Текст книги "Генерал на белом коне (сборник)"

Жизнь генерала-рыцаря

 
Еще не поздно, есть о чем
Нам вспоминать. Теперь два слова
Скажу про Кульнева, – о нем
Тебе, чай, слышать уж не ново?
 

Это из поэмы о Кульневе знаменитого финско-шведского поэта Иоганна Рунеберга…

Яков Петрович Кульнев – давняя любовь моя. Сколько волнений, сколько восторгов пережил я, узнавая о нем…

 
Где Кульнев наш, рушитель сил,
Свирепый пламень брани!
Он пал, главу на щит склонил
И стиснул меч во длани.
 

Так писал Жуковский; Денис Давыдов писал гораздо проще:

 
О муза, расскажи, как Кульнев воевал,
Как он среди снегов в рубашке кочевал
И в финском колпаке являлся среди боя,
Пускай услышит свет
Причуды Кульнева и гром его побед…
 

Человеку нормального роста эфес сабли Кульнева доходил по плеча – Яков Петрович был великаном, души добрейшей и благородной. А вид имел зверский: нос у него громадный, от вина красный, весь в кущах бакенбард, зачесанных вперед от висков, а глаза – как угли.

Кульнев, презирая смерть, всегда шел в авангарде.

– Герой, служащий отечеству, – говорил он друзьям, – никогда не умирает, оживая духом бессмертным в потомстве…

И земля тряслась, когда он взмахом сабли срывал в атаку лавину гродненских гусар.

Еще юным поручиком Кульнев отличился при Бендерах, за что его свысока потрепал по плечу сиятельный Потемкин. А в кавалерийской лаве под Брест-Литовском Кульнев решил участь сражения – и его заметил Суворов. Под Прагой он первым ворвался на коне в город – ему был присвоен чин майора.

Майор был беден. Он шил себе гусарский доломан из солдатского сукна. Все деньги, какие были, отсылал домой. Кормился же из котла солдатского. Павел I, вступив на престол, издал приказ о количестве блюд по званиям: майор должен был иметь за столом непременно три кушанья… Император спросил Кульнева:

– Доложи – каковы три кушанья ты отведал сей день?

– Одну лишь курицу, ваше величество.

– Как ты смел?

– Виноват. Но сначала я положил ее плашмя. Потом смело водрузил ребром. И наконец безжалостно обкусал ее сбоку…

Брату своему Кульнев писал на Псковщину:

«Подражаю полководцу Суворову, и, кажется, достоин того, что меня называют учеником сего великого человека. А в общем, прозябаю в величии нищеты римской. Ты скажешь – это химера? Отнюдь нет… чтение Квинта Курция есть беспрестанное мое упражнение!»

Громадная шапка густых волос рано поседела. В обществе он был хмур, сосредоточен и, кажется, несчастлив. Кульнев флиртовал немало, как и положено гусару, но безответно любил он только одну женщину. К сожалению, она принадлежала к титулованной знати, и он – гордец! – молчал о чувствах своих, боясь получить отказ…

Но вот запели трубы о войне – грянули походы по Европе против Наполеона.

В боевой жизни Кульнев преображался. Становился весел, шутлив, смеялся летящим ядрам; он слагал стихи друзьям. На гусарских бивуаках, в треске костров, немало поколочено бокалов, рыдали гитары и пелось, пелось, пелось… всю ночь!

Наступление – Кульнев идет в авангарде! Случись ретирада – и Кульнев в арьергарде сдерживает натиск врага. Всегда при сабле, а по ночам не спит, сидя на барабане.

– Не сплю для того, – говорил, – чтобы солдаты могли как следует выспаться…

Слава подлетала к нему не спеша. Не было сражения, в котором бы не прогремело имя Кульнева. Народ, самый точный ценитель отваги, отметил эту славу – и владимирские офени уже разносили по Руси первые лубки с изображением Кульнева. В крестьянских избах, на постоялых дворах и харчевнях «храбрым Кульневым» стали украшать стены. И мужчины, попивая чаек, уже толковали о нем, как о герое всенародном:

– Вон наш батюшка Кульнев… вишь, как наяривает!

А сам Кульнев по окончании войны сказал:

– Люблю Россию! Хороша она, матушка, еще и тем, что у нас в каком-нибудь углу да обязательно дерутся…

Точно – в самом углу России тут же возникла русско-шведская война, и Кульнев вскочил в седло. Донцы с гусарами его шли за ним, сутками хлеба не куснув, ибо Кульнев гнал конницу вперед, только вперед (обозы не поспевали!). Трижды прошел Кульнев через Финляндию – через снега, через завалы лесные, буреломы, под пулями. В дерзких рейдах по тылам врага Кульнев выковал тактику партизанской борьбы, которая вскоре нам пригодится…

Не знаю, как сейчас, но раньше не было в Финляндии школьника, который не знал бы о Кульневе… Читали наизусть:

 
Ты б посмотрел его черты!
Между картин убогой хаты
Еще порой увидишь ты
Какой-то облик волосатый;
Ты подойдешь – проглянет рот,
Улыбка кроткая блеснет
И взор приветливый, открытый…
Вглядись – то Кульнев знаменитый!
На нас рука его несла
Беду и смерть и ужас боя,
Но честь его и нам мила,
Как честь родного нам героя…
 

Поначалу своим появлением он навел страх на финнов. В метельных потемках застывал Якобштадт, население которого решило балом развеять печаль военной зимы. Играли скрипки и вздыхали жалобно валторны шведского оркестра. Двери настежь… в блеск чопорного бала прямо с мороза ввалился он, заснеженный медведь. Иней и сосульки покрывали лицо, заросшее волосами. Зорким глазом могучий партизан окинул женщин. И точно определил он первую красавицу в городе. Что-то грозно потребовал у нее на своем языке, показывая почему-то на ноги девушки.

Вид Кульнева был столь ужасен, что…

– Уступи ему, Эльза, во всем, – заговорили горожане. – Ведь ты не хочешь, чтобы он спалил наш уютный Якобштадт!

Башмачок упал с ноги рыдающей красавицы. Партизану больше ничего не нужно. В туфлю хлынуло шампанское. Кульнев осушил ее единым глотком. Поцеловал туфлю в каблук. После чего с облегчением запели скрипки и радостно вздохнули валторны. Бал продолжался, и Кульнев был самым приятным кавалером…

Опять он шел в авангарде, вызывая удивление в противнике своей удалью. Скоро о нем знали все как о генерале-рыцаре. Кульнев был страшен в битве, когда враг не сдавался. И он был необыкновенно благороден, если враг запросил пощады. Имя Кульнева в Финляндии становилось знаменем спасения.

– Кульнев идет! – а это значило: идет великодушный противник, который станет другом; одно имя его вселяло успокоение.

Кульнев приходил в бешеную ярость, если кто-нибудь допускал насилие над пленными. И он «рубил в куски» тех, кто наносил обиду мирному жителю. Покоренная Финляндия полюбила его; когда он с кавалерией входил в старинный Або, все жители вышли на улицы, устроив ему пышную встречу, как триумфатору…

Бывало не раз, что казаки с пиками наперевес окружали королевских гусар, готовые проткнуть их насквозь, и тогда над сугробами неслись призывы шведских офицеров:

– Koulnef, Koulnef sauvez-nous la vie![5]5
  Кульнев, Кульнев, спаси нам жизнь! (фр.)


[Закрыть]

И, словно вихрь, из бурана вылетал на коне генерал-рыцарь; разбросав перед собой пики казачьи, Кульнев спасал от гибели побежденных, которые кидались ему на шею.

– Отныне вы гости мои, – говорил он пленным. – Живу по дон-кишотски я, как рыцарь Печального Образа, но… прошу всех к столу моей стряпни отпробовать.

Из Стокгольма в шведскую армию, действующую против России, пришел удивительный приказ, в котором король запрещал стрелять в генерала Кульнева!

Однако война со Швецией затянулась, и уже нарастала угроза новой войны с Наполеоном. Пора было кончать битву на фланге, чтобы освободить армию для баталий решающих.

Перед русскими воинами в 1809 году лежало замерзшее Балтийское море – все во вздыбленных торосах, в пуржистых бурях…

Шестого марта Кульнев издал свой исторический приказ:

«Бог с нами, я перед вами, а князь Багратион за нами. В полночь собраться у мельницы. Поход до Шведских берегов венчает все труды наши. Сии волны – истинная награда, честь и слава бессмертия! Иметь при себе по две чарки водки на человека, по куску мяса и хлеба. Лошадям – по два гарнца овса. Море нестрашно. Отдыхайте, мои товарищи!»

Русская армия двинулась через море, и кавалерия Кульнева вдруг загарцевала под стенами Стокгольма. Тогда-то и был заключен Фридрихсгамский мир, по которому шведы уступили русским всю Финляндию. Война закончилась грандиозным банкетом, который побежденные шведы устроили своим победителям – русским.

Слава Кульнева в этой войне упрочилась, и он решил объясниться в любви с дамою своего сердца. Женщина охотно соглашалась вручить ему свою руку и сердце, но…

– Прошу вас, – сказала она, – оставить воинскую службу. Я немало наслышана о безумной храбрости вашей, и согласитесь, что мне совсем нежелательно остаться вдовою.

– Сударыня, – отвечал ей Кульнев, – долг пред службою отечеству я ценю выше долга супружеского…

Так завершилась его любовь. За блистательный поход кавалерии через Балтику Кульнева наградили пятью тысячами рублей. Яков Петрович половину отослал матери, остальные истратил на друзей и своих подчиненных. Осталась генералу та же самая курица, которую он клал на тарелке плашмя, лежмя и всяко разно.

А на финских хуторах и поныне можно встретить старинные гравюры. Кульнев изображен в окружении финской семьи, нянчащим на своих руках младенца. Младенец же этот – Иоганн Рунеберг, краса и гордость финской культуры, который позже писал:

 
Вражду лишь робкий заслужил —
Ему позор и посмеянье,
Но честь тому, кто совершил
Бесстрашно воина призванье…
 

За отличие в битвах с турками при Дунае Кульнев получил саблю, осыпанную алмазами. Его назначили шефом Гродненского гусарского полка. Первым же приказом он запретил гусарам ношение в ушах серег. И никто не взроптал.

– Для любимого дружка и сережку из ушка! – говорили вислоусые, старые, прокуренные гусары…

Близился год 1812-й – год нашей славы и доблести.

Наполеон через Смоленск устремился на Москву, а в сторону Петербурга двинулись войска маршала Удино, против которого стоял с армией князь П.X. Витгенштейн. В этом корпусе Витгенштейна, прикрывавшем столицу, состоял и Кульнев со своими гродненцами. Судьба обрекла его сражаться сейчас на тех зеленых полянах, средь которых прошло его детство.

– Ежели, – говорил он в эти дни, – паду от меча неприятельского, то паду славно, почитая себе за счастие каплей крови последней жертвовать защите отечества!

Витгенштейн в порядке отводил свой корпус к Дрисскому лагерю. Прикрывая отход его армии, в непрестанных схватках, гусары Кульнева привычно качались в седлах, звенели низко опущенные ташки с вензелями, бряцало оружие, и раздавалась песня:

 
Нам плевать на Удино —
Он для нас одно дерьмо…
 

Яков Петрович с тревогой оглядывал отчие места, затянутые дымом от сгоревшего пороха.

– Жано, – сказал он своему адъютанту Нарышкину, – ты бы знал, милый, какая тоска гложет сердце. Ведь это моя родина! Неподалеку отсюда есть постоялый двор в Клястицах, где проездом, сорок восемь лет назад, нечаянно родила меня матушка…

Ударом небывалой ярости Кульнев обрушил своих гусар на противника. Расколошматил французов в пух и прах. Они стояли перед ним дрожащие. Среди пленных, весь в блеске мундира, застыл и любимец Наполеона – генерал Сен-Жени.

И шел дождь…

Кульнев сорвал с пояса Сен-Жени шпагу.

– А вам – в Москву, – сказал в злости…

Сен-Жени был первым генералом Наполеона, который попал к нам в плен, и Москва сбегалась смотреть на него, как на чудо. Остальных пленных Кульнев загнал в монастырь бернардинов, где была его штаб-квартира. Иван Нарышкин открыл монашеские погреба, а там бродили меды панские, дремали в бочках вековые ликеры. Тут французы перепились с горя (а хитрый Нарышкин слушал, о чем они болтают). Утром он навестил Кульнева:

– Женераль! Судя по всему, что я узнал, маршал Удино совершает обходное движение по тракту из Полоцка на Собежу.

– В седло, гусары! – отвечал Кульнев…

Ельник да березник, изредка сосны вдоль почтового тракта. Глухие ставки озер, редко-редко где прочернеет пахота. В этих краях Кульнев перехватил корпус Удино. Битва разгорелась возле селения Клястицы, где он родился. И это была первая значительная битва в Отечественной войне 1812 года. Удино не выдержал напора русских – он отступил, побросав обозы. Гусары сотнями брали пленных. Победа под Клястицами возвысила дух нашей армии.

Яков Петрович ждал, что его «сикурсируют» подмогой с тыла. Но, в горячке погони за Удино, он далеко оторвался от корпуса Витгенштейна…

Жарко было. Дожди стучали по земле бурными, короткими ливнями, не освежая.

– Вперед, гусары! – призывал Кульнев.

Навзничь он опрокинул бригаду французского генерала Кабрино. А за этой бригадой вдруг выросли пред ним, как стенка, главные силы противника.

– Время жить кончилось, – сказал Кульнев. – Ныне пристало время умирать. Найдется ли у нас в обозе хоть одна бутылка шампанского? Разопьем ее поскорее и поспешим в битву, гусары!

 
На затылке – кивера,
Доломаны – до колена,
Сабли, таши – у бедра,
А лежанкой – копна сена…
 

Взвизгнул обнаженный клинок, и в тумане утреннем померкла сизая олонецкая сталь. Кульнев – впереди! впереди! впереди! – водил гусар в атаку. Из одной выведет – ведет во вторую.

Над зелеными полями разносился призыв:

– Руби их в песи, круши в хузары!

Удино навалился на гусар всей мощью своего корпуса, и Кульнев отвел свой отряд за Дриссу. Было так жарко, что он сбросил с плеч гусарский ментик. Земля парила, громыхал гром…

Средь печальных холмов отчизны мокли брошенные пушки.

Кульнев слез с коня и, презрев смерть, повел его в поводу.

– Поспешим! – торопил его Нарышкин.

– Нет, – отвечал Кульнев адъютанту, – так уж повелось: в авангарде я первый, а в ретираде – последний…

Он подошел к пушке, открыл зарядную фуру:

– Заряжай!

Генерал-рыцарь Яков Петрович Кульнев сражался до конца.

Из брошенной мортиры, прикрывая отвод своих товарищей, он стал обкладывать ядрами колонну противника. Здесь его настигло французское ядро, которое оторвало ему две ноги сразу.

Обезноженный Кульнев не терял сознания.

Одним движением руки он сорвал с себя все ордена:

– Возьми их, Жано! Пусть французы не ведают, что им удалось убить самого Кульнева…

Нарышкин, плача, забрал у него реликвии былой славы. Последним усилием Кульнев завернулся в шинель солдата. Он желал умереть как рядовой великой армии. Но весть о гибели Кульнева все же дошла до Наполеона, и в письме к своей молодой жене император поделился своей радостью…

Это случилось возле деревеньки Сивошино; позже там выросли молодые елочки, которые бросали тень благодатную на придорожный камень, а на камне том было начертано:

На сем месте пал, увенчан победой, храбрый Кульнев, как верный сын, за любезное ему Отечество сражаясь.

Славный конец его подобен и славной жизни.

Оттоман, Галл, Германец и Швед зрели его мужество и неустрашимость на поле чести. Стой, прохожий, кто бы ты ни был, Гражданин или Воин, но почти его память слезою.

Кульнев был первым русским генералом, павшим в Отечественной войне, и Москва облеклась в траур.

Знаменитая певица Лизынька Сандунова (тогда еще во всем блеске женской красоты и таланта) выступала в тот день на оперной сцене. Слезы душили ее, она не могла вести арию – и вдруг властно остановила оркестр. В белом хитоне античной богини, раскинув руки, Сандунова запела о боли сердечной:

 
Сла-ава нашему генералу-у Ку-ульневу,
положившему живот за Отечество, —
ему наша сла-а-ава-а…
 

И весь зал, как один человек, разом поднялся в рыданиях.

В 1831 году прах Кульнева из придорожной могилы перенесли в его бедное именьице Ильзенберг (что в Режицком уезде Витебской губернии). Над гробницей Кульнева, в особом треножнике, положили роковое французское ядро. Позже над могилой была возведена церквушка. Полк гродненских гусар стал называться полком Клястицким гусарским. А в 1912 году, когда отмечался столетний юбилей Отечественной войны, железнодорожная станция Межвиды, лежавшая неподалеку, была переименована в Кульнево.

Своего потомства Кульнев не оставил. Из числа его побочных потомков отличились два правнучатых племянника. Николай Ильич Кульнев, будучи мичманом, геройски сражался в Цусиму на флагманском броненосце «Князь Суворов». А старший лейтенант флота Илья Кульнев стал одним из первых асов морской авиации. Он погиб над водами Балтики – в неравном бою с германскими «альбатросами».

Ныне могила Я.П. Кульнева находится на территории Латвийской ССР. Сейчас это место называется Берзгале – его навещают туристы, едущие по дороге от Великих Лук. Могила генерала-рыцаря находится под охраною государства, как памятник нашей славной истории.

В Военной галерее героев 1812 года, что расположена в Зимнем дворце, имеется портрет Кульнева, писанный Д. Доу, но мне, честно говоря, больше нравится рисунок с Кульнева, исполненный – резко и жестко – французом Луи де Сент-Обеном.

 
Был век бурный, дивный век.
Громкий, величавый,
Был огромный человек —
Расточитель славы…
 

Это опять из Дениса Давыдова, которому эфес кульневской сабли доходил до кончика носа.

Нептун с Березины

Каждый из героев былого несет в себе какой-либо заряд – положительный или отрицательный. Некоторые исторические имена произносишь почти машинально, без лишних эмоций, ибо о них уже сложилось определенное мнение, и горячиться начинаешь только тогда, когда с этим мнением не согласен. Признаюсь, что имена Чичаговых я всегда произносил с равнодушием.

Известно, что адмирал Василий Яковлевич Чичагов плавал до ледяного Шпицбергена, в кампании 1788–1790 годов по его вине была упущена шведская эскадра, заблокированная в бухте Выборга нашими кораблями; сын его Павел Васильевич, тоже адмирал, управлял морским министерством, а прославил себя тем, что на переправе через речку Березину дозволил Наполеону вырваться из неминуемого плена. Вывод прямо-таки подозрительный: отец прозевал шведского короля Густава III, а его сын допустил бегство Наполеона из России.

После такого предисловия я напомню читателю старинную истину: мемуары, как правило, пишут те люди, которым в старости надобно оправдать свои ошибки, совершенные в молодости; иногда же мемуаристы берутся за перо лишь затем, чтобы свои грехи свалить на головы других, а самим предстать перед потомками в наилучшем свете. Павла Чичагова в России осуждали чересчур строго – как изменника, и потому сразу возникает каверзный вопрос: оставил ли он после себя мемуары?

Да, он писал их всю жизнь. Где же и когда они были опубликованы? Именно тут и начинаются всякие несуразицы, а советская историография дает четкий ответ: записки П.В. Чичагова в России были опубликованы лишь частично.

Вот они! Кладу их перед собой.

Василий Яковлевич, костромич родом, женился на какой-то загадочной «вдове», уроженке Саксонии. У старого адмирала было хорошее правило: он никогда не лез ко двору императрицы Екатерины II, не шаркал на дворцовых паркетах, предпочитая им корабельную палубу, а жил в большой бедности.

Его сын Павел с четырнадцати лет служил на флоте, состоя при отце вроде флаг-офицера, щедро награжденный за храбрость, после чего и возникли слухи об отцовской протекции. Тогда отец спровадил сына подальше от себя – в Англию, чтобы он мог там завершить образование; Чичагова сопровождал профессор математики Семен Гурьев. Но в Лондоне юный мичман и его наставник обнаружили повальное пьянство, не открыв в науках ничего нового. Однажды, будучи званы на обед к русскому послу графу Семену Воронцову, мичман Чичагов об этом и заявил:

– Последний офицер русского флота, по-моему, более знающ и грамотен, нежели офицеры флота английского короля.

Воронцов был англоман и вступился за честь Англии.

– Да будет известно вам, – вспылил он, – что самый ничтожный мичман флота Англии знает больше русского адмирала.

Павел Чичагов рывком поднялся из-за стола:

– В вашей сентенции, граф, усматриваю личное оскорбление, ибо являюсь мичманом, а мой отец – адмирал флота российского!

На этом обед закончился. Через два года (в 1794 году) Чичагов снова навестил пасмурные берега Англии, но уже командиром фрегата «Ретвизан». Английские офицеры зачастили на его корабль, восхваляя чистоту и порядок, они искренно удивлялись высокой маневренности фрегата… В порту Чатам Павел Васильевич сблизился с семьей капитана Проби, у которого была на выданье дочь Елизавета, и молодой офицер не замедлил в нее влюбиться. Это вызвало ответное чувство. Чичагов взял с девицы сердечное согласие – ждать его, чтобы потом вместе с нею вернуться на свою родину.

– Я согласна жить в России, – отвечала девушка…

Вскоре все круто переменилось: на престол вступил император Павел I, носивший титул генерал-адмирала, а помощниками ему были «гатчинские флотоводцы» – Григорий Кушелев и поэт Александр Шишков, давние ненавистники Чичаговых. Услужить императору было легко – для этого надо было беспощадно критиковать все сделанное его матерью. Слепнущий адмирал Василий Чичагов, кавалер Георгия I степени, проглядел в полицейских ведомостях существенное. Среди пунктов царского указа о дамских модах затерялся приказ об уничтожении орденов Георгия и Владимира, полученных в царствование Екатерины II.

– Как?! – негодовал Павел. – Старый Чичагов еще таскает на мундире орден Георгия? Гнать его со службы…

Оскорбленный за отца, Павел Чичагов тоже хотел выйти в отставку, но его отговорил сам отец, рассуждавший так:

– Какие бы тяжкие времена ни переживала отчизна, каждый честный патриот обязан сносить все тяготы службы…

В это же время Павел Васильевич известился, что в Чатаме умер капитан Проби, его дочь осиротела, но, верная своей клятве, она ждет его, чтобы он увез ее в Россию. Чичагов начал хлопоты о поездке в Англию, но Павел заупрямился:

– Передайте этому дураку, что в России полно засидевшихся девиц и не вижу надобности плавать за невестами в Англию.

Чичагов предался отчаянию. Он просил вельмож двора воздействовать на царя, чтобы они напомнили ему: сам лорд Спенсер, командующий английским флотом, самого высокого мнения о нем, о Чичагове. Павел I сдался, заявив Кушелеву:

– Надо ублажить этого упрямого жениха.

– Как? – спросил Кушелев.

– Дам ему чин контр-адмирала, и пусть явится ко мне…

Свидание состоялось во дворце Павловска. Но никак было не миновать Кушелева, сидевшего в передней царя, подобно верному Трезору возле будки. Кушелев вынудил Чичагова на откровенность – после чего, оставив гостя в передней, сам прошел к императору:

– Ваше императорское величество, в приватной беседе с Чичаговым я выяснил нечто ужасное. Чичагов желает изменить вам и перейти на службу Англии, а просьба ехать за невестой – это лишь повод для бегства из России.

– В отставку его! – распорядился Павел.

Кушелев вернулся в переднюю, стал что-то писать.

– Григорий Григорьевич, что вы там пишете?

– Пишу государев указ о вашей отставке.

– Значит, мне можно ехать в Англию?

– Да. Но сначала пройдите в кабинет государя.

Павел (в окружении флигель–  и генерал-адъютантов) гневно пыхтел, как самовар, готовый распаяться от непомерного жара.

– Предатель! Ты желал служить лорду Спенсеру?

Тут Чичагов понял, почему так ласково беседовал с ним Григорий Кушелев, и решил дать достойный ответ:

– Лорд Спенсер не возьмет меня даже в юнги, ибо английская конституция не допускает принятия на службу иноземцев.

Павел затопал пудовыми ботфортами:

– Якобинец! Сорвать с него ордена… раздеть! Кушелев, где ты? Тащи с него шпагу. Сейчас дадим ему конституцию…

На Чичагова накинулись дружной сворой, и буквально через минуту он стоял в одних кальсонах, скромно называемых на святой Руси «исподними». Павел Васильевич уже не помышлял о свободе, ожидая ссылки в Сибирь, и, предчуя дальнюю дорогу, он не растерялся, крикнув императору:

– Ваше величество, у меня в мундире был и бумажник… верните его мне! Там лежат мои последние деньги.

– В крепость! – велел Павел. – Там деньги не нужны…

«Залы и коридоры Павловского дворца были переполнены генералами и офицерами после парада, и Чичагов, шествуя за Кушелевым, прошел мимо этой массы блестящих царедворцев, которые еще вчера поздравляли его с высоким чином контр-адмирала» – так написано в сборнике биографий сенаторов.

Его посадили в сырой каземат Петропавловской крепости, но перед этим он повидал генерал-губернатора графа Палена.

– Что вы так возмущаетесь? – сказал Пален адмиралу. – Сегодня посадили вас, а завтра посадят меня…

Скоро Чичагова навестил в крепости сам император, который нашел помещение «слишком чистым и светлым», указав Палену, чтобы пересадили адмирала в каземат с крысами.

Наконец, император прислал к узнику графа Палена.

– Его величество приказали спросить вас, чего вы желаете: или служить его величеству, или оставаться в обществе крыс?

Чичагова было не узнать – весь зарос бородищей.

– Чего тут выбирать? – отвечал он. – Но весьма досадно, что этот же вопрос государь не догадался задать мне раньше, а начал сразу с раздевания и отнятия последних денег.

Тюремный цирюльник побрил узника, Чичагов был обряжен в драный сюртучишко с чужого плеча. Таким его доставили в Зимний дворец, где адмирала встретил язвительный Кушелев:

– Поздравляю: сидя в равелине, вы даже располнели.

– Распух – точнее! Где мой мундир?

– Он остался в гардеробе Павловского дворца, за ним уже послали курьера. Император желает вас видеть…

Павел взял руку Чичагова, прижав ее к своему сердцу:

– Забудем все, останемся друзьями. Знаете ли, что явилось причиной моего гнева? Ваши якобинские правила.

– Правила? – удивился Чичагов. – Да разве я штурмовал Бастилию? Напротив, это вы заточили меня в свою Бастилию.

Далее цитирую речь Павла I: «Если вы якобинец, – продолжал он, – то представьте себе, что у меня на голове красная шапка, что я ваш главный начальник, а вы повинуйтесь мне…» Чичагов обещал повиноваться «начальнику якобинцев», носившему корону. Адмирал понадобился царю, чтобы он возглавил эскадру, посылаемую на помощь английскому флоту – против французов.

Указ об этом был подписан 3 июля 1799 года, а сама экспедиция именовалась «секретной». Но вскоре Павел рассорился с Уайтхоллом и отозвал эскадру обратно, а Чичагов вернулся в Ревель с нежной мисс Проби, которую по-русски стали величать Елизаветой Карловной. Новобрачные зимовали в Кронштадте, где флот готовился отразить возможное нападение эскадры адмирала Нельсона… Павел снова пожелал видеть Чичагова:

– Вот видите в моем кабинете бюст Бонапарта, и отныне мои планы будут совмещены с его планами, дабы покарать Англию…

Страшась русско-французского союза, Англия устроила заговор в Петербурге, и в марте 1801 года император Павел I был убит по всем правилам уголовного искусства. Россия вступала в XIX век, а на рабочем столе адмирала Чичагова тоже появился бюст первого консула Наполеона Бонапарта. Это почитание культа личности Наполеона было тогда общим европейским поветрием, и ставить его в укор адмиралу никак нельзя…

Молодой император Александр I на другой же день после убийства своего отца зачислил Чичагова в свою свиту.

– Срочно езжайте в Ревель, – наказал он ему, – чтобы отвадить адмирала Нельсона от привычки шляться у наших берегов…

Очень скоро Чичагов сделался доверенным лицом императора; современники оставили нам свидетельства, что он, крайне самолюбивый и не в меру горячий, бывал вежлив только с низшими, но даже императору никогда не боялся дерзко высказать самые жестокие истины. Мало того, Чичагов доказывал царю, что пора отменить крепостное право, столь позорное для русского народа. Александр I был хитер; он покорно выслушивал Чичагова, украшая его орденами, произвел в вице-адмиралы, назначил в сенаторы, пожаловал ему имение на Виленщине:

– Вы меня растрогали прямотой своего характера. Но менять что-либо в порядках Руси нам еще рано…

Управляя морским министерством, Чичагов с его строптивым нравом оказался на своем месте. Не боясь наживать врагов и завистников, он преследовал злоупотребления и казнокрадство на флоте, улучшал кораблестроение и укреплял гавани, он запретил заковывать матросов в колодки, по берегам морей ставил сигнальные маяки, занимался морской медициной и гигиеной, налаживал производство навигационных инструментов. Ему исполнилось сорок лет, когда он стал полным адмиралом.

– Ветер дует в мои паруса, – говорил он жене…

Елизавета родила ему трех дочерей, и вдруг паруса поникли, потеряв счастливый ветер. Жена стала болеть, врачи доказывали, что для ее спасения надо переменить климат. Чичагов взял длительный отпуск; два года они прожили во Франции, но Лиза просилась в Англию и там, на родине, умерла. Чичагова с трудом оторвали от мертвой жены, он не мог отвести взор от ее лица. Историк пишет, что адмирал «встретил смерть ея полным отчаянием, совершенным упадком духа… не хотел оставить тело любимого им существа далеко от себя и своей родины». Он перевез прах жены в Петербург. Надгробие над ее могилой заказал знаменитому Мартосу: скульптор изобразил самого Чичагова в позе отчаяния; эпитафия в английских стихах была украшена стонущим признанием на русском языке: «На сем месте навеки схоронил я мое блаженство…»

После похорон жены, полностью разбитый, подавленный горем, Чичагов пожелал оставить пост министра:

– Я в таком состоянии, что пользы не принесу.

Александр I с ним согласился.

– Но я оставлю вас в свите. Кстати, – сказал он, беря со стола бумагу, – прочтите, адмирал, что пишут из Парижа…

Это было донесение тайного агента: Наполеон собирал армию для нападения на Россию, уверенный в успехе, ибо русская армия под командованием Кутузова сражалась на Дунае.

– Я уже писал Михаиле Ларионычу, дабы он поспешил с миром, чтобы освободить Дунайскую армию для борьбы с Наполеоном…

Чичагов отметил в мемуарах: «Кампания 1812 года уже открывалась перед нами. Иноплеменная армия, составленная из войск многих государств материка Европы, стояла на рубежах России… все готовились к войне, которая предвиделась нам в самом кровавом виде». Утром 6 апреля 1812 года император принял Чичагова в своей спальне, сказав, что завтра выезжает в Вильну, а Наполеон усилил себя армиями своих сателлитов – Австрии и Пруссии, на что адмирал ответил ему:

– Дунайская армия, тоже усиленная добровольцами Молдавии, Валахии и Сербии, способна разрушить тыл Наполеона со стороны Балкан, сразу проникнув в земли венских монархов.

– Вот вы и возьмите на себя Дунайскую армию…

Чичагов прибыл в Бухарест, где Кутузов накануне уже подписал прелиминарные условия мира, а когда трактат о мире был утвержден, он сдал Дунайскую армию адмиралу:

– Теперь османы не могут помешать нам расправиться с этим зарвавшимся корсиканцем. Прощайте, адмирал…

Дунайская армия превратилась в резервную. Наполеон еще не думал оставлять Москву, когда Чичагов получил из Петербурга приказ – двинуть свою армию в Белоруссию, чтобы отрезать пути отхода французам. Перемещая армию с берегов Дуная, адмирал успешно отбил наскоки австрийцев и саксонцев, союзников Наполеона, которые сочли за благо укрываться в Польше. Когда же Наполеон оставил Москву и побежал вспять, стало ясно, что ему – на путях к Вильне – никак не миновать переправы у Березины, куда подходила Дунайская армия. Наполеон, преследуемый Кутузовым с тыла, окажется в капкане. Позорный плен – вот что ожидало его на Березине!