Текст книги "Минин и Пожарский"

Подвиг Минина

В стане Ходкевича вновь зашевелились знамена. Гетманские конники пустились вплавь через реку и снова пошли в атаку.

Гетману удалось прорвать ополченский фронт, оттеснив часть ратников к Москве-реке. Князю Пожарскому, находившемуся в этом месте, угрожала опасность быть «втоптанным» в реку и взятым в плен. Положение становилось безвыходным.

Военный успех склонялся на сторону поляков. Князь Трубецкой видел, как под ударами панской конницы падали одно за другим знамена нижегородцев, как тщетно выбивались из сил воеводы и ратники ополчения, стараясь «свалить с себя» гетмана, но он ни шагу не сделал для того, чтобы прийти им на помощь.

Минин и Пожарский упросили келаря[24]24
  Ке́ларь – монах, помощник настоятеля, ведающий монастырским хозяйством.


[Закрыть] Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына воздействовать на казаков. Келарь был другом Трубецкого.

Войско казацкое поднялось на помощь нижегородцам.

Москва-река покрылась переплывавшими ее всадниками. Прильнув к гривам коней, они боевыми выкриками подбадривали ополченцев. Радостными возгласами отвечали ополченцы, с удвоенной силой обороняясь от врагов.

Поляки, видя приближение помощи к нижегородцам, еще отчаяннее стали теснить ополченских ратников. Пожарский выхватил у знаменосца свое знамя и поскакал в самую гущу боя с криком:

– Не жалейте себя! Умрем все!

Бесстрашно кинулись за ним ратники, не щадя своей жизни.

В это время на берег вышла казацкая конница.

Два ополчения, нижегородское и казацкое, соединившись, ударили по гетманским эскадронам.

Поляки дрогнули, стали отступать, теряя людей и коней, оружие и знамена, оставив на поле брани множество убитых и раненых, одних только венгров – шестьсот человек.

Часть ополченской пехоты перебралась на ту сторону Москвы-реки и залегла во рвах и крапивниках на пути гетмана, чтобы не дать полякам воровски, незаметно, провезти еще продовольствие к осажденным в Кремль. Эти смельчаки заведомо обрекали себя на гибель.

– Умрем, а не пустим гетмана в Кремль! – говорили они.

День склонялся к вечеру. Солнце село. Усталые, израненные воины опускались на траву, чтобы обмыть раны, перевязать их, отдохнуть после двухдневных боев. Многих товарищей недосчитались ополченцы…

Опять появились люди, подосланные поляками. Они начали сбивать казаков:

– Зря помогаете! Обманут вас нижегородские воеводы… Спасете их, а потом они и вас побьют.

Козьма едва успевал уговаривать недовольных. Грозила новая междоусобица. Обещанный казакам обоз Ходкевича остался неотбитым, и впереди не предвиделось ничего хорошего. Промокшие до костей в реке, полуголодные, утомленные прежним долгим стоянием под стенами Москвы, казаки пришли в полное уныние.

Тогда Минин явился в шатер к Пожарскому и сказал, что он сам попробует побороться с гетманским войском. Не словами, а делом надо поднять дух в казачьем лагере.

Пожарский ответил:

– Возьми кого хочешь… Но не будет ли хуже от того?

– Лучше умереть, – ответил Минин, – нежели видеть такое неустройство. Ты, князь, должен беречь себя. Не дай Бог, тебя убьют! А я – все равно…

Он отобрал лучших воинов и, пользуясь тем, что поляки, утомленные боем, расположились на отдых, быстро переправился на крымский берег Москвы-реки. С необычайной силой Минин ударил в тыл польской пехоте и коннице.

Козьма, громадный, без шлема, с развевающейся бородой, соскочив с коня, бежал впереди своего отряда. Всадники его, не страшась пуль, с копьями наперевес двинулись вслед за ним.

Такого наскока никак не ожидали поляки. Противники столкнулись грудь с грудью. Панская пехота разбежалась врассыпную под сокрушающим натиском нижегородцев. Конница поляков оказалась неподготовленной. Однако она все же вступила в бой. Засверкали польские сабли над головами ополченцев. Но было поздно: кони польских солдат уже вошли в реку, и нижегородцы продолжали теснить поляков, давя, кроша их с неслыханной яростью. Часть польских всадников, которая находилась поодаль от воды, боясь также быть «втоптанной» в реку, в ужасе бросилась к своему укреплению.

В лагере Ходкевича поднялась суматоха, поляки бросились бежать куда глаза глядят. Особенно перепугались люди в обозах. Они перелезали через возы и стремительно бросались врассыпную.

В это время пехота нижегородцев, сидевшая в засаде, во рвах и крапивниках, с боевыми криками побежала на помощь Минину.

Сам храбрый гетман Ходкевич в панике ускакал с поля, оставив обоз и шатры в добычу нижегородцам.

Победа на стороне Минина была полная. Казаки, изумленные бешеной храбростью нижегородского старосты, с радостью и огромным уважением приняли от него в дар отбитый у Ходкевича обоз. Имя Козьмы Минина затмило имена всех подмосковных воевод.

Пожарский приказал пушкарям и стрельцам произвести «великую пальбу» по отступавшим войскам Ходкевича. Гаврилка постарался на славу. Стрельба по польскому стану продолжалась два часа. От грохота пушек не слышно было даже разговоров, и, по словам летописца, «дым носился, как от великого пожара».

Разбитые нижегородцами поляки отступили к Донскому монастырю.

Минин своей победой решил судьбу войска гетмана. Лазутчики донесли, что Ходкевич «хребет показал», побежав по Можайской дороге обратно в Польшу.

После боя, снимая с себя броню и латы, Минин сказал с улыбкой:

– Побили многих наших, а меня и смерть не берет. Впереди был – и жив. Видать, Татьяна за меня усердно Богу молится.

– Полно, Козьма Захарыч, что ты говоришь! – помогая ему разоружаться, в испуге произнес Мосеев. – Жив – и слава Богу! Что о том говорить?..

Минин добродушно улыбнулся.

Кремль в осаде

Разгром Ходкевича дал возможность нижегородцам обратить все свои силы против поляков, сидевших в Китай-городе и Кремле. Теперь должна была окончательно решиться судьба осажденных. Помощи ждать им было уже неоткуда.

В эти дни в Москве появились сообщники кремлевских бояр: бывший костромской воевода Иван Петрович Шереметев, а с ним Петр Шереметев, князья Григорий Шаховской, Иван Засекин и дворянин Плещеев.

По наущению кремлевских бояр и панов они стали натравливать казаков на земских людей. Но казаки их не послушали.

Напрасно бродили смутьяны из шатра в шатер, стараясь поднять казацкое войско против нижегородцев. Не много нашлось охотников ссориться с родным ополчением.

Трубецкой жалованья казакам не платил, принуждал их саблей добывать себе хлеб. В грабежи втягивались и честные казаки. Козьма Минин понял это. Переманивая их, он стал выплачивать им хорошее жалованье. Это и «выбило оружие» из рук Шереметевых, Шаховского и иных сообщников кремлевских бояр.

Пожарский и Минин получили от Трубецкого приказ приехать на совещание о дальнейших действиях подмосковного войска к нему, Трубецкому, в ставку.

Пожарский сначала рассердился на Трубецкого за его дерзость, а потом, по совету Минина, ответ все-таки дал вежливый, спокойный, величая Трубецкого боярином и всякими почетными именами. Однако от поездок на совещания в казацкие таборы вожди ополчения наотрез отказались. Неудобно, мол, далеко и опасно для жизни. Лучше выбрать место для совместных совещаний где-нибудь на речке Неглинке, между нижегородским и казацким ополчениями, ну хотя бы на «Трубе».

Не успел Трубецкой дать ответ, как на Трубном предгорье Козьма уже раскинул несколько громадных шатров и поставил около них знамена и крепкую стрелецкую стражу.

Волей-неволей Трубецкому пришлось ехать для совета сюда. Упрямство атамана было сломлено.

20 сентября Пожарский послал письмо польским панам в Кремль с требованием сдаться.

Ответ от панов был получен следующий:

«…Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились. Ни летописи не свидетельствуют, ни воспоминание людское, чтобы какой-либо народ был таким тираном для своих государей, как ваш. Об этом если бы писать, то много бы нужно было на то употребить времени и бумаги. Чего вы не осмелитесь сделать природным вашим государям, когда мы помним, что вы сделали нескольким из них в последнее короткое время?! Теперь свежий пример: ты, сделавшись изменником своему государю, светлейшему царю Владиславу Сигизмундовичу, которому целовал крест[25]25
  Целовал крест – то есть присягал, давал клятву в верности, призывая Бога во свидетельство, целуя святой крест и Евангелие.


[Закрыть], восстал против него. И не только ты сам – человек невысокого звания или рождения, – но и вся земля изменила ему, восстала против него».

Польские паны, говоря о том, что они лучше умрут, нежели позволят себе изменить царю Владиславу, с насмешкой писали:

«…Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть холоп по-прежнему возделывает землю, поп пусть знает церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей, – царству тогда лучше будет, нежели теперь, при твоем правлении, которое ты направляешь к последней гибели государства…»

Пожарский и Козьма посмеялись над ответом панов.

– Не целовал я креста Владиславу… Паны меня не обманут и никого в том не обманут, – сказал Пожарский. – Не думают ли они, что гетман Ходкевич вернется? Не оттого ли храбрятся?

– «Пусть холоп по-прежнему возделывает землю, а Кузьмы пусть занимаются своей торговлей»! – с усмешкой повторил Минин. – Бояре и паны думают, что холопы и Кузьмы недостойны защищать свою землю. Не так ли, князь? Плохо же знают они наш народ!

Пожарский задумался. Некоторое время длилось молчание.

– Да, так было, – грустно ответил он. – Но я никогда не гнушался силой народной. Если бы я думал, как бояре, то не пошел бы с вами заодно…

Взятие Кремля

– Холопы! Мужики! Кузьмы! – ворчал Минин, распоряжаясь насыпкой новых валов на подступах к Китай-городу и Кремлю. – Бу-де! Натерпелись! Попомните же вы холопов и мужиков!

Кругом кипела работа. На телегах возили землю, камни, бревна. Нижегородские и костромские землекопы, плотники и кузнецы поснимали с себя зипуны, несмотря на холод, работали в одних рубахах. Ратники дружно перетаскивали на носилках землю и камень. Валы вырастали один за другим. Тысячи людей уминали землю ногами.

Минин лично следил за тем, как укладывали камень, щебень, как вбивали в землю бревна частокола, давал советы плотникам, поправлял их. Когда-то ведь и сам плотничал. Был он веселым, разговорчивым в это утро перед штурмом.

– Поскорее бы привелось поглядеть на Кремль да святыням его поклониться, а там и в Нижний…

– Что так, Козьма Захарыч? Ты, гляди, с царем рядом сидеть будешь. Первым вельможей станешь, – откликнулись ратники.

– Не о том будем думать, детинушки, а о том, как бы нам ляхов уничтожить, – сказал Минин и отошел прочь.

К вечеру поднялись со своих мест пушкари, затинщики, стрелявшие из затинных пищалей[26]26
  Зати́нная пища́ль – ружье, которое устанавливалось на подпорку на крепостной стене.


[Закрыть], и гранатники. Пожарский собрал коней и людей – подвозить орудия к новым укреплениям.

Гаврилка навел дула пушек на Китай-город, заботясь о том, как бы не задеть Спасскую, да не сбить Никольскую башню, да не попасть в Благовещенский монастырь.

Пушкари ломали голову над тем, чтобы не повредить башен и храмов. Дворцы да боярские дома – Бог с ними! – еще понастроят, а вот Успенского собора да Ивана Великого не построишь.

С наступлением темноты запылали огни около орудий. Пожарский и Минин на конях объезжали укрепления, подбадривая пушкарей. Все было готово. Все было на месте.

Ночью начался штурм.

Земля содрогнулась от дружного залпа всех выставленных против Китай-города и Кремля пушек и пищалей. За первым последовал второй залп, потом третий, четвертый… Никогда Москва не слыхивала такого оглушительного «огненного боя», как в эту ночь.

Полетели в Китай-город ядра каменные, железные и дробные, разрывные и зажигательные…

Ополченцы озабоченным взглядом провожали летящие ядра.

В отсветах выстрелов, в клубах дыма люди, копошившиеся около пушек, становились красными.

Минин соскочил с коня, начал помогать пушкарям и рассылыцикам подносить ядра к орудиям. Шапка с него свалилась, волосы растрепались, борода разлохматилась.

Грозные взрывы выстрелов, потрясавшие воздух над Москвой, наводили страх не только на поляков, но и на лагерь Трубецкого.

Особенно пугал всех «огненный бой» ночью, когда в осенней темени сначала небо озарялось кровавыми молниями залпов, а после громового грохота вдруг наступала зловещая тишина.

Козьма, угрюмый, озабоченный днем, ночью около пушек торжествовал, становился другим человеком. Он ходил на валу в расстегнутом нараспашку кафтане, громадный, бородатый, весело хмурясь от вспышек огня, шутками и прибаутками подбадривая пушкарей.

– Ой, раз!.. Еще раз! – кричал он, взмахивая рукой в сторону Кремля. – Возьмись, друг, хватай вдруг – да ух!

Приблизившись как-то к Гаврилке, он сказал ему тихо:

– Нажми напоследок! Пускай запомнят нас враги! Бей еще!

– Возьмем Кремль, – улыбнулся Пожарский, потирая руки, – и дело наше с тобою сделано.

Минин промолчал.

Среди бояр и дворян раздались было вопли, что, мол, грешно по Китай-городу огнем бить, но на общем ратном собрании решили: можно!

22 октября ополченцы и казаки с песнями пошли на приступ Китай-города. Впереди всех опять-таки Минин. Осажденные выказали большое упорство и храбрость. Дрались, насколько хватало сил.

Но где же им было устоять против ополченцев!

Китай-город был взят, а через четыре дня, 26 октября, сдался и сам Кремль.

На другой день, в воскресенье 27 октября, назначен был торжественный вход в Кремль нижегородского ополчения.

Впереди ополчения верхами ехали Пожарский и Минин.

Позади них молодые знаменосцы везли распущенные знамена, среди которых выделялось нарядное знамя князя Пожарского. За ополченскими знаменами пешие ратники несли опущенные книзу польские знамена, отбитые у Ходкевича.

За знаменосцами стройными рядами следовала ополченская конница: нижегородцы, казаки, татарские наездники, украинцы, мордва, чуваши.

Затем растянулись пехота, артиллерия, обоз.

Пожарский и Минин въехали через Спасские ворота в Кремль. Здесь они увидели пленных поляков. Польское «рыцарство» покорно сложило свои знамена к ногам победителей.

В Стрелецкой слободе

В Стрелецкой слободе на уцелевшей от пожара улице – песни и пляски.

У дома стрелецкого сотника толпа стрельцов, ополченцев и казаков окружила двух запорожцев.

 
На улыци не була,
Не бачила[27]27
  Ба́чила – видела (укр.).


[Закрыть] Дзигуна.
Не бачила Дзигуна,
Трохи[28]28
  Тро́хи – чуть, едва (укр.).


[Закрыть] не вмерла.
Дзигун, Дзигунец,
Дзигун – милый стрибунец[29]29
  Стрибуне́ц – скакун (укр.).


[Закрыть]…
 

Лихо вскидывая носками и кружась, ударили вприсядку чубатые молодцы.

Куда ни глянь – всюду веселье.

Казак и Гаврилка сцепились в борьбе: кто кого?

Устали, еле дух переводят, красные, потные, а уступить никто не хочет. Нижегородские ратники стоят за Гаврилку. Казаки пригибаются к земле, с досадой хлопают себя по бедрам, сердятся на слабеющего товарища. Гаврилка берет верх. Еще усилие – и казак валится наземь.

В круг выходит высокий, плечистый мордвин. Толкает парня. Хохот. Гаврилка пятится:

– Полно! Устал. Чего пинаешь!

Мордовские наездники, снующие в толпе, издеваются над парнем.

– Эй ты, Задира Тимофеич! Обожди-ка!

Все оглянулись на голос. На пороге сотникова дома – Минин. Черные глаза полны задора. Он в зеленом кафтане, без шапки. Быстрыми шагами подошел к мордвину:

– Ну, Господи, благослови! Потягаемся!

Мордвин нахлобучил остроконечную меховую шапку на лоб, уперся ногами в землю, пригнулся, обхватил Минина. Тот мягким, неторопливым движением обнял его через плечо.

Топтались на месте, упершись друг в друга.

Пляски и песни утихли.

Кто кого?

Долго боролись они, яростно, отчаянно; изодрали кафтаны, но устояли оба, не поддался ни один.

Минин обнял мордвина и Гаврилку, расцеловал их и повел с собой в дом.

Снова зазвенели бубны, взметнулись песни, загудели гудошники, пустились в пляс казаки.

Гаврилка вынес из дома саблю:

– Минин подарил!

Нижегородцы горящими глазами рассматривали широкое острое лезвие.

– Иди, говорит, на Украину, там воюй с панами…

– Стало быть, не вернешься в Нижний?

– Нет, братцы, не вернусь. Прощайте! Буду бить панов на Украине.

Один из запорожцев вонзил Гаврилкину саблю в землю, надел на нее свою баранью шапку – и давай кружиться, плясать вокруг нее. К нему присоединились казаки. Да и Гаврилка не отстал от них.

Минин, просунув голову в крохотное оконце, громко крикнул:

– Веселей, братцы! Наш день! Гуляйте! Больше панам никогда не владеть нами!

Выбежали из дворов стрелецкие жены и девушки. Закружились в хороводе.

 
Заплетися, плетень, заплетися,
Ты завейся, трава,
Ты завейся, трава,
Ты завейся!..
 

Бойцы, конные и пешие, – вчера закованные в броню, сегодня в кафтанах и теплых рубахах, – вместе со стрелецкими девушками вихрем закружились в шумном хороводе.

– Наш день! – из уст в уста передавались слова Минина.

Увещательная грамота Троицкого монастыря

Православные христиане! Вспомните истинную православную христианскую веру, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатию, святым крещением, обещались веровать во Святую Троицу. Возложите упование на силу Креста Господня и покажите подвиг свой. Молите служилых людей, чтоб быть всем православным христианам в соединении и стать сообща против предателей христианских – Михайлы Салтыкова и Федьки Андронова и против вечных врагов христианства, польских и литовских людей. Сами видите близкую конечную погибель всех христиан. Где только завладели люди, в каких городах, какое разорение учинилось Московскому государству? Где святая Церковь? Где Божии образа? Где иноки, цветущие многолетними сединами, где и хорошо украшенные добродетелями? Не все ли до конца разорено и обречено злым поруганиям? Где народ общий христианский? Не все ли скончались лютою и горькою смертию? Где бесчисленное множество христианских чад в городах и селах? Не все ли без милости пострадали и разведены в плен? Не пощадили престаревших возрастом, не устрашились седин многолетних старцев, не сжалились над сосущими млеко незлобивыми младенцами. Не все ли испили чашу ярости и гнева Божия? Помяните и смилуйтесь над видимою нашею смертною погибелью, чтоб и вас не постигла такая лютая смерть. Бога ради, положите подвиг своего страдания, чтоб вам и всему общему народу, всем православным христианам, быть в соединении и служилые люди однолично без всякого мешканья поспешили под Москву на сход ко всем боярам и воеводам, ко всему смиренству народа всего православного христианства. Сами знаете: ко всякому делу едино время надлежит; безвременное же начинание всякому делу бывает суетно и бездельно. А если есть в ваших пределах какое-нибудь недоволье, Бога ради, отложите это на время, чтоб вам всем с ними заодно получить подвиг свой и страдать за избавление православной христианской веры, покамест они (т. е. враги) в долгом времени гладным утеснением боярам и воеводам и всем ратным людям какой-нибудь порухи не учинили. И если мы совокупленным единогласным молением прибегнем ко всещедрому Богу и ко Пречистой Богородице, Заступнице вечной рода христианского, и ко всем святым, от века Богу угодившим, и обще обещаем сотворить подвиг и пострадать до смерти за православную истинную христианскую веру, неотложно милостивый Владыка Человеколюбец отвратит праведный гнев Свой и избавит нашедшей лютой смерти и вечного порабощения безбожного латинского. Смилуйтесь и умилитесь, незакосненно сотворите дело сие избавления ради христианского народа, ратными людьми помогите, чтоб ныне под Москвою, скудости ради, не учинилось какой-нибудь порухи боярам и воеводам и всяким воинским людям. О том много и слезно всем народом христианским вам челом бьем.