому ему была уготована судьба «зайца».

На весь не близкий путь Кирьян отвёл ему самую верхнюю полку, под потолком вагона, где обычно едущие складывают багаж и где вечно спёртый воздух. Перестук вагонных колёс на рельсовых стыках ощущается физически там, наверху, более обострённо, чем внизу. Витьку мучило не это – после первых суток путешествия он привык к такому перестуку, ритмичным вагонным толчкам, – а другое: круглосуточная затемнённость его угла, невозможность хоть с кем-то переброситься словом. Но имел он, как ему казалось, и преимущество перед другими, едущими в вагоне: Витька мог наслаждаться полифонией битком набитого вагона пассажирского поезда. Люди разных национальностей, происхождения и профессий ехали на Восток, вероятно, в поисках лучшего места, лучшей доли. Каждый со своей целью, со своими надеждами, а то и без них. В отделении, где примостились Шадрины, было человек десять. Витька по разговорам стал уяснять для себя, кто, куда и зачем едет. Вот два брата-украинца завербовались рыбачить в морях Великого океана. Им придётся трястись в этом поезде по меньшей мере недели две. Неделю они уже находятся в дороге. В этот пассажирский они сели в Центре. Готовились в дорогу основательно: запаслись на весь путь домашним салом и хлебом.

В Свердловске вместе с Шадриными пробились в вагон муж с женой. Троих детей, по их словам, пока оставили у бабушки, то есть у матери. Они ехали также в Кузбасс на заработки. Сначала решили там обустроиться, а потом обязательно забрать детей.

Тут, в вагоне, Витька узнал: отец завербовался на угольный разрез. Оказывается, писал туда, что может работать трактористом и экскаваторщиком. Насчёт тракториста он не соврал, а вот что экскаваторщик – это отец, наверняка, хватил лишнего. Отец в разговоре с соседями прояснил это недоразумение. Недельки две, говорит, постажироваться, а там дело пойдёт, на «ковровце» сможет работать любой, кто знаком с дизельными моторами.

Порой Витька отвлекался от разговоров едущих соседей и размышлял о своём: отец сорвал их с Шуркой с учёбы – до конца второй четверти оставалось две недели. Сходил в школу, уговорил выставить им оценки загодя. А Витька только прошлой осенью пошёл в школу. И вот приходится менять и место жительства, и учёбы.

К исходу первых суток пути Витька отдавил бока, спину. Приходилось на жёсткой полке чаще менять позу. Соседи давно догадались и знали, что младший Шадрин едет «зайцем». Когда в вагоне появлялись контролёры-ревизоры, охотно, без лишних слов изымали из ящика под сиденьем свои вещи, место которых занимал Витька, прихлопывали его крышкой-сиденьем и, как ни в чём не бывало, рассаживались по своим местам. Контроль заканчивался, и Витька вновь водворялся наверх, в свой угол. Он до такой степени смирился со своей участью, что даже приспособился в дороге справлять нужду только по ночам, когда проводник дремлет, а то и спит, закрывшись в своей «каморке». Вот и вышло: за семь суток пути Витька так Сибири и не увидел.

В Кемерово Шадрины делали пересадку. Происходило это ночью, и Витька сумел при выходе из вагона проскользнуть незамеченным мимо проводника.

В ожидании пригородного поезда по настоятельной просьбе Евдокии Кирьян сжалился над Витькой и купил ему билет – тут рисковать не стал. И Витька гордо разгуливал по вагону пригородного, с сознанием своего человеческого достоинства, своей полноценности.

Что в Свердловске, что в Кемерово на вокзалах была тьма-тьмущая народу. Все куда-то спешили, толпясь в очередях у касс и у подходящих к перрону поездов. Витьке вдруг представилось: все люди не работают, все люди большой страны постоянно находятся на колёсах. Перекати-поле и только. Откуда же таким, как Витька, жить в достатке, если их родители всё куда-то едут и едут.

– Папка, куда это все едут? – спросил он как-то Кирьяна.

_ Долго рассказывать, сынок. Каждый свой путь выбирает. Вот подрастёшь – узнаешь: рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.

Витька никак не мог пока уловить, как ему казалось, смысл этих отцовских мудрёных слов. Но поверил, что всё так и есть, что всё так и надо.

– А «зайцев» много едет? – этот вопрос он желал выяснить лично для себя.

– То трудно подсчитать. Если в каждом поезде будет даже по одному «зайцу», то враз по стране их едут тыщи.

– А если бы меня по дороге сняли с поезда как безбилетника, что со мной было бы?

– С тобой ничего. Меня оштрафовали бы, а могли бы всех высадить на любой остановке. В любом случае одного тебя не бросили бы.

Ответ успокоил Витьку. И хоть Сибири он не видел, но пол-Сибири проехал бесплатно. Это вроде бы радовало его. Но одновременно и огорчало. Радовало, что удалось сберечь деньги для семейных нужд. Огорчало, что в своём «заячьем» положении он по существу оказался лишним в семье, коль на него не захотели или не смогли потратить деньги.

Всё это непроходящими зарубками откладывалось в уме и на сердце мальчишки. Он всё чаще стал задумываться над смыслом своего существования. Становился неразговорчивым. Больше наблюдал за тем, что происходит вокруг него, и пытался всё увиденное и услышанное выстроить в логическую цепь происходящего.

В чём смысл жизни? Этот вечный вопрос стал рано задавать себе Витька Шадрин. Пока же ответа не находил.

7

Кирьян освоил-таки экскаватор и проработал на угольном разрезе год. В семье пока всё складывалось ладно. Выпивать он выпивал, но меньше колобродил так, как в Шадринске.

У Евдокии забот хватало. По весне она вновь понесла – родила дочь. Назвали Анной. Соседи по дому шутили: «Ну, Кирьян, откопал всё же в угле дочь. Прямо вылитая в тебя». Кирьян отшучивался: «Рано судить, в кого. Может, в соседа».

Жить да жить бы Шадриным здесь. Посёлок горняков отстраивался. Заработки не ахти какие, но были. Шурка с Витькой ходили в школу – она была рядом. Ан нет. Натура Кирьяна была замешана на торопкости жить. Его постоянно манило к перемене мест, обстановки. Непоседлив был. По характеру общительный, он легко сходился с людьми. Его бескорыстие подкупало окружающих. Но Кирьян так же легко и бескорыстно мог порвать связи. Нарушив прежние, заводил новые. Страсть же к передвижениям стала своеобразной потребностью, от которой он избавится не скоро.

На угольном разрезе ему не понравилось, что здесь кругом была голая степь и на многие километры сплошные отвалы рыжей пустой породы. Ранней весной издалека завёз три берёзки и посадил напротив окон своей квартиры – в честь сыновей и только что появившейся на свет дочери. Берёзки привились, распустили клейкую тёмно – зелёную листву. Но и они не успокоили Кирьяна. По его мнению, Сибирью здесь не пахло.

Кирьян вновь засобирался в дорогу. Нет, с Кузбассом он не хотел пока расставаться: решил только перебраться южнее, где равнина перемежалась горными отрогами с девственными кедровыми и сосновыми лесами, с березняком и осинником, с прозрачными быстрыми реками, богатыми хариусом, тайменем и окунем.

В этих местах разворачивалась большая стройка: шло освоение предгорий Шории. Туда необходимо было проложить широкую автомобильную магистраль. Кирьян решил поработать в Дорстрое.

Непоседливый Кирьян уже в который раз срывал с обжитого места семью. Перекати-поле и есть перекати-поле. Срезанный под корень куст, как правило, засыхает и становится лёгкой добычей для всех ветров. И несёт его туда, куда подуют эти ветры. Так и Кирьяна вечно куда-то несли ветры жизни.

Новый переезд для него не был сопряжён с особыми трудностями. Казалось, что все они позади и возврата к ним больше нет. Только прибыв на место, он понял, в какой медвежий угол завёз семью.

Посёлок вольнопоселённых насчитывал пару десятков финских домиков, приютившихся на правом берегу горной реки Усы, в двух десятках шагов от колючей проволоки, которой была по периметру обнесена зона одного из многочисленных в этом крае лагерей заключённых. И зона, и посёлок здесь выросли на болоте. Проходы между ними вымощены деревянными тротуарами. Словно как в той, много позже появившейся песне: «А мы идём по деревянным городам, и мостовые скрипят как половицы…»

На левом крутом берегу реки, в чаше, окружённой горами, располагалась главная зона лагерей. Они, словно ожерелье, охватывали будущий город, который сейчас больше походил на новостройку, чем на обжитой населённый пункт. Приехавшие сюда по вербовке пока ютились в бараках, построенных теми же заключёнными, которые строили и каменные, в основном двухэтажные дома. Школа располагалась здесь же. Шурке и Витьке Шадриным каждый день приходилось преодолевать три километра пути, прежде чем сесть за школьную парту, и столько же – обратно домой. Зимой они ходили в школу прямо по льду замёрзшей Усы. Летом – через подвесной мост, который крепился канатами на «быках» будущего автомобильного моста. Его строили заключённые. И дорогу через горную Шорию строили они.

Каждое утро Шадрины-младшие по пути в школу наблюдали одну и ту же однообразную картину: по насыпной дороге двигался, казалось, нескончаемый поток заключённых. Шли они поотрядно. Каждый отряд под усиленным конвоем. Как правило, в голове и хвосте каждого отряда – охранники с овчарками на поводках. Форма заключённых придавала им вид однообразной серой массы: фуфайки и ватные штаны, ватные шапки-ушанки и валенки, голенища которых были вдвое короче обычных. Шли заключённые молча, с опущенными головами. Только овчарки, тоже молча, поворачивали свои морды в сторону попадающихся навстречу прохожих, которые, пропуская отряды, спешно отступали на обочину дороги.

Эта мрачная картина не радовала детский глаз. Шадрины по-взрослому воспринимали и осмысливали этот поток серой массы. Куда каждое утро ведут этих людей, они ещё не знали. Догадывались: не на прогулку. И пойдут ли они по дороге обратно, тоже не знали. Учились Шадрины в первую смену и возвращались домой уже по опустевшей трассе.

Каждый раз они видели и другую картину: как люди в той же самой униформе на морозе, дружно ухватившись за коромысла боковых ручек увесистых деревянных «баб», поднимали их по команде на вытянутые руки вверх и дружно опускали на сваи строящегося моста. Но этот ансамбль «ударного инструмента» на большой стройке также не радовал Шадриных.

Шурка учился в старшем классе и кое в чём разбирался. Витька однажды спросил его:

– Что делают эти люди?

– Строят социализм, – сострил Шурка.

– А что такое социализм? – подхватил Витька, не унимаясь.

Шурка злился прежде всего на себя: сболтнул лишнего. Но было поздно. Раздражаясь, поучительно, на правах старшего, чтобы побыстрее отделаться от Витькиной назойливости, он сказал:

– Хватит тебе задавать дурацкие вопросы. Разве учительница не говорила тебе: социализм – это светлое будущее? Если не говорила, подрастёшь – узнаешь это светлое.

– Не сердись, Шурка, – пытаясь утихомирить брата, продолжал Витька. – Если знал бы, не спрашивал. Мне ведь интересно знать, как строят социализм и что это вообще такое. Что, вот так, этими деревянными «бабами» и вколачивают сваи в светлое будущее?

– Да ты, браток, я вижу, не по годам соображаешь, – смягчился Шурка. – Смотри, не ляпни такое где-нибудь на стороне, при чужих. За это не похвалят и не погладят по головке. За такие наши слова мать с отцом могут загреметь по другую сторону колючей проволоки, что возле нашего дома. Понял?

– А почему?

В шуркином голосе всё больше нарастало раздражение:

– Ты понимаешь, что говоришь? Нам больше того, что Советский Союз успешно строит социализм, знать не положено. И вопросы – что, где, когда и как – такие лучше не задавать. Ты свой язык не высовывай, попридержи.

– Вот тебе на, – Витька недоумевал. – А зачем мы с тобой в школу ходим? Я-то думал, для того, чтобы всё знать, всё понимать и отвечать на вопросы, которые нам зададут другие. Например, все ли дети нашей страны пишут в тетрадях, изготовленных самими из бумаги, содранной с картонных ящиков и разлинованных самими? В Свердловске у нас были нормальные тетради. Хорошо хоть такие есть. Пришлось бы пальцем по воздуху писать.

– Индюк думал да в суп попал. Так и ты. Тетради, тетради…

– Ну, ладно тебе. Не воображай, что старше. Если ты что-то понимаешь, так и я хочу понять.

– Хорошо, Витька, не будем ссориться. Я ведь тебе по-родственному говорю. Добра тебе желаю. Не хочу, чтобы в нашу семью пришла беда. А нам с тобой ещё рано в самом социализме копаться. К нему нас ведёт великий Сталин. Он всё видит, всё знает. И мы должны жить с верой в него.

– Я же не сказал, что во что-то не верю. Верю в Сталина и в то, что он делает. И от папки мы ничего плохого о нём не слыхали. Я заметил только, что папка с дядей Русланом всё чаще стали уходить на кухню и о чём-то разговаривать так, чтобы их никто не слышал.

– Да ни о чём они секретном не разговаривают. Дядя Руслан заходит, чтобы попросить отца привезти из райцентра какую-нибудь вещь. Папка ведь там работает. Чаще просит достать водки или спирта. Вот и весь разговор между ними.

– А зачем им водка или спирт?

– Ты опять за своё? Зачем? Почему? По голове да по кочану. Они же взрослые дяди, а им в зоне наркомовских сто граммов не подают.

– Каких наркомовских?

– Папка говорил, как им во время войны перед обедом обязательно наливали сто граммов спирта или водки. Это делалось по решению народного комиссара какого-то. Вот тебе и выходит, что эти граммы назывались наркомовскими. Понял сейчас?

– Понял, – но вопросы у Витьки не кончились. – А почему этим не подают наркомовские сто граммов?

– Повторяю: по кочану. – Шурка начинал уже закипать. – Потому что они преступники, а не солдаты, они в лагере, а не на фронте.

– А кого они убили или ограбили? За что же их посадили за колючку?

Шуркино терпение кончилось, и он уже почти кричал в лицо Витьке:

– Не зна – ю! Ты схо – ди сам ту – да, в зо – ну! Спроси каждого, за что он сидит! Может, тебе и расскажут. Я их не спрашивал. Всё! Вопросов больше не задавай. А то отлуплю.

Разговор на этом обычно заканчивался. Иногда Витька своими вопросами-расспросами доводил Шурку до белого каления, и тот отвешивал ему подзатыльник. Сдачу дать – у Витьки силёнок не хватало.

Проходило какое-то время, и они опять жили мирно и дружно, несмотря на разницу в годах.

8

Руслану Шарапову, бригадиру заключённых, доверяло лагерное начальство. Он мог свободно выходить из зоны. Сам он в прошлом фронтовик, и ему было о чём поговорить с Кирьяном. Он, приходя к Шадриным, обязательно приносил ребятам гостинец, чаще конфеты-подушечки. Откуда он брал их, никто не знал и вопросов по этому поводу не задавал.

Его в сорок третьем прямо с передовой забрали особисты. Кто-то донёс на него. Он догадывался, за что его арестовали. Как-то в кругу однополчан Шарапов, забыв об осторожности, спросил: «Вы знаете, сколько денег заплатили Михалкову и Регистану за каждую строку Гимна Советского Союза?» – «Сколько?» – полюбопытствовал ефрейтор Иванов. – «Я слышал, что по десять тысяч рублей», – удовлетворил любопытство Шарапов. Это и послужило поводом для ареста Руслана, и он пошёл по этапу в Сибирь на десять лет по пятьдесят восьмой. Иванов тоже получил эту статью.