Текст книги "Праздник покойной души"

– В гостях никогда не может быть хорошо, поскольку хорошо только дома. Нам надо принять все меры к вызволению Гришки! Иначе придется ездить в этот дом с привидением не один раз. Похоже, Фимка временно осталась круглой сиротой. Едва ли покойница о ней позаботится. Завтра и послезавтра Лиза ее, может быть, и покормит, а заодно оставит запас еды на следующие несколько дней. Но уверенности в этом нет. Я до нее не дозвонилась – телефон отключен. Бедная Фимка… – В глазах Наташки заблестели слезы. – Одна в пустом доме с сумасшедшим привидением. Совсем одичает. Нет, надо срочно выручать Гришку. Лично я не верю, что он долбанул Эдика молотком. Ну лопатой – куда ни шло. С молотком на расчистку снега не ходят.

– А зачем ему долбать Эдика лопатой? – спросила Алена.

Наташка задумалась:

– Ну вообще-то не за что. Если только за то, что нанес снега на прочищенную дорожку… Нет! Скорее всего, тут покойница постаралась. – Наташка перешла на громкий шепот: – Она там митинговала, а Угрюмцев помешал… Теперь, наверное, помирятся. Хотя едва ли… Антонина Генриховна Эдика терпеть не могла. Раньше, пока еще с Милкой перезванивались, та жаловалась, что мамочка постоянно Эдика плебеем называла и, кажется, лошаком. А какой он лошак? Чистошерстяной козел, прости меня, Господи! О нем, мертвом, лучше ничего…

– Едва ли Антонине Генриховне нужен был молоток, чтобы разделаться с бывшим мужем своей дочери, – засомневалась я. – Достаточно было взвыть погромче… Интересно, что привело его среди ночи к Милочке? Пока мне ясно только одно – Эдика убил вполне живой человек. Не боящийся привидений. Помните возню, а потом грохот после относительно долгого молчания покойницы? Наверное, осипла.

– Это когда Наталья Николаевна чай пролила, а я лужу вытирала? – спросила дочь.

– Я ничего не проливала. Пока в своем уме. Это твоя мамочка ручонками махала… Ну не важно. Я тоже помню этот грохот.

– Очевидно, в этот момент Эдика ударили, он упал. Еще один контрольный бабах молотком, и на него свалили ту часть вагонки, которую до этого не развалила Милка.

– Слу-у-ушайте, а не могла Милка сама все организовать? Может, Эдик достал ее так, что она наняла киллера, а нас пригласила, чтобы обеспечить себе алиби… Хотя тут две, нет, три загвоздки: потусторонний голос Антонины, а я подтверждаю его подлинность, затем «скорая» – потребовалась госпитализация Милки. Я сама говорила с врачом. Ей действительно было плохо. И наконец Фимка. Нет, Фимка, пожалуй, здесь ни при чем. Да, надо Гришку выручать!

Гришку действительно было жалко – парень явно пострадал ни за что. Почему-то следствию не пришлось по душе его редкостное рвение – ближе к ночи приняться за расчистку дорожки на участке Дашковской Людмилы Станиславовны. Оправдание, что с утра у матери намечалась большая стирка, где важно было его непосредственное участие в качестве балласта к стиральной машине, во внимание не приняли. Кроме того, не поверили, что, очищая от снега крыльцо, он не заметил открытой двери в дом. Сам-то он уверял, будто дверь была закрыта. Ни его мать, ни сестра не могли с точностью сказать, когда он вернулся домой. Да и Гришка точно не помнил. Утверждал только, что в начале второго ночи. Говорил, ему позвонили с завода и велели приехать – авария. Даже выслали за ним машину. Часы на кухне показывали один час и двадцать пять минут. Правда, они на пятнадцать минут спешили. Он подождал-подождал, оделся, да и пошел навстречу машине.

По результатам экспертизы смерть Угрюмцева Эдуарда Вениаминовича наступила в результате двух ударов тупым твердым предметом в затылочную часть головы. Этим тупым твердым предметом мог быть молоток, изъятый в качестве вещественного доказательства по делу. Точные данные о времени смерти устанавливались.

Гришка не признал молоток в качестве своего рабочего инструмента. Зато его легко опознала Вера Семеновна – Гришкина мать. Этим молотком она раньше колотила по спрессовавшемуся в мешке сахару. Когда пропал отбойник, не помнит – давно в кладовку не лазила, выручал запас из трехлитровых банок. Потом и Григорий молоток опознал – он пользовался им в ходе стройки у соседки Дашковской.

На второй день, во вторник, Гришку выпустили под подписку о невыезде. Все это мы узнали от него самого – подвозили к дому. Еще более похудевший и злой, он возвращался из места предварительного заключения, и, сойдя на автобусной остановке, по дороге домой остервенело месил ногами грязный снег, а мы с Наташкой, не выдержав укоров совести и слегка подрагивая от страха, ехали кормить кошку. Два предыдущих дня, как мы надеялись, за ней должна была ухаживать Лиза. Но кто ж знает? Ее мобильный номер по-прежнему молчал.

Милочку оставили в кардиологическом отделении больницы, расположенной на Ленинском проспекте как минимум на десять дней. За дополнительную плату она лежала в отдельной палате, заставленной банками с цветами, с телевизором, но неисправным. В короткие паузы между нашествием посетителей, опять-таки за дополнительную плату лезущих напролом с соболезнованиями в любое время, мечтала хоть немного поспать. Тем более что ей кололи релаксанты. Наша задача была простой – душевная терапия.

Перед нами она даже не стала прихорашиваться.

– Надоело! – заметила она с раздражением. – Корчу из себя томную идиотку, у которой «сердце прихватило». Причем сообщаю это так, чтобы посетители думали-дурью маюсь. А у самой Эдька из головы не идет… На похороны меня отсюда не выпустят, девчонки на работе обещали все организовать… А я ведь с ним даже не простилась! Боже, какой ужас!

Слезы ручейком потекли из разом покрасневших глаз.

– Мила, ты с ним простилась много лет назад. И тебе крупно повезло! – осадила ее я. – Хоть по ночам отоспишься без своих кошмаров. Кошка под надзором. А за десять дней…

Дальше я хотела сказать: «отдохнешь, придешь к правильному решению в отношении дома… Да и мало ли что изменится за эти десять дней?» Но вместо этого дала обещание, что мы с Наташкой сами разберемся в этом кошмаре. И только потом взглянула на подругу. Как мне показалось – уверенным взглядом.

Наверное, он был недостаточно уверенным.

– Ты сама-то веришь в то, что плетешь? – фыркнула подруга. – Я разбираться с покойниками не собираюсь. Лично у меня к ним нет никаких претензий. Зато у Антонины Генриховны претензий всегда было много. Она считала, что я дурно влияю на Милку. Но разве на больных обижаются? – Наташка покосилась на Милочку. – Ты уж извини, моя дорогая, но твоя мама просто помешалась на своем благородном происхождении. Ее, конечно, можно понять – всю жизнь крепилась, маскировалась под крепостную, а тут, со мной, как прорвало! Без конца учила меня хорошим манерам. Я как-то выдала собственному папеньке тираду о том, что он мужлан и ведет себя непозволительно грубо по отношению к маменьке – она вовремя слиняла в комнату к соседям от начинавшегося скандала и оттуда под прикрытием Тамары Викторовны, уменьшенной копии нашей Анастас Ивановича, вела скрытый бой. Папенька, будучи в достаточно сильной степени опьянения, моих слов не понял и слегка ошалел. Сел на стул, энергично потряс головой и поманил меня пальцем. Я, не будь дурой, вовремя удрала, успев закрыть дверь комнаты на ключ… Ох он и орал!.. В основном интересовался «за что боролись?!» и обещал выбить из меня всю дворянскую дурь. Я тогда сразу поняла, что Антонина Генриховна значительно отстала от жизни.

– Очевидно, папенька перестарался, – огрызнулась я. – Слишком много выбил из тебя. Нужного и полезного…

– Да он меня за всю жизнь пальцем не тронул! Мать гонял. Почему-то именно на ней вымещал злость то на коммунистов, то на демократов… Словом, кто под руку, точнее, на язык попадался, тому и доставалось. Но это недолго продолжалось. Нам повезло – соблазнился на Марго из какой-то деревни, а назад мы его не пустили, как она нас ни уговаривала… Милка, ты чего?

А Милка старательно боролась со слезами. Наташка, не доведя до конца повесть о своем детстве, мигом ее поддержала. И сквозь слезы стала уговаривать не расстраиваться и не обижаться, поскольку хорошо помнит ее родную маму как доброго и душевного человека. Просто эти качества в ней были хорошо замаскированы. Антонину Генриховну, единственную в коммуналке, побаивался Наташкин отец, к ней бегала за умными советами мать, и саму Наташку она не раз выручала…

Пора было вмешиваться, раз релаксанты Милочке не помогали, а Наташкина душевная терапия вызывала реакцию отторжения.

– Мил, ты на Наталью внимания не обращай. Это у нее прелюдия к началу проявления любознательности и как следствие – активному участию в расследовании. Сначала уверяет, что надо быть круглой идиоткой, чтобы влезть в очередное дело, а потом сама этой самой идиоткой и становится.

У Наташки мигом пересох источник горьких слез и открылось второе дыхание по выдаче на поверхность не очень лестных для меня отзывов. Но неожиданно ее заклинило. С открытым ртом она посмотрела в окно, перевела взгляд на Милочку, потом на меня и сказала только:

– Ага-а-а…

Слезный дуэт распался, Милке в одиночку плакать расхотелось. Вот тут-то я и поинтересовалась:

– Странное дело, Мила. Судя по твоей краткой характеристике Эдика, он постоянно искал место, где ему будет лучше. Почему же удрал от тебя?

Милочка, вытирая мокрые глаза, прогундосила:

– Мы тогда трудно жили. Папы уже не было, Маринка маленькая. Работала я одна. Эдик нигде долго не задерживался – любая работа не соответствовала его высокой интеллектуальной самооценке. Самое интересное, что тогда мне тоже так казалось. На полном серьезе за него, с ног до головы набитого талантами, обижалась. Сейчас понимаю – за дурака и приспособленца выскочила. Наталья интересовалась происхождением нашего материального благополучия… Это все благодаря активным действиям мамы. Она сама всем занималась. Десять лет назад ее известили о наследстве, разыскали через Инюрколлегию. Выяснилось, что ее родной старший брат, соответственно, мой дядя, о котором до этого в нашей семье всегда молчали, не пропал, как считалось, без вести на фронте, а попал в плен. После освобождения в Россию не вернулся. Бабушка, якобы только перед смертью, рассказала маме, что сразу после окончания войны через какого-то то ли военного, то ли иностранца получила от сына весточку. Он просил совета. Бабушка передала на словах, что семья его уже похоронила, поэтому он обязан в своей Америке жить счастливо и долго – за них всех.

С момента получения наследства наше положение резко изменилось. Удалось выкупить квартиру, открыть магазин, ну и вообще… ожить, что ли. Неиспользованная часть денег лежит на мамином счете, месяц назад я заявила права на наследство. Ну а магазин и дом давно оформлены на мое имя.

Что же касается Эдика, то он явился поздравить меня с переходом на новую ступень материального благополучия не сразу. Долго об этом не знал. А когда узнал, естественно, выразил желание воссоединить семью и помочь в реализации денежных средств, вложив их в верное дело, иными словами – на ветер. Мы отказались. С тех пор редко, но все же виделись. Дочь, конечно, чаще, они даже ездили вместе отдыхать за границу. Я субсидировала – не могла отказать Маринке. А вот поздравлял Эдик родную дочь с днем рождения исключительно по телефону. Экономил на подарках. Со мной предпочитал не разговаривать. Оскорбился. Но за последнее время атаки с его стороны усилились. И Маринку против меня настраивает. Я хотела сказать, настраивал… Требовал воссоединения семьи.

– Ну да, – очнулась Наташка, – ради «совместно нажитого имущества».

– Кстати, о дочери… – Милочка слегка запнулась. – Я… звонила ей… Сообщила о гибели отца. Она уже знала – от свекрови. Лучше бы не звонила…

– Маринка обвинила тебя в его смерти, – догадалась я.

Милка, сосредоточенно изучая наманикюренные ногти, кивнула головой.

– Не знаю, как ее убедить, что это не так. Скорее всего, это она от переживания брякнула. Очень отца любила… Наверняка Эдик пел ей при встречах про свою несчастную долю. Разумеется, несчастную по моей вине.

– Маринка знает, что ты в больнице? – спросила Наталья.

– Знает. И посоветовала мне как можно дольше отсюда не выходить. Иначе, мол, собственными руками…

– Фи-и-ига себе! – Наташка даже вскочила со стула. – Это кого же ты выкормила, вырастила и на шею себе посадила, а?! Да я ей!.. – Дальше подруга только жестикулировала, гримасничала и притопывала ногами. От возмущения не хватало слов.

– Извержение Натальи Николаевны, – спокойно пояснила я насмерть перепуганной Милке. – Ничего не поделаешь, «кипит наш разум возмущенный»… Сейчас лава иссякнет, и она затухнет. На морозе – быстрее. Мы, пожалуй, пойдем. А ты, дорогая, постарайся поспать. И ни о чем не волнуйся, все будет хорошо!

Последние слова выговаривала с усилием. Во-первых, чувствовала некоторую фальшь, во-вторых, трудно было выталкивать сопротивляющуюся Наташку. Уже в двери застала нас громкая просьба Милочки пощадить Маринку. На выходе мы столкнулись с медсестрой. Она испуганно вздрогнула, но быстро взяла себя в руки и строго пояснила, что больничная палата не место для бандитских разборок. Оправдываться не стали. Был уже шестой час. Специально удрали с работы пораньше, чтобы не только навестить Милочку, но и ее Фимку. Кроме того, вечером должны были вернуться мои муж, сын и свекровь, что требовало определенной подготовки.

По дороге к загородному дому Милы, недалеко от автобусной остановки, мы и встретили освобожденного после ареста Гришку…

Вначале он никак не хотел садиться в машину. И хотя мы ехали со скоростью, соответствующей его ожесточенному маршу, да еще с приоткрытой с моей стороны дверью, признак готовности немедленно пустить его в салон, парень упорно делал вид, что нас не существует в природе. Вместе со «Ставридой». Первой не выдержала Наташка – терялся шанс сбагрить Фимку в надежные руки и избежать встречи с привидением. А может быть, и двумя.

– Садись, придурок, и будь благодарен за то, что вытащили тебя!

Откуда, она не уточнила – не знала.

Гришка поскользнулся и шлепнулся в грязно-снежную кашу. Я почему-то подумала о стиральной машине с неисправной центрифугой. Вполне вероятно, что Гришкина мать неправильно загружает белье. Хорошо, что у нас «автомат».

– Меня сам следователь отпустил, – не делая попытки встать, снизошел Гришка до разговора с нами.

– Еще бы он не отпустил! Это после того, как мы до прокурора дошли! – продолжала врать Наташка. – Садись! Хотели тебя встретить, да немного опоздали. Ну чего там тебе наговорили?

Гришка встал, отряхиваясь, подождал, пока я перелезу на заднее сиденье, и уселся, подняв почти до подбородка коленки, нормально ноги не помещались. Рассказывал он долго. Подъехав к дому Милы, мы его не отпускали, ждали, пока выговорится. Одним заходить в дом не хотелось.

– А мы к тебе опоздали, потому что заезжали к Людмиле Станиславовне, – наконец вклинилась в его монолог Наташка.

– Ну и как она там?

– Все o’key! Не встает совсем. Велено лежать и поменьше двигаться. Отдыхает. Тебе привет! И благодарность за кошку.

Гришка помрачнел.

– У меня деньги в автобусе ссс… вистнули. А кошка набалованная. Одно молоко жрать не будет.

– Не волнуйся, Гриша, – поддержала я разговор. – Это вопрос решаемый. Ты уж извини нас бессердечных, но не мог бы ты с нами зайти в дом Людмилы Станиславовны? Как-то, знаешь, не по себе… Там и с деньгами разберемся. Кошкиными.

– Не по себе мне было! Ща зайду, а там опять «жмурик».

– Брось, Григорий, чепуху нести! – дрожащим голосом, но строго сказала Наташка. – Так все «жмуриками» и разбрасываются! И потом, мы же вместе зайдем.

– Только быстро, – процедил сквозь зубы Гришка, – мне еще баню топить.

Мы мигом вылетели из машины, оставленной у соседского дома. Гришка вылез последним, сложившись чуть не в три раза. Сунув руки в карманы телогрейки, он бодро пошагал к дому Милочки. Нормальным шагом мы за ним не поспевали, неслись трусцой. И при этом старались не отрывать глаз от дороги.

– Ключи есть, или запасной доставать?

Голос у Гришки был недовольным.

– Есть-есть, – торопливо сказала я и принялась рыться в сумочке. Как назло, ключей не было. Я почувствовала себя очень неуютно.

– Соберись с памятью! – скомандовала Наташка. – Куда ты их положила?

– Да сюда, в сумку, и положила, – оправдывалась я, по пятому заходу исследуя недра сумочки. Безрезультатно. Впрочем, какой-никакой результат все же был – нашла давно потерянную губную помаду. Вытащила ее и положила в карман – выкину где-нибудь, срок годности истек. В кармане и встретилась с Милочкиными ключами, сразу вспомнив, как в машине переложила их из сумки, чтобы были под руками. Но они уже не понадобились. Гришка открыл дверь запасным ключом.

Предчувствия не обманули. Фимка была страшно одинока и еще более страшно голодна. Судя по всему, Лиза не приезжала. Гришка зажег свет только в коридоре, холле и на кухне, по-хозяйски заявив, что в комнатах нечего делать.

Я вычистила кошачий лоток, заменила в нем наполнитель. Не раздеваясь, все уселись на табуретках и молча смотрели, как Фимка с урчанием наворачивает корм из банки «Вискас». Казалось, все вокруг было пропитано несчастьем.

– Григорий, надеюсь, ты не пьешь? – буравя его глазами, спросила Наталья.

– В каком смысле?

– В таком! Не оставишь Фимку голодной?

– А при чем тут пьешь-не пьешь? У меня батя от водяры помер. И свой букварь в первом классе на табачные самокрутки искурил. А я не хочу. Людмила Станиславовна меня знает. Бригаду строителей возглавляю. Между прочим, строительный техникум окончил.

– Хочешь бутербродик, Гриша? – засуетилась подруга. – Все равно продукты пропадут. Давай чайничек вскипятим.

– Да домой мне надо, – нерешительно протянул прораб.

– Всем надо! – весомо заявила я. – Пусть Фимка хоть ненадолго себя человеком почувствует. В коллективе.

За столом обстановка немного разрядилась. Гришка наворачивал подряд все, что вытащили из холодильника, и по скорости поглощения еды не уступал Фимке. Никто и не заметил, как кошка умяла весь корм, выложенный ей в миску и, решив проявить самостоятельность, сунула голову за добавкой…

Дикий грохот и приглушенные кошачьи вопли сорвали нас с места. Фимкина голова капитально застряла в банке. Ошалевшая от страха и ничего не видящая кошка, мотая железно-упакованной головой, шарахалась в разные стороны, ударяясь обо все, с чем соприкасалась, и еще больше шалела. «Инфаркт заработает!» – мелькнула у меня мысль, а я вслух крикнула:

– Хватайте «Железную маску»!!!

За кошкой рванули с разных сторон. Я пробежалась по тщательно вылизанной пластиковой миске, заставив ее сдавленно хрустнуть. Ахнула, но тут же нечаянно наподдала ногой пакет сухого корма. Рекламируемые «вкусные хрустящие подушечки» взметнулись ввысь и покрыли почти все свободное пространство пола. Реклама не обманула, они действительно хрустели. Под нашими ногами и довольно противно.

Даже втроем мы не могли поймать несчастное животное, уж очень неожиданным было направление его прыжков. А когда Фимка рванула в темные комнаты, я и Наташка невольно умерили прыть. Наконец Гришка пригнал кошку на кухню, и Наташка ловко накинула на нее мою шубу.

Фимкину голову с трудом вывинтили из банки. Во время спасательной операции она признательно ободрала всех когтями и, получив долгожданную свободу, понеслась прятаться в темноту. Скорее всего – в Милочкину спальню.

Я ликвидировала последствия, оставшиеся от вкусных подушечек, выкинула сломанную миску и, подумав, выбрала для Фимки красивое блюдце, расписанное ландышами. Кажется, это замечательное растение входит компонентом в успокоительные медикаментозные средства. Затем, вытащив наличный денежный запас, мы с Наташкой ссудили Григория деньгами на прокорм животного, двадцать раз напомнив, чтобы не оставлял банки на полу, от души насыпали Фимке сухого корма, рассказали, как ухаживать за кошачьим лотком и вконец благодетеля разозлили. Минут пять он ругался, доказывая, что не дурак.

– Оч-чень хорошо, что предупредил! – восхитилась Наташка. – Теперь запиши наши телефоны и, если что, звони. Нет. Лучше я тебе сама все напишу.

Она отодрала от журнала клочок и, высунув от старания язык набок, старательно записала цифры.

– Вот. Убери при мне… Куда ты пихаешь записку?!

Ответить Гришка не успел. Из коридора отчетливо послышался скрип открываемой двери. Резко потянуло холодом. Наташка брякнулась на диван и прошептала:

– А вот и Антонина Генриховна…

– Я же сказал, она померла, – стоял на своем удивленный Гришка.

– Ну тогда Эдик вернулся… За молотком… Дать сдачи Антонине Генриховне…

– Охренеешь с вами! – заметил Гришка и уверенно направился в коридор.

– Не ходи!!! – взвизгнула Наташка, а когда он обернулся, заикаясь добавила: – К-кошку н-некому к-кормить б-будет.

– Некому, – согласился Гришка, – ща она в открытую дверь улепетнет, ищи ее потом! – и резво рванул дальше, отмечая маршрут движения активным шумом.

Все это время я простояла памятником золоту. Иначе говоря, молчанию, которое, судя по поговорке, таковым и является. Собственного тела я не ощущала, работало только сознание. Вариант, который в данный момент вполне устраивал. Иначе я покинула бы этот дом. Причем очень быстро. Именно сознанием я и отметила, что Наташка собирается сделать это вместо меня. Без верхней одежды и в носках. Вероятно, решила, что одной оставаться страшно – мое присутствие в качестве упомянутого памятника за человеческую единицу не считалось.

– Куда-а-а! – заорал вдруг Гришка не своим голосом из глубины дома, Наташка тут же села на диван. – Фимка, домой! Зар-раза!

Взъерошенная кошка галопом проскакала мимо меня, сиганула на плечо к Наташке, не успевшей вовремя взвизгнуть и сделавшей это с опозданием – тогда, когда Фимка уже была на кухонном шкафчике.

– Сто-о-ой! Убью! – голос Гришки теперь доносился с улицы. Не только внутренняя, но и наружная дверь в новостройку была открыта. Холодный воздух, пользуясь безнаказанностью, с любопытством гулял везде, где хотелось. С громким стуком захлопнулась дверь спальни, что вывело меня из состояния окаменелости.

– Ирка, надо бежать, – трясясь то ли от холода, то ли от страха, прошептала Наташка.

– Там Гришка кого-то ловит… – едва выдавила я из себя, стараясь казаться спокойной и рассудительной и не признаться, что и шагу не могу ступить от страха. Поймает, убьет, как обещал, вернется, тогда и побежим…

– Нельзя убить покойников…

Входная дверь второй половины дома сильно хлопнула, раздались уверенные Гришкины шаги по вагонке и его же ругательства. Потом мы услышали скрип закрываемой внутренней двери и Гришкино:

– Ключи даются не затем, чтобы ими разбрасываться. Хоть на швабру закрывай! Че сидите, как клуши? Станиславовну обворовать хотели! Обе двери – и входная и внутренняя – открыты оказались. Неужели менты постарались?

Мы молчали, потрясенные неожиданным поворотом дела. Выходит, зря тряслись от страха? Воры – они живые, все не так жутко.

– А откуда они ключи взяли? Сам лично все позакрывал, перед тем как арестовали, а ключи Станиславовне отдал… – Гришка задумался.

Наташке захотелось ему помочь:

– Она – нам, а мы – тебе… Хотя тебе их Ирина отдать не успела. Только мне, – медленно соображала Наташка, роясь в сумке. – Вот они, здесь. Ты откуда-то запасные взял? Подожди… Получается, пока мы тут отрывались по полной программе вместе с кошкой, кто-то открыл дверь в строящееся помещение, прошел к двери, соединяющей обе части, приоткрыл. А она заскрипела, и этот «кто-то» удрал?

– Я бы его догнал, если бы не Фимка, – посетовал Гришка. – Выскочила прямо под ноги. Когда к воротам подбежал, он уже в проулок свернул. Там у него машина стояла. Удрал, сволочь! Ну ничего, я потом замки поменяю, а сегодня сам здесь заночую. Больше не сунется – испугался. Минут десять посидите, я домой наведаюсь. Тут недалеко, третий дом по этой же стороне.

Как по команде мы вскочили и одновременно гаркнули:

– Мы на улице покараулим!

– Как хотите, – пожал плечами Гришка и вышел из дома через новостройку.

– Или дурак, или герой. Действительно ничего не боится. Третьего не дано… – задумчиво проронила Наташка.

– Дано, но не про него: кажется, кто-то ловко пользуется смертью Антонины Генриховны, – высказала я свое предположение. – В таком случае, никакого привидения не было и в помине.

– В помине оно как раз было. Тот, далеко не ангельский голосок, что мы слышали ночью, точно принадлежал Милкиной матери…

– Я с этим не спорю. Наталья, нам надо еще раз осмотреть строящуюся часть дома!

– Да ни за что-о-о! У меня семья, ребенок… еще не женатый. Пусть лучше Гришка туда слазит. Я сейчас даже в бывшую комнату Антонины при полном освещении не пойду.

– Я тоже. А в новостройку наведаемся среди бела дня. Можно с твоим неженатым Лешиком.

– Лучше с твоим неженатым Славиком. Или обоими… неженатыми.

На этом спор прекратился. Мы, не торопясь, одевались. Фимка, забыв про свое недавнее бедственное положение, развалилась на полке и с любопытством следила за нами.

Гришка вырос перед нами бесшумно:

– А говорили, на улице подождете…

Мы даже не вздрогнули. Сколько можно бояться? Очевидно, наступил переломный момент…

– С вещами? – иронично поинтересовалась Наташка.

– Да вот, мать кое-какие шмотки сунула. – Он выкинул из пакета байковое одеяло, и оно аккуратно плюхнулось на диван. – Придется душем Станиславовны воспользоваться. Дом не оставишь.

– Гриш, а ты знал Лизу? Она сиделкой у Антонины Генриховны работала.

– А кто ж ее не знал? Мировая баба! Я бы на ней хоть сейчас женился, несмотря на то что мы не пара. Ох, Антонина над ней и поизмывалась напоследок! То не так, это не этак! А Лизка все со спокойной улыбочкой: «Извините, сейчас вам новую кашку сварим…» Вернется назад с этой же тарелкой и говорит: «Попробуйте новую, Антонина Генриховна». Бабка попробует и скажет: «Теперь другое дело…» А Лизок опять улыбается. Ни разу не слышал, чтобы ворчала там или ругалась. Жалела очень и Антонину, и Станиславовну. Ну Станиславовну хоть есть за что! Вкалывает с утра до вечера, добытчица. Добрая и порядочная. А дочь – оторва! Случись что со Станиславовной, на могиле канкан спляшет, а денежки в два счета распузырит. Сам ее два раза до дома волок – с местными отморозками тусовалась, самогонки нажралась. Ей еще и четырнадцати не было. Летом на каникулы она всегда сюда приезжала. Тогда Дашковские в сарае жили.

– В твоем? – удивилась Наташка.

– Зачем в моем? В своей собственной развалюхе на конце участка. Терраску к ней пристроили и жили. Большую часть времени Ольга Ивановна – бабка Станиславовны, одна жила. Говорили, что она то ли помещицей была, то ли из раскулаченных. Дом у них вроде тут стоял. На этом месте, где мы сейчас с вами находимся. С колоннами. Сожгли его в революцию. Моя бабуся рассказывала, что эту Ольгу все очень жалели. Она бесплатно детей учила. Больным, бедным помогала… Ну ладно, я к Станиславовне в душ пойду. Как в грязи вываляли…

Гришка выжидательно уставился на нас, уверенный, что мы намек поняли – пора и откланяться.

Я сделала вид, что ищу в сумочке срочно понадобившуюся записную книжку.

– Да у тебя ее сроду не было! – не вовремя влезла Наташка. – Пойдем… Если желаешь, я тебе свою подарю.

– В два кило весом? – откликнулась я, продолжая обдумывать занимавший меня вопрос.

– Зато не потеряешь! И раскопки в сумке не потребуются, – продолжала свои нравоучения подруга.

– Значит, Милочкина бабушка действительно была дворянкой… – пробормотала я себе под нос, решив прекратить поиски того, чего действительно не было.

– Дворянкой? – развеселился вдруг Гришка. – Вот приедете летом, увидите за деревней пригорок. Там родник бьет и по лощине разливается, где место поглубже. Моя бабуся рассказывала – она еще девчонкой была, эта Ольга Ивановна за свою жизнь три раза зимой с мостика в эту лощинку наворачивалась. Выбраться сама не могла, в лед вмерзала, ее деревенские топором вырубали, домой привозили, на печку закидывали. Оттает и хоть бы хны! До девяносто лет дожила! Какая ж она дворянка? Дворянка давно бы окочурилась.

– Ну и замечательно! – вклинилась Наташка. – Ирина Александровна, нам уже совсем некогда. У тебя дома голодный бунт начался. Будь здоров, Гриша. Звони, – и с этими словами подтолкнула меня к двери. – Мы, Гриша, с этой стороны выйдем. Привыкли уже.

Гриша понимающе хохотнул и закрыл за нами дверь на ключ.

Всю дорогу до дома мы с Натальей обсуждали новости. Получалась не очень приглядная картина: Дашковскую Людмилу Станиславовну хотят довести до сумасшествия, либо (не знаешь, что лучше) до могилы. Стандартный вопрос: кому это выгодно? Антонину Генриховну и Эдика с некоторыми сомнениями вычеркнули из списка подозреваемых в первую очередь. Затем вычеркнули Маринку, исходя из народной мудрости «не руби сук, на котором сидишь». По той же причине вычеркнули и бэушного гражданского мужа Милочки, перешедшего в качестве «секонд-хенда» дочери. Маринка ни в чем не нуждалась, и лишние заботы в виде наследственной возни едва ли ей нужны. Наследство и так не уйдет. В свое время. А Маринкин «друг» – явный приспособленец. Ему должно быть везде хорошо, где хорошо кормят, поят за чужой счет и одаривают любовью. Потом вычеркнули Лизу – а на фига бывшей сиделке сживать со свету бывшую работодательницу? И наконец, Гришку. На фига ему, прорабу строительства дома и помощнику по ряду поручений изводить свою работодательницу? Больше подозреваемых не осталось. В конце пути немного поспорили и в результате восстановили весь список подозреваемых заново. В том числе и Антонину Генриховну с Эдиком. Причина простая: перестали верить в смерть как в факт единовременный и окончательный. Не так давно имели возможность убедиться, что некоторые человеческие особи ухитряются отойти в мир иной дважды. Был такой «Краткий экскурс не в свое дело».

Дома ждала печальная новость: возвращение блудной части нашей семьи в количестве двух человек откладывается до субботы. «Блудной» – потому что она заблудилась в бюрократических проволочках, связанных с оформлением купли-продажи жилого двухсотлетнего дома и прилегающего к нему участка земли в десять соток. За небольшое по московским меркам вознаграждение ждали внеочередных визитов землемера и представителя Бюро технической инвентаризации. Только сын должен вернуться сегодня, на перекладных, часам к двенадцати ночи. Декабрь – время зачетов. Больше всего удивила Димкина предусмотрительность. Как в воду глядел, оформил на работе краткосрочный отпуск с понедельника по пятницу. А мне ничего про это не сказал. Удивительный человек: если бы прикатил сегодня, завтра торчал бы уже в своей больнице. Досрочно.