Текст книги "Срезки. Земля, с которою вместе мёрз"

4

Кирьяна было за что не любить. Всё бы ничего, что из двоедан. Не любили больше за беспутство. Пожениться-то поженились, а всё как в парнях себя считал. Знали: при жене гуляет с девками, не соблюдая праздников, прикладывается к горькой. По наследству, что ли, досталось? Со старшими своими сестрицами, что уехали в другой колхоз поближе к городу, был замешан в краже зерна, а в тюрьму угодил один. У Евдокии на руках был уже Александр. Позор Кирьяна, считали, прямо лёг на их, батуринскую фамилию. С этим они смириться не могли.

Но на службу в армию проводили его по-людски. Евдокия осталась брюхатая вторым. Письма от Кирьяна шли. И в каждом одна и та же просьба: если родится сын, чтоб назвала Виктором, если дочь – Викторией. Фёдор Ильич по этому поводу помалкивал, но в мыслях не преминул упрекнуть Кирьяна: «И в этом деле без выкрутасов не может. Какую-то Викторию удумал. Нахватался там на стороне всякого и придуривает. Ну, ладно, к примеру, Степан – Степанида, Александр – Александра. А тут Виктор – Виктория. Ни черта не пойму».

Евдокия Аверьяновна тоже ничего не могла понять.

– Как был непутёвый, так и остался непутёвым, – ворчала она. – Егорка сказывает, имя девкино ягода носит. И чего Киря удумал. Двоедан он и есть двоедан. Никудышный. Как и сёстры его: переехали беспутствовать в город. Девку мне от него на дух не надо. Если что, не приму я девку. А вернётся Кирьян – на порог не пущу. Антихрист.

До того старая расходилась, что и дочь в немилость попала, и Кирьяну за имя Виктория попало сполна. Материнские ворчания пошли впрок. Понесла дочь вторым сыном, и назвали его Виктором. Как велел Кирьян. Это случилось за год до главной войны.

В неспокойное время в семье Батуриных прибавилось два любимых внука от нелюбимого зятя.

5

Евдокия Шадрина поднималась утром вместе с родителями – ни свет ни заря. Отец уже не мог работать в поле и в последнее время конюшил. Вместе управлялись по хозяйству. Выгоняли за ворота скотину, где по улице, мыча и блея, оставляя за собой пыльный шлейф, брело стадо коров с овцами.

Петухи уже пропели второй раз. Разбудив ребятишек, наскоро собрав их, отправляла в ясли-сад. Сама спешила в бригаду, откуда возвращалась в вечерних сумерках. И снова по хозяйству. Так изо дня в день, без выходных.

На таких, на вид щуплых да неказистых, как Евдокия Шадрина, солдатских жёнах, да таких, как Фёдор Ильич Батурин, держались тыл и фронт. Миллионы таких кормили и одевали фронт, себя и других, не зная усталости. В страдную пору работали сутками.

Который год она уже не виделась с Кирьяном, и что с ним сейчас, не знала. Его срок службы кончался, а тут война. Его часть эшелоном перебросили с востока на запад. Эшелон проскочил Шадринск, не останавливаясь.

Уже с фронта Кирьян прислал Евдокии документы, по которым она освобождалась от налогов. Налоги с крестьянских подворий драли – будь здоров. Шерсть сдай. Овечку заколешь – шкуру сдай. Масло, яйца сдай. Если свиней не держал, в складчину с соседями обязательно сдавай шкуру. Так было надо, всё делалось без ропота.

Тягловой силы в колхозах не хватало: маломальских лошадей забирали в армию. В упряжи ставили личных коров и возили хлеб. Евдокиина Зорька, как коровы остальных, была не привычна к упряжи. Бывало, Евдокия так исхлещет за непослушание свою Зорьку, так наревётся вместе с ней, что невмоготу становится. А что сделаешь – хлеб с тока вывозить в колхозные амбары надо. От такого надрыва какое молоко у Зорьки, какое здоровье у Евдокии? Сутками работали. Днём скирдовали, ночью на молотилке веяли зерно. Это летом. А зимой Евдокия за колхозными свиньями ходила, вместе с отцом конюшила, ноги и руки простуживая.

Без своего хозяйства было не прожить. Огород свой обрабатывала, на усадебном лугу два укоса травы снимала и два стога сена ставила. Корову, телёнка, овец, гусей и кур держала. К зиме барана или телёнка-подростка заколет – мясо имеется. С хлебом было потруднее. Хоть, бывало, Евдокия за год вырабатывала до пятисот трудодней, но палочки в табеле с трудом оборачивались в зерно. То, что выдавали, на хлеб не хватало. Приходилось рисковать ради детей, несмотря на строгий указ тридцать второго года. Те же колоски ржи, оставшиеся на поле после уборки, пусть гниют в земле, а взять не смей – подсудное дело. А дома дети хлеба просят. Нужда борола страх перед указом. Ухитрялась по-всякому. Приспосабливала под одежду мешочек и украдкой наполняла его зерном. Принесёт домой, намелет на жерновах, перемешает муку с картошкой и напечёт хлеба. Это был для детей праздник.

6

В военное лихолетье председателем колхоза в Неонилово был дальний родственник Шадриных Фомка Шадрин, ровесник Кирьяна. Ещё до службы в армии в пьяных куражах Кирьян не раз поколачивал Фомку, хотя последний был и ростом повыше, и в плечах пошире.

Как-то под осень попалась Евдокия на глаза председателю.

– Здравствуй, Евдокия, – первым поздоровался он.

– Здравствуй, Фома Михайлович, – почтительно отозвалась Евдокия на приветствие.

– Да ладно уж, зачем по отчеству. Как-никак, а мы, вроде бы, сродственники. О чём там Кирьян пишет? Как воюет?

– Да жив – здоров пока. На танке воюет, механиком – водителем.

– Пригодились, выходит, ему курсы трактористов. Только характерец у него непутёвый был и норов торопкий. Всё куда-то спешил. И буйноват к тому же.

– Да какой уж есть.

– Ну, это я промежду прочим. Ты не серчай. Вон, твои-то родственнички, Батурины, тоже не прочь были кулаками помахать. А слышал, Степан со Стафием в командирах воюют. И Егорка вон вслед за ними хвост намыливает. Часто в город с обозом напрашивается.

– Наших-то всех под гребёнку, – молвила Евдокия.

– Ты это к чему? Если насчёт меня, то зря. Сами же выбирали. Вот вернётся кто покалеченный да с грамотёшкой, немедля сдам дела и сниму бронь.

– Я ведь не к тому, Фома Михайлович, – словно спохватившись, что ляпнула лишнего, сказала Евдокия. – Ради Бога, ты уж прости, что так вырвалось. Кому-то и здесь надо робить, – и, чтобы свернуть разговор, который, она знала, ничем хорошим не кончится, проговорила:

– Извини, Фома Михайлович, я тороплюсь, хозяйство ждёт.

Фомка, глядя ей вслед, на её, казалось бы, щуплую и малую ростом фигуру, всё же не мог не уловить в её походке стать и твёрдость. И подумал: «Батурины все такие – с гордыней. Да и родственнички мои по Савве не далеко ушли. Но Кирьке ещё не раз икнётся».

Евдокия знала, что Фомка никак не может простить ей отказа выйти за него замуж, что выбор остановила на Кирьяне. За неё-то Кирьян и бивал Фомку. Она нутром чувствовала: неспроста он заговорил с ней сегодня, никак не может простить нанесённых ему обид. Но успокаивала себя: прошлого, если бы она и хотела того, не вернуть, давно всё было. У Фомки своя семья, у неё своя. В такое тяжёлое время напоминать о старом, давно прошедшем, считала Евдокия, значит выжить из ума.

Как ни утешала себя Евдокия, но старое всё же выходило ей боком. И последний разговор, казалось ей, незлобивый, не раз пришлось ей вспоминать.

Осень выдалась слякотная. С уборкой зерновых, правда, успели. На дальних полях рожь и пшеницу спешили засыпать в амбары на голубинках[13]13
  Голубинка – хранилище для зерна на дальних полях.


[Закрыть]. Из неониловских амбаров по вёдру[14]14
  Вёдро – ясная погода (местное).


[Закрыть] успели его вывезти в счёт хлебопоставок. Но на полях под брезентом ещё оставалось зерно. Фома Михайлович Шадрин решил: дожди вдруг не кончатся до заморозков, и влажное зерно можно потерять, поэтому срочно требуется перевезти его в колхозные амбары, прежде просушив. Кого же послать на вывоз, смекал он. Тут вспомнилось ему: «Есть две безотказные бабы-солдатки, Евдокия Шадрина да Степанида Буланова».

Всю ненастную осень Евдокия и Степанида провошкались с этим зерном. Трудно было поверить, что эти бабы, каждая из которых не больше трёх пудов весом, управлялись с пятипудовыми мешками: нагребали в них зерно, загружали в телегу и, укрыв рогожами от моросящего дождя, везли в Неонилово за пять вёрст. Там разгружали и опрастывали мешки. И так изо дня в день. Поясницы разламывались, все поджилки тряслись – хоть впору вой.

Домой Евдокия возвращалась поздно, усталость валила с ног. А там ждала скотина. Благодарила мать за детей: накормлены, напоены.

Солдатки были не в обиде на Фомку. В ту лихую пору в колхозе всем доставалось. И знали, что в другой раз лишнего не будут молоть своими языками. Степанида понимала, за что её Фомка запряг в пару с Евдокией. Остра была на язык. Однажды при всём честном народе, когда Фома Михайлович сделал ей замечание, чтобы попридержала свой язык, Степанида выпалила ему: «Хоть ты, Фома Михайлович, считаешься нашим бабьим генералом, а сам в подчинении у своей Аграфены Никаноровны ходишь. Она колхозом с печки командует. Ты при ней вроде бы за вестового. Указания её нам передаёшь. Всё-то она про всех знает, бездельница. Ты её к награде, случаем, не представил? Обязательно представь. И родственницу свою, Варьку, не забудь. То ведь можешь в штрафники угодить. Вот вернутся наши изувеченные да покалеченные – они и смотреть на тебя не станут. В охотку-то солдатикам своих баб мало будет. Так что хорошенько подумай, о чём я тебе толкую».

Фомка под ироничными взглядами окруживших их людей только и нашёлся, что ответить: «Выходит, Степанида, языком чесать – не работать. Стоит найти тебе работёнку, чтоб не до болтовни было».

И работёнка такая вскоре подвернулась. Степанида знала, за что председатель ей жилы вытягивает. Но вот Евдокии-то за что такое досталось? Об этом она в первый же день спросила Шадрину. Сообразив, что вопрос лишний, сама же вслух ответила:

– Не может простить старого.

– Не знаю, – только и смогла сказать Евдокия.

7

Егорка Батурин в колхозе гектары да пуды считал, стога сена да скирды соломы обмерял. После года работы он настолько изучил поля, что при замере вспаханного клина не пользовался саженью. Прикинет визуально и с точностью до десятины определит, сколько. Поначалу трактористы пожаловались бригадиру и председателю, настояли устроить ревизию достоверности Егоркиного глазомера. Промерили саженью, и трактористам пришлось немало покраснеть за то, что они подозревали паренька в мухлёвке. Больше с претензиями не обращались. И стали, несмотря на его малый возраст, уважительно называть Егором Фёдоровичем.

Парень был на редкость крепко сложен и дерзок на язык. Ещё до войны вместе со старшими братьями бился на кулачках с широносовскими. Молод был, но уже в ту пору кое-кто из мужиков познал его силу. Смекалистость и телесная сила делали его, не по годам, мужиком. Однако в военкомате верили метрикам и успокаивали Егорку: «Подожди ещё годик. Исполнится семнадцать с половиной, направим тебя в военное училище. Грамотёшки тебе для этого хватает».

После очередного возвращения из Шадринска Егорка видит: Евдокия вовсе сникла. В последнее время и словом с братом не обмолвится.

– Ты чего, Евдокия, занедужила? – первым поинтересовался брат.

– Ничего, Егорушка. Мешки проклятые замучили.

– Фома Михайлович что-то кочевряжится?

– Кто его знает, Егорушка. Вот Степаниду-то Буланову там же держит. Ей и того хуже. Дома-то ребятишки одни, присмотреть некому.

Григорий Буланов в первые же дни войны был призван в действующую, оставив на руках трёх малышей. Через две недели после его ухода на фронт отдала Богу душу мать Буланова. Степанида была сиротой. Другая бы на её месте давно расквасилась. А у неё сил хватало на всё: на работу в колхозе, на своё хозяйство, на детей и на острое слово.

Егорка подозревал: неспроста Фома Шадрин воткнул в это тягло его сестру и Степаниду. Горячился, всё порывался сходить домой к Фоме и поговорить без свидетелей. Но Фёдор Ильич отговаривал его:

– Смотри, Гоша, время смутное – не ровен час, ни за что ни про что сгубишь свою головушку.

– Знаю, тять, – Егорка успокаивался на время. Но от своего отступать не хотел. Он решил поговорить по душам с Фомой в колхозной конторе.

Ранним утром Егорка был уже в конторе. Фома Михайлович, занятый бумагами, сидел за своим столом в общей конторской комнате, не услышал, как открылась дверь, как младший из Батуриных мягкой, крадущейся походкой приблизился к нему. Фома Михайлович вздрогнул от раздавшегося вблизи уха ещё не окрепшего баса:

– Здорово, Фома Михайлович! Не хвораешь ли? Все ли дома здоровы?

Фома, мгновенно придя в себя, с ехидцей спросил:

– Я-то, Гоша, здоров, а вот ты как? Что это ни свет ни заря в контору прискакал? Аль дело какое важное? И что это ты о здоровье моём и моих домашних справляешься? Не мою ли родственницу Варьку сватать удумал? Парень ты что надо, баской[15]15
  Баской – красивый (местное).


[Закрыть]. Мы бы не прочь с Батуриными породниться. Хотя, в общем, по Шадриным мы и так с тобой дальние родственники, вроде седьмой воды на киселе.

Егорка не ожидал, куда повернёт Фома. Сразу опешил. Очухавшись, зло бросил в лицо председателю:

– Ты свою Варьку оставь про запас. Может, найдётся кто другой. Она с твоей Аграфеной, случаем, от лёжки печь не развалила ещё? И к тому за меня её выдавать нет у тебя проку. Быстро овдовеет – я со дня на день призываюсь. Разговор у меня другой. Ты что, Фома Михайлович, удумал с солдатками-то, со Степанидой – то Булановой да нашей Евдокией? Они что тебе, битюги-тяжеловозы? Их мужики там, на фронте, воюют, а ты здесь над их бабами решил покуражиться? Мало тебя, знамо, Кирьян-то в молодости лупцевал. Так ведь за сестру и от меня можно схлопотать, а заодно и за Степаниду.

Фома враз побагровел и, не слыша себя, заорал:

– Ты, молокосос, угрожать мне?

– Потише, Фома Михайлович, я не глухой. Со мной можно и шёпотом.

– Вон отсюда, пока я тебя вместо армии в тюрьму не укатал.

– Хорошо, я уйду. Но прошу, чтоб баб с зерна сменил. Можешь своих домашних, супружницу с Варькой, на смену послать. А то они у тебя засиделись на печи.

– Пошёл вон, щенок! Посажу, паршивец! Я при служебном исполнении! Указ мне нашёлся!

– Фома Михайлович, не ори, – спокойно проговорил Батурин. – Я тебе всё сказал, и ты не распаляй себя. Но помни, в нашей семье не принято две обедни служить, а одну, и то короткую. До встречи.

Егорка вышел, плотно прикрыв конторскую дверь. Фома Шадрин был сам не свой. Никак не ожидал такой дерзости от самого младшего из Батуриных.

«Выучился, щенок, – мысли лихорадочно бились в голове Фомы. – И откуда у него такая прыть? От Стафия, наверняка. Тот настырный был. И этот… Не заменю Евдокию со Степанидой, на всю округу ославит. И что толку, что его потом посадят? Время неспокойное и переменчивое. Война не вечная. Чего доброго, вернутся его братья и Кирьян? Хоть так суди, хоть этак ряди – ничего доброго впереди не предвидится. Да и Гошка, если прикинуть, по-своему прав. Потом доказывай народу, что без злого умыслу загнал солдаток на зерно. Но и спускать не гоже. А придут или не придут с войны – там видно будет».

И Фома не внял угрозам Егора. О приходе Егора в контору рассказал Фёдору Ильичу Батурину. Встреч с Егором избегал. Замечал, что и тот не шибко ищет с ним новой встречи. Видать, отец дал ему перцу.

Перца не было. Фёдор Ильич вечером поговорил с Егоркой по душам и предупредил: «Если ещё раз выкинешь такое колено, пеняй на себя. Ты что, не чуешь, чем это пахнет? Или в армию, думаешь, успеешь улизнуть? Но если и так. А нам каково здесь будет? Ты об этом подумал? Охлынь. И на фронт попадёшь – не больно-то горячись. Бережёного Бог бережёт. Ты ещё не жил на свете. Слушай, что тебе старшие говорят».

Эта Егоркина выходка ещё не раз обернётся против Евдокии. Фома ещё не раз ей припомнит всё. И из колхоза надумает исключить, как не пришедшую на общее колхозное собрание. После войны найдёт повод, чтобы посадить её за колоски.

8

Первая похоронка пришла в конце второго месяца войны. На зятя Петра Шувалова. Батурины как могли поддерживали Настасью с Ниной. Тревога надолго поселилась в батуринский род.

Редкие вести получали от Степана и Стафия. Чуяло сердце старого Фёдора: если не убережётся Егорка, на нём могут оборваться батуринские корни. Баб ценил за работу, за хозяйскую хватку, любил их, но предпочтение отдавал мужикам. Жизнь человеку даёт баба, рассуждал он, а корень жизни – в мужике и ни в ком другом. Не станет сыновей, и этот корень будет подрезан. Вот что постоянно печалило и тревожило его.

Евдокия Аверьяновна нет-нет да и смахнёт слезу, подкатывающуюся как-то незаметно, словно сама собой. Что говорить: материнское сердце особое, соткано из большего числа нервов. Но хозяйка дома не выкладывала своих переживаний на людях, в том числе и на детях и внуках.

9

С первого известия о войне Фёдор Ильич велел всем не нарушать домашнего уклада. Эту тему здесь старались обходить. Младшие не лезли с разговорами, не бередили родительские души. Ильич в свободные минуты всё внимание переключал на внуков – Александра и Виктора. В них он всё же усматривал, хотя и не полноценные, но свои корни. Кирьяна недолюбливал за торопкость в жизни, за суетливость и бесшабашность с безоглядкой. Но любовь перенёс на внуков. Хоть парни и были Шадриными, но младший-то внук, Виктор, – вылитый дед.

Бывало, усадит его на лавку рядом с собой, насочит ножом ему брюквы и, радуясь, с каким аппетитом тот проглатывает сочную и сладкую мякоть овоща, начинает разговор:

– Чем ты, мужик, сегодня занимался? – обычно начинал дед вопросом. Если вопрос задавался в зимние вечера, то внук обычно отвечал:

– С Вовкой Широносовым катались на санках с кручи на Ичкино.

– Ну и как, не замёрзли?

– Нет, деда. Чуть – чуть руки приморозили.

Знал дед, как это они «чуть-чуть руки приморозили».

Бывало, начинает темнеть, Шурка уже дома, а Витьки всё нет. Дочь его Евдокия точно знает, где искать – на речке. Приводит его домой всего замёрзшего, зуб на зуб не попадает. Одежонка вся колом. Пальцы рук не сгибаются, ширинку штанишек не смог расстегнуть – намочил в них. Мать ругает – он молчит. Дед вступается за внука:

– Ладно, Евдокия, ругаться-то. С кем не бывает. Ребята – они и есть ребята. Не на печке же ему сидеть. Мужик растёт.

Летом Витьку постоянно приходилось загонять в дом с реки. Река в любое время была отдушиной для ребятишек – там все их игры: рыбалка, строительство теремов из песка, прятки в ивняке.

– Не дрались с Вовкой-то Широносовым? – любопытствовал дед.

– Почто нам драться-то? Мы дружим.

– Понятно. Значит, не разлей вода ты с Вовкой? Это ладно. Ну, а кем вы думаете стать, когда вырастете?

– Кем ты – конюшить пойдём.

– Отчего же так? Я старенький, робить в поле мне уже тяжело, потому я с лошадьми. Ты и Вовка сразу старенькими хотите стать?

– Не-е, деда. Конюшить мы пойдём, а может, пасти табун лошадей не по старости. Мы решили так: будем хорошо робить – дадут нам по лошади, и мы будем всем-всем неониловским весной огороды пахать, летом сено собирать, а зимой дрова возить.

– На заработки, выходит, подадитесь, – лицо Фёдора Ильича, обрамлённое густой русской бородой, оживало в светлой улыбке.

– Не-е, ты что это, деда, удумал, – внук начинал сердиться. – Помогать надо друг другу, вот как вы – ты, бабушка, мама.

– Прости, Витя, что я о тебе плохо подумал, – делаясь сразу серьёзным, дед успокаивал внука.

– Я тебя понимаю, деда, – не по годам по-взрослому продолжал Витька. – Мы с Вовкой так решили: помогать всем, кому тяжело. Люди же должны быть все счастливы, правда?

– Правда, внучек, – и дед передавал Витьке очередную порцию насоченной брюквы.

Темы их разговора часто менялись, но, какую бы они ни приобретали окраску, сводились к урокам добра и сочувствия ко всем, их окружающим.

Но каким бы образом ни изгоняли Батурины из своей избы тревогу и боль, они приходили в их семью и не оставались не замеченными младшими, Шадриными.

На третий год войны с разницей в две недели пришли похоронки на Степана и Стафия. Тут уж, как ни силься, тревогу не спрячешь. Бабы дали волю голосам и слезам. Фёдор Ильич не находил в избе угла, уходил во двор и долго копался то в стайках, то в амбаре.

– Деда, что это они ревут? – спросил Витька, ничего не понимая, что произошло. Сашка был на пять лет его старше и таких вопросов не задавал.

– И что это бабушка вставила две фотографии в чёрную-чёрную рамку? И чьи это фотографии?

– Не приедут твои дядьки к нам больше, – угрюмо ответил дед. И Витька понял, что это его родные дядьки. – Далеко-далеко они уехали, насовсем. Ты их не знаешь и не помнишь. Они были хорошие. В обиду себя не давали, но комара пальцем не трогали.

– И даже когда он кровь сосал из них? – удивился Витька. – И почему они не приедут?

– Про комара это я так, чтобы тебе понятно было, какие они были не вредные. А не приедут потому, что уехали далеко-далеко, откуда не возвращаются.

– А что, есть такое место на земле, откуда не возвращаются? – не унимался Витька.

– Есть такое место. Подрастёшь – узнаешь. Лучше не знать того места.

– А тятька мой близко уехал? – допытывался Витька.

– Близко, внучек. Ты его жди – он обязательно приедет.

Фёдор Ильич поднял внука на руки, крепко обнял его, поцеловал и, сдерживая накатывающиеся слёзы, поставил Витьку обратно на землю и сказал:

– Иди, внучек, погуляй с Вовкой.

Витька вышел за ворота, повернул в проулок к избе, где жили Широносовы. Ему не давал покоя вопрос: «Где это то место, откуда люди не возвращаются, откуда не вернулись его дядьки Степан и Стафий». Потом они с Вовкой долго над этим ломали голову. Тогда они на этот вопрос так и не смогли ответить.

Вскоре Витька стал свидетелем и участником проводов в армию его дядьки Егорки. Улучив момент, когда дядька покинул застолье, за которым собралось много народу, Витька попросил его:

– Ты, дядька, далеко не уезжай, ладно?

– Почему, племяш? – с удивлением посмотрел на него Егор.

– Есть такое место, откуда не возвращаются. Вот дядьки Степан и Стафий доехали до такого места и не вернутся к нам никогда.

– Вон оно что, – понял племянника Егор и постарался успокоить его. – Хорошо, Витька, обойду я то место стороной. Жди меня обязательно. Понял?

– Обязательно буду ждать.

Так Витька Шадрин впервые в жизни стал задумываться о смысле жизни и ставить вопросы: почему хорошие люди не возвращаются домой? Почему так происходит? Где это проклятое место, откуда обратно ходу нет?

И пока он на них не находил ответа.

10

Выпала на него и первая крупная обида.

Шёл май сорок пятого года. Витька с Вовкой Широносовым стали чаще пропадать на Ичкино, возле моста. Причина была. Все дороги в Неонилово сходились к мосту. Каждый приезжающий или приходящий в село обязательно появлялся здесь, не мог остаться незамеченным.

Неониловцы, кто уцелел, возвращались с фронта. Витька с Вовкой были как бы за наблюдателей и при появлении человека в солдатской форме первыми сообщали бабке Авдотье, благо, дедовский дом был ближе всех к мосту.

Так, они первыми узнали, что вернулся с фронта Григорий Буланов, муж Степаниды. Не прокараулили, хотя и не знали, что это именно он, Вовкиного отца, Михаила Широносова, и других. Витька встретил здесь и дядьку Егора. Вернулся невредимым Егорка Батурин, при ордене и медалях. Шёл Егору в ту пору двадцатый год. Сколько было у Витьки радости, когда дядька, узнав племяша, прямо на мосту сгрёб его, подхватил на руки, вместе с ним и заявился на глаза матери – отец с Евдокией, Витькиной матерью, были ещё на работе.

В батуринской избе собралась родня и многие сельчане.

– Вот, учитесь быть разведчиками, – говорил разведчик Егор. – Хотел пройти незаметно. Не удалось. Виноват племяш – высмотрел меня. Ты смотри, Витька, отца не проморгай. Понял?

– Ага, не проморгаю, – гордо отреагировал Витька и тут же спохватился. – Только я не знаю, какой он, мой тятька.

– Нюх разведчика есть? Есть. Значит, высмотришь.

Витька и вовсе загордился такой похвалой дядьки и стал вместе с Вовкой дольше прежнего задерживаться у моста. Но отца он тогда так и не встретил.

На Егоровой встрече было веселье. Были песни под гармошку, по которой Егор соскучился за два года. Но Витьку больше всего притягивал патефон, который по случаю приезда брата принесла тётка Настасья. Он не отходил от этой мудрёной штуковины, присматриваясь и примеряясь к ней. Они с Вовкой часто бегали к тётке Настасье послушать эту машину. Летом тётка или её дочь Нина обычно выставляли патефон на подоконник в открытое окно, и из него на полсела разливались душевные песни. Особенно им нравился «Синий платочек» в исполнении Клавдии Шульженко, хотя они и знать не знали, кто такая Клавдия Шульженко. Просили ещё и ещё раз повторить эту песню. Они представляли себе, что песня поётся для их отцов, воевавших где-то далеко-далеко, в том месте, откуда не возвращаются.

Настасья на Егоркиной встрече приметила, как племянник прилип к патефону и жадно ловит каждый звук, доносящийся из него, подошла к Витьке и, шутя, спросила:

– Что, Витенька, нравится тебе патефон?

– Ага, – кивнул головой Витька. – Шибко.

– Хотел бы ты иметь его у себя?

– Ага.

– Тогда давай договоримся так, – стараясь говорить с Витькой на полном серьёзе, тётка предложила:

– Завтра приводи ко мне телушку, обменяем её на патефон. Я буду дома до обеда, а потом уйду на дежурство в фельдшерский пункт. Договорились? Только уговор: никому ни слова. Хорошо?

– Ладно, – у Витьки от радости заблестели серые глазёнки. Он побежал к своему другу Вовке поделиться «по секрету» этой новостью и обговорить с ним, как они завтра проделают эту операцию.

Витька с Вовкой в эти майские дни совмещали два полезных дела: наблюдали за движением на мосту и выпасали телёнка. Чтобы не прокараулить тёлку, которую нарекли Звёздочкой, привязывали её на длинную верёвочку к колышку. Зелень в мае пошла в рост, и они выбирали изумрудную лужайку, на ней выпасали Звёздочку, уже не привязывая к колышку, ждали того момента, когда солнце поднимется в небе повыше.

Солнце стало припекать. Вовка с Витькой, не сговариваясь, взяли свободный конец верёвки в четыре руки и повели Звёздочку к тёткиной избе, которая ютилась на берегу Ичкино.

Шли молча. У каждого в душе пела песня. Вот сейчас, думали они (мысли их совпадали), станут хозяевами этой загадочной штуковины – патефона с пластинками. Станут обладателями единственного на всё село музыкального ящика. Сельские мальчишки и девчонки будут завидовать им. Но они будут проигрывать пластинки для всех, кто захочет, по заявкам. Это будет общая радость для сельских ребят.

С такими мыслями они и подошли к тёткиной избе. Завели Звёздочку во двор, привязали её к крыльцу, вошли в избу.

Тётка встретила их ласково. Пригласила за стол, на котором стояли тарелка с шаньгами и самовар.

– Ну, басурмане, угощайтесь. Поди, проголодались.

– Не голодные мы, – сказал Витька. – Мы к тебе по вчерашнему разговору.

– Знаю, знаю. Телушку уже привели? – словно не подсмотрев, что привели, как бы удивилась тётка.

– Привели.

– А ты, Витенька, у матери спросил?

– Зачем? Сама же просила, чтоб никто не знал.

– Одно дело просить, другое – делать, – тётка как бы задумалась над сказанным ею.

– Не понял, – удивился сказанному Витька. Вовка, насупившись, молчал.

– А что тут понимать, Витенька, – прикидываясь, что разговор будто заходит впервые, сказала тётка. – Вот я отдам тебе патефон. А вечером придёт твоя мать и заберёт телушку. Вот в чём загвоздка.

Об этом Витька как-то не подумал раньше. Радость от вчерашнего обещания затмила всё, и о таких последствиях он даже и не мыслил. Он не представлял, как это можно забрать телёнка, если он обменял его на такую редкую штуковину, которой нет ни у кого в селе. И опять же: тётка знала обо всём. Знала, выходит, что мамка всё равно заберёт скотину, и всё же подбила его на этот обмен. Обмен оборачивался обманом. Зачем же так?

– Не отдашь патефон? – спросил он настырно.

– Всю ночь думала об этом. А тут ещё Нина, узнав, сказала: если отдашь, утоплюсь в Ичкино. Выходит, если отдам, потеряю не только телушку, но и Нину. Хоть так суди, хоть эдак ряди. Ты уж прости меня, племянничек. Не ладно всё вышло. А за доброе твоё сердце спасибо.

– Не за что, – а Вовке сказал со слезами на глазах и со страшной обидой в душе:

– Пошли отсюда. Нас обманули.

– Что ты, что ты! – Настасья хотела успокоить племянника и сделала шаг к двери.

Она больше ничего не успела сказать. Ребят и след простыл. Оставив Звёздочку в Настасьином дворе, они стремглав кинулись к речке. Обида захлёстывала их детские души. Они перебежали через мост и удалились в ближайший берёзовый колок.

Вечером Настасья пришла в отцовскую избу и рассказала о несостоявшемся товарообмене. Сначала все дружно посмеялись. Потом Фёдор Ильич отругал Настасью: мол, обманывать детей нехорошо. Удумала чего. Ребятишки к ней с открытой душой, а она, чуешь ли, по этим душам ударила. Настасья и сама была не рада.

Ребята в этот день вернулись домой поздно, с наступлением сумерек. На расспросы и уговоры старших не реагировали. От еды отказались, хотя целый день не брали и крошки хлеба в рот. Так с обидой и легли спать.

11

Пролетели лето и осень.

От Кирьяна всё реже и реже приходили письма. В мае написал, что в Берлине получил тяжёлое ранение и находится на излечении на Кавказе. Евдокия была рада, что остался живой. А какое ранение и какие от него последствия – об этом даже и не думала. И то, что порой писем долго не получала от него, принимала за должное. Знать, не лёгкое ранение у Кирьяна. Не роптала. Знала: рано или поздно – Кирьян объявится.

К зиме Евдокия с детьми перешла жить в свою избу: Егорка удумал жениться. Легче ей жить не стало. Та же изнуряющая работа в колхозе, те же заботы по хозяйству. Только тревога, запавшая в её душу, стала усиливаться: Кирьян вовсе перестал писать.

Зимние дни декабря чередовались то морозами, то потеплениями. В один из таких дней она встретила Степаниду Буланову. Та только что со своим мужем, Григорием, вернулась из Шадринска. Степанида поспешила сообщить Евдокии:

– Слышала я, твой Кирьян пирует в городе, у родни. Там, говорят, такую карусель устроил, что никак не может очухаться и выбраться в село. К добру это не приведёт. Поезжай-ка, забери его.

– Ты, Степанида, слыхала или видела сама?

– Говорю, люди рассказывали. Наши видели, как он на базаре в пьяном угаре пистолетом размахивал.

– Откуда у него пистолет?

– Знамо дело, с войны. Мой Григорий тоже с пистолетом ехал – в Шадринске забрали. Хорошо, хоть не самого. Говорят, Кирьян весь при орденах да медалях буйствовал. На весь базар кричал: «Тыловые крысы, всех перестреляю! Мы вас защищали, а вы тут шкуры с людей дерёте!» И всё в таком роде. Пистолет, сказывают, у него милиционеры забрали, а самого не посмели. Так что не тяни, поезжай и вызволяй его из пьянки. Худом как бы не кончилось.

«Непутёвый, как говорит мама, он и есть непутёвый, – раздумывала Евдокия. – В сорока верстах от дома и никак не доедет или не хочет. Это сестрицы его привечают».