Текст книги "Минин и Пожарский"

Дмитрий Пожарский

К Москве подошел первый отряд ляпуновского ополчения. Его привел молодой воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарский.

Не теряя ни минуты, Пожарский раскинул лагерь у Сретенских ворот Белого города. С большой отвагой ополченцы бросились защищать от поджогов не охваченную еще огнем часть Москвы.

К Пожарскому стали присоединяться москвичи. Тут же оказались нижегородские гонцы Мосеев и Пахомов со своим знакомцем Гаврилкой.

Им выдали самопалы, и они вместе с ополченцами начали сражаться с поляками.

Пожарский верхом на вороном коне то и дело выезжал впереди ополченцев навстречу польской коннице. Отогнав врага, он возвращался снова в укрепление, делая разные распоряжения своим сотникам.

Гаврилка совсем близко увидел около себя Пожарского. Голубой шелковый плащ покрывал латы воеводы. У Пожарского были темно-синие глаза, черные кудри, выбивавшиеся из-под шлема, небольшая черная бородка. Ему было тридцать два года. В правой руке Пожарского сверкала сабля.

Он ласково улыбнулся Гаврилке:

– Зелье[3]3
  Зе́лье – порох.


[Закрыть] берегите!.. Пригодится!

Родион и Роман с завистью следили за Гаврилкой. Им тоже хотелось поближе видеть воеводу.

Отброшенные от Сретенских ворот, поляки снова пошли на штурм ополченского укрепления. Польская конница и жолнёры[4]4
  Жолнёры (жалонёры) – пехота (фр.).


[Закрыть] всей массой смело двинулись на ополченский отряд, охранявший ворота.

Пожарский опять поскакал впереди своих воинов навстречу полякам.

Столкнулись. Сошлись вплотную. Звенели мечи, сабли, ревели боевые трубы; все заглушалось стрельбой самопалов, криками людей.

Через ограду ополченского укрепления полетели зажигалки – пропитанные особым составом факелы. Поляки решили во что бы то ни стало уничтожить головной отряд ляпуновского войска, но под сильным натиском ополченцев опять вынуждены были податься назад.

Пожарский, кликнув самых отчаянных своих сотников, под звуки труб и колокольный набат быстро собрал и снова повел свое ополченское войско на врага.

Мощная фигура воеводы с поднятой саблей, стремительно мчавшегося по следам гусар, ободряла всех. Всадники врезались в самую глубь гусарского эскадрона, разя врагов. Поляки защищались отчаянно, с великим упорством отстаивая каждый шаг.

Пожарский укрепился еще ближе к Китай-городу – на Лубянке. Быстро соорудил здесь острожек[5]5
  Остро́жек – небольшое укрепление.


[Закрыть], продолжая наступать на поляков.

Бой не утихал.

Гаврилка похолодел от страха, увидя, как мелькают сабли вокруг Пожарского. Он готов был броситься вперед на выручку воеводе. Но как? Разве проберешься к нему в этой сече?

И вот вдруг… не стало видно голубого плаща.

– Родион! Где князь?! – завопил Гаврилка.

– Не вижу! Не упал ли?! Ой, беда нам! – крикнул в ответ Родион, влезая на частокол укрепления.

Скоро снова раздался его голос, полный отчаяния и страха:

– Гляди!.. Несут!.. Он, он! Как есть, его!

Несколько ополченцев несли на руках бледного, окровавленного Пожарского.

Сквозь стоны раненый воскликнул:

– О, лучше бы мне умереть, только бы не видеть того, что довелось мне увидеть!..

Воины бережно уложили раненого в сани и повезли в Троице-Сергиев монастырь.

На другой день лубянский острожек пал. Ополченцы врассыпную отошли за пределы Москвы.

Развал в рязанском ополчении

После всех этих происшествий на месте Земляного и Белого городов осталось черное дымящееся пепелище.

Пришедший со своим ополчением рязанский воевода Прокопий Ляпунов осадил Китай-город и Кремль. Там заперлись поляки в надежде на помощь от короля из-под Смоленска.

Рязанское ополчение было многолюдно и хорошо вооружено, но не было в нем согласия. В состав ополчения входила земщина (служилые дворяне, посадские люди, холопы) и казаки. Земщину возглавлял Прокопий Ляпунов, а казаков – Иван Заруцкий. Был еще и третий вождь в этом ополчении – князь Дмитрий Трубецкой, но он особого влияния не имел ни у земщины, ни у казаков.

Заруцкий был человеком тщеславным и шатким. В ополчении он стремился главенствовать. Не столько думал он о спасении государства, сколько о своем первенстве в государстве.

Ляпунов имел твердый, решительный характер. Он любил Родину и дорожил своей властью ради достижения главной цели – освобождения Москвы от поляков.

Между Ляпуновым и Заруцким шла борьба; это не могло не отразиться на военных делах ополчения.

Поляки воспользовались враждой двух главных вождей и через подосланных своих людей стали натравливать казаков на земских ратников. Паны составили подложное воззвание, якобы исходившее от Ляпунова. Воззвание это подбивало земских людей выступить против казаков, предписывало им нападать на казаков и убивать их. Под воззванием была поддельная подпись Ляпунова.

Казаки, поощряемые Заруцким, убили Ляпунова и бросили его тело на растерзание собакам.

Так польские паны использовали вражду ополченских вождей.

Все это ослабило силу подмосковного войска, которое постепенно приходило в полный упадок.

В это же самое время Московское государство постигло новое несчастье: геройски оборонявшийся почти два года Смоленск пал. Шведы взяли Новгород Великий – главный оплот северных земель – и грозили вторгнуться внутрь страны.

Казалось, наступила окончательная гибель Московскому государству: ни власти, ни войска, ни казны…

Воззвание Минина

В сентябре в Нижний Новгород вернулись Роман Пахомов и Родион Мосеев, а с ними пришел и Гаврилка Ортемьев.

Целые сутки рассказывали гонцы Минину о московских делах. В это время Минин уже был выбран на общем сходе нижегородским старостой и судьей. Велико было доверие к нему со стороны его сограждан.

Вскоре Козьма Захарович созвал на прибрежной площади у Ивановской башни кремля общий земский сход. Он решил создать новое ополчение, непохожее на ляпуновское, составить его, главным образом, из бедных безземельных дворян, из мелких городских людей, из крестьян, из братских народов: татар, чувашей, марийцев, мордвы, украинцев, которые тоже очень страдали от поляков и от общей разрухи в стране.

В день схода на площади собралось народу – видимо-невидимо; всем хотелось услышать вести о судьбе столицы.

Гонцы рассказывали о том, что они видели и слышали.

– Горе тому, кто дерзает противиться панам! – говорил Пахомов. – Смерть в ужаснейших пытках ждет его. Твердых, не желающих им подчиниться они бросали с крутых берегов в реки. Иных прокалывали копьями. На глазах родителей жгли детей, носили их головы на саблях и копьях. Грудных младенцев вырывали из рук матерей и разбивали о камни. Все это мы видели. Земля наша стала пустыней. Никогда так плохо не было у нас. Жители городов и сел укрываются в дремучих лесах, оставляя дома свои. Поляки со стаями собак охотятся за ними, как за зверями. Всякие работы прекратились… Вот какой порядок, братья, установили на нашей земле проклятые паны! – закончил свою речь Пахомов.

На возвышенном месте появился громадный, широкоплечий, в стрелецкой железной шапке Козьма Минин.

Он громко воскликнул:

– Граждане нижегородские! Настало время нам, последним людям, крестьянам, посадским сиротам и беднякам, подняться на врага.

Он говорил о том, что не всегда силен нападающий. Зверь, когда он предвидит свою гибель, теряет рассудок, лезет на сильнейшего и гибнет в неравной борьбе. Польский король подобен этому зверю.

– Нет такой силы, которая поработила бы нас! – крикнул Минин, потрясая кулаками. – Сойдемся же мы все в единую рать – великую, многонародную, посрамим силою зазнавшихся панов!

Свою речь он закончил горячим призывом вступать в ополчение, жертвовать на поход деньги и ценности.

– Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам ничего своего. Дворы продать, все отдать! А денег не достанем, – воскликнул он, – заложим жен своих и детей[6]6
  Заложим жен и детей – это значит: отдадим их в кабалу, в работу на известный срок за плату.


[Закрыть], чтобы ратным людям скудости ни в чем не было! В поход двинемся весной, токмо трава пойдет…

Речь Минина прерывалась плачем женщин и гневными выкриками мужчин. Посыпались пожертвования.

Тут же, на этом сходе, нижегородцы добровольно обложили себя налогом: каждый должен был отдать ополчению часть своего имущества.

Хранителем этих денег и собранного имущества единодушно избран был Козьма Минин.

Но тут возник вопрос: кто же будет военачальником нижегородского ополчения?

Минин указал на Пожарского, который в это время лечился от ран в своей вотчине, недалеко от Нижнего. Минин рассказал народу о военных подвигах Пожарского, о его честности и прямоте.

Сход дал твердый наказ: избрать такого воеводу, «который бы не припадал на ту или другую сторону, где ему выгодно, и в измене бы не явился».

Таким и был князь Дмитрий Михайлович Пожарский.

Его решили выбрать старшим воеводой нижегородского ополчения.

Ополченские будни

Нелегко было побить поляков. Нелегко было справиться и с изменниками боярами и атаманами, помогавшими панам.

Предстояло большое, трудное дело. Поляки имели прекрасную конницу, едва ли не лучшую в Европе. Особенно славились венгерские гусары. Наемная немецкая пехота состояла из людей, приученных с детства к военному искусству. Для них война была ремеслом. И не так их привлекало жалованье, как военная добыча. Поляки обладали хорошей артиллерией. Польские военачальники – Жолкевский, Потоцкий, Ходкевич – считались опытными, храбрыми полководцами. Слава об их подвигах гремела далеко за пределами Польши.

Вот с кем придется вступить в единоборство нижегородскому ополчению!

Надо было собрать такое войско, которое по численности, по боевой подготовке и вооружению не только не уступало бы королевским войскам, но и превосходило бы их.

На Козьму Минина, как земского старосту и зачинателя этого великого дела, были возложены хлопоты по созыву ополчения.

Минин одевал, обувал приходивших в Нижний ратников ополчения, кормил, снабжал их всем необходимым.

Летописцы говорят, что он «сердца ратных утолял, и наготу их прикрывал, и во всем их покоил, и сими делами воинство собрал немалое».

Нужны были деньги. Земский совет доверил Минину взыскивать с каждого городского жителя по одной пятой имущества, а на «нерадивых», то есть на тех, кто не подчинялся воле совета, «страх налагать», то есть брать налог в пользу ополчения силой. Слух о нижегородском ополчении стал распространяться по всей Московской земле. Отовсюду стали прибывать ратные люди, услыхав о призыве Минина.

В Нижний стекались из разоренных мест бедные дворяне, посадские люди, крестьяне. Среди них больше всего было смолян, беглецов из пограничной с Польшей Смоленской земли. С большой охотой Минин принимал и убежавших от помещиков крестьян с Украины.

Среди них нашлись кузнецы и мастера литейного дела, которые и взялись ковать мечи, сабли и всякое иное оружие. Закипела дружная, энергичная работа. И во все вникал сам Минин, везде он поспевал и ободрял всех ласковым смелым словом.

Одного не хватало нижегородцам – воеводы, которому бы ополченцы доверили власть над собой.

Нижегородцы снарядили посольство к Пожарскому, наказав послам во что бы то ни стало добиться приезда Пожарского в Нижний.

Нижегородцы у Пожарского

Пожарского разбудила не отходившая от него целый день старая мать:

– Сынок, Митрий Михалыч!

Пожарский открыл глаза, приподнялся.

– Ты все около меня, матушка! Иди отдохни.

– Да нет, сынок. Народ на дворе какой-то из Нижнего. Не разбойники ли? Не поймешь, что говорят. Будто и поп с ними.

Пожарский быстро надел охабень, шапку и, опираясь на посох, вышел во двор. На крыльце всей грудью вдохнул в себя крепкий, пахнущий соснами воздух. С любопытством осмотрел пеструю кучку неизвестных ему людей.

– Чего ради вам попритчилось[7]7
  Попри́тчиться – случиться, приключиться (о беде, болезни).


[Закрыть] пожаловать ко мне?

Послы поклонились низко, до земли.

– Любезный наш воин и заступник! Видим мы, Московское государство все возмущено, и грады многие опустошены, и царствующим градом, Москвою, злодеи владеют… Пришли мы к тебе, пресветлый наш Дмитрий Михайлович: не допусти погибели государства Российского. Посланы мы всем народом нижегородским. Прими же мирской приговор земских наших, служилых и жилецких людей…

Дворянин Ждан Болтин с поклоном подал Пожарскому бумагу.

– Ныне мы тебе преданнейше бьем челом, хотим видеть тебя вождем нашим, наистаршим воеводою нижегородского ополчения.

Все опустились перед Пожарским на колени.

– Встаньте, братья! – сказал Пожарский. – Низко кланяюсь и я вам, дорогие нижегородцы! Но заслуживает ли такой великой чести побежденный и раненый воин и притом же не столь родовитый и искусный в ратном деле, как иные, более именитые полководцы?..

– Сокол ты наш ясный! Не приказано нам уйти от тебя без твоего согласия. Никого нам иного и не надо!

Пожарский задумался. Потом, поклонившись, сказал:

– Прошу в покои, дорожные люди, отогрейтесь. Там и побеседуем. Одно знайте: не гожусь я в воеводы. Не просите меня – не надо! И не надейтесь на меня!

Все в глубоком тягостном молчании последовали за хозяином внутрь дома.

Когда расселись на скамьях вдоль стен просторной светлицы, Ждан Болтин с дрожью в голосе снова повел речь о том, что нет более заслуженного и верного воина на Руси, нежели он, Дмитрий Михайлович. Только ему одному нижегородцы могут теперь доверить жизнь свою и животы[8]8
  Животы́ – здесь: имущество.


[Закрыть] свои.

Пожарский слушал нижегородских послов со вниманием, но согласия своего не давал. Он говорил, что не достоин стать главой у такого великого дела. Он высказывал удивление: за что ему такая незаслуженная честь? Им сделано то, что обязан сделать каждый человек, – он защищал родное государство.

Нижегородцы исчерпали все свое красноречие, а Пожарский оставался по-прежнему непреклонен.

Наступила гнетущая тишина. Слышны были только подавленные вздохи и кашель послов.

Вдруг со скамьи поднялся одетый бедно, в сермягу, обутый в лапти Гаврилка. Он вышел на середину светлицы, стал против Пожарского и с сердцем бросил шапку на пол. Голосом, в котором звенели слезы, он воскликнул:

– Митрий! Погибаем вить!.. Чего же ты? Ополчайся!

Дальше он не мог говорить. Слезы поползли у него по щекам. Слезы блеснули и в глазах Пожарского. Он порывисто поднялся со своего места, подошел к парню и крепко его обнял.

– Так ли вы тверды, как сей юноша? – спросил он тихим, растроганным голосом.

– Так! – раздалось в ответ. Послы поднялись и окружили Пожарского. – Чуваши, вотяки, татары и иные народы сему делу по своей вере клятву дали, неужто мы отступимся? Что ты! Пощади, князь!

Некоторое время длилось раздумье Пожарского.

– Да будет так! – вдруг сказал он. – Ополчаюсь! Не пристающий вовремя к защитникам Родины бесчестен. Об одном прошу, преименитый Нижний град… Изберите человека, коему бы у сего великого дела хозяином быть, казну собирать и хранить… Так я думаю: Минин Козьма наиболее достоин сего.

– Добро, батюшка! Староста он, выборный наш человек, – ответил, низко кланяясь, Ждан Болтин. – Но скажи нам, отец родной, что передать от тебя народу-то?

– Острый меч решит судьбу… В ночь на понедельник буду в Нижнем…

После отъезда нижегородских послов Дмитрий Михайлович вышел во двор и направился к конюшне. Заботливо осмотрел своего коня, погладил его по гриве, похлопал по бедрам и, бросив взгляд через ворота в снежную даль, улыбнулся… Ему вспомнился голубоглазый парень, его неожиданное выступление, слезы, и он твердо решил: «Молодые воины верною опорою будут…»

Долгожданный день

Наступил март 1612 года. Приготовления к походу закончились. Войско нижегородское было хорошо вооружено, одето, обуто и обучено военному искусству. Минин и Пожарский глаз не смыкали в заботах об ополчении.

Настал день выступления в поход.

На Верхнем и Нижнем посадах люди молились, прощались. Обнимали ратники своих жен, матерей, сестер, отцов, малых деток, старики благословляли ратников…

В кабаках и на площадях под заунывную музыку гуслей слепые певцы тянули сочиненную неизвестно кем песню:

 
Не труба трубит и не медь звенит —
Раздается речь добра молодца:
«Ах, тебе ль вздыхать, родной батюшка!
Перестань тужить ты, родимая,
Не крушись, не плачь, молода жена,
Береги себя, сердцу милая!
Уж оседланы кони добрые,
Уж опущены сабли турские,
Уж отточены копья меткие;
Рать усердная лишь приказа ждет.
Ах, утешьтеся и порадуйтесь:
Не наемник вас защищать идет —
Водей доброю мы идем на бой.
Не ударюсь я во постыдный бег
Ни от тучи стрел, ни от полымя,
И рассыплются злые вороги,
Уничтожится сила вражия,
И окончатся брани лютые —
И родимый ваш возвратится к вам!..»
 

Вокруг гусляров собирались женщины, слушали эту песню и тихо плакали.

В красноватых лучах весенней зари серые, незрячие лица певцов оживлялись, дышали энергией, молодостью.

Пушечный выстрел над Волгой и дружный набат посадских колоколов возвестили поход.

Всю ночь нижегородцы не смыкали очей. С мала до велика – на улицах и площадях.

Слышались тихие всхлипывания женщин, угрюмый говор ополченцев: «Ладно, не убивайтесь, вернемся!»

В палисадниках, где полным цветом распустились вербы и, словно пытаясь перекричать людские голоса, из сил выбивались скворцы, стояли посадские женщины, бледные, строгие, с детьми на руках, прислушиваясь к тревожным, неумолимым ударам набата.

Куда ни глянь – булат, железо, медь. Не прошли даром заботы Козьмы: собрано и наковано кольчуг, лат, щитов и прочего с избытком.

Вот когда по-настоящему поняли нижегородцы, на какое трудное дело решились они!

Из-под нахлобученных на лоб железных шапок сурово глядят лица вчерашних мирных жителей. У одних только сверкают глаза, все остальное – в чешуйчатой завесе, спускающейся на плечи и грудь. У других лицо открыто, но сквозь козырьки продеты железные полоски, защищающие нос. Смолян нетрудно узнать по шапкам-ерихонкам с медными наушниками и железной пластиной на затылке. Нижегородские ратники – в высоких синих шишаках[9]9
  Шишак – шлем с высоким острием.


[Закрыть] и в мелкотканой кольчуге.

Были всадники и в богатых куяках – доспехах из ярко начищенных медных блях, нашитых на нарядные кафтаны, и в шлемах с накладным серебром. Сабли их тоже нарядные, в серебряных ножнах, обтянутых бархатными чехлами. Но большей частью в ополчении было бедное дворянство, прибывшее в Нижний из разных мест. Это были жалкие, усталые люди, разоренные «от польских людей». Они неприветливо поглядывали в сторону соседей-щеголей.

Колокольный гул повис над городом, над Волгой и окрестными полями и лесами. К нему примешались рожки и дудки, ржание коней, лязганье железа.

По главной улице, до окраины Верхнего посада, развернулось войско.

Пожарский выехал из Дмитровских ворот, одетый в дощатую[10]10
  Дощаты́й – здесь: плоский, по форме напоминающий доску.


[Закрыть] броню, в остроконечном шишаке и голубом плаще, перекинутом через плечо. На коне его была пурпурная попона.

Воеводу окружали стрелецкие и иные военачальники, татарские мурзы, мордовские и казацкие старшины. Среди них незаметный, в овчинном полушубке, с мечом на боку, в своей круглой железной шапке – Козьма Минин. Под ним был даренный посадскими друзьями горячий вороной конь. Около – неразлучные спутники: Мосеев и Пахомов. Они теперь были не в одежде странников, а, как и все, вооружены с ног до головы. Оба дали клятву быть верными телохранителями Минина.

Но вот «выборной воевода всей земли» Пожарский объехал войско, внимательно оглядывая каждого воина, каждого начальника, затем рысью промчался со своими приближенными вдоль табора ратников к головной части ополчения.

Навстречу выехал Минин. Низко, почтительно поклонился воеводе, тихо сказав ему что-то. Пожарский кивнул в знак согласия. Козьма отделился от ополчения и с Родионом Мосеевым и Романом Пахомовым поскакал вниз по съезду, к месту переправы, туда, где Ока сливается с Волгой.

Здесь, на Оке, уже кипела работа: старики, женщины и подростки устилали оттаявший под солнцем ледяной путь через реку еловыми лапами, соломой, насыпали песок там, где были лужи, набрасывали тяжелые тесины на толстые бревна, ровными рядами покрывая мутные закраины[11]11
  Закра́ина – прибрежная кромка льда, покрытая талой водой.


[Закрыть] у берегов.

Минин спустился по широким сходням на лед, озабоченно осмотрел помост над закраиной. Крикнул кузнецам, чтобы скрепили доски железом, тревожно покачал головой:

– Глянь-ка, Родион, река-то!

Мартовское солнце припекало почерневшую поверхность льда. С гор бежали ручьи. Закраины ширились, надувались, подтачивая лед. Надо было торопиться.

Все эти дни Козьма недаром не спал, подгоняя кузнецов и упрашивая Пожарского поскорее перебраться с войском на ту сторону, иначе поход пришлось бы отложить, может быть, на месяц, а может быть, на дольше. Где найти тогда столько судов, чтобы переправить тысячи ополченцев на тот берег, особенно в половодье? Да и запасы извели бы раньше времени. Ратники стали беспокоиться об этом. Минин в ответе перед ними.

В Москву!

Вот и второй пушечный выстрел! Торжественный грохот прокатился по улицам и оврагам.

Минин прикрыл ладонью глаза от солнца, чтобы лучше видеть, как с верхней части города начнет спускаться ополчение на Нижний посад. Сердце его забилось от радости: там, наверху, на дороге, заколыхались знамена, блеснуло оружие, доспехи. Послышались удары боевых литавр.

Козьма Захарович облегченно вздохнул. Словно гора с плеч. Пошли! В последние дни он сильно устал, готовя ратников к походу, а главное, – и это больше всего утомило, – он опасался, как бы не вышло какого-нибудь препятствия, как бы чего не придумали его недруги ради помехи земскому делу. Князь Звенигородский, нижегородский воевода, который должен был бы помогать ополчению, во всеуслышание сказал ополченцам:

– Пойдете, а оттуда уж и не вернетесь! И торговлишки лишитесь, домы ваши захиреют, и дети по миру пойдут.

«Как ни хитри, а правды не перешагнешь», – думал Козьма, восторженно любуясь шумной праздничной массой нижегородского войска.

«В Москву!» – это было так ново, смело, загадочно и вместе с тем так естественно и просто. Многие совсем не представляли себе, куда они идут. Весь мир для них заключался в той деревне, где они жили… Но… Москва! Дорогое, родное слово!

Близко! Подходят! Спустились на волжскую набережную. Минин въехал на бугор над рекой, Мосеева послал на середину реки, чтобы там наблюдал за переправой, а Пахомова – на противоположный берег Оки.

Из-за прибрежных ларей[12]12
  Ларь – большой ящик с навесной крышкой для продажи припасов на базаре.


[Закрыть] и домишек выехал Пожарский. Конь его слегка беспокоился, шел неровно, но воевода сидел прямо, озабоченно поглядывая на реку. Рядом – молодой воин на горячем белом коне, с развернутым знаменем.

Позади воеводы – три пары нарядно одетых всадников, с распущенными знаменами поместной конницы и городского войска. Малиновые, зеленые, желтые полотнища, расшитые парчой и травами, то и дело закрывают собой рослых молодых воинов, с трудом сдерживающих своих скакунов.

Через плечо у каждого всадника – берендейка[13]13
  Беренде́йка – перевязь через левое плечо, к которой привешивали патроны, заряды в трубочках.


[Закрыть] с патронами, рог с порохом, сумка для оружия, пуль и других припасов.

Войско шло по-новому: рядами, а не толпой.

Пожарский построил его так, чтобы оно не бросалось в бой, по татарскому обычаю, – как это было заведено прежде, – нестройной, густой ордой, надеясь на победу врукопашную.

Дмитрий Михайлович кое-что заимствовал и у шведов, и у поляков. Биться по-старинному, и огненным и лучным боем, он строго-настрого запретил, приучив конницу и пехоту к правильному наступлению на врагов, чтобы одна помогала другой, а пушки помогали бы им обеим.

Минин по-хозяйски разглядывал одежду, обувь, вооружение проходивших мимо полков.

Весело приветствовал он рукой чувашского военачальника Пуртаса, ехавшего на низенькой волосатой лошаденке впереди чебоксарских всадников. Пуртас был храбрый и умный воин. Без него не было в последние дни ни одного схода в земской избе. Чуваши, одетые пестро, не все были вооружены огнестрельным оружием – многие из них имели луки.

За чувашами прошел смешанный пехотный полк, составленный из марийцев, мордвы, удмуртов. После них, с трудом соблюдая тихую поступь, следовала низкорослая подвижная татарская конница, движущийся лес копий. Ее вел мурза Гиреев. А потом – казаки, которыми предводительствовал украинец Зиновий. Он весело крикнул Минину:

– Здорово, братику! Гляди, каких славных та лыцарей до себе прийняли! – И он с гордостью кивнул на товарищей.

За конницей и пехотой потянулись телеги с легким нарядом[14]14
  Наря́д – здесь: артиллерия.


[Закрыть] и ядрами. Среди смоленских пушкарей под началом Гаврилки находился и сын Козьмы, Нефед. А в самом хвосте ополчения длинной вереницей растянулся обоз с продовольствием, с полотнищами шатров, с досками разборных мостов, с запасными одеждами и доспехами.

Минин, опустив поводья, тихо следовал позади обоза. Мысленно он подсчитывал, на какое время ему теперь хватит хлеба и мяса.

– Родион, – сказал он подъехавшему Мосееву, – в Балахне бей челом[15]15
  Бить чело́м – кланяться, просить.


[Закрыть]. Хлеба еще надо. Сколько продадут. Да и в Василёве рыбы не достанем ли. Боюсь, не хватит нам и до Юрьевца!..

Ополчение благополучно перешло Оку.

Минин последним сошел со льда.